Мефистофель отдаёт душу

      Передав бессознательную султаншу подоспевшим евнухам, Ибрагим, превозмогая чудовищную боль, стиснул зубы и тяжело поднялся с пола. Он уже не единожды плевал в лицо агонии, и этот случай был не исключением. Внутри него всё бурлило от гнева. Он посмотрел в спину Нико, который уже скрылся за поворотом, и громко произнёс имя кызляра-аги.       Увидев свою госпожу на руках у слуг, Сюмбюль закрыл рот руками, глаза его превратились в два блюдца. Просеменив до комнаты султанши, он увидел бледную Михримах, которую едва вытащили с того света, и ноги бедного Сюмбюля подкосились. Он опёрся на стену и едва по ней не сполз.       — Паша! Ах, паша, что же нам делать? Что же делать? Что с нашей султаншей? А с Михримах Султан? О, Аллах, за что ты обрушил свой гнев на нас? Ох... — еле сдерживая слёзы, причитал Сюмбюль. Увидев суровый взгляд визиря, он оторопел, словно поражённый молнией. — Паша...       — Карета Повелителя уже отбыла из дворца? — спросил визирь, кивком показав следовать за ним. Сюмбюль продолжил трястись и заламывать руки, но всё же засеменил за господином. — Ты должен знать, раз отправился провожать его.       — Только что, паша! — поддакнул евнух. — Я своими глазами...       Рука визиря грозно влетела вверх, прерывая дальнейшие россказни.       — Прикажи немедля запрячь моего коня! И собери лучших воинов, пусть в кратчайшие сроки будут готовы отправиться со мной.       Ибрагим с размаху распахнул двери своих покоев и, подойдя к тяжёлому сундуку, достал саблю и пристегнул её ремнями к поясу. Набросив на себя плащ и надев перчатки для верховой езды, визирь вихрем пронёсся мимо не помнящего себя от паники Сюмбюля, который всё ещё ходил взад-назад по коридору, пытаясь сообразить, что делать.       — Паша-а... — протяжно простонал кызляр-ага ему в спину. — Скажите, что происходит?       Ибрагим остановился и бросил в евнуха обжигающе злой взгляд.       — Какого дьявола ты всё ещё здесь, Сюмбюль?! Бостанджи уже должны ждать меня снаружи! — проревел Ибрагим, схватив евнуха за грудки одной рукой и как следует встряхнув. — Если из-за тебя наш Повелитель пострадает, твою бестолковую голову я первой отрублю! Не забывай: я до сих пор зол на тебя за твою спесь, когда меня держали взаперти! Из последних сил сдерживаюсь, чтобы не прибить тебя прямо сейчас! Не давай мне повода!       Кровь отхлынула от лица Сюмбюля, и он нервно закивал головой.       — Да... Да-да, паша, как прикажете! Всё сделаю! Ох, во имя Аллаха всемилостивого... — проглотив слёзы и испуг, кызляр-ага раскланялся визирю и бросился в сторону корпуса стражи, неустанно читая молитвы Всевышнему за спасение их душ.       Сердце Ибрагима клокотало в сухой глотке, он не видел перед собой ничего, кроме размытой кровавой пелены. В ушах клокотал пульс, желудок скручивало от спазмов, и ему казалось, что вот-вот за поворотом его стошнит. Но визирь упорно шёл вперёд, трясясь от гнева, который поддерживал в нём всё ещё ясное сознание. Всё катилось к дьяволу в бездну на его глазах — но и одновременно упорядочивалось, становилось понятнее.       Теперь он чётко понимал, что должен был защитить юного султана. И не столько из сопереживания или обещаний, данных покойному Повелителю, сколько из банального желания сохранить себе жизнь и трезвый ум. Одни только мысли, что все эти безумства повторялись из раза в раз, теперь заставляли его содрогаться. Он осознал в полной мере, что не может допустить, чтобы всё началось заново, чтобы его боли стали хуже. А для этого необходимо было уберечь Селима от преследовавшего его злого рока, песочные часы которого Хюррем отчаянно переворачивала вновь и вновь. Но для начала необходимо было убедить её в том, что всё происходящее было чьей-то паскудной игрой.       Селим ослушался свою валиде и отправился в Топкапы под покровом ночи, навлекая на себя опасность. Ибрагим был убеждён, что это было неспроста. Не могло всё совпасть так, что их конфликт с матерью дойдёт до критической стадии — и вдруг произойдёт эта трагедия с Михримах Султан, которая вынудит Хюррем естественным образом отвлечься на попытку самоубийства дочери. Всё было тщательно спланировано, сомнений не было. Дураку было понятно, кто играл роль кукловода в этой партии. Все эти девчачьи шушуканья Хатидже и Михримах имели только одну цель — запутать мысли влюблённой девушке, вознести её в своих надеждах до небес, а затем сбросить вниз. Столь раздутые очарования дальнейшим браком с наконец возлюбившим её Бали-беем не могли не принести чудовищной боли, разбившись о скалы разочарования. Лишившись поддержки всех, кому доверяла, несчастная султанша сперва столкнулась с ужасным решением матери, взбунтовалась и буквально сразу же испытала все муки от разбитого сердца, увидев Бали-бея с его пассией.       Когда Ибрагим оказался на улице, к нему уже спешили янычары и евнухи, торопившиеся привести своему господину доброго коня. Взобравшись на него и схватив поводья, Ибрагим Паша громко приказал следовать за ним прямо в непроглядную чащу леса, похожего на бездонную бездну.       Сотворить такое с влюблённой всем сердцем девушкой было в духе кого угодно, но не Хатидже Султан, нежно любившей свою племянницу. Подобное мог сделать только жестокий и хитрый демон, не знающий сострадания, а Ибрагим знал только одного такого, который с самого дня затмения под предлогом контрактов откровенно издевался над своими жертвами. Всё, связанное с Хатидже и её странным поведением, складывалось отныне лишь в одну картину.       Ей кто-то безупречно манипулировал. Стёр ту Хатидже, какой он её помнил, оставив лишь формальные воспоминания из прошлого, а также тёмные ланьи глаза, тонкий стан и аспидно-чёрные локоны, похожие на гладкие волны.       — Паша Хазретлери, — вдруг обратился к нему Перчем-ага, нагнавший визиря на лесной дороге, — вы думаете, Повелителю угрожает опасность?       В обычное время Ибрагим терпеть не мог выскочку-бостанджи, верой и правдой служившего Хюррем, но теперь, по иронии судьбы, видел в нём одного из немногих, кому мог доверять — как раз из-за безоговорочной преданности Валиде Султан. В его голове он не почувствовал никаких предательских мыслей, а потому успокоился.       — Скорее всего, — сухо ответил Ибрагим, поддавая рыси.       — Но с Повелителем много стражи, враги не посмеют...       — Перчем-ага, — осадил его Ибрагим, бросив суровый взгляд на бостанджи, — путешествуя с покойным Повелителем, я не помню ни дня, когда враги не предприняли бы отчаянную попытку оборвать его жизнь.       — Но для подобного покушения нужен подготовленный план, паша, — возразил Перчем. — А наш Повелитель решил выехать из дворца Хатидже Султан совершенно неожиданно.       Ясно. Ибрагим почувствовал сомнение в мыслях бостанджи: он предполагал, что Ибрагим, верный враг его госпожи, затеял что-то недоброе в отношении государя. Что ж, его опасения были небезосновательны.       — Трагедии, ставшие следствием случайностей, подстерегают нас везде, — подчёркнуто холодно объяснил паша. — И мы не можем позволить себе полагаться на судьбу, когда речь идёт о безопасности нашего государя. Мы должны сопроводить его во дворец и удостовериться, что ему ничто не посмеет угрожать... В конце концов, ты сам был свидетелем тому, что случилось только что во дворце, Перчем-ага.       В сумерках не было видно, но на лицо молодого бостанджи упала тень горечи.       — Да упокоит Аллах его душу.       Для Перчема-аги Рустем был почти старшим братом. В мыслях Перчема была скорбь по поводу влюблённости своего друга в султаншу. Эта беззаветная любовь была обречена с самого начала. Он переживал, что сердце его не нашло успокоения даже перед смертью. Покончив с собой, Рустем совершил ужасный грех, и Перчем молился, чтобы Аллах не был к нему суров.       Был ли этот хитрый бес человеком, способным к самоубийству? Спорный вопрос. Он был манипулятором, а не чувствительным романтиком. Ситуацию с сыном свинопаса ещё предстояло тщательно расследовать. Ибрагим уже знал, что всё было спланировано кем-то — и он был убеждён, что вина была на Мефистофеле, очернившем душу Хатидже. Других вариантов не было.       — Как в саду оказался Бали-бей со своей хатун, ага? Ещё и в такой неподходящий момент, когда наша султанша была в расстроенных чувствах. Ты что-нибудь знаешь об этом?       Когда в ответ ничего не донеслось, Ибрагим сразу понял, что Перчем увиливал. Мысли у него были довольно громкие.       — Я знаю, что ты следил за ним по просьбе Рустема, — раздражённо бросил паша. — Выкладывай всё, что знаешь, ага, иначе я решу, что и ты как-то замешан в трагедии, которая привела к расстройству нашей госпожи. Защищать тебя больше некому, и если наша Хюррем Султан решит, что ты как-то причастен...       — Бали-бей был в трактире с этой хатун, её зовут Сильвия. Она дочь венецианского купца, торгует тканями во дворце, — тут же сдался молодой воин. — Я тоже был там… следил за ним. Незадолго до случившегося к Бали-бею подошла одна из танцовщиц и передала письмо. После чего он отправился во дворец.       — И хатун поехала с ним... — Ибрагим согласился с мысленными догадками самого Перчема-аги, который подозревал, что в письме было приказано явиться и Сильвии-хатун. — Ты не запомнил танцовщицу?       — Я её знаю, но она никаких дел с дворцом не имеет, паша. Наверное, и ей самой кто-то передал письмо.       — Найдёшь её и приведёшь ко мне. Завтра же утром, — приказал Ибрагим.       Наконец тьма впереди немного рассеялась, и янычары довольно огласили, что видят карету султана. Ибрагим поневоле облегченно вздохнул, когда понял, что конвой юного владыки был в полном составе и передвигался размеренным шагом, никуда не торопясь. Значит, все было в порядке. Почти.       Подобравшись ближе, Ибрагим пригляделся и понял, что карета была неестественно наклонена — одно колесо было сломано. Внутри султана ожидаемо не было.       — Почему карета в таком состоянии? Куда вы смотрели? — огрызнулся Ибрагим, и его лицо вытянулось в ужасе, когда он понял, что нигде не видел Селима. — И где наш Повелитель?!       — Ибрагим Паша! — донёсся удивлённый голос султана Селима издалека. — Что вы здесь делаете?       Паргалы резко выгнул голову в сторону чащи леса, где спустя мгновение увидел несколько огоньков от факелов, которые держали в руках всадники, сопровождавшие юного государя. Как оказалось, Повелитель просто проехал немного вперёд, пересев со сломанной кареты на лошадь. Селим хорошо держался в седле, и Ибрагим мог за него не переживать. Всё было в порядке. Он успел.       — Объяснитесь, — сухо приказал Селим, окинув спешившегося визиря скептическим взглядом. — Или моя валиде теперь и вас приставила ко мне нянькой, паша?       — Повелитель, мы сопроводим вас во дворец, — с натугой объяснил Ибрагим, склонив голову. — Так будет безопаснее. В такое время...       Государь не дослушал. Закатив глаза, он взмахнул рукой, отдавая немое указание охране и свите вновь выдвинуться на путь, с которого они сошли. Селим развернул лошадь и устало вздохнул.       — Едем дальше. Аллаха ради, паша, я подумал, что случилась беда...       — Повелитель, позвольте сказать, — подал голос Перчем-ага, и Селим напутственно кивнул. Внутри Ибрагима толкнулась тревога, но он не мог понять, почему не хотел сообщать Селиму дурную новость. — Михримах Султан... наша госпожа пыталась отравить себя.       Лошадь владыки развернулась обратно, и Ибрагим увидел побледневшее лицо Селима. Таким испуганным он его ещё никогда не видел.       — Что? Михримах... — Селим захлебнулся собственными словами; голос его сорвался. Широко распахнутые глаза перестали гореть гордыней и вонзились в лицо визиря с ужасной тревогой. — Как такое случилось? Как Михримах?       — Слава Аллаху, лекари успели спасти её, Повелитель, но султанша в нехорошем состоянии. И ваша валиде...       — Стража! Доставьте сломанную карету на ближайший караван-сарай. Мы с Ибрагимом Пашой возвращаемся во дворец! — отдал новый приказ Селим и тут же посмотрел на визиря. — Скорее, паша, едем! Как валиде? С ней всё в порядке?       — К сожалению, нет, Повелитель, — горько покачал головой Ибрагим. — Ваша валиде лишилась чувств.       Селим поджал пересохшие губы, и те мелко задрожали от накативших чувств. Юный султан грубо дёрнул уздцы на себя и пришпорил лошадь, издав характерный возглас, чтобы конь как можно скорее понёс его в сторону дворца тётки. Это было настолько резко, что Ибрагим не успел оглянуться, как государь уже ускакал далеко вперёд. Если что и было общим и неизменным в сердцах всех сыновей покойного султана Сулеймана, так это неизбывная любовь к единственной сестре. Покойные Мустафа и Мехмед души не чаяли в Михримах, и младшие, хоть и были менее открыты в выражении своих чувств в силу возраста, трепетно обожали сестру совсем не меньше старших. Селим тотчас позабыл о гордости и обидах, бросил позади всё охранение и бросился во мрак леса шустрым галопом, чтобы успеть вернуться во дворец и не стать братом и сыном, который бросил близких в такую минуту.       Почему Ибрагим был так убеждён, что должен нагнать султана и остановить его от поездки в Топкапы? В конце концов, с ним всё было в порядке, когда они встретились на дороге. Ибрагим всего лишь хотел сопроводить Повелителя до родного дворца, а затем вернуться в собственный, но Перчем-ага сболтнул о Михримах Султан и всё пошло по другому пути.       И почему внутри него не умолкала противная, промозглая тревога, похожая на копошение колючего ежа в груди?       Стоило ему подумать об этом, как мир словно остановился. Сперва Ибрагим услышал впереди хруст дерева, затем оглушительное ржание лошади, которая запнулась о толстую ветку на дороге и тотчас выбросила своего наездника из седла головой вперёд.       Послышался глухой удар о землю, затем противный хруст костей — и дыхание Паргалы перехватило от ужаса осознания.       — Государь!!! — возопил он, рванув на себя уздцы, чтобы остановить коня. Благо, животное оказалось не буйное и послушно остановилось, не совершив резких движений. Быстро спешившись, Ибрагим бросился к султану, сопровождаемый янычарами с факелами, чтобы осмотреть Селима. — Осторожнее! Дайте света! Повелитель! — Он припал на колено перед падишахом. — Повелитель, вы меня слышите? Откройте глаза, Повелитель!       Ответа не было. Выброшенный вперёд, Селим не успел сгруппироваться и теперь лежал на животе в неестественной позе, свидетельствовавшей, как минимум, о нескольких переломах. Языки пламени бросали немного света на песок и грязь дороги, на которой он лежал, и Ибрагим с содроганием разглядел брызги крови у рта государя и выгнутую под ужасным углом ногу. Сердце замерло.       — Наш Повелитель жив, паша? — боязно спросил Перчем-ага, оглядываясь на своих товарищей. — Кто-нибудь, отправьтесь в ближайшую деревню, найдите карету и лекарей! Повелителя нужно как можно скорее доставить в лазарет!       Руки визиря задрожали, когда он осторожно, чтобы не навредить султану ещё больше, слегка повернул его к себе, чтобы нащупать пульс на шее и проверить дыхание. Невероятное облегчение накрыло Ибрагима тёплой расслабляющей волной, когда он понял, что Селим был жив. Однако из места открытого перелома ниже колена струилась алая кровь — была задета артерия. Время шло на секунды, и Ибрагим громко потребовал принести ему лекарскую сумку, которую один из янычар в сопровождении султана был обязан носить с собой по требованию Хюррем Султан.       — Паша, вы... — В голосе Перчема завибрировало сомнение. — Может, стоит дождаться лекарей? Как бы хуже не...       — Если не хочешь, чтобы я отрезал тебе язык за дерзость подумать, что Великий Визирь Османского государства не знает основ врачевания, то лучше молчи, Перчем-ага, — сквозь зубы прорычал Ибрагим, судорожно вспоминая, как оказывал себе первую помощь на поле битвы, когда рядом не было лекарей. — Повелитель без сознания, но дыхание слабое. Кость сломана, видишь? Нужно остановить кровь. Иди сюда и делай, что говорю!       По указанию визиря Перчем-ага наложил тугой жгут выше раны, чтобы остановить кровотечение, пока другой янычар помогал Ибрагиму с импровизированной шиной. Ибрагим молился Аллаху, чтобы не был повреждён позвоночник. Только не это. На лбу Селима виднелись бисеринки пота. Даже в бессознательном состоянии ему было больно, всё тело прошибал холодный пот, и лицо государя постепенно бледнело от потери крови.       Накладывая шину, чтобы обеспечить неподвижность, необходимую для дальнейшей перевозки Повелителя во дворец, Ибрагим чувствовал пульсирующую боль в висках. Не только от чужих мыслей, которых было навалом, сколько от непонятного чувства вины.       Это он был виноват. Бежал сломя голову, чтобы спасти и уберечь, но в итоге своими руками привёл к этой трагедии — совершенно, казалось бы, непредсказуемой и нелепой для такого искусного всадника, как султан Селим. С другой стороны, позволить Повелителю на горячую голову нестись впереди всех без факела в руке... Это была ошибка. Его ошибка. Голова кружилась от понимания своей глупости, отчего усилилась и мигрень, которая словно почувствовала момент его слабости и впилась в его мозг острыми, как бритва, когтями. Ибрагим почувствовал подкатившую к горлу тошноту и опустил голову, пытаясь умерить боль и не отвлекаться от того, что делал.       Руки были по локоть в крови. Нога выше раны была наконец перевязана, Селим всё ещё дышал, но на сердце было до сих пор неспокойно. Это не могло быть совпадением или только его ошибкой, нет. Селима повсюду так и преследовала смерть. Но кто приближал её?       — Тео! — И когда он услышал голос своего брата-близнеца, мрак вокруг стал и вовсе непроглядным.       Николас увидел покалеченного султана на земле, и глаза его расширились в немом шоке. Спешившись с коня, новый Великий Визирь в долю секунды оказался рядом с братом, принявшись осматривать султана.       — Что случилось, Тео? Как такое произошло? — спросил он встревоженно. — Как наш Повелитель мог упасть с лошади, он же превосходный наездник?.. Тео?       Николас снова назвал родное имя Ибрагима, когда понял, что тот не смотрел вместе с ним на бессознательное тело Селима, а вместо этого прожигал его глазами. Но времени на разглагольствования и выяснения отношений не было: нужно было как можно скорее помочь покалеченному государю.       Словно в бреду они дождались повозки из ближайшего к лесу района Стамбула и объединёнными усилиями доставили его обратно во дворец Хатидже Султан. Перед глазами уже всё плыло, когда янычары вносили своего Повелителя на носилках в лазарет к лекарям, которые только-только вернули с того света Михримах Султан и теперь были вынуждены не дать своему султану умереть в их смену.       Когда рядом с султаном оказались ближайшие люди Хюррем Султан, а врачи приступили к своему ремеслу, Ибрагим бросился наверх, в свои покои, чтобы достать из шкатулки спасительное лекарство. Он уже почти не помнил себя от боли — и, даже когда лекарство было проглочено, его всё-таки стошнило в подготовленный слугами таз.       Из чего следовало, что организм его не воспринял лекарство. Громко выругавшись на арабском, Ибрагим выбросил использованную склянку и снова засунул руку в шкатулку. Когда запасной порции лекарства там не оказалось, его охватил запредельный ужас, от которого всё тело прошибло холодным потом. Ибрагим спиной сполз по стене и тихо заревел, ударив кулаком по деревянному шкафу.       С собой у него было всего две склянки: одну он выпил перед ужином, а вторую испортил — и это были все имеющиеся запасы. Хюррем не изволила сделать снадобий впрок и уж тем более не ожидала, что подобное случится. Был только один возможный альтернативный вариант избавиться от боли. Только один. Плевалась она от него или нет — он не мог больше терпеть эту боль. От одних только воспоминаний о тех долгих часах, когда он лез на стенку от агонии, его нескончаемо рвало и голову разрывало от непреходящих галлюцинаций, его всего трясло.       Поднявшись с пола на негнущихся ногах, Ибрагим схватился за угол стола и поковылял, шатаясь, к двери из покоев. Нужно было найти покои Хюррем, прикоснуться к ней, умолять помочь, что угодно. Он уже был готов на всё. Боль была адской, невыносимой, рвала его на кусочки с каждым приступом.       Слуги носились из угла в угол, как зашуганные мыши, сливаясь перед его глазами в раздвоенные мыльные пятна, и гадко вторгались в его мысли со своими страхами. Держась за стенку, он с плотно стиснутыми зубами переставлял ноги в направлении покоев, которые обычно занимала Хюррем, приезжая к нему во дворец. От тюрбана, казалось, голову сдавливало ещё сильнее, и он порывисто снял и выбросил его в сторону. Когда он наконец добрался до покоев Хюррем, то увидел там только Фахрие-калфу, отчитывавшую какую-то наложницу.       Увидев его, ункяр-калфа хмуро сдвинула брови, не успев скрыть своё негодование. Но стоило Фахрие разглядеть бисеринки пота и бегающие глаза, она поняла, что перед ней был вовсе не Николас.       — Поди прочь, — бросила она наложнице и всполошенно осмотрела визиря. Когда он покачнулся, она подставила ему руку. — Паша, что с вами? Мне позвать лекаря?       Спасение было по ощущениям так близко — стоило лишь проявить немного красноречия, — что на несколько минут боль его притупилась, дав возможность хотя бы членораздельно выражать свои мысли.       — Стой, — прохрипел он, с мольбой взглянув в глаза преданной калфе Хюррем. — Я должен видеть султаншу... Пусти меня к ней, Фахрие-калфа. Ты должна впустить меня к ней.       Калфа откровенно замешкалась, понимая, что ситуация чрезмерно нештатная, но пренебречь своими обязанностями не могла посметь.       — Паша, я не могу, — покачала головой она. — Никому не дозволено заходить в личные покои госпожи, это неприкосновенная территория... тем более для вас.       — Фахрие-калфа, ты видела, что случилось... И я знаю, что ты переживаешь за госпожу. Знаю, что ты предана ей до смерти, — продолжил хрипло Ибрагим, зажмурившись и возложив ладонь на плечо албанке, чуть сжимая пальцы. — Сначала Михримах Султан, теперь наш Повелитель... эта череда трагедий неслучайна. У меня есть догадки, кто может быть в том повинен... но я должен поговорить с госпожой лично. Пока есть время, Фахрие-калфа... Ты должна впустить меня.       Сухие тонкие губы поджались, и в растерянных глазах Фахрие зажёгся огонёк решимости. Она точно была не из пугливых и мнительных, вроде Сюмбюля, который бросился бы наутёк от одного только резкого взгляда Ибрагима Паши, которого он до смерти боялся. Эта калфа была похожа на неприступную крепость, возведённую вокруг Хюррем Султан. Ей нужны были доказательства и факты вместо дешёвых угроз и увиливаний, и в иное время он бы точно не смог склонить её к послушанию — но сейчас Паргалы чувствовал в мыслях Фахрие-калфы, что и ей чудилось вокруг неладное.       — Время для чего? И кого вы подозреваете, паша? — спросила она прямо. — Кто смеет угрожать нашей султанше?       И он решился на полуправду. Обвинять Хатидже было бы признаком безумства, учитывая, в каких открыто тёплых отношениях она состояла с Хюррем и Михримах с недавних пор. Хриплый голос опустился до едва слышного шёпота, похожего на мрачное дуновение ветра.       — Я подозреваю своего брата, Фахрие-калфа... Он — волк в овечьей шкуре. — Виски прожгло болью, он снова пошатнулся, ударившись плечом о стену, и протяжно простонал сквозь зубы. — Он ни на моей стороне, ни на стороне Хюррем Султан... Он сам по себе. Он враг всем нам. У меня есть доказательства, и я должен поговорить с госпожой.       Фахрие поддерживала визиря за предплечье, чтобы тот не упал, но вдруг в хватке её прибавилось лишней силы. Для женщины она была довольно крепко сложена и многих евнухов без труда бы уложила на спину. В этом её жесте он прочитал настороженность и скрытую угрозу.       — Госпожа подозревает вас во всех своих бедах, паша, — сухо ответила Фахрие, не отводя внимательного взгляда от измождённого визиря. — Сейчас она беззащитна и уязвима. Как я могу доверять вам? Как могу быть уверена, что вы не обманете её?       Он с трудом разлепил веки и прямым взглядом посмотрел на Фахрие, заставив ту замереть в ожидании. Эта албанка была единственной из всех гаремных слуг, кого он мог уважать за силу духа и глубокую преданность своей госпоже. Сосредоточившись на одной лишь калфе перед собой, он нащупал ниточку её мыслей и легонько потянул на себя.       — Я знаю, что ты сама не доверяешь Нико, Фахрие-калфа... Ты всегда имела острый нюх на людей. Поэтому ты выбрала сторону Хюррем Султан, разве я не прав?       Чёрные глаза албанки широко распахнулись, словно намереваясь выпасть из орбит. Он прямым текстом говорил ей, что ценил её разборчивость в людях — особенно в Хюррем Султан, которую он таким образом называл хорошим человеком. Хватка Фахрие стала мягче; она сдвинула брови в гримасе смятения, но в конце концов отступила на шаг от визиря и открыла перед ним дверь в покои госпожи.       — У вас очень мало времени, паша, — угрюмо предупредила Диана. — Лекари должны будут скоро прийти. Никто не должен вас здесь видеть, иначе не сносить мне головы. Поэтому поторопитесь.       Коротко кивнув женщине в знак благодарности, Ибрагим вошёл в покои Хюррем. Когда дубовые двери за ним закрылись, он оказался погружён в тяжёлую, удушливую тишину её комнаты. Легче ему не становилось: земля снова накренилась, и визирь поспешно схватился за стену, издав тихий стон.       Конечно, он дважды солгал Фахрие. Во-первых, он пришёл не для разговоров о Селиме и Михримах — по крайней мере, не сейчас. Он пришёл использовать её госпожу, чтобы избавиться от боли. Во-вторых, каким бы ни был Нико, Ибрагим не считал его виноватым: он был слишком глуп, чтобы быть кукловодом, и даже эта паутина интриг была не им сплетена, Ибрагим подозревал это с самого начала. Расположение Хатидже к нему не казалось теперь чем-то странным — очевидно, это она, ведомая жестоким Мефистофелем, пудрила ему мозги и возбуждала в нём амбиции идти против родного брата и Хюррем Султан.       Сейчас дети рыжей ведьмы были живы. Покалечены — кто сердечно, кто телесно, — но живы. И в том была и его заслуга, несмотря на всю боль, что она ему причинила. Если бы не Ибрагим, Селим бы скончался от потери крови в лесу. И не держи он в страхе весь лазарет своего дворца, они бы не смогли вытащить султаншу из рук Азраиля, ангела смерти.       Хюррем Султан должна быть ему благодарна. А поэтому он не должен чувствовать стыда или вины. Эти чувства были такой же слабостью, как гордыня, алчность и гнев, которых он всегда считал своими злейшими врагами.              Ноги сами понесли его к султанше, единственному спасению, чья постель была отгорожена невесомым полупрозрачным пологом, слегка дрожащем от ночного сквозняка из приоткрытого окна. Он носом втянул эту прохладу и трясущейся рукой отодвинул полог. Дыхание Ибрагима наполнилось огнём в лёгких.       Он уже это делал. Чувство дежавю оказалось всеобъемлющим, заполнившим его с головы до пят, отчего перед глазами запрыгали разноцветные мушки, и он вновь зажмурился. От прорывающихся воспоминаний хотелось выть, но ещё больше хотелось реветь от злости и отчаяния, что всё это грозилось быть бесконечным, пока душа этой женщины не успокоится и по праву не отойдёт Мефистофелю.       От противоречивых чувств его разрывало. Хотел ли он, чтобы её контракт был исполнен и душа наконец оказалась в лапах лукавого демона? Да, хотел. Тогда бы всё это мучение закончилось, течение времени продолжилось, он бы получил желаемое из своего контракта — вожделенную власть и свободу, верховенство над всеми — а время мало-помалу исцелило бы его раны. Он бы прожил жизнь, которую хотел, насладился ею вдоволь... а потом заплатил бы соответствующую цену. Навсегда застрял бы между раем и адом.       Но как того достичь? Он больше всего мечтал узнать условия её контракта, чтобы — плевать на всё — да хоть самому исполнить их и наконец освободиться. Перестать чувствовать эту боль.       Словно заворожённый, он неотрывно смотрел на бледную женщину, столь ослабленную и измученную, столь уязвимую и трепетную, что на долю секунды он и позабыл, как сильно её ненавидел. Они оба были жертвами Мефистофеля, хоть это вовсе не перечёркивало всё, что они друг другу сделали. Хюррем была виновна во всех бедах, что с ним приключились... да и он не остался должником.       Он всегда платил по счетам.       И всё же...       Демон потешался над ними, стравливал их — и ради чего? Ради того, чтобы они грызли друг друга из цикла в цикл, отсрочивая конец? Он забавлялся над тем, как Ибрагим раз за разом падал в пучину своего самолюбия и отказывался помогать ей, чтобы спасти свою шкуру, получить желаемую власть? Наверняка даже самому грешному созданию из всех — владыке джиннов, бесов и ифритов, сильнейшему из всех падших ангелов — самому Мефистофелю это казалось невероятно жалким.       Ноги Ибрагима болезненно задрожали, согнулись, и он присел на её кровать. Она была настолько глубоко без сознания — ещё и видимо напоенная успокоительными благодаря лекарям — что не чувствовала ничего вокруг себя.       Боль в затылке слегка притупилась, стоило ему пропустить через себя эти мысли и невесомо коснуться пальцами её бледной кожи. Сперва на пальцах, затем поднимаясь всё выше, касаясь ключиц, тонкой шеи, покрывшегося коркой шрама от лезвия ножа. Ибрагим остановился, поглаживая подушечкой пальца сухой струп грязно-бурого цвета. Здесь останется шрам. Шрам, который красноречивее всего отражал её сущность. Не ту высокомерную, преисполненную гордыни и насмешки, которую он ненавидел.       Прекраснее всего это лицо было тогда, когда оно было именно таким — искренним, слабым, страдающим. В этом выражении была она настоящая. Испуганная, отчаянно борющаяся за свою жизнь. И Ибрагим понятия не имел, почему именно эти мысли завладели вмиг его грудью, разворошившись внутри осиным гнездом. Когда он касался её, то чувствовал в сердце странную тянущую тоску, и знал, что причины её находились глубоко в его памяти — там, откуда вытаскивать их наружу было мучительнее всего.       Но ему это и не нужно было. От одного её касания, полного непонятной страсти, от которого всё его тело содрогалось от возбуждения, всю его боль снимало как по мановению руки. И прямо сейчас пульсирующая в висках боль, ноющие мышцы и наступающая слабость, схожая с предобморочным состоянием между сном и явью, толкнули его вперёд, к излечению, будто потянув за поводок на его шее.       Ибрагим коснулся её сухих губ своими, ощутив, как с головы до пят его тут же прошило мурашками удовольствия, и сладко облизнул её тонкую кожу языком. До этого казалось, что в его голове и так царил полумрак, а с каждым движением губ ощущалось всё сильнее, как медленно угасал и оставшийся свет, а с ним — и остатки его рассудка. Его разумное отвращение к её высокому положению и дурному нраву всегда было смешано с уважением и трепетом перед её силой и страстью, вокруг которых он давно возвёл крепкую твердыню из презрения, уязвлённой гордости, зависти и ревности. Этот причудливый камень был крепче алмаза, но сейчас осыпался жалкой крошкой, когда он почувствовал вибрирующее возбуждение в паху, кровью прилившее к его мышцам.       Он одним умелым движением отстегнул саблю, которая с тихим лязгом упала на пол, и сместился на постели так, чтобы накрыть её тело своим. В отношении друг друга они всегда двигались по колесу: сперва один был выше, держа власть в своих руках, затем другой — потом они менялись местами; снова и снова это продолжалось, закручивая их в водоворот глубокой привязанности друг к другу. Сперва она вливала в его губы спасение, резала его кожу бритвой, но в конце концов кровь лилась из её шеи, и он придавливал её хрупкое тело своим.       От этих восхитительных мыслей кружилась голова. Руки задрожали от нестерпимого желания коснуться её, обхватить, сжать, вобрать в себя; пальцы вжались в её узкую ладонь, лежавшую на простыне; сердце заколотилось как сумасшедшее от толкавшегося в груди прекрасного чувства, будто он снова вернулся туда, где чувствовал себя счастливым, наполненным. Он целовал её неподвижные, увлажнённые губы, затем сместился к коже за ухом, спустился к шее и коснулся шрама. Ибрагим чувствовал, как под тяжестью его торса её грудь словно волнительно дёргалась, и от этого ощущения у него перехватывало дыхание.       В голове давно стало восхитительно тихо — было слышно лишь оглушительно барабанящее сердце. Боль исчезла, принеся за собой ослепительную эйфорию, от которой ему хотелось стонать её имя снова и снова, пока боль не отречётся от него навсегда, пока он не увидит своими глазами её блестящие от возбуждения глаза, её алые от прилившей крови щёки, её извивающееся под ним тело. Её кожа была прохладной, и он мечтал о том, чтобы согреть её своим жаром.             Его руки исследовали тело и волосы султанши так, словно давно знали каждый его уголок, губы проходились по коже, будто по "протоптанным дорожкам", — всё его тело двигалось интуитивно, и у него больше не осталось сомнений, что в одном из предыдущих циклов они состояли в близости. И не раз. И, возможно, не два. Как до такого дошло — ему и в голову не приходило, ведь вряд ли в поисках лекарства от его головных болей она решилась бы предложить такое.       Под сомкнутыми веками, словно отвечая на его вопрос, загорелись странные отрывки эпизодов, которые не были плодом его воображения. Будто в тумане, он видел, как она бросала ему вызов, как затем сторонилась его, как била по лицу, как замирала от недоумения и неверия, слыша его мягкий голос, как в глазах загоралась надежда, стоило ей увидеть в его поведении признаки наигранной слабости перед ней. Надежда сменилась стеснением, он видел, как гневливо поджимались её губы, как она дрожала от слёз и трепета в его руках, слышал отголоски её проклятий, смешивающихся со стонами, чувствовал её сопротивление, которое не сразу, но отступило перед встречным желанием принять его в себя и сдаться.       Блуждая в лабиринтах собственной памяти, Ибрагим не заметил, как влажные губы начали шевелиться, отвечая ему, и как податливо дёрнулось к нему тёплое женское тело.       Ибрагим в своих воспоминаниях чувствовал и своё превосходство, слышал свои давние мысли, определяя в них зловещую нотку предательства, которую постепенно вытеснило всепоглощающее желание обладать этой женщиной без остатка, ведь именно в том и была квинтэссенция власти и свободы, которую он желал больше любых богатств на земле. Он желал власти над единственной женщиной, которую считал равной себе и которая втоптала в грязь его достоинство и гордость, будто он был вошью под её подошвой.       И его желание сбылось, если подумать. В своих бесконечных циклах перерождения Хюррем была зависима от него. От того, чтобы он жил. От того, что он сделает с её сыном, спасением которого она была одержима. Вот в чём была его безраздельная власть над ней.       — Николас...       Тихий шёпот Хюррем раздался как гром среди ясного неба. Ибрагим широко распахнул веки, тут же встретив затуманенные, полные слёз глаза Хюррем. Вопреки его ожиданиям, она не отпрянула от него, не набросилась с проклятиями. Имя брата парализовало его и вогнало в оторопь. Узкая ладонь султанши опустилась на скулу Ибрагима, и губы её задрожали от слёз.       — Я снова видела его, Николас... Видела Мехмеда... — охрипшим голосом пробормотала она едва-едва слышно. — Он не простил меня... Я не спасла его... И не спасла Михримах...       Она казалась в своём уме, но по поволоке на глазах было видно, что слова эти произносились в полусне. Оторопь спала, и Ибрагим сжал ладонь женщины в своей, до скрипа стиснув челюсти. Николас. Она думала, что в её постели лежал Нико, и ей не казалось это невозможным. Больше того: она глядела на него с нежностью и уязвимостью, будто доверяла больше всех на свете. Внутреннее негодование зарычало диким зверем в груди, когда он отвернулся от неё, перекатился на постели и, покачнувшись от такого резкого движения, опёрся рукой на деревянную опору кровати.       Громко выдохнув через нос и быстро придя в себя, Ибрагим повернул голову и увидел, что ладонь Хюррем уже безвольно лежала там, где только что был он. Веки были опущены, а губы сонно приоткрыты — она вновь была в беспамятстве. Рыжие волосы были разметаны по кровати, и лёгкий зуд на его ладонях свидетельствовал о том, что эти локоны щекотали ему кожу минутами ранее. Атласное голубое платье с глубоким декольте, в котором она сидела за ужином, было растрёпано, воротник смят и отодвинут, чтобы он мог вдоволь насладиться её грудью. Утром она точно станет задаваться вопросами.       Ибрагим тряхнул головой и пригладил собственные волосы. Как она могла звать Николаса? Либо во сне она не понимала, что лежала в своей постели, либо... Её отношения с Нико зашли дальше дозволенного? И заходили раньше? Эта рыжая змея посмела предать Повелителя? С его собственным братом?       Кровь вскипела от ревности и гнева. Тяжело дыша, он отвернулся от постели Хюррем, вновь чувствуя ревущую внутри ненависть к ней, и вышел из покоев. Фахрие-калфы у дверей не оказалось, и ему вдруг показалось странным, что она ведь ни разу даже не зашла проведать госпожу. Сколько он пробыл внутри?       — Наконец-то ты вышел, — послышался усталый вздох, и Ибрагим резко повернулся на голос своей жены. — Клянусь, я уже начала томиться здесь от скуки.       Хатидже стояла у стены, прислонившись к ней спиной, и беззаботно крутила на двух пальцах правой руки золотой темляк — петлю с пушистой кистью на конце эфеса... его сабли. Той самой, которую он забыл в покоях Хюррем. Он с запозданием коснулся того места, где ремнём пристёгивал ятаган к поясу, и замер.       — Как ты... Как это возможно?       Тонкие чёрные брови поднялись в выражении удивления и неприкрытой насмешки.       — Неужели только это тебя сейчас волнует, Ибрагим?       Поступательные колебания сабли взад-вперёд наконец успокоились, и Хатидже растянула губы в улыбке.       — Я думаю, нам стоит поговорить, ты так не думаешь? — Султанша кивнула на коридор и элегантно протянула мужу его оружие. — Забери это, Ибрагим. Я не думаю, что нам сейчас нужны всякие досужие сплетни. Например, о том, каким образом в покоях Валиде Султан оказалась сабля бывшего Визирь-и-Азама.       Он был настолько поражён в самое сердце тем, что видел, что ему не хватило сил сопротивляться. Ибрагим Паша молча протянул руку, чтобы забрать ятаган из ладони жены, и подневольно последовал за её тонкой фигуркой по коридору.       — Тебе лучше, я надеюсь? — спросила она дружелюбно, слегка повернув к нему голову. Видя кромешный ужас на бледном лице мужа, Хатидже тихонько рассмеялась. — Видел бы ты своё лицо сейчас, Ибрагим. Я ведь действительно волнуюсь за тебя.       Ибрагим продолжал молчать, сверля взглядом спину жены, которая только что стояла у покоев Хюррем и терпеливо ждала, пока он утолит свою боль в объятиях их некогда злейшего врага. От одной только мысли о таком рёбра сводило, а Хатидже Султан только что стала свидетельницей подобного.       Сомнения исчезли и до этого, а теперь превратились в знание. Это была не Хатидже.       Слуги открыли перед господами дверь в спальню и по приказу Хатидже послушно удалились прочь. Едва двери за спиной закрылись, Ибрагим медленно начать отходить от жены в сторону, словно отступая от хищного зверя, готовившегося к нападению. Хатидже наблюдала за всем этим со скрещенными на груди руками и игриво поджатыми губами, словно едва сдерживала смех.       — Ты выглядишь так, будто самого шайтана увидел, Ибрагим. Такое зрелище не смогли лицезреть даже злейшие враги нашего государства, а ты демонстрируешь его мне. Я польщена, — улыбнулась ещё шире султанша.       Мысли не связывались в единое целое, и губы его оставались немы. Спиной отодвинувшись к своему рабочему столу, он осторожно оторвал взгляд от Хатидже и, открыв футляр от скрипки, взял в руки свой контракт. Затем продемонстрировал его жене, выжидающе вперившись в неё мрачным взглядом.       — Ты знаешь, что это, не так ли?       Хатидже перевела взгляд с лица мужа на контракт и обратно.       — Твои стихи? Они прекрасны. Но разве мы не говорили об этом?       — Довольно этой лжи! — процедил сквозь зубы Ибрагим, дрожа от гнева, и смял договор в ладони. — Это контракт с Мефистофелем. Мой контракт. И ты об этом знаешь. Этот демон и до тебя добрался, не так ли, Хатидже? Когда это случилось? Когда ты была у Гиреев?       Посмотрев на него некоторое время, Хатидже поджала губы, словно задумалась, и грустно покачала головой. Ибрагим опустил плечи, словно сдаваясь.       — Да кто ты?       — О чём ты говоришь, Ибрагим? Я твоя жена.       Визирь в несколько шагов сократил расстояние между собой и супругой, нависнув над ней грозной тенью, как делал, чтобы запугать евнухов и наложниц. Хатидже лишь слегка приподняла подбородок, чтобы не разрывать зрительный контакт с мужем, превосходившем её в росте, но не шелохнулась.       — Не вздумай мне больше врать, ты поняла меня? — прошипел он с неприкрытой угрозой, отняв скрещенные на груди руки Хатидже и сжав их в своих до той степени, пока в уголках карих глаз не проявились морщинки боли. — Сейчас я слишком зол, чтобы терпеть твою ложь. Я знаю, что ты каким-то образом связана с контрактом, который мы с Хюррем заключили. Это ты стоишь за всеми интригами со мной и Нико. Это ты запутала мысли Михримах. Если ты и дальше собираешься...       Вдруг выражение лица Хатидже наполнилось лютым ужасом. Она вырвала руки, вытаращилась на него, как на умалишённого, и вмиг глаза её оскорблённо заблестели от возмущения.       — Да что ты такое говоришь, Ибрагим? Как язык у тебя повернулся сказать такое? — Хатидже прижала ладони к щекам в испуге и буквально через мгновение изменилась в лице и широко улыбнулась. — Да, ты прав. Но, стоит отметить, твоя проницательность с возрастом изменяет тебе, Ибрагим. Подсказки, которые я тебе оставляла, должны были навести тебя на определённые мысли ещё очень давно.       Он догадывался. Он сам ей высказал всё в лицо. Но услышать от неё правду столь прямо, столь бестрепетно оказалось гораздо тяжелее, чем он мог предположить.       — Хатидже... Как ты могла? Как... — Он мотал головой из стороны в сторону, не в силах уложить в голове факт, что его жена и впрямь была связана с демоном, который игрался с их жизнями. Вдруг в глубине чёрных глаз он разглядел что-то очень странное, и из его уст вырвалось совершенно неожиданное: — Ты не Хатидже.       Голова женщины медленно наклонилась, взгляд исподлобья стал пугающе тёмным, от него веяло могильным холодом. Ибрагим инстинктивно отшатнулся, не в силах оторвать глаз от лукавого лица, ставшего вмиг совершенно чужим. Это больше не была супруга, совращённая демоном. Это был шайтан, Иблис. Дьявол во плоти его жены.       — Господи... Хатидже... — Горло сдавило судорогой скорби, и он еле выдавил из себя имя жены.       Если перед ним был демон, то что стало с ни в чём не повинной Хатидже? Ибрагим отвернулся от молчаливого Мефистофеля, оперевшись руками о столешницу, и выгнул спину колесом, будто не в силах стоять на ногах. Секунды потянулись одна за другой, пока за его спиной не послышался усталый вздох.       — Почему ты так молчалив? Неужели новость так шокировала тебя?       Он судорожно сглотнул, смочив слюной сухое, саднящее горло.       — Ты выглядишь и говоришь в точности, как она... Ты занял тело Хатидже Султан?       Тяжело было произносить эти ужасные слова. Жестокость ифритов, джиннов и бесов была известна любому верующему. Если душа Хатидже была разорвана в клочья, то он боялся представить, как сильно она мучилась. Глаза визиря поневоле увлажнились от сжимающей сердце горечи.       Вопреки его ожиданиям, существо с ликом его жены только снисходительно усмехнулось.       — Никогда бы не подумала, что ты веришь в детские страшилки, Ибрагим. Не бывает ни переселений душ, ни одержимости бесами. Тебе ли не знать?       Он резко повернул голову и тут же задал очевидный вопрос:       — Так ты убил её?       — Аллах, упаси! — посмеялась Хатидже, иронично обращаясь ко Всевышнему, затем смахнула невидимую слезинку и посмотрела на оторопевшего Ибрагима. — Хоть это больше не моё имя, телом и душой я всё та же Хатидже, которую ты знаешь.       — Как это понимать? Что это значит? — непонимающе тряхнул головой Ибрагим.       Султанша отвела взгляд и неопределённо пожала плечами, вновь скрестив руки на груди.       — Представь себе, как в один-единственный момент все твои страхи, тревоги, чаяния и привязанности стираются, — задумчиво ответила она. — Тебя опутывает всеобъемлющее знание обо всём и обо всех. Это похоже на то, как спать и проснуться, осознав, что всё это время ты жил в кукольном домике, а теперь наблюдаешь за всем с высоты своего роста.       — Я всё равно не понимаю, — честно прошептал Ибрагим.       — Это и не должно понимать, не испытав на себе. Предполагать такое глупо, тебе не кажется?       — Так ты Мефистофель или Хатидже?       — У меня множество имён, — повел плечом демон, театрально загибая пальцы. — Философы и поэты зовут меня Мефистофелем. Греки — Белиалом. Мусульмане — Иблисом. Многие путают меня с Люфицером, Самаэлем... или Азазилом, выбирай, как тебе удобнее. Ты ведь, полагаю, до сих пор не определился, какой родине служишь, а?       Вопреки его ожиданиям, Хатидже упомянула имя другого падшего ангела, которого сама история услужливо стирает и который внушает многим ужас больший, чем даже Люцифер.       — Белиал... Падший ангел Агриэль, — вспомнил Ибрагим, сузив глаза. — Любимейший и сильнейший из ангелов Всевышнего, покровитель Михаэля и Уриэля. Тот, кто обольщает смертных и склоняет к греху.       — Ты хорошо учился в Эндеруне, я погляжу, — насмешливо хмыкнула Хатидже, погладив пальцем подбородок. — Это именно то, о чём я тебе говорила ранее, когда читала твою обожаемую "Божественную комедию"... Ангелы не имеют силы склонять ни к чему, дорогой мой, даже "падшие". Создатель дал вам свободу воли... ценнейший из всех даров. — На лице Хатидже на секунду проступила неприязнь, которую она тотчас скрыла за маской дружелюбия. — Нет у нас силы склонять. Люди выдумали её, чтобы оправдать свои гнусные пороки и сложить с себя ответственность за свои поступки.       Возмущение прилило кровь к лицу Ибрагима, и он брезгливо изогнул рот.       — Значит, все эти контракты...       — Я всего лишь даю людям то, что они просят. Мне казалось, ты достаточно умён, чтобы это понять, — вполне серьёзно произнёс демон с лицом его жены. — Не моя вина, что они просят того, чего недостойны, или того, к последствиям чего оказываются не готовы.       — Если ты говоришь, что у тебя нет власти над душами людей, почему ты находишься в теле моей жены? Контролируешь её?       — Ибрагим, я и есть твоя жена, в моём теле не поселился злобный джинн, — со смешком терпеливо повторила Хатидже. — Разница в том, что теперь я ведаю в тысячи тысяч раз больше, чем ведала до этого. Моя душа словно возвысилась и преисполнилась, если тебе угодно говорить высоким слогом. Он выбрал меня. Я всё та же Хатидже, но и одновременно нет, потому что он — это я. Это же коснулось и моих привычек и поведения, если именно эта деталь тебя так обескураживает.... А впрочем, скажи: а ты бы не изменился, когда все твои желания оказались бы пылью в масштабах целого мира, рая и ада?       Звучало полной бессмыслицей, но он поверил в неё. Всё потому что эта версия объясняла абсолютно всё. И даже то, почему он не мог читать мысли своей жены так же, как и Хюррем.       — Так зачем ты здесь? Зачем... вмешался? — Ибрагим хмуро осёкся, потому как толком не мог понять, как обращаться к падшему божеству в обличье своей жены. Он был мужчиной или женщиной?       — Ибрагим, ты вечно задаёшь неправильные вопросы. Ты даёшь мне огромный простор для того, чтобы солгать и запутать тебя ещё сильнее. Как я уже делала раньше, — с фальшивым недовольством покачал головой Мефистофель. — Я дам тебе ещё один шанс. Ну же, попробуй.       Агриэль глядел на него, как на забавную игрушку, но разница в их положении теперь была очевидна и такому гордецу, как Ибрагим.       — Ты пришёл за моей душой? Или за душой Хюррем?       — И да, и нет, — уклончиво ответила Хатидже, вновь пожимая плечами и наслаждаясь выражением расцветающего гнева на лице мужа. — Долги за мои дары всё равно будут уплачены рано или поздно. Таковы условия контракта.       — В чём условия контракта Хюррем? — тут же спросил Ибрагим, воспользовавшись шансом.       Хатидже разочарованно покачала головой.       — Ибрагим, это информация между сторонами договора, не подлежащая разглашению. Ты ведь искусный дипломат и должен знать о таких тонкостях. — Чёрные глаза загорелись ещё большим лукавством. — Но ответ у тебя находится под самым носом, и ты в упор его не замечаешь.       — Нико читал историю человека, который написал книгу с дьяволом...       — Людвиг фон Гогенлоэ, — кивнула Хатидже. — Да, забавный молодой человек. И такой же отчаянный эгоист. У него была схожая история с Хюррем.       — Она может возрождаться, сохраняя память.       — Это её дар, ты и впрямь наблюдателен, — снова кивнула султанша, неустанно потешаясь над Ибрагимом.       Тот тяжело вздохнул, не ведясь на провокации Мефистофеля.       — Она не могла напрямую просить о перерождении, потому что слишком умна для этого. Получается, что-то в её просьбе в контракте может быть исполнено только таким образом. Постоянным перерождением... возможностью что-то исправить.       — Уже теплее, — хмыкнула Хатидже.       — Это касается её детей, — догадался визирь. — Она пытается не допустить смерти Селима... но в день затмения, когда всё началось, ему ничего не угрожало, а потому она вряд ли просила о нём лично. Получается, она просила чего-то для всех своих детей. Так в чём подвох?       — Со своими желаниями людям следует быть осторожнее, — тихо посмеялась Хатидже. — Ведь иногда они обращаются против них. Вернее, они всегда обращаются против них. Потому что люди глупы.       Визирь отрицательно покачал головой.       — Что-то не сходится. Если у неё не удаётся получить желаемое, то и контракт не считается исполненным, разве нет? — угрюмо прошипел Ибрагим, отходя к своему рабочему столу. Он расстегнул верхнюю пуговицу кафтана, чувствуя странную духоту рядом с демоном, будто ему воздуха не хватало. — Поэтому ты вмешалась именно в этот раз? Потому что никак не можешь получить душу Хюррем? Перерождаясь, она затягивает всех с собой... это похоже на бесконечную петлю, и в ней ты не можешь получить души тех, кто заключил с тобой договор?       — А в логике тебе не занимать, — довольно ухмыльнулся демон.       — Хюррем перерождается, чтобы защитить детей, это очевидно. Но зачем тебе желать смерти Селиму, если в таком случае Хюррем убьёт себя и начнёт цикл заново, а ты не получишь желаемой души?       — А кто сказал, что я желаю смерти своему племяннику? Я люблю его, Ибрагим, он ведь моей крови.       — Прекрати эти дурные шутки, — ощерился Ибрагим, мрачно нахмурившись.       — А то что? — посмеялась Хатидже, приподняв подбородок, и принялась расхаживать по собственной спальне. — Я ничего не делаю, Ибрагим. Мне доставляет удовольствие просто наблюдать за вами. Видеть, как вы барахтаетесь, затягивая друг друга в болото всё глубже, а всё потому, что не можете справиться со своей неуемной жадностью.       Ибрагим стиснул зубы, следя глазами за каждым шагом Мефистофеля. У него всё ещё не укладывалось в голове, что мифический дьявол оказался одним из созданий Всевышнего... и сейчас стоял перед ним в обличье жены, с которой он много лет делил ложе.       Мефистофель поднял голову к куполообразному потолку. От мягкого голоса падшего существа внутри что-то дрожало, словно это был оглушительный крик, от которого вибрировали внутренности, но который казался обыкновенным шёпотом.       — С какой же лёгкостью вы, люди, готовы отказаться от вечной жизни ради таких жалких, совершенно ничтожных вещей... Власть, деньги, похотливые желания ваших оболочек. Ваши души бесценны... и наблюдать за тем, как вы готовы продать самое дорогое, что у вас есть, чтобы однажды всего этого навсегда лишиться и обречь себя на вечные муки, так завораживает. — Взгляд Хатидже из-за плеча снова парализовал его, пропустив холодные мурашки по всему телу. — Вы как слепые овцы.       Ибрагим вспомнил священные тексты и обомлел, вдруг пропустив через себя весь смысл контрактов и исполнения дьяволом желаний.       Согласно Писаниям, Всесоздатель сотворил мир и позволил ему естественным образом развиваться. Его волей был создан и человек, по образу и подобию напоминавший Создателя в смертной оболочке. Он наделил людей свободой воли и поселил на земле, чтобы доказать, что, несмотря на несовершенные оболочки, души их чисты и способны возвыситься до Рая в течение жизни. Но у них не было крыльев, им были присущи голод и страдания. И когда Аллах призвал всех безупречных ангелов, защитников людей, склониться перед человеческими созданиями, демонстрируя высшую ценность Дженнета — безусловную любовь и смирение, что стало бы примером для всех людей, — Иблис возгордился, возненавидев созданий Аллаха, потому что посчитал их недостойными. Этим он отличался от остальных ангелов, которым, несмотря на своё совершенство, была неизвестна гордыня.       И тогда Аллах изгнал Агриэля и других возгордившихся ангелов на землю, но из великодушия и любви внял их просьбе отсрочить наказание до Страшного суда. Именно тогда всех, кто сошёл с праведного пути и последовал за Агриэлем, ждала преисподняя. До этого дня Агриэль поклялся Всевышнему Создателю доказать, что его любовь к человеческим созданиям была напрасной, что Его творения были грешны и недостойны Дженнета.       И Агриэль с другими падшими ангелами с тех пор шествуют по миру, открывая в людях худшее, что в них есть, чтобы доказать Богу всю ошибочность Его любви к несовершенным созданиям из плоти и крови, греха и лицемерия. И что другие ангелы, оставшиеся в Раю, безгрешны лишь потому, что отказались от свободной воли, в отличие от падших ангелов и созданных из огня джиннов. Верни им волю — и всем откроется их истинная порочная сущность, после чего их дорога приведёт в ад, куда сослали и падших. Поэтому Иблис откликается тем, кто готов променять вечную жизнь на земные удовольствия, потому что верит, что люди никчёмны, примитивны и грешны, а потому недостойны любви и всепрощения Всевышнего, которыми Он не удостоил собственных ангелов.       — Зачем ты мне рассказал... рассказала всё это? — исправился он хмуро.       — Потому что за тобой интересно наблюдать. Ты переполнен гордыней и презрением к людям, и при этом ты наивно полагаешь, что находишься между раем и адом, словно заблудшая овца, утратившая из виду своего пастыря... Это прелестное зрелище.       — Ты потешаешься надо мной?       — Разумеется, нет.       Ибрагим раздражённо взмахнул рукой.       — Тогда зачем это всё?             — Потому что мне стало скучно. И потому что я действительно хочу уже поскорее получить желаемое. В конце концов... всё это безумие продолжается уже непозволительно долго.       — Который... сколько раз? — Он неловко взмахнул рукой, избегая глаз искусителя.       — Ты имеешь в виду, сколько раз ты это уже проживаешь? — Хатидже сформулировала за него тугую мысль и повела глазами по сторонам, словно что-то подсчитывая. — Возможно, это двадцатый раз... Или двадцать первый. Кажется, я сбилась со счёта.       — Тебе не нужна смерть Селима, потому что из-за его гибели условия контракта Хюррем всё никак не выполняются, а потому оплата долгов постоянно откладывается... Поэтому ты вмешалась, — подытожил Ибрагим. — Но кто-то постоянно приближает его смерть. И он действительно умирает. Почему ты не можешь повлиять на это? Разве Хюррем не просила, чтобы её дети были живы и здоровы? Это ведь её единственное желание.       — Как и в любом договоре, важна правильная формулировка, — хитро улыбнулась Хатидже.       — Значит, я прав: в условиях контракта — её дети... И что же? Ты хочешь, чтобы я помог тебе получить душу Хюррем? Иначе к чему все твои нелепые подсказки и вообще то, что ты явилась сюда, прервав череду циклов перерождения Хюррем.       Хатидже запрокинула голову и заливисто рассмеялась.       — Ты действительно мнишь себя привратником Лимба, Ибрагим? Ты не можешь помочь себе, но предлагаешь помочь демону, который вот-вот заберёт твою душу, когда ты вдоволь насытишься своей паршивой властью?       Хлёсткие слова, произносимые нежными губами и мягким голосом Хатидже, заставили его оцепенеть. Она словно водила перед его носом куском мяса, издевалась над ним, давая подсказку и тут же запутывая ещё сильнее. Так мог вести себя только искуситель Иблис.       — Говори уже наконец, чего хочешь. Если мою душу — забирай. Мне осточертело быть частью этой мерзкой игры.       — Уста говорят, а сердце трепещет, — весело протянула Хатидже, кивнув на его дрожащие руки. — Ты не имеешь в виду то, что говоришь... Да и контракт подразумевает, что я не могу забрать душу того, чьё желание не исполнено. Душу вообще нельзя забрать — только отдать добровольно или продать, как ковёр на рынке. Так что наслаждайся, Ибрагим, ведь ты ещё не насытился властью.       — Если ты думаешь, что я жаден настолько, что не готов отказаться от того, что имею, ты ошибаешься. Если нужно, я откажусь тотчас!       — Уста говорят, а сердце... — с придыханием повторила Хатидже и рассмеялась, увидев грозное лицо визиря. Продолжая насмехаться над ним, султанша развернулась и неторопливо зашагала к выходу. — Я здесь, чтобы наблюдать, Ибрагим. Время неумолимо течёт... и даже если эти перерождения будут повторяться вновь и вновь, я всё равно получу желаемое. Совсем скоро.       — Если кто-то из детей Хюррем продолжит умирать — нет, — возразил Ибрагим, не желая выглядеть побеждённым.       Действительно: пока его желание не было исполнено в полной мере, вся бравада Мефистофеля была лишь игрой, чтобы вывести его из себя. Он должен был держать лицо и быть внимательным, хладнокровным, осторожным. Ведь дьявол наконец показался ему — и не без причины. Мефистофелю что-то было нужно, что-то явно не устраивало его, а значит, расстановка сил изменилась.       Хатидже показала ему сведённые подушечками большой и указательный пальцы.       — У любого контракта есть крошечное условие, как заметка между строк, которая обычно незаметна для людских глаз. Вот и здесь она есть. Мне ведь невыгодно заключать сделки, в которых я могу оказаться в проигрыше. Ты ведь понимаешь меня, не так ли?       — Что за условие? — резко спросил он.       — Мне интересно посмотреть, как ты будешь тонуть в трясине и дальше, силясь узнать его, — улыбнулась она ему через плечо. — Смотри не разочаруй меня, Ибрагим.       — Как со всем этим связан Нико? — задал напоследок Ибрагим вопрос, который давно горел у него на устах. — Он имеет к тебе какое-то отношение?       — И да... и нет, — с напускной задумчивостью протянула Хатидже.       — Он... — Ибрагим прервался на полувздохе, задохнувшись от резко нахлынувшей боли, и схватился за голову.       — Хм? Тебе снова плохо? — Хатидже изобразила озабоченность его состоянием. — Что ж, если желаешь, я могу выгнать всех слуг на улицу хоть на всю ночь, чтобы ты мог развлечься со спящей Хюррем и умерить свою боль. Как тебе идея?       Он вонзился в неё свирепым взглядом. В глотке начало жечь от подкатившей желчи, и он не менее ядовито прохрипел:       — Я просто скажу Хюррем обо всём, что узнал... И на этом твоя паршивая игра...       — А мне достаточно лишь шепнуть Хюррем, что ты знал об аконите, который хранился у Гюльфем и который каким-то удивительным образом попал в руки Михримах, — прохладно улыбнулась Хатидже и сощурила глаза, увидев побледневшее лицо Ибрагима.       — Она тебе не поверит, — прошипел он.       — Но поверит собственной дочери, которая была свидетельницей отрывков вашего с Гюльфем разговора. Малышка Михримах помнит его лишь отрывочно... до тех пор, пока я не пожелаю обратного, — многозначительно улыбнулась Хатидже. — Хюррем сразу догадается, каким образом который цикл подряд аконит попадает во дворец вопреки её приказам. Думаю, ты догадываешься, что за этим последует.       Он не мог понять, чего добивался демон, и это угнетало его.       — Просто держи язык за зубами, Ибрагим. Не вмешивайся. Пусть всё идёт своим чередом. Рано или поздно я заберу её душу; Хюррем исчезнет, будто её и не было никогда, но ты — ты вновь возвысишься. Начнётся твоя весна, полная роскоши, признания. Не будет ни дня, чтобы пред твоим величием не содрогались короли и императоры. Ты будешь Великим Визирем, но на самом деле — выше любого властителя на трёх континентах, — обещала Хатидже возбужденным шёпотом. — Сам подумай: после всего, что ты сделал, Рая Всевышнего тебе не видать. Тебя ждёт ад в любом случае… А поэтому наслаждайся своей жизнью, богатством, властью и влиянием, заглоти его сколько сможешь… Чтобы увидел каждый, как раб и отступник возвысился до небес.       В горле пересохло, и у Ибрагима перехватило дыхание от этих слов. Тихо напевая себе что-то под нос — кажется, старую колыбельную, которую когда-то пела новорождённому Мехмеду, — Хатидже вышла из покоев, мягко прикрыв за собой дверь. Ибрагим обхватил голову обеими руками и сел на кровать, уперевшись локтями в колени и уставившись взглядом в пол.