***
Лунный свет влюблённо омывал покои Хюррем Султан прохладным голубым сиянием, игриво переливаясь с мягким оранжевым светом многочисленных свечей. Все слуги были отпущены прочь, кроме тех, что стояли на страже снаружи. Прошли ровно сутки с того момента, как она приказала бросить Гюльфем в темницу для допроса. Николас отбыл в Бурсу, и ей оставалось только ждать, когда он с Ташлыджалы наконец вернётся обратно во дворец. Внутри толкалась тревога, хотя строго формально дела шли замечательно. Михримах выжила, Рустем-ага отравился, а Селим, хоть и был в искалеченном состоянии, но больше не мог попасть в сценарий своего майского отравления — ведь в предыдущих циклах он был физически здоров, когда выпивал яд. И хотя волнения в Стамбуле нарастали, через пару дней она намеревалась использовать фигуру Ташлыджалы Яхьи, чтобы раз и навсегда выжечь эту опухоль в виде последователей покойного Мустафы. Сумы с золотом уже были приготовлены её верными пашами, чтобы склонить новый состав кадиев к дипломатичному и уступчивому решению этой проблемы. Но кулаки самопроизвольно сжимались и дрожали. Не зря она чувствовала частую утомляемость даже от небольшой нагрузки, будто её тело ей не принадлежало. Несмотря на ведение дневника и перечитывание старых записей, ей определённо изменяла память. Какие-то фрагменты прошлого постоянно стирались. Должно быть, множественные циклы сказывались на том, что какие-то незаписанные эпизоды прошлого будто заменялись другими, запутывая её мысли и чувства. Ведь, должно быть, именно поэтому Хюррем до недавнего происшествия наотрез отказывалась помнить о том, каким образом нашла альтернативное лекарство от болей Ибрагима Паши. Эпизод словно загорелся под веками в нужный момент и навсегда остался там, будто всё это время она его спокойно помнила, но не придавала этому значения. Хотя как подобному можно было не придавать значения? Хюррем спрятала лицо в ладони. В сущности, в этом ничего странного не было — ей просто изменяла память, ведь подобное уже происходило и ранее, просто не в таком масштабе. Во всём этом ворохе событий, повторявшихся из цикла в цикл, Хюррем и без того забыла достаточно — даже лицо некогда любимого супруга. Точно так же одни какие-то незначительные детали подменялись другими... Самое главное, что сути дела — горькой судьбы Селима — они не меняли. Остальное её не волновало. Не должно было волновать. В двери постучали, и в покои Хюррем Султан вошёл глава её придворных евнухов. Не поворачивая головы, она обратилась к Шахину-аге: — И что вы нашли? — Мы не нашли никаких запасов аконита, Валиде, — покачал головой слуга. — Никаких следов яда, никаких записок для апофикара. Однако мы внимательно изучили сосуды, которые были обнаружены у нашей Михримах Султан и у Рустема-аги. Очевидно, что они были куплены в одном месте. Судорожно вздохнув, Хюррем зажмурилась и снова спрятала глаза за тонкой ладонью, сжав двумя пальцами виски. — Хочешь сказать, у Гюльфем было только два сосуда? Один использовала Михримах, а другой — Рустем-ага? И всё? — Да, госпожа. — Сама Гюльфем заговорила? — выдавила сквозь зубы Хюррем. — Боюсь, что нет, Валиде. По какой-то причине хатун упрямится и не хочет называть ни имя торговца, который продал ей аконит, ни имя аги, за беседой с которым их увидела Михримах Султан. — Этого ещё не хватало... — прохрипела раздосадованно Хюррем, закусив губу. — Почему Гюльфем упрямится? Кого защищает ценой собственной жизни? — Простите, что разочаровали вас, Валиде Султан... — низко поклонился Шахин-ага, поджав губы с выражением стыда. Хюррем покачала головой и устало вздохнула. — Что делает Хатидже Султан? — Госпожа с близнецами на вечерней прогулке. Мне только что доложили. Плечи Валиде вздрогнули. "Хатидже гуляет с детьми на природе, пока её ближайшая наперсница лежит избитая в темнице?" — Даже мысли об этом звучали абсурдно. "Это совершенно не в духе Хатидже. На этот раз... даже слишком". — Но мне никак не взять в толк, каким образом один из сосудов, принадлежащих Гюльфем-хатун, так внезапно попал к Рустему-аге? — продолжал тем временем размышлять Шахин-ага. — Вот поэтому вы и должны были разговорить Гюльфем. Должно быть, тот, кого она покрывает, каким-то образом передал сосуд Рустему-аге, — недовольно процедила Хюррем, посмотрев из-за плеча на слугу. — Скажи бостанджи... пусть не сдерживаются. Гюльфем в любом случае не останется во дворце. Если ей ценна её жизнь, она всё расскажет. — Как прикажете, госпожа, — поклонился Шахин и задумчиво нахмурился. — Неужели Рустем-ага мог решиться использовать этот яд, чтобы шантажировать нашу султаншу? — Это совершенно в его духе, — процедила Хюррем ледяным тоном и фыркнула. — Если этот гнусный шайтан рискнул шантажировать даже меня — не удивлюсь, если он и вправду придержал в кармане яд, чтобы манипулировать чувством вины моей дочери. Михримах горда не меньше своего покойного отца, но она милосерднее всей османской династии. — Хюррем сощурилась и несколько раз кивнула с мрачным одобрением. — Рустем умён. Он знал, куда бить. Аллах да накажет его за этот грех на Суде. — Аминь. Вы совершенно правы, госпожа, — согласился Шахин-ага, но вдруг на его лице проступило сомнение; некоторые мысли не давали ему покоя. — Но тогда почему он выпил яд после того, как султанша ему отказала? Неужели отчаяние его настигло? Хюррем задумчиво приложила палец к подбородку, уткнувшись локтем в согнутую руку. — Это — белое пятно во всей истории. Почему же он себя убил? Ещё и не на глазах Михримах... Это очень странно, Шахин-ага. — Не могу даже догадываться, госпожа, — грустно отозвался слуга, и Хюррем разочарованно вздохнула. — Разумеется, не можешь. В двери снова постучали, и Шахин-ага удивлённо повернул голову. — Войдите, — приказала Хюррем Султан. Наложница-привратница низко поклонилась своей Валиде. — Госпожа, бостанджи привели Ибрагима Пашу, — доложила джарийе. — Пусть зайдёт, — разрешила Хюррем и поймала недоумённый взгляд Шахина-аги. — Госпожа... во дворце Хатидже Султан... — Каждый поплатится своей головой, если пустит хоть один шепоток вдоль этих стен, — равнодушно пригрозила Хюррем, проведя ребром ладони по шее. Дёрнув подбородком, она указала слуге на дверь. — Ступай, Шахин-ага. Забери всех слуг и пусть ждут подальше от дверей. Я никого не хочу видеть, пока паша не покинет мои покои. Она не собиралась объяснять Шахину, что хотела посоветоваться с этим проклятым бесом. Каким-то интуитивным образом она чувствовала, что в смерти Рустема не могла его обвинять, потому что в то время он был под её полным контролем и в зоне видимости. Да и в целом... к Ибрагиму у неё накопилась масса вопросов. Когда Шахин покинул покои, Хюррем отвернулась к окну. Спустя несколько долгих секунд мягкая поступь её злейшего врага приблизилась к фигуре госпожи. Внезапно она ощутила дежавю. Словно всё повторялось вновь, хотя после смерти Рустема, ранения Селима, попытки самоубийства Михримах и вмешательства Хатидже сценарий окончательно пошёл по иному пути. Это внушало осторожный оптимизм, несмотря на то, что Хюррем не выносила непредсказуемости. Вдруг в этот раз всё пойдёт правильно, и Селим выживет? Хюррем не могла погасить эту искру надежды — в конце концов, это всё, что у неё оставалось. Она услышала, что Ибрагим остановился в нескольких шагах от неё, и со вздохом зажмурилась. Длинные рыжие волосы султанши были всё ещё влажными после хаммама и, переливаясь в лунных бликах золотыми отливами, струились по спине, укрытой тонким шёлковым халатом. Хюррем ожидала услышать очередные колкости, увещевания, проклятия, но никак не молчаливое, терпеливое ожидание её внимания к нему. И всё же она чувствовала себя рядом с ним слишком неуютно, чтобы искать в этом что-то хорошее. Скрещенные на груди руки сами собой напряглись, и кисти сжались в кулаки. От этого дьявола никогда — ни при каких условиях — не стоило ждать чего-то хорошего. Он всегда её предавал. Всегда обманывал. Всегда имел туз в рукаве. Однако глубоко-глубоко в душе Хюррем с невероятным разочарованием и досадой чувствовала, что ей всё тяжелее удаётся держать эти мысли в фокусе своего внимания. Она ненавидела себя за эту слабость: как будто она вновь собиралась ему поверить. Как будто действительно хотела этого. — Как ты себя чувствуешь, госпожа? — спросил он спокойным голосом, в котором не было привычных ноток раздражения или издёвки. Брови Хюррем удивлённо нахмурились, но головы она не повернула. — С каких пор тебя волнует моё здоровье, паша? — сухо и отрывисто отозвалась она. — С тех пор, как узнал, что от твоего состояния зависит бесконечное повторение этих проклятых циклов, — раздался чрезмерно логичный ответ, и Хюррем неслышно вздохнула, услышав наконец знакомый цинизм. Но она поторопилась с выводами. — А также с тех пор, как ты едва не потеряла сразу сына и дочь. Прими мои сопереживания. Сердце Хюррем пропустило удар, и она сглотнула, наморщив нос. — Что бы ты ни съязвила в ответ, я знаю, что ты примешь их, — усмехнулся Ибрагим, состроив чрезмерно надменный вид. — Хотя бы потому, что ты наконец решила поверить мне. Он словно читал её мысли, хотя это было невозможно. — С чего ты взял, что я хоть на минуту в чём-то тебе поверила? — холодно спросила она, всё ещё не поворачиваясь. — Ты не остришь, не строишь из себя всемогущую Валиде Султан, не привязываешь меня к стулу, не разговариваешь со мной в присутствии стражей... Но главное — ты всё ещё не смотришь мне в глаза. Сейчас ты слишком уязвима, и если в таком состоянии ты бесстрашно осталась со мной наедине — всё это складывается лишь в одну картину, — закончил Ибрагим чрезмерно самодовольным тоном и скрестил руки за спиной. Хюррем облизнула губы, надела на лицо непроницаемую маску и медленно повернулась к Ибрагиму, позволив ему наконец рассмотреть себя в лунном свете. Глаза Ибрагима Паши тотчас загорелись каким-то странным огнём, когда он принялся совершенно бесстыдно рассматривать изгибы её талии, груди и шеи, будто давно мечтал об этом. От такого внимания Хюррем напряглась и поплотнее укуталась в халат. — Не заставляй меня вызывать сюда стражей, чтобы те присматривали за тобой, паша, — пригрозила она, сверкнув глазами на бывшего визиря. — Пока ты будешь разговаривать со мной стоя на коленях. Хюррем совершенно не понравилось, как изогнулись в ухмылке губы Ибрагима и как сощурились лукавые глаза цвета ночи. — Кто знает, госпожа, — выгнул бровь Ибрагим. — Возможно, я бы испытал от этого удовольствие. С его уст эти слова сорвались так легко, что лицо Хюррем вспыхнуло алым цветом от ярости. Увидев это, Ибрагим искренне рассмеялся: — Видела бы ты своё лицо. Я всего лишь шучу, султанша. Не стоит воспринимать мои слова так серьёзно. — Твои шутки так же гнусны, как и всё твоё естество, — огрызнулась Хюррем, отбросив с лица влажную прядку рыжих волос. — Я позвала тебя сюда не для того, чтобы соревноваться в остроумии. Ей не нравилось, что разговор внезапно начал контролировать он, а не она — та, кто вызвала его сюда для допроса. Когда в ответ не раздалось очередной реплики, Хюррем подошла к кофейному столику, на котором стояла роскошная золотая шкатулка, и вытащила оттуда свиток. С лица Ибрагима слезла ухмылка, и он заинтересованно нахмурился. — Это твой контракт? — Верно. Все ответы оказались в эту минуту на расстоянии вытянутой руки от него. Стоило сохранять хладнокровие. Она доверилась ему достаточно, чтобы показать этот контракт. Ибрагим не без труда оторвал от вожделенного пергамента жадный взгляд и вперился им в женщину. — И ты наконец решила дать прочитать его мне? Давно пора, госпожа, — вяло ухмыльнулся визирь, протягивая раскрытую ладонь. Хюррем оттянула к себе руку с пергаментом и обняла себя другой кистью. — Я пыталась сжечь его. Вернее, я сожгла его незадолго до ужина. Я точно это знаю. А сейчас достала шкатулку — и контракт снова цел. Ибрагим оторопел, почувствовав, как в бешеном ритме зашлось сердце. Она поверила ему. Она проверила то, что он сказал ей про контракт. Поверила про бесовщину, которая творится вокруг. Она была невероятно близка к разгадке относительно Хатидже. — Но это не имеет никакого смысла, как бы я ни думала об этом, — покачала головой Хюррем и злобно сверкнула глазами на бывшего визиря. — Поэтому я готова выслушать тебя, Ибрагим. Говори: почему контракт снова цел? Язык так и чесался сказать ей всю правду, обрушить на неё информацию о том, что Хатидже была Мефистофелем — тем самым дьяволом, который играл с ними в кошки-мышки. Ибрагим даже открыл рот, чтобы сообщить ей истину и перевернуть эту игру вверх ногами. И тут же вспомнил угрозу, прозвучавшую из уст Мефистофеля. "...Мне достаточно лишь шепнуть Хюррем, что ты знал об аконите, который хранился у Гюльфем и который каким-то удивительным образом попал в руки Михримах... Хюррем сразу догадается, каким образом который цикл подряд аконит попадает во дворец вопреки её приказам. Думаю, ты догадываешься, что за этим последует". Тогда доверию между ними настанет конец. Окончательный. Она запрёт его в четырёх стенах и замучает до смерти. Визирь подавил в сердце жгучую досаду, быстро вернул лицу выражение равнодушия и пожал плечами. — Потому что это контракт с дьяволом, госпожа, — объяснил он бестрепетно. — Очевидно, что его так просто не сжечь. Мне ведь тоже не удалось. Ибрагим подавил тревогу, видя расцветающее выражение озадаченности на лице Хюррем Султан. Та явно ожидала иного ответа. — И это всё, что ты можешь сказать? — удивилась она. — Мне казалось, у тебя на всё заготовлен ответ. — Я сказал тебе, что невозможность сжечь наши контракты доказывает бесовской промысел в том, что творится вокруг нас, — пожал плечами Ибрагим, равнодушно подняв бровь. — Также это может доказать, что кто-то играет с нами. — Кто? Дьявол? — Возможно, — уклончиво ответил Ибрагим, посмотрев ей прямо в глаза со странным выражением, которое лишь она должна была понять. Его сердце сделало оглушительный удар о рёбра, когда в голубых глазах Валиде проступила не злость, а странное смятение. Брови женщины слегка расслабились, взгляд расфокусировался, и рука с контрактом вяло опустилась вдоль туловища. — Ты что-то знаешь, но не можешь мне сказать? — спросила она прямо. — Верно. — Почему же? — По той же причине, по которой ты не говоришь мне условия своего контракта. — Ибрагим кивнул на свёрток, зажатый в пальцах султанши, и сказал полуправду: — Я не доверяю тебе, госпожа. — Даже если твои слова помогут распутать эту паутину? — ощерилась она, враждебно сощурившись. Паргалы повёл плечом и свёл руки за спиной в привычной манере. — Тебя это не останавливало от того, чтобы молчать и не сообщать мне детали, которые могли бы помочь нам обоим. Хюррем надломленно рассмеялась. — Ибрагим... По-твоему, я раньше этого не делала? — спросила она с выражением откровенной насмешки над ним. — Не забывай: из нас двоих это ты не помнишь прошлого, а не я. — Что я сделал в прошлом? — не собираясь ударяться в полемику, тут же спросил Ибрагим, не изменившись в лице. Он сделал робкий шаг к султанше. — У тебя нет доказательств, что это я убил Селима, поэтому твоя злость и ненависть не могут быть связаны с этим. Хюррем Султан закатила глаза и отвернулась. — И вновь ты за старое, паша, — раздражённо выдохнула она. — Я уже сказала, что... — Я предал тебя? — перебив её, он вонзил в её спину ледяной вопрос, и Хюррем застыла. Она совершенно не собиралась говорить с ним о прошлом, которое так отчаянно стремилась забыть. Диафрагму сжало тревогой от предчувствия неприятного, почти пугающего по непонятной причине разговора. И всё же она не видела смысла юлить. Она устала от этого. — Да, предал, — прозвучал мрачный ответ. Он глубоко вздохнул, почувствовав восторг от того, что лёд тронулся. Неужели он полегоньку начинал брать дело в свои руки? Паргалы начал тихо, как пантера, приближаться к султанше, стараясь не издавать ни звука. — И это связано с теми временами, когда ты искала для меня лекарство? Оба лекарства, — вибрирующим шёпотом произнёс Ибрагим. Раздался шумный выдох, и Хюррем сжала виски пальцами. — Даже если и так, это уже не имеет никакого значения. Это осталось в прошлом, — заявила женщина, повернув к Ибрагиму совершенно непроницаемое лицо. — Поэтому больше не смей поднимать эту тему, паша. Я не шучу. Но вместо покорного согласия он легко ухмыльнулся и сделал к ней ещё один шаг. — Боюсь, эта тема будет подниматься, султанша. В конце концов, моё единственное настоящее лекарство — это вожделение, которое я испытываю к тебе и которое тянется, по всей видимости, из этого прошлого. — Визирь с напускной невинностью развёл руками. — К сожалению, я бессилен противостоять этому. Хюррем обнажила передние зубы и отвернулась, решив сменить тему. Их интимные отношения в прошлом — это было последнее, что она захотела бы обсуждать с ним. — Хатидже. Должно быть, то, что они с Михримах так много времени проводили вместе, а также гибель Рустема, как-то связано. — Наверняка, — согласился Ибрагим. — Её поведение уже перешло все мыслимые границы. Но я не могу взять в толк, что с ней случилось. Если она пыталась отравить собственного мужа, которого так сильно любит, то... — Хатидже не друг ни мне, ни тебе, Хюррем. Валиде озадаченно подняла бровь. — Как ты можешь говорить об этом с такой безразличной уверенностью? Ибрагим глубоко вздохнул и принялся измерять шагами её покои. Тема с Хатидже была табуирована — по крайней мере, пока он не сможет разобраться, как перехитрить дьявола. — Да, Хатидже Султан не похожа на себя. Возможно, виной тому её помутившийся рассудок... — Он посмотрел на неё с некоторой укоризной. — Однако ты не думаешь, что обращаешь на это незаслуженно много внимания? — Что ты сказал? — нахмурилась Хюррем. — Разве то, что случилось с Михримах Султан, не должно волновать тебя больше? Хюррем замерла с приоткрытым ртом лишь на несколько мгновений, прежде чем сомкнуть губы и насупиться. Он словно читал её мысли вопреки ограничениям их даров: она ведь позвала его сюда ради этого дела. Хоть Ибрагим был последним человеком, кому она бы смогла довериться, с контрактом и Хатидже Султан его подозрения оказались оправданы. Этого было достаточно, чтобы выслушать его версию событий. — Если у тебя есть какие-то соображения, говори. — Она вторила его позе и надменно подняла подбородок. — Меня интересует главное: это ты убил Перчема-агу, выставив всё это самоубийством? Паша усмехнулся и снисходительно покачал головой. — Какой мне толк это делать, если учесть, что это я попросил Сюмбюля-агу снарядить лучших бостанджи себе в эскорт? Верных мне людей в корпусе не осталось, поэтому я знал, что Перчем-ага отправится со мной. Зачем мне убивать его? — Что случилось с Селимом в лесу? Расскажи свою версию событий, — приказала Хюррем, скрестив руки и встав в защитную позу. — Я отправился за государем, потому что предчувствовал беду. Хюррем скептически выгнула бровь. — Предчувствовал. — Именно. Слишком странно всё складывалось с Михримах Султан и отъездом султана. Мы успели нагнать его на полпути к Топкапы. Когда государь узнал от Перчема-аги о трагедии с Михримах Султан, то испугался и галопом бросился по дороге обратно. Затем лошадь споткнулась о ветку и перекинула султана через седло. — И что было дальше? — угрюмо подтолкнула его Хюррем. — Я наложил шину. Затем прибыл и Нико. Мы доставили государя в лазарет. Это вся история, — выдохнул бывший визирь. Хюррем плотно сомкнула губы и прикрыла веки. Ибрагим говорил слишком уверенно, слишком спокойно. Но ведь ага, которого она допрашивала, сказал, что именно Николас наложил шину и оказал первую помощь её сыну. А Ибрагим безучастно стоял рядом. — А что тебе сказал мой брат? — наклонив голову, спросил Паргалы. — Дай угадаю: он сказал, что спас государя, а я стоял в стороне? И, полагаю, он успел заставить всех бостанджи и янычар подтвердить эту версию? — визирь глумливо посмеялся, хотя глаза его метали молнии. — Как предсказуемо. Хюррем вздрогнула, и это было самым красноречивым ответом. Ибрагим коротко кивнул. — Я и так и знал. Тебе это не кажется странным, госпожа? — Что именно? — насупилась Хюррем. — Перчем-ага, который по наводке Сюмбюля отправился вслед за мной и был свидетелем моей помощи султану, наутро оказался повешен. Ритм сердца Хюррем ускорился, и она крепче обняла себя руками. — Хочешь сказать, что Николас убил его, чтобы выставить тебя виноватым? — султанша сощурилась. — Ты слышишь вообще себя? — Перестань, госпожа, — снисходительно попросил он её. — Как будто ты сама не прибегаешь без конца к подобным трюкам. Улыбка потухла на лице Ибрагима, и он снова приблизился к Хюррем, накрыв её своей тенью. В чёрных глазах стояла незыблемая уверенность и серьёзность. — Ты не знаешь, как сильно Нико ревнив и завистлив. Он может казаться ангелом, но всё, что его волнует, это он сам. В детстве он был чрезвычайно проказлив, ему постоянно не хватало внимания наших родителей. По мере того, как Хюррем слышала эти слова, на лице её расцветала насмешка. — Как забавно. Взрослый паша, бывший Визирь-и-Азам, убеждает меня в коварстве своего брата, рассказывая о детской ревности. Не понимаю, как покойный Повелитель доверял тебе дипломатические дела столько лет. Внешне он не поддался за её издёвку. — Забавно другое. Что женщина, перерождавшаяся больше двадцати раз, всё ещё отказывается смотреть на то, что происходит у неё под самым носом. В глазах Хюррем вспыхнули ужас и тревога. — Откуда ты знаешь о числе перерождений? — тут же спросила она, отступив на шаг. Проклятье. Он сболтнул лишнего. Быстро натянув безразличную маску, Ибрагим пожал плечами. — Я назвал случайное число, госпожа. Но судя по твоей реакции, я не ошибся, — хмыкнул он. — Что ж, разве это не должно заставить тебя сомневаться вообще во всём, а не в человеке, с которым ты и без того много лет враждуешь? Это самое простое. Из уст Хюррем раздалось фырканье, но Ибрагим решил продвинуться дальше по расследованию смерти хорватского пса. Только так он смог бы заручиться ещё раз её доверием. — Начнём с главного: ты веришь в то, что Михримах Султан отравила Рустема? — Нет, — резко ответила Хюррем, не отводя глаз. — Я знаю свою дочь. Она милосерднее всех под этим куполом. Она бы не решилась на такое. — Хорошо, — кивнул он. — Значит, ты веришь в то, что Рустем мог отравить себя сам? Чтобы причинить боль султанше? — Нет, — повторила султанша. — Рустем — шантажист и манипулятор, но он слишком честолюбив для такого. Он не просто хочет власти — он угрожал мне, чтобы я выдала за него свою дочь. Интересный поворот событий. Ибрагим даже не сдержал проявления преувеличенного удивления на лице и громко хмыкнул. Даже Рустем её предал, а она всё ещё отказывалась верить в коварство Нико? Ибрагим мог бы положить перед Хюррем на стол ещё одну сильную карту — то, что рассказал ему сам Селим, но не в его характере было выкладывать все свои козыри сразу. — Чем же можно угрожать самой могущественной Валиде Султан в османской истории, мне интересно узнать? — Довольно язвить, — огрызнулась Хюррем, обнажив зубы. — Говори, к чему ты клонишь. — Терпение, госпожа, — попросил он сладким голосом, чувствуя долгожданный контроль над беседой. — Если султанша не отравила его, а Рустем не покончил с собой... В таком случае остаётся лишь один вариант: кто-то убил Рустема. Хюррем не успела скрыть, как резко сбилось её дыхание, и поспешно отвернулась. — Это невозможно. Следов насилия не было, а Рустем — сильный воин. Никто не смог бы влить ему в горло яд, не встретив яростного сопротивления, да к тому же оставшись незамеченным, — в её голосе ясно звучала насмешка. — Ты рассуждаешь слишком приземлённо, забывая о промысле шайтана, — осадил он её серьёзным тоном и наклонил голову. — Не забывай, что в этой комнате стоят два человека, заключивших сделку с дьяволом. Невозможные на первый взгляд вещи в первую очередь должны приходить тебе на ум. Хюррем не удержалась от смешка и выгнула бровь. — По-твоему, Рустема убили вырвавшиеся из-под земли джинны? Ты уверен, что выпил сегодня своё лекарство, паша? — В этом твоя проблема, госпожа. — Он ткнул в неё указательным пальцем, подчёркивая всю ограниченность её ума на данный момент. — Как всегда не видишь того, что под самым твоим носом. Он уже говорил ей эти слова неоднократно. "Ты теряешь своего сына только по одной причине, госпожа: ты слепа и не видишь никогда дальше собственного носа. Если бы ты научилась слушать и научилась хладнокровию, твоя жизнь не была бы наполнена этим бесконечным водоворотом страданий..." — Довольно ходить вокруг да около! — рассердилась султанша, зажмурившись. — Если у тебя на уме имя возможного убийцы — назови его! — Нико, — просто ответил Ибрагим, наслаждаясь выражением недоумения на лице Хюррем. — Что? Ты вообще себя слышишь? Ибрагим Паша покровительственно выставил ладонь, призывая её остановить поток речи. — Прежде чем начнёшь увещевать, госпожа, остановись и подумай: из всех людей во дворце кто смог бы отдать приказ убить Рустема и остаться безнаказанным? В ту минуту, когда этот греческий шакал отправился за твоей дочерью, мы с Гюльфем-хатун и Хатидже Султан были рядом с тобой. А Нико отправился вслед. — Его даже не было рядом!.. — тотчас вступилась за своего сердечного друга Хюррем и вдруг застыла, не закончив мысль, потому что увидела елейное выражение лица Ибрагима — он именно этого и ждал. — Вот именно, госпожа. Он отправился проследить за Рустемом и Михримах Султан — и на месте трагедии его не было. Почему? По-твоему, он заблудился? — Не неси околесицы! — активно зажестикулировала Хюррем, разрезав ладонью воздух. — У тебя нет никаких доказательств. Более того: у Николаса нет никакого мотива убивать Рустема! — Хюррем подняла бровь и обнажила передние зубы. — Как ты объяснишь это? — Чтобы посеять смуту? Стравить нас из ревности? Или из хорошо скрываемого честолюбия? — начал перечислять Ибрагим и вдруг сделал театральную паузу, посмотрев на бледную султаншу. — Или, быть может, чтобы отвлечь тебя и Михримах Султан, пока наш Повелитель отправился домой через тёмный лес? Хюррем резко выставила ладонь, на сей раз разозлившись не на шутку. — Остановись. Я ещё не решила, верить ли вообще в твою версию событий, — хищно ответила султанша. Ибрагим больше не собирался, по-видимому, разубеждать её в своих благих намерениях, и лишь с нескрываемым разочарованием покачал головой. — Значит, ты собираешься игнорировать факты, ведясь на эмоции? Что ж, я не удивлён: это вполне в твоём духе. То, что больше двадцати перерождений так и не научили тебя этому, лучше всего иллюстрирует твою слепоту. — Николас никогда и ни при каких обстоятельствах не навредит моему сыну. Никогда, — с безукоризненной уверенностью заявила Хюррем, глядя прямо в глаза Ибрагиму. — Почему ты так в этом уверена? — с ноткой вновь вспыхнувшей злости спросил он. Она сделала театральную паузу и натужно рассмеялась ему в лицо. — Что за вопрос? Ты издеваешься? Все эти циклы, по-твоему, я была слепа? Думаешь, не разделяла, кто мне друг, а кто — коварнейший враг и лжец? — на последних словах она сделала особый акцент. Вдруг Ибрагим сделал к ней шаг. Когда она говорила о нём в таком тоне, почему-то ему в глубине души становилось неуютно — будто он и впрямь в прошлом совершил что-то совершенно непростительное. — Мне чрезмерно интересно узнать, как же я предал тебя в прошлом, госпожа. Но интересно и другое: ко мне возвращаются воспоминания — пусть даже отрывочно... — Паша поднял острый, пронзительный взгляд на напрягшуюся Валиде и медленно покачал головой. — Но ни в одном из них я не помню, чтобы угрожал жизни твоего сына. Ни в мыслях, ни в поступках. Это абсолютно бессмысленно и бесполезно в моём положении, что бы ты ни говорила. Ведь его смерть запустит цикл заново, а следовательно, мои боли будут усиливаться. Так какой мне смысл вредить ему, скажи? — Далеко не во всех циклах ты узнавал о моём даре, паша, — фыркнула Хюррем, скрестив руки на груди. — Обычно это происходило позже — гораздо позже. — Но ведь сейчас я довольно быстро обо всём догадался. И о перерождениях, и о том, что всё без конца повторяется. Так в чём предательство? Хюррем упрямо молчала. Ибрагим приблизился к женщине, чувствуя вновь закипающее раздражение. — Скажи мне, что произошло в тот день! Скажи, что именно я сделал? Скажи, почему ты так уверена, что это я мог убить Селима? Хюррем продолжала стоять с невозмутимым видом. — Ты сам это вспомнишь, — отрезала она и отвернулась. — Даже если ты пройдёшь через огненную яму, где будешь испытывать агонию от мигрени ежесекундно. Ты вспомнишь. — Скажи мне, что я сделал?! — надавил он, понизив голос до угрожающего рычания. По мере того, как он закипал, Хюррем чувствовала себя всё увереннее — и всё быстрее закрывалась в своей сердечной броне. — Нет, — прозвучал очередной вялый ответ. Хюррем принялась лениво разминать шею руками, потешаясь над его отчаянием. И ей удавалось. Плечи Ибрагима взметнулись, когда он почувствовал подступающий приступ головной боли. Но прежде чем его накроет новой волной мигрени, он добьётся ответов. — Бездна Иблиса! Скажи, почему ты уверена, что это не Нико?! Хюррем распахнула глаза и застыла в том положении, в котором массировала шею. — Довольно задавать глупые вопросы, паша. Ибрагим догадался, что терпение Хюррем на исходе и времени у него мало. Необходимо было посеять хоть одно зерно сомнения — хотя бы крошечное! — Подумай, кто привёл Повелителя в дом Абдуллы! Почему Нико не убедил его остаться, когда в том был его главный долг? — выкрикнул он злобно ей в спину. — Кто отправился за Рустемом и Михримах Султан и исчез, когда этого шакала нашли мёртвым? Кому была выгодна его смерть, как не ему? — Если подсчитать, сколько гнусных и подозрительных поступков ты совершил, Ибрагим, этого будет достаточно на сотню самых жестоких казней, — процедила она, не успев скрыть недовольство в голосе. То, что она ещё не позвала слуг, было хорошим знаком. Он решил поставить на карту всё, что у него было. — И всё же! — продолжил он с привычной жёсткостью в голосе. — Ты не можешь отрицать, что мы оба жертвы, Хюррем Султан! Как бы я ни хотел обратного, но это правда. Что я должен сделать, чтобы ты поверила? Скажи! Хюррем крепко стиснула челюсти, зажмурившись до разноцветных мушек под веками, и сипло выдохнула сквозь зубы. Её всю затрясло. Как он смел говорить ей о доверии? Как смел жаждать его так отчаянно? И всё же... Она не могла игнорировать мысль, которая противно постукивала её по затылку, когда они говорили об этом с Ибрагимом. Хатидже вела себя странно. Контракт снова материализовался. Жизнь Нико в этом цикле не была спасена, а вёл он себя абсолютно так же... И что самое главное: он действительно нарушил её приказ уберечь Селима от поездки в город. Даже если падишах приказывал ему обратное, воля Валиде-регента была важнее. — Ты убил не только Селима. Ты убил и меня, — вдруг тихо зашипела Хюррем, повернувшись к Ибрагиму полубоком с выражением скорбной ненависти, от которой визирь вдруг замер. Губы Ибрагима против воли раскрылись, и визирь уставился на женщину в выражении немого шока. — Этот исход преследует меня последние циклы. — Рот Хюррем искривился в тонкой злобной улыбке, а глаза заблестели — не то от слёз, не то от ярости. — Ничего не меняется. — В эту ночь убили шехзаде Селима? — слабым треснувшим голосом спросил Ибрагим, забыв от шока обратиться к юнцу по его новому титулу. — Верно, — приглушённо отозвалась Хюррем. — Поэтому не убеждай меня в своих благих намерениях. Ибрагим почувствовал расползающийся по спине ужас, когда понял, что самый логичный вопрос, врезавшийся в его мысли, никак не желал срываться с уст. Но всё же ему удалось выдавить его глухо: — Где в этот момент был Нико? Хюррем Султан посмотрела прямо в глаза Ибрагиму, и на какое-то время в покоях повисла тяжёлая, душная тишина. Взгляд Валиде резал, как нож, алые губы были сжаты в жёсткую линию. — В момент убийства Селима он был со мной. Ибрагим сдвинул брови на переносье, сделал шаг назад и поневоле тряхнул головой, сбрасывая с себя наваждение. Тихий всплеск неверия был лишь затишьем перед бурей ярости, обрушившейся на его грудную клетку, когда он сложил все кусочки пазла воедино. Вот почему она безоговорочно доверяла Нико. Его челюсть слегка дёрнулась. — Ты... с моим братом... В ответ Хюррем лишь с вызовом дёрнула подбородком и опасно сощурилась, как бы намекая, какая кара последует, если он осрамит воздух словами, которые жгли ему губы. В следующую минуту огонь, который охватил его грудь, резко перекинулся на голову, и Ибрагим с глухим рычанием схватился за неё. Вместо привычной ослепляющей агонии его накрывало волнами тугой, постепенно нарастающей боли, которая проникала острыми лезвиями в каждую частицу его тела и ума. Он резко распахнул глаза и посмотрел на Хюррем, которая с безразличным видом глядела на его страдания со скрещенными на груди руками. Её стан расплылся и раздвоился, но голубые глаза, в которые смотрел Ибрагим, оставались чёткими и яркими, и он зацепился за них. И вдруг под его веками возникло её лицо. "С меня довольно..." — услышал он собственный голос, глухой и задушенный, в котором звучала тяжёлая усталость. Он увидел замешательство в голубых глазах под веками. Искреннее замешательство в открытом взгляде. "Я устал бороться", — продолжил он, и Ибрагим увидел собственные руки, коснувшиеся её плеч и затем опустившиеся вниз, словно он действительно сдавался перед чем-то. Брови Хюррем из его видения болезненно дёрнулись, и женщина начала внимательно вглядываться в его лицо, пытаясь понять его истинные намерения и настроение. "Смирись наконец и перестань затягивать нас в это болото", — попросил он в видении, глядя теперь на неё строго; Ибрагим мог почувствовать даже в мираже, как его брови сердито сдвинулись. И тут он увидел, как медленно в голубых глазах растеклась острая боль. Как заблестели в уголках глаз слёзы непонимания и разочарования. Словно из всех слов, которые он когда-либо ей говорил из самых враждебных чувств, эти были самыми тяжёлыми и болезненными. Словно именно ими он наконец нанёс ей чудовищную рану. Опустив голову, Ибрагим отстранился от неё и в самый последний миг увидел, как задрожали сжатые в кулаки тонкие кисти. Задрожали так, будто она пыталась удержать себя от того, чтобы остановить его... В нос резко ударил едкий запах нюхательных солей. — Паша? — обратилась к нему Хюррем. Он тряхнул головой, когда видение окончательно спало, и почувствовал, что на губах была горечь. В ладони Хюррем была зажала пустая склянка — она дала ему лекарство. Значит, прошло не несколько долгих мгновений, а несколько минут, пока в его голову ударилось очередное воспоминание. Он сидел на кушетке, весь мокрый от пота, и тяжело дышал. Перед ним стояла Хюррем с ничего не выражающим лицом. Поставив пустую склянку на столик, она вздохнула. — Что ты видел? Ибрагим покачал головой. Хюррем равнодушно протянула ему стакан воды, и он отмахнулся рукой от него, отказываясь от её помощи. — Ничего, — грубо рявкнул визирь, спрятав лицо в ладони, не желая показывать в очередной раз свою слабость. Судя по тому, что он увидел сам и услышал от неё, Хюррем была права, что не доверяла ему. Рядом с ней всегда был Нико, а он оказывался предателем. Он сказал ей сдаться, и она отреагировала так, словно он действительно оскорбил её, втоптал в грязь, бросил на полпути. Но как он мог решиться на такое? Вдруг странная, чудовищная мысль ужалила его в самую глубь разума, пропустив мириады мурашек по всему телу. Ибрагим отнял руку от лица, в ужасе уставившись в пустоту перед собой. Он обвинял Нико во всех грехах, называл его ревнивцем и завистником. Но что, если Ибрагим в предыдущих циклах из-за воспоминаний о прошлых связях с Хюррем испытывал те же чувства? Что, если однажды эта ярость становилась невыносимой, и он убивал её сына, чтобы нанести самую болезненную рану? Ибрагим почувствовал, что захотел закричать во всё горло от отчаяния. Он совершенно запутался в том, кто был настоящим врагом в этой истории. У Нико... получается, у него было алиби. Что, если с самого начала Хюррем была права? Что, если это действительно был он? Но зачем ему сбрасывать Хюррем с балкона, если он знал о перерождении? Или же он знал не всё и думал, что в следующем цикле всё изменится? И что, если его подозрения в адрес собственного брата — это просто отголоски старых чувств, вроде паршивой ревности? Ибрагим никогда бы не допустил, чтобы его женщины кто-то касался. Даже если эта женщина ненавидела его всем сердцем. — Каковы условия твоего контракта? — резко спросил он тяжёлым, мрачным голосом, подняв на Хюррем воспалённые, почти дикие глаза. — Что тебе даст это знание? — уже спокойнее спросила она, выгнув бровь. Видимо, вид его страданий урезонивал её гордыню и гнев. — Всё равно от тебя выполнение этого условия не зависит. — Я хочу знать, — прошипел он; на лбу от напряжения вздулись вены, и выглядело это жутко. — Я готов терпеть боль и вытаскивать оттуда по крупице нужных тебе воспоминаний... но взамен просто хочу знать условие твоего контракта. Скажи его! Губы Хюррем раздвинулись в усмешке. — Боюсь, если я это сделаю, паша, сам шайтан потребует с меня объяснений. Погляди на себя: ты рассказал мне — и бесконечно страдаешь. Он неловко поднялся на кушетке на ватных ногах и поравнялся с ней, продолжая тяжело и рвано дышать. — Твоё самое главное страдание повторяется уже больше двадцати раз... хуже тебе не станет, но это может разорвать чёртов порочный круг, Хюррем... — Он опустил подбородок, сжал зубы и через них процедил: — Говори. Она выразительно осмотрела его лицо и издевательски хмыкнула. — Что ж, пусть будет так. Вот и проверим окончательно справедливость твоих слов о бесовщине вокруг нас, паша, — холодно улыбнулась султанша и вздохнула: — Условие моего контракта... Ибрагим задержал дыхание, вперившись взглядом в её губы, которые раскрылись, чтобы выдохнуть вожделенные слова, как двери в покои громко распахнулись. Хюррем сомкнула губы и недоумённо повернулась на звук: кто посмел войти без стука да ещё и против её воли? — Ибрагим, — прозвучало ласковое обращение из уст Хатидже Султан. Снова. Как тогда, когда они уже пытались поговорить об этом. Хюррем широко распахнула глаза, наблюдая за каждым медленным движением этой женщины. Хатидже элегантно опустила капюшон и неторопливо зашагала к платформе, на которой стояли мужчина и женщина. Хюррем сдвинула зрачки на побледневшего Ибрагима и почувствовала, как дыхание спёрло в лёгких. Он выглядел так, словно увидел призрак. Он действительно испугался прихода собственной жены. То, как медленно приближалась к ним в тенях комнаты Хатидже, выглядело почему-то пугающе. Хюррем увидела, как потухло несколько свечей в комнате от невесть откуда взявшегося сквозняка. Хюррем уже хотела спросить у султанши, что она тут делает, но, когда попробовала вздохнуть, вместо членораздельных слов из её горла вырвался задыхающийся звук. Хатидже поднялась на платформу, лениво посмотрела на Хюррем и подняла уголки губ; глаза же оставались холодными и лукавыми. — Как ты себя чувствуешь, Хюррем? — Госпожа? — в замешательстве прохрипела Хюррем. — Что вы тут делаете? Я думала, вы на прогулке с детьми. — Я только что вернулась и решила навестить тебя, — Хатидже ухмыльнулась и вернула внимание мужу. — Ибрагим, любимый, пойдём в наши покои. Хюррем увидела, как сильно напряжены были его плечи, как ужасно он был бледен, как дрожали его руки. — Валиде Султан потребовала аудиенции со мной, госпожа... Мы обсуждаем государственные дела. Идите, я скоро к вам приду, — глухо отозвался Ибрагим. Хюррем никогда не слышала такого голоса у него. — Ибрагим, — выдохнула Хатидже, и от звука её голоса почему-то у Хюррем прошёлся холодок по коже, — пойдём. И ноги сами потащили Ибрагима за Хатидже, когда та бросила Хюррем мягкую улыбку и размеренным шагом направилась прочь из покоев. В голове Хюррем зароились десятки перекрикивающих друг друга вопросов. Что это было? Почему она пришла сейчас? Почему не спросила про Гюльфем? Почему вела себя так... Хюррем даже не смогла толком оконтурить до конца эту мысль, потому что внимание её зафиксировалось на напряжённой спине Ибрагима, который шёл впереди Хатидже так, словно отправлялся на казнь. Она была его глумливой тенью. Эта женщина наплевала на Михримах. На Гюльфем. Притворялась её подругой и с безукоризненной искусностью лгала ей. Эта женщина травила своего собственного мужа. Эту женщину боялся даже Ибрагим. В задней части черепа запульсировала боль, уши её вдруг оглохли от давления, и Хюррем зажмурилась. Прежде чем скрыться за дверьми, Хатидже остановилась и поймала глаза своей невестки. — Гюльфем не заговорит, Хюррем. Проще будет убить её, ты так не думаешь? — и с улыбкой султанша коротко кивнула Хюррем и скрылась за дубовыми дверьми. Чувствуя, как холодеют от непонятного ужаса ноги, Хюррем опустилась на кушетку с замершим в одной точке взглядом. В глазах заплясали чёрные пятна, становясь с каждым мгновением всё больше и больше; давление в голове продолжало нарастать, а конечности её будто слабели и слабели. В конце концов, Хюррем приняла лежачее положение на кушетке и лишилась чувств. Снаружи покоев Хатидже взмахом руки подозвала к себе одну из наложниц. — Сообщи лекарям, что Валиде Султан плохо. Живее. — Да, госпожа! — испуганно отозвалась джарийе и бросилась по коридору прочь в сторону лазарета. Ибрагим продолжал смотреть куда-то в пустоту с плотно сжатыми челюстями. Когда они наконец остались одни, он не решился начать разговор. Да и о чём можно было говорить с дьяволом в обличье собственной жены? — Ты гуляешь по очень тонкому льду, дорогой мой супруг, — заметила Хатидже с непонятными чувствами в голосе. — Неужели ты хочешь закончить свои дни в темнице, прикованный к стене, в водовороте бесконечной боли? Рука Мефистофеля сомкнулась вокруг напряжённого запястья Ибрагима, и дьявол поднял его руку на уровень их глаз, чтобы поцеловать тыльную сторону. — Ты не сможешь долго морочить ей голову, — тихо процедил он, неприязненно поморщившись от этого жеста. — Рано или поздно она догадается, кто ты. Она уже догадывается. — Ты так умён, но и так глуп одновременно, Ибрагим, — елейно хихикнула Хатидже, прислонив его ладонь к своей холодной щеке, продолжая прожигать его чёрными глазами. — Неужели не понимаешь, что незнание это идёт ей же во благо? — Это чушь, — оскалился он в ответ, пытаясь освободиться из хватки, но безуспешно: та была мёртвой. — Ибрагим, больше двадцати циклов именно ты всё портишь. Разве тебе не должна прийти в голову очевидная мысль, что твоё вмешательство может быть губительно для Хюррем? — спросила Хатидже, склонив голову и потеревшись щекой о сухую кожу ладони мужа. — Ты хочешь сказать, что... — он замер на полуслове, боясь услышать ответ, и опустился до тяжёлого шёпота. — Что это действительно я оказываюсь виновен в смерти её сына? — Я не хочу этого сказать, — улыбнулась Хатидже. — В отличие от тебя, я ни капельки не вмешиваюсь в её историю. — Помимо того, что ты пришёл в тело моей жены в этом цикле, — огрызнулся с натянутой ухмылкой Ибрагим, едва скрывая неприязнь. Мефистофель запрокинул голову и рассмеялся. — Я же сказала: этот цикл имеет особое значение. Градус терпения Ибрагима стремительно повышался до критической точки. — Какое, чёрт возьми? — рявкнул он. — Я и возьму, — пошутила Хатидже и приблизилась к самому лицу мужа. — Совсем-совсем скоро. Ибрагим округлил глаза. Холодный ужас сполз с затылка и растёкся по мышцам. — Что? Значит, условие её контракта... исполнится в этом цикле? — выдохнул визирь с нарастающим возбуждением в груди. — И никто из её детей не пострадает в этот раз? Разочарование тут же прожгло ему горло, когда он вспомнил, что ничего из дьявола не вытянуть без его на то пожелания. Хатидже покачала головой, будто говорила с неразумным ребёнком, и трогательно мягко попросила: — Я же сказала: не вмешивайся, Ибрагим. Наслаждайся жизнью, которую тебе осталось прожить во власти и роскоши. Можешь даже... наслаждаться ей вместе со мной. — Хатидже окружила дрожащую ладонь Ибрагима второй рукой и крепко сжала, прислонив к своему декольте. — Я смогу утолить твою усиливающуюся жажду... Если что и изменилось во мне, дорогой, то лишь это. Скривившись в отвращении, Ибрагим дёрнулся и вырвался из хватки Хатидже. Та в ответ лишь рассмеялась, и смех этот становится всё раскатистей и громче по мере того, как Ибрагим медленно пятился спиной от неё, а затем вообще ушёл в тени коридора. Контракт будет исполнен. В этом цикле. Мефистофель заберёт её душу. Неужели Селиму ничего не угрожало в этот раз? Но это было чушью: смерть всё ещё преследовала его по пятам. Значит, было ещё какое-то условие — то самое, о котором Хатидже говорила ранее. "...У любого контракта есть крошечное условие, как заметка между строк, которая обычно незаметна для людских глаз. Вот и здесь она есть. Мне ведь невыгодно заключать сделки, в которых я могу оказаться в проигрыше..." Ибрагим остановился недалеко от своего кабинета в полностью пустом коридоре, прислонился к стене спиной и несколько раз ударился затылком о стену, желая снова разбудить боль. Только она помогала отвлечься от отчаяния, от распроклятого ощущения беспомощности, в котором он барахтался, как в болоте. Как только разгадка приближалась, и он делал шаг вперёд, внешние силы отбрасывали его на два шага назад. И всё же он отказывался сдаваться. Ответ был. Ибрагим узнал, что предавал её в предыдущих циклах, но это всё ещё не доказывало, что именно он наносил аконит на кубок юного султана. И ещё он узнал, что Хюррем была с Нико вместе в ночь убийства. И тут Ибрагима осенило. Что, если воспрепятствовать этому? Воспрепятствовать их связи? Занять место Нико? Судя по тому, что Хюррем подарила его брату изумрудный перстень, ей было важно различать их в подобных ситуациях, и он уже отдал приказ Фахрие сделать копию этого украшения. Да, это было восхитительной идеей. Так он смог бы приблизиться к разгадке и суметь вытащить из неё часть правды. Пока Хюррем не передала Нико дефтер, где содержалась вся история её прошлых циклов, ещё ничего не было потеряно. Ещё одной козырной картой был... Ташлыджалы. Нико никогда не смог бы убедить его помочь Хюррем, поскольку ничего, кроме пыток, в его арсенале не было — он ведь не знал Яхью. Но Ибрагим знал и мог воспользоваться этим, чтобы перехватить инициативу у Нико — в конце концов, урезонить разбушевавшееся тщеславие его недалёкого брата можно было расценивать как услугу из добрых семейных чувств. Более того, формально Нико всё ещё сохранял лицо перед братом, демонстрируя ему, что они на одной стороне. Что ж, пусть так. Ибрагим собирался подыграть ему, чтобы не только найти доказательства убийства Перчема-аги, но и ещё больше контролировать его действия. Со стороны Мефистофеля водить перед его носом властью и роскошной жизнью в качестве Визирь-и-Азама было до пошлого тривиально. Ибрагим усмехнулся этим мыслям. Настоящей властью было распутать этот клубок и выйти победителем, не дать дьяволу получить своё — по крайней мере, не так, как Хатидже этого хотела. Он не собирался сидеть сложа руки.Глава XIV. Никогда не игнорируй шестое чувство
3 июля 2022 г. в 21:09
Хюррем зашла в покои своей дочери тихо, боясь разбудить её, но, как оказалось, Михримах уже пришла в себя. Бледная, с потрескавшимися губами, она лежала на своей постели, чуть отвернув голову от двери, и безучастно глядела в окно рядом с кроватью, соединив на животе ладони в замок. Бронзовые волосы с золотыми отливами сейчас казались безжизненными и тусклыми. По воспалённым, опухшим глазам было видно, что она много плакала во сне.
Видеть дочь в таком состоянии было тяжело, и Хюррем почувствовала, как тело затрясло от мелкой дрожи. Она медленно подошла к постели дочери, игнорируя взгляды наложниц. Михримах даже не шелохнулась, хотя боковым зрением, конечно же, увидела мать.
— Михримах? — тихо позвала её Хюррем.
Луноликая продолжала бесцветно смотреть в окно. Хюррем скосила взгляд на столик около кровати и увидела несколько подносов с едой, к которой дочка так и не притронулась. Поняв её взгляд, Гютсун-хатун приблизилась и шёпотом объяснила госпоже:
— Султанша отказывается от еды. С тех пор, как пришла в себя, она не произнесла ни слова. Лекари говорят, что...
Хюррем выставила ладонь, обрывая поток речи служанки.
— Оставьте нас с дочерью одних, — потребовала она. Когда джарийе закрыли за собой дверь с той стороны, Хюррем опустилась на постель дочери. — Михримах, как долго это будет продолжаться? Тебе нужно поесть, иначе ты совсем ослабнешь.
Ответа предсказуемо не донеслось. Валиде снова вздохнула, взывая к своему терпению.
— Я знаю, что ты очень ранима. К сожалению, сердце выбирает недостойных тебя беев, Михримах... Но то, что ты сотворила, не выход, — Хюррем старалась говорить мягко и вкрадчиво. — Моя дочь, дочь султана Сулеймана, владыки мира, не может так втоптать в грязь ценность своей жизни. Ты — султанша, драгоценность нашей Династии.
Она увидела, как пальцы Михримах задрожали, а белые обескровленные губы едва заметно дёрнулись от сдерживаемой злости.
— Но и моя в том вина есть... — печально призналась Хюррем, посмотрев на свои пальцы. — Я должна была лучше объяснить тебе целесообразность этого никяха. Должна была... не дать глупым надеждам о Бали-бее завладеть твоей головой. Я тоже виновата.
Михримах медленно моргнула. В уголках глаз не образовалось даже слезинки. Хюррем почувствовала раздражение и тревогу: когда Михримах переживала свои любовные терзания, она была более эмоциональна. Когда они расставались с Ташлыджалы Яхьей, даже тогда Михримах не сдерживала чувств. Она плакала, обвиняла во всём валиде, судьбу, самого поэта — но не молчала.
И это молчание пугало и злило Хюррем.
— Михримах, я начинаю терять терпение. Поговори со мной — довольно молчать, как обиженное дитя.
Хюррем коснулась сцепленных ладоней дочери и вздрогнула, поняв, какими ледяными они были. Гнев на Бали-бея желчью засвербел в горле. Хюррем напряглась ещё сильнее, тон её голоса понизился:
— Скажи, чего ты хочешь? Выйти замуж за того, кто никогда не станет тебе верен? За того, кто будет развлекаться с падшими хатун, пока ты будешь умываться собственными слезами? За того, кто никогда не сделает тебя счастливой? За того, кого за нелюбовь к себе ты захочешь однажды казнить?
Жестокие, но правдивые слова ужалили в самое сердце, но ответа так и не донеслось. Хюррем импульсивно отняла руки от ладоней дочери и поднялась с постели. Ей было больно и обидно, что она допустила такое поведение Михримах. Неужели она настолько плохо её воспитала, что подобное могло произойти? Как она могла так убиваться, будучи султаншей, по мужчине, который даже её ноготка не стоил?
— Твой брат-Повелитель сейчас находится на грани жизни и смерти, — выдавила Хюррем угрюмо. — В городе бурлят недовольства. Мы окружены врагами, и в любой момент наши головы могут вздёрнуть на пики, если мы совершим хотя бы одну ошибку. Ты должна быть рядом со своей семьёй и быть сильной, потому что нас некому защищать, кроме нас самих. Это твоя судьба — хочешь ты того или нет, Михримах. Ты можешь смириться с ней или продолжать упиваться жалостью к себе. У меня возможности делать выбор никогда не было, и только поэтому и ты, и твои братья всё ещё дышите.
Развернувшись, Хюррем зашагала к дверям.
— Мама... — В её спину врезался прохладный шёпот дочери. — Не уходите…
Хюррем всю прошило мурашками восторга, когда она услышала голос дочери. Через секунду она снова оказалась у постели Михримах и схватила её ладони. Голова юной султанши была наконец повернута к ней, и Хюррем смогла встретиться с ней взглядами.
— Михримах! — Валиде приблизила ледяные ладони к губам и поцеловала их, пытаясь согреть. — Аллах, доченька, наконец ты заговорила! Как ты себя чувствуешь? Тебе нужно поесть...
— Валиде, скажите... Почему вы не спрашиваете? — дрожащим, осипшим голосом спросила Михримах, и Хюррем увидела, как заблестели болью лазуритные глаза.
— Что не спрашиваю, Михримах? О чём ты говоришь? — не поняла Хюррем, принявшись поглаживать волосы дочери.
— Почему вы не спрашиваете... — Михримах облизнула губы. — Почему я выпила яд?
Улыбка слезла с лица Хюррем, рука застыла в бронзовых волосах на несколько мгновений, пока она пыталась собраться с мыслями. Зрительный контакт был разорван, и Хюррем отвернулась.
Она собиралась поговорить о том, почему выпила яд, проявив такую слабость, недостойную султанши? Хотела ещё больше унизиться?
— Я готова сделать вид, что ничего не было, Михримах, — мрачно отозвалась Валиде Султан, убрав руку от волос дочери. — Ты понимаешь, что для госпожи постыдно пытаться навредить себе из-за недостойного её мужчины... Нельзя, чтобы все знали о том, что моя дочь отравила своего жениха и затем пыталась покончить с собой. Пусть все думают, что Рустем-ага напал на тебя, не выдержав отказа, а затем в отчаянии свёл счёты с жизнью. Я пущу слух, и правда никогда...
Глаза Михримах наполнились слезами, и юная султанша судорожно всхлипнула.
— Мама... Я не убивала Рустема... — захрипела она. — Я не убивала его!.. Я не виновата!
Хюррем сжала покрепче ладонь дочери, когда Михримах задёргалась на постели.
— В руке Рустема лежал пузырёк аконита. Такой же, каким отравилась ты, Михримах. — Хюррем сжала губы, взгляд её стал холодным, осуждающим. — В городе запрещено распространение аконита. Откуда ты его взяла?
— Мама, я не убивала Рустема, клянусь Аллахом! Почему... Почему вы мне не верите? — Голос Михримах стал срываться. — Рустем-ага... Он догнал меня на улице, мы повздорили. Я сказала... сказала ему, что не выйду за него замуж, чтоб он даже не мечтал об этом! Он сказал, что это ваше решение, что оно окончательное, что он умрёт, если я прикажу ему... — Рассказ был спутанным, сопровождался всхлипами, а потому был трудноразборчивым. Михримах подняла глаза к потолку, чтобы высушить слёзы, и призналась с глубокой скорбью, очень тихо: — И я в сердцах прокляла его, сказала: "Так умирай!"
Михримах закрыла глаза, чувствуя, как от голода, слёз и сбивчивого дыхания у неё закружилась голова. Она спрятала лицо в ладони и заплакала ещё сильнее, надрывно, отчаянно.
— А потом ушла и увидела Малкочоглу с той хатун... Я поняла, что обманулась... очень расстроилась... Не помню... не помню, как дошла обратно. А когда вернулась — Рустем-ага уже был мёртв! Мама, я не знаю, как это вышло... но я не убивала его!.. Он сам себя убил, он ведь обещал мне, что убьёт себя, если я не выйду за него!
Михримах распахнула глаза и посмотрела на озадаченную мать со всей пылающей искренностью.
— Но я думала, что всё это лишь угрозы... уловка, чтобы принудить меня к никяху... А потом... Потом Малкочоглу увидел это... Он подумал, что я убила его! Он разочаровался во мне! О Аллах... какой позор...
Хюррем слушала речи дочери с приоткрытым от удивления ртом и не могла сдержать выражения откровенного недоумения на лице. Получается, у Рустема изначально был пузырёк аконита? Он нарушил её приказ?
— И что было потом? — спросила Хюррем, не узнавая собственный голос.
— Плохо помню... — горько призналась Михримах. — Я поднялась наверх и взяла пузырёк из комнаты Гюльфем-хатун... Это её сердечные капли, я своими ушами слышала...
Руки дочери выпали из ослабевших ладоней Хюррем. Внутри что-то рухнуло, когда она поняла, как близко к её семье был аконит, и в ушах зазвенело. Михримах же восприняла этот жест как отказ верить её словам и отчаянно замотала головой, еле сдерживая слёзы.
— Мама, я не понимала, что делаю... Мне было очень больно... Мне хотелось умерить эту боль, что душила и жгла моё сердце! Пожалуйста, поверьте мне: я не убивала Рустема, он сам это сделал! Сам!.. — Юная султанша захлебнулась новым потоком судорожных рыданий. — Я не виновата в этом!
Михримах захлебнулась слезами и замолчала, отвернувшись в бессилии. Её убивали чувства вины и стыда. Она была убеждена, что ответственность за смерть влюблённого в неё конюха лежала на её хрупких девичьих плечах. Она была гордой львицей, дочерью величайшего из султанов, но перед совестью все были равны. Может, вырази она свой отказ мягче — он бы не сделал то, что сделал? И Малкочолгу не разочаровался бы в ней? И во дворце не начали бы распространяться гнусные шепотки о её растоптанном достоинстве?
Хюррем уже думала совершенно о другом. Аконит был у Гюльфем. Аконит, который она строго запретила к распространению в Стамбуле. Аконит, который каждый последний цикл убивал её сына, оказался во дворце — и едва не убил уже Михримах. Ненависть Хюррем Султан сейчас можно было разлить в чаши и напоить легион солдат. Она крепко сжала кулаки и стиснула до боли зубы так, что её лицо испещрило морщинками неприязни.
— Что ты слышала от Гюльфем, Михримах? Кому она могла рассказывать про аконитовые капли? — сухо спросила Хюррем. — Мне нужно имя этого предателя.
Михримах растерянно помотала головой, зажмурившись. Межбровье испещрило мелкими морщинками.
— Валиде, я... я не помню. Я помню слова Гюльфем-хатун, но... почему-то... — Молодая султанша приложила ладонь ко лбу, будто это могло расшевелить ум. — Почему-то не могу вспомнить лицо человека, с которым она разговаривала...
Хюррем снова взяла ладони дочери в свои и заставила посмотреть на себя.
— Попытайся, Михримах. Ты должна вспомнить! — давила Хюррем.
Михримах испуганно смотрела в холодные глаза матери, продолжая мотать головой, и вдруг тяжело задышала. От переизбытка кислорода у неё потемнело в глазах.
— Валиде, мне... мне нехорошо... — прошептала Михримах.
Глаза султанши закатились, и она безвольно упала на подушки, пытаясь заглотить побольше воздуха. Она всё ещё была в сознании, но едва ли соображала, что с ней происходило.
— Гютсун! Зови лекарей скорее! — громко позвала служанку Хюррем.
Когда внутри покоев вновь оказались джарийе вместе с лекарками, которые принялись в очередной раз осматривать её дочь, Хюррем отошла к двери, взяла за локоть свою верную наперсницу и грозно приказала:
— Проследи, чтобы моя дочь хорошо ела, Гютсун. Если понадобится — пусть лекари кормят её насильно. Но чтоб ни на секунду её больше никто не оставлял одну. И обо всём мне докладывайте, ты поняла меня?
— Да, Валиде, как прикажете.
Хюррем стремительно покинула покои дочери, захлопнув за собой дверь, и прислонилась к стене, чувствуя распирающее отчаяние и гнев. Запрокинув голову, она сделала несколько глубоких вздохов и во всё горло закричала имя Сюмбюля-аги. Спустя несколько минут бостанджи буквально притащили того за шкирку из какого-то дворцового закоулка.
Евнух раскланялся и не успел даже толком поприветствовать госпожу, как Хюррем Султан уже привычно схватила того за горло и оттолкнула к стене. Сюмбюль ударился затылком о мрамор и зажмурился от посыпавшихся из глаз искр.
— В моём дворце аконит, Сюмбюль! Как это прошло мимо тебя? Как, разрази тебя Аллах?! Как?! — кричала она ему в лицо, крепко впиваясь ногтями в тонкую кожу сирийца.
— В-Вал-лид-де… — заблеял тот.
Хюррем оттянула его к себе и снова ударила об стену.
— Моя дочь отравилась аконитом, который я запретила к изготовлению и распространению в Стамбуле! А он в моём дворце! Рядом с моими детьми! Рядом с пищей, которую они вкушают, рядом с питьём, которое они глотают! Михримах отравилась этим ядом, Сюмбюль, прямо под моим носом!
Кызляр-ага протяжно заныл, в уголках чёрных глаз встала влага. Из-под полуопущенных век он с мольбой посмотрел на свою госпожу, которая вся искрилась от ярости, и тихонько захныкал:
— Я не знаю, как такое могло случиться, Валиде Султан... Не ведаю, как мы недоглядели...
Хюррем резко отняла руку от подбородка Сюмбюля и отшатнулась от него, едва сдерживая эмоции.
— Я тоже не ведаю, почему всё ещё не приказала убить тебя, — процедила она неприязненно. — Ты, Шахин-ага и Фахрие-калфа — вы втроём отвечаете за дворец. Вы отвечаете за моих детей. И за одну ночь пострадали сразу двое моих детей! И один из них — падишах! — Она сложила пальцы и грубо "клюнула" ими евнуха в лоб. — Сюмбюль, скажи мне: как я после этого могу доверять тебе свою безопасность и безопасность Повелителя?
Сюмбюль застонал, сокрушённо мотая головой.
— Валиде... Всевышним клянусь, не знаю, как так вышло... — После порывистого всхлипа он действительно заплакал. — Это чудовищная ошибка вашего раба, умоляю, простите его! Ни одна муха больше не пролетит мимо вас!
Хюррем махнула рукой и отвернулась.
— Я слышала эти слова уже слишком часто, чтобы верить им, Сюмбюль. Найди Перчема-агу. Пусть выяснит, кто осмелился продать сердечные капли из аконита Гюльфем в обход моего приказа! — потребовала султанша и понизила голос, сощурившись. — А эта предательница... Она скоро будет молиться Аллаху, чтобы тот поскорее душу её забрал.
— Госпожа-а... Я нёсся, чтобы сказать вам... — захлёбывался сожалением Сюмбюль, низко держа голову. — Перчем-ага... Он покончил с собой. Сегодня нашли его повешенное в прачечной тело.
Хюррем застыла в ужасе и медленно повернула голову к слуге.
— Что ты сказал?
— Возможно, кто-то убил его, но никаких свидетелей не осталось... — бормотал в оправдание Сюмбюль и яростно замахал руками. — Но не извольте беспокоиться: я непременно распоряжусь, чтобы семье Перчема-аги...
Но султанша больше не слышала слов евнуха.
"Перчем-ага... Почему именно он? Кто мог осмелиться убить его и коварно выставить это самоубийством?"
Хюррем Султан слишком хорошо его знала: очевидно, что подобный поступок был совсем не в духе такого воина, как он.
— Где Перчем-ага был вчера? — спросила Хюррем хмуро. — Он был во дворце, когда Рустем убил себя?
— Нет, Валиде. Перчем-ага отправился вслед за Ибрагимом Пашой и Повелителем, когда случилась эта трагедия с нашей султаншей...
— В погоню за пашой? — Хюррем сузила глаза, чувствуя, как еле сдерживается, чтобы не сопроводить имя этого человека проклятиями.
Сюмбюль отрицательно покачал головой.
— Нет, госпожа, они с самого начала выехали из дворца вместе. — Евнух поднял палец. — Паша лично отдал мне приказ, чтобы я скорейшим образом собрал лучших бостанджи и отправил их вместе с ним за нашим государем. Паша сказал, что Повелителю угрожает опасность...
— Которой является он сам, — прошипела сквозь зубы Хюррем, сжав руки в кулаки.
Брови Сюмбюля стыдливо сдвинулись.
— Госпожа, паша выглядел очень встревоженным. Он искренне переживал за Повелителя, — вступился за визиря Сюмбюль, неловко поглаживая шею. — С ним отправились люди Перчема-аги и он сам. Я не думаю, что он решился бы на предательство в окружении верных вам, госпожа, людей...
Хюррем вдруг вспомнила, что во время той горькой трапезы Николас отправился вслед за Михримах и Рустемом. И больше с той минуты она его не видела до сегодняшнего утра. Эта мысль странно толкнулась в сердце Хюррем.
— Где в это время был Николас Паша? — спросила она глухо.
— Я многого не знаю, госпожа, так как занимался отъездом Повелителя... Но мне известно, что Визирь-и-Азам Хазретлери отправился вслед за Ибрагимом Пашой где-то через полчаса.
— Где он был до этого? Он ведь отправился за Фахрие и Михримах на улицу.
— Этого я не знаю, госпожа, — виновато покачал головой Сюмбюль.
Валиде раздражённо погладила переносицу и замахала ладонью.
— Ладно, иди, не мозоль мне глаза.
Отпустив слугу, Хюррем тяжело вздохнула и, передумав идти к Ибрагиму, чтобы в очередной раз вытрясти из него душу, направилась в свои покои.
Ситуация оказалась неоднозначной, и султанша принялась складывать кусочки мозаики воедино.
Перчем отправился с Ибрагимом, вслед за ним спустя время — Николас. Николас и Ибрагим вернулись во дворец с раненым Селимом, когда она сама была без сознания. Николас ни слова не сказал об Ибрагиме: он не обвинял его ни в чём, но и не выставлял его безвинным. И всё же Перчема-агу убили, ведь тот был свидетелем чего-то важного.
Если Сюмбюль был прав — и Ибрагим действительно не замышлял ничего дурного против Селима, ведь в таком случае тень подозрений в любом случае упала бы на него, — то кто на самом деле стоял за всем этим?
Ответ пришёл сам собой. Хюррем остановилась напротив дверей, которые вели на широкий балкон, где часто любила пребывать в раздумьях Хатидже Султан. С него открывался чудесный вид на дворцовый сад. Хюррем ступила на мраморный пол, ветер тотчас взмыл в воздух рыжие волосы, и женщина поспешно набросила на голову платок, чтобы утихомирить их буйство. Подойдя к балюстраде, она посмотрела на садовую беседку, где увидела мирно беседующих Хатидже Султан и Гюльфем-хатун.
Конечно, султанши тут же встретились взглядами. Хатидже раздвинула губы в улыбке и приветливо помахала безутешной матери рукой, ещё и жестом позвав присоединиться к чаепитию. Хюррем выдавила из себя колючую ухмылку и в ответ подняла руку — но не для того, чтобы вторить любезности, а чтобы дать сигнал своим служанкам слушать приказ.
— Схватить Гюльфем-хатун и бросить в темницу для дальнейшего допроса. Пусть Шахин-ага и бостанджи обыщут её покои, — прошептали губы султанши ледяной приказ.
— Как прикажете, — отозвалась одна из джарийе и исчезла за дверьми.
И только после этого Хюррем улыбнулась шире и помахала ладонью султанше и её ручной канарейке, виновной прямо или косвенно в отравлении её дочери и будущего зятя. Хюррем вздохнула и опёрлась на балюстраду, выжидая пару минут, прежде чем наперсницу хитрой змеи по имени Хатидже схватили и поволокли в темницу.
Сестра покойного Сулеймана, конечно, подскочила с места и попыталась потребовать объяснений, но молчаливые бостанджи слушались только Валиде Султан. Хатидже снова посмотрела на Хюррем, и от этого взгляда последней стало дурно. Снова это чувство, которое Хюррем наконец смогла осознать.
Отвращение. Страх.
Та, кто травила собственного мужа и льнула к нему во время ужина. Та, кто нашептывала всякую чушь её дочери. Та, кто убеждала её в своих мирных целях и при этом перевернула привычный цикл вверх ногами.
Во взгляде Хатидже была тонна лукавства — но не того надменного лукавства, как во времена мышиной возни, которую устраивали покойная Валиде и Махидевран. И одновременно не было в Хатидже и потаённой злобы или капризного раздражения, которое ей не удавалось скрыть даже за маской жеманного, напускного достоинства.
Хюррем интуитивно чувствовала от неё непонятную угрозу, вполне реальную, но её тревоги всё время сталкивались о рациональную преграду: Хатидже ведь впервые вмешалась в цикл, а до этого находилась у Гиреев. Она же не могла быть проблемой. Или же... Вдруг всё это время Хатидже была той, кто находилась в тени, но искусно дёргала за ниточки? А Хюррем её недооценила?
Пальцы до побелевших костяшек сжали перила, и женщина поспешно отстранилась от них, направившись в свои покои.