Мефистофель отдаёт душу

      Ибрагим шустро черкал пером по пергаменту, излагая свои мысли, упорядочивая их, выводя основные детали, которые боялся упустить. Это занятие позволяло ему не сойти с ума в четырёх стенах, где у него было сразу три соглядатая: Хатидже-Мефистофель, брат-предатель Нико и обманутая целым миром Хюррем Султан.       Когда он пытался что-то вспоминать, и без того не покидавшая его ни на минуту агония нарастала и захватывала всё его естество, но Ибрагим всё же сумел найти небольшую лазейку. Боль не усиливалась, если он просто пытался разобраться в происходящем, не пытаясь насильно вытащить из памяти события прошлых циклов. В некотором смысле это занятие его даже отвлекало от боли.       Визирь со вздохом отодвинулся на стуле, закрыв рот рукой в задумчивости, и посмотрел на картину целиком.       Первое. Хоть Хатидже и была Мефистофелем, она, скорее всего, действительно впервые оказалась в данном цикле — и в самом деле особо не вмешивалась в течение событий. Она и ему твердила не встревать, и сама представала перед ним всего лишь нейтральным наблюдателем, который ждал момента, когда сможет забрать причитающееся себе. Получается, она ждала, что в этот цикл всё закончится, несмотря на то, что, объективно, всё в очередной раз шло к смерти Селима, ведь опасность подстерегала мальчишку буквально повсюду. Но Хатидже говорила, что любой контракт сопровождала некая хитрость, приписанная снизу маленькими буквами.       Второе. Хатидже убеждала его в том, что именно он был виновником вечно повторяющихся циклов. Она говорила, что именно его вмешательство было губительно и для Хюррем, и для его собственного рассудка.       Третье. Хюррем призналась ему, что в одном из прошлых циклов он предал её — и в этот вариант Ибрагим верил больше всего. Во-первых, это подтверждало и странное поведение Хюррем, и его собственные воспоминания, обрывочно возвращающиеся во время приступов агонии.       Четвёртое. Очевидно, что Хюррем и Нико состояли в запретных отношениях. И, должно быть, именно по этой причине Ибрагим сходил с ума от ярости и решался на предательство. Но если он действительно мог в прошлом покуситься на жизнь мальчика-государя, то неужели не знал, что это в очередной раз повернёт цикл вспять? Вряд ли. Потому что, судя по словам Хюррем, он в целом довольно быстро из-за усиливающейся боли докапывался до правды. Но вот тут-то и крылась заковырка.       Ибрагим так крепко задумался, что едва не продавил себе кожу на лице пальцами. Он несколько раз подчеркнул пером эту заметку, словно пытался силой заставить себя понять, что же тут не сходилось.       Иногда ответ стоило искать в самых очевидных местах.       Визирь повёл чернильную линию к следующей идее, словно связывая два пункта воедино.       Пятое. Нико явно играл на своей стороне — и, кажется, представлял из себя угрозу Селиму. Во-первых, он затащил его в дом Абдуллы, и именно это усугубило и без того ужасные слухи о султане в городе. Во-вторых, он обманул Хюррем Султан, убедив её в том, что именно Ибрагим пытался навредить Селиму во время переправы через лес. Но осечка возникла из-за того, что с ним отправился Перчем-ага — и, поскольку тот не был вовремя подкуплен Николасом, выступил невольным свидетелем его алиби. Это делало его близнеца главным подозреваемым в инсценировке самоубийства одного из вернейших стражей Хюррем. И на данный момент Ибрагим предполагал, что даже в "самоубийстве" Рустема-аги посредством яда виднелся след от вмешательства Нико. Рустем бы никогда не позволил ему всецело завладеть вниманием Хюррем Султан, а потому Нико было бы выгодно ликвидировать его.       Четвёртая и пятая идеи не увязывались друг с другом, на первый взгляд. Но что-то внутри Ибрагима откликалось противоположным образом, когда он думал об этом.       Возможно ли, что Ибрагим убивал Селима, чтобы намеренно повернуть время вспять?       Да, это было возможным. Но почему? Потому что догадывался, что Нико представлял для султана угрозу?       Здесь тоже не хватало кусочка мозаики. С одной стороны, Ибрагим верил в коварство брата, которое тот прятал за маской добродетели — и об этом говорили сухие факты, которые нельзя было игнорировать... С другой же стороны, Ибрагим не видел главного — мотивации. Юный султан совершенно точно не угрожал власти Николаса, даже скорее покровительствовал ему, памятуя о безоговорочной верности его близнеца, Ибрагима Паши, покойному шехзаде Мустафе.       Обладая доверием Хюррем и симпатиями неопытного государя, Нико имел фактический карт-бланш на всё, чего бы ни пожелала его душа.       И тем не менее он угрожал ему. Почему?       Ибрагим обвёл этот вопрос жирным контуром, оставив неопрятную кляксу на бумаге.       Шестое. По словам Хюррем, Ибрагим сам позвал Нико в столицу. Слова эти не были ложью, ибо о скрипке их матери знали всего трое, а значит приглашение было правдой — и Ибрагим рассчитывал, должно быть, на помощь и поддержку брата, похожего на него как две капли воды. В битве против Хюррем это должно было стать хорошим козырем, но в конце концов его фигурой сыграли против самого Ибрагима. И здесь было два варианта причин враждебности старшего из близнецов: либо Нико изначально имел дурные намерения, ещё с Парги, либо... они появились уже после того, как он прибыл в столицу.       Первое могло быть объяснено смертью их отца Манолиса, в которой Нико обвинял своего брата. Вот только...       После короткого стука в дверь и дозволения зайти в его даире-темнице появилась Фахрие-калфа — с недавних пор его неожиданный союзник во дворце.       — Паша Хазретлери, я принесла вам вашу трапезу, — дежурным тоном отозвалась калфа и исподволь зыркнула в сторону двух бостанджи, которые бдели прямо в комнате экс-визиря. Разумеется, по приказу Хатидже Султан.       Удостоверившись в демонических силах Мефистофеля в теле его жены, Ибрагим не сомневался, что о любом неверно обронённом слове будет незамедлительно доложено Хатидже. После того, как Хатидже в последний раз вмешалась в их сокровенный разговор с Хюррем Султан и пригрозила не лезть к ней, она усилила меры по наблюдению за ним.       Пока Хатидже во дворце отсутствовала, за ним в покоях приглядывали немые стражи, околдованные дьяволом. В остальное время Ибрагиму дозволялось посещать места, где он мог хотя бы издалека видеть Хюррем. Таким образом Хатидже держала под контролем степень его агонии, ибо чем реже он видел свою владычицу и мучительницу в лице Валиде Султан, тем тяжелее переживал свои боли и тем быстрее впадал в небытие, где наружу прорезались воспоминания из прошлых циклов. А Хатидже этого, очевидно, избегала.       С другой стороны, Хатидже подменяла лекарства на отраву, чтобы провоцировать у него приступ. Было ли это тоже частью её интриг с целью заполучить их с Хюррем души?       По счастью, Фахрие-калфа оказалась достаточно догадливой, чтобы и без знания всех подробностей подбирать слова в присутствии стражей Хатидже Султан.       Ибрагим вложил перо в держатель и ладонью подозвал калфу, приглашая её поставить поднос на его рабочий стол.       — Наконец-то, Фахрие-калфа. Я уже начал думать, что Хюррем Султан всё же решила уморить своего раба голодом.       Фахрие послушно поставила поднос и затем, осторожно выцепив взгляд паши, незаметно передала ему маленькую записку и флакон с лекарством — единственное средство от боли и изнурительных ночных кошмаров. Впрочем, с каждым разом привыкание к лекарству становилось всё сильнее, и сейчас оно лишь ненадолго и ненамного ослабляло мигрень. Не изменяясь в лице, визирь спрятал передачку в кармашке домашнего халата и демонстративно пошевелил перстень на мизинце, вопросительно подняв бровь.       Фахрие быстро поняла этот знак.       — Сегодня вечером я смогу принести вам трапезу чуть раньше, паша. Позже я буду прислуживать госпоже во время её встречи с жёнами куббе-визирей. Если вам угодно, я прикажу это сделать другой хатун...       Ибрагим понял, что результат работы ювелира — перстень, точь-в-точь как у Николаса, можно было ожидать к вечеру, и вальяжно замахал ладонью.       — Не утруждайся. Я предпочитаю доверять свою трапезу как можно меньшему количеству людей. Раньше так раньше. У меня ещё будет множество других дел.       — В таком случае, если у вас больше нет других пожеланий, паша, я кратко введу вас в курс дел во дворце.       Пока Фахрие, загораживая Ибрагима спиной, сухо и монотонно пересказывала ему ненужные подробности о внутренних делах Топкапы, он смог развернуть записку и быстро пробежаться по ней взглядом.       "Я разослала весточки, но не смогла найти вашего отца там, где вы сказали, паша".       Ибрагим едва сдержался, чтобы с хрустом не сжать в кулаке записку. Пульс заклокотал в глотке, и визирь закусил костяшки пальцев, чтобы немного сдержать гнев. Не смогла найти — ещё ничего не значило. Отец был жив, Ибрагим был в этом уверен. Он ведь точно помнил, что Манолис и Нико во время междоусобной войны какое-то время были с ним, а потом он отправил их в Паргу. Что-то не сходилось, но он не мог понять что.       — Паша? — нахмурилась Фахрие, окликнув визиря.       Ибрагим вздохнул и понял, что калфа уже закончила свой монолог и пауза затянулась. Он поспешно кивнул на выход, избегая взгляда Фахрие, — он не хотел, чтобы кто-то видел его растерянность.       — Я понял. Можешь идти, Фахрие-калфа.       Когда служанка удалилась и визирю удалось немного успокоиться, он снова взял в руки перо и вывел следующую мысль вдобавок к шестой.       Седьмое. Нико солгал Хюррем Султан о смерти отца, чтобы его враждебность по отношению к брату выглядела более оправданной. Более того: как и предполагал Ибрагим, он не сообщил Хюррем, что Манолис и Нико уже несколько лет в целях безопасности жили не в Парге, а на острове Андрос. Видимо, он сделал это, чтобы Хюррем не удалось отправить весточку и узнать о его лжи. Вот как ему удалось так скоро втереться к ней в доверие.       По всей видимости, Нико не ожидал, что и сам Ибрагим узнает об этой лжи, ведь со всех сторон ограничил любые связи брата с внешним миром.       Восьмое. Нико совершенно точно угрожал жизни Селима, а также обманывал и Хюррем, и своего родного брата. При этом в прошлом он вступал с Хюррем в отношения, и это не казалось Ибрагиму игрой. Возможно, его страсть была неподдельной, но и это не говорило в пользу чистоты намерений относительно этой женщины. Нико явно играл только на своей стороне, и теперь это наконец оказалось не на уровне догадок, а на уровне голых фактов. Но белым пятном всё ещё оставалась мотивация: что же Ибрагим такого сделал брату, раз снискал такую ненависть от него?       И самое главное: что же ещё знал Ибрагим из прошлого о Нико и его намерениях, что могло заставить его решиться на такой шаг, как убийство ребёнка?       Теперь мысли о брате вызывали у Ибрагима неподдельную тревогу. Он чувствовал ужасный дискомфорт от понимания, что в его памяти где-то крылась правда, которая могла перечеркнуть всё, подтолкнуть к новому витку цикла. Возможно... именно этого воспоминания и добивалась от него Хюррем, отчаянно защищавшая своего сына уже больше двадцати циклов.       Все вышеперечисленные идеи хоть и требовали ещё кучи частичек пазла, всё-таки складывались в одну очевидную картину: Ибрагим ещё что-то не знал — и этим оказывалась какая-то информация о Нико, которая толкала его на убийство Селима. Но теперь Ибрагим понимал, что дело было не в самом Селиме, а в следствии его убийства — повороте времени вспять. Ибрагим нутром чувствовал, что в этом крылся ответ.       И, исходя из простой человеческой логики, недостающий элемент мозаики касался главного: мотивации Нико. Причина, которая была мучительной тайной даже для самого Ибрагима, оказывалась, видимо, настолько ужасной, что толкала его на повтор цикла и усугубление собственной агонии.       Девятое. Хюррем говорила, что в этом цикле Ибрагим впервые так быстро обо всём догадался. И об её даре, и о причине собственных мучений. Возможно, причиной тому является вмешательство Хатидже — но почему именно в этот раз? Когда, по её словам, она заберёт душу Хюррем, просто наблюдая?       Наконец, десятое. Нико и Хатидже вели собственную игру, где каждый добивался своих целей: Хатидже — души Хюррем, то есть исполнения контракта, а Нико — чего-то такого, от чего Ибрагим захочет убить ребёнка Хюррем и повернуть время вспять.       Картина складывалась ужасающе логичной, несмотря на недостающие элементы, и от понимания этого Ибрагим испытывал как трепетное волнение, так и нарастающее беспокойство и тревогу. Ведь вполне возможно, что он, как и потешалась Хатидже, уже приходил ко всем этим выводам — но его вмешательство всегда оказывалось губительным, ведь ничего не менялось.       Ибрагим не понимал, почему вообще должен был каждый цикл думать об этом, страдать и пытаться спасти Хюррем и её детей? Отчего чувствовал непонятное желание вмешаться во что бы то ни стало и разорвать порочный круг? Главной причиной, как он думал, было спасительное воздействие самого присутствия Хюррем на его здоровье — от одного её вида ему становилось легче. Но почему?       У Ибрагима было две догадки. Либо это было следствие того, что они оба были связаны с Мефистофелем контрактами, либо же мигрень от прорывающихся воспоминаний была связана со стенаниями не на физическом, а на духовном или скорее даже душевном уровне. Если подумать, то его иррациональное, всепоглощающее желание вмешаться и что-то изменить, даже когда его в начале цикла обуревает ярость и жажда мести, всегда шло откуда-то изнутри, из темноты его исстрадавшейся души.       Может ли быть так — хотя бы гипотетически, — что печать забвения на его памяти наложена Мефистофелем, а его прорывающаяся память (и притом с каждым разом всё быстрее и оттого болезненнее) — беззаветное стремление его души всё исправить? Из-за того, что контракт они с Хюррем заключили одновременно и оказались тесно связаны, его желание не сможет исполниться, если с ней случится что-то дурное?       В условии его контракта было сказано одно — Ибрагим желал видеть людей насквозь и чтобы жизнь его злейших врагов зависела от него. Если подумать... дьявол исполнил это желание извращённым образом: на Хюррем его дар не действовал, но при этом она раз за разом перерождается, потому что не может из-за вмешательства Ибрагима добиться того, чего хочет. Её жизнь зависела от него, но и работало это в обе стороны: он также не мог получить желаемое — к тому же его рассудок истончался с каждым циклом всё сильнее.       Мотивация Мефистофеля, в отличие от всех, была прозрачнее всего: получить душу. В таком случае, складывались эти факты в один логичный ответ.       Ибрагим снова обмакнул перо в чернильницу и вывел более мелким шрифтом последнюю догадку.       Одиннадцатое. Хатидже ждёт своей платы в виде души Хюррем, и вмешательство Ибрагима может помешать ей получить причитающееся. Отсюда следует, что Мефистофель вмешался в этот цикл не потому, что своими глазами хочет понаблюдать за глупыми смертными, страдающими из-за своих даров, а потому что опасается, что память Ибрагима в этот раз слишком быстро прорвётся наружу и помешает исполнению контракта.       Да. Это слишком хорошо объясняло бездействие Хатидже в отношении Хюррем и Нико и одновременно яростное стремление ограничить действия Ибрагима и отдалить его от них.       Ибрагим убрал перо обратно и сжал пальцами виски, опустив голову. Картина становилась яснее, безусловно, но вместе с тем где-то за грудной клеткой всё громче толкалось ощущение беспокойства и безысходности. Если он множество циклов пытается всё исправить, но у него не получается, то значит ли это, что его усилия попросту бесполезны?       Он мог бы отчаяться и сказать "да", но в то же время прекрасно понимал, что раз уж сам Мефистофель вмешался, то Ибрагим имел все шансы вытащить и Хюррем, а значит, и себя самого из замкнутого круга.       Ночь смерти Селима — в ней крылась разгадка. Всё заканчивалось и начиналось с неё. Ибрагим сжал виски сильнее, аккуратно и почти робко приоткрывая в памяти плотную завесу, чтобы заглянуть за неё и вспомнить хотя бы более ярко события на балконе, которые путали ему все мысли, но в ответ на это его рассудок отозвался ослепительной вспышкой боли.       Почему? Почему, если его душа пыталась барахтаться и позволяла ухватиться за кучу осколков памяти, именно это воспоминание никак не давалось ему?       Он помнил эту сцену с двух сторон: помнил, как сам толкал Хюррем с балкона её покоев, и помнил, как его тащили прочь с балкона падишаха бостанджи, когда он ревел не своим голосом, наблюдая за тем, как Хюррем падает в объятия смерти.       Рассудок не простил ему этой выходки. Ибрагим зажмурился и зашипел сквозь плотно стиснутые зубы, почувствовав головокружение и тошноту. Он со злости швырнул в сторону бостанджи кубок с водой, но те остались совершенно неподвижны, даже когда вода разбрызгалась на их лица и одежду.       Но их бесстрастные немигающие глаза будто потешались от лица Мефистофеля над его жалкими потугами. Это было невыносимо. Но он собирался вспомнить. Во что бы то ни стало.

***

      Дверь тихонько скрипнула. Утреннее солнце ласково поцеловало лоб Михримах, дремавшей на диване, свернувшись калачиком. Тонкая ладонь лежала на раскрытой корешком вверх книге, которую султанша читала, прежде чем провалиться в сон. Мягкие туфельки из сафьяна, по-видимому, свалились со ступней прямо во сне и теперь валялись около дивана. В таком образе Михримах Султан выглядела настолько беззащитно и невинно, что у зашедшего в зал мужчины естественным образом отпало желание будить её, уведомив о своём прибытии.       Гость жестом руки отозвал единственного евнуха, бдевшего в зале, и неторопливо зашагал к платформе, где располагались диваны. Накрыв юную султаншу своей тенью, он сложил руки за спиной и вздохнул. Брови девушки были напряжены даже во сне — ей явно снился дурной сон. Губы Михримах что-то беззвучно шептали.       Мужчина осторожно поднял книгу, которую читала Михримах Султан, и посмотрел на лицевую сторону, чтобы прочитать название.

"Повесть о Пираме и Фисбе"

      То была легендарная вавилонская история о двух влюблённых, чьи родители отказывались давать согласие на союз своих детей. Когда Пирам и Фисба договорились встретиться у ручья возле тутового дерева, Фисба увидела львицу с окровавленной пастью, которая только что насытилась своей добычей. Фисба в ужасе убежала, потеряв платок, который львица запятнала кровью. Пирам нашёл его спустя время и, решив, что возлюбленную загрыз зверь, в отчаянии заколол себя кинжалом. Вскоре тело любимого обнаружила и Фисба, которая не выдержала мысли о разлуке и убила себя тем же клинком.       Классическая история о людях, не сумевших найти в себе силы для смирения. Гордецы возмущённо трепетали при мысли о нём, ибо считали, что за этим качеством скрывались лишь трусость и покорность перед судьбой, достойная снисхождения и насмешек. Они считали умение быть смиренным символом слабости.       Они страшно, фатально ошибались.       Лицо мужчины приобрело горькое, уставшее выражение. Снова и снова она читала эту книгу. Он взял в руки "Повесть о Пираме и Фисбе", отошёл от султанши и, подойдя к камину, занёс руку с книгой над мирно дрожащим пламенем. Спустя мгновение страницы с характерным хрустом пожрал огонь.              Голова мужчины повернулась к юной султанше, и он снова приблизился к дивану, где та отдыхала. Рука его потянулась к голове бледного, духовно искалеченного ребёнка, затем мягко прошлась по вьющимся бронзовым волосам. Голова Михримах скрылась за широкой спиной, и тугую тишину залы разрезал скорбный шёпот:       — Смирение убережёт от боли лучше, чем любые снотворные и опиаты. И лишь смирение защитит от любого искушения, каким бы сладостным оно ни было... Но не бойся. Скоро все эти муки закончатся.       Шёпот не разбудил Михримах, лишь брови её напряглись ещё сильнее. На лбу султанши проступили крошечные капельки пота — словно кошмар, который ей снился, стал ещё более лютым. Даже плечи её задрожали, словно всё её тело жаждало проснуться, но разум не позволял ей вырваться из ужаса, который обуял её.       ...Во сне Михримах чувствовала, как её сердце разрывало от ненависти и боли. Ощущалось это сродни тому, как если бы в грудной клетке с хрустом рвались лёгкие или кости крошились в труху. Её всю трясло, ноги едва несли её по коридору — отчего-то незнакомому, — но юная султанша продолжала уверенно идти вперёд. Её щёки обжигали горячие слёзы, а зубы были стиснуты до скрипа так сильно, что отдавались тупой болью в висках. Она совершенно точно знала причину своей ярости, но по неизвестной причине не могла её чётко сформулировать в мыслях.       На своём пути она не встретила ни единой души. Ни единого слуги, который бы помешал ей, словно кто-то желал, чтобы она пришла — пришла и увидела то, что должна была. А ведь на дворе была ночь.       Султанша опустила глаза и вдруг осознала, что была одета в белое платье. Она никогда не носила белый цвет, потому что всем сердцем ненавидела его — и знала, что наденет его только в день своего никяха с мужчиной, которого полюбит. И то, что платье было сейчас на ней, значило только одно: впереди Михримах ждала первая брачная ночь. И все чувства, которые ревели внутри неё с сумасшедшей силой, говорили лишь об одном: она вышла замуж не за Малкочоглу. И ответственным за это мог быть только один-единственный человек. Едва только эта догадка озарила её притупленное сознание, как из глаз султанши посыпался очередной град слёз.                    Ей захотелось упасть на пол и от души разреветься, но её желанию, даже столь крохотному, вновь не суждено было исполниться. Она услышала странные звуки. Очень странные звуки. И что более странно: всё её нутро подсказывало ей, что именно эти звуки — причина её нахождения здесь. Ноги Михримах потащили её к источнику и внезапно налились свинцом напротив двустворчатой двери. Звуки стали громче, и щёки Михримах вспыхнули от стыда. Это были звуки сладострастия.       Дрожащие тонкие пальцы поднялись в воздухе и неуверенно обхватили холодные дверные ручки. Затем потянули на себя, и в дверях образовалась крошечная щель. На глазах у Михримах снова проступили слёзы, и картина перед ней размылась, прежде чем она даже осознала окончательно, кого видела перед собой. Но она и без того прекрасно всё знала. Длинные рыжие волосы она бы узнала из тысячи других.       Она увидела наполовину задёрнутый балдахин, за которым, благодаря слабому свету свечей, очерчивались фигуры её матери и Великого Визиря. Михримах зажала рот рукой и из последних сил сдавила себе горло, чтобы её крик не вырвался наружу. От сильного перенапряжения и мерзости увиденного её замутило. Столько боли, обиды и ненависти она не испытывала никогда и ни к кому так, как сейчас.       Она даже не помнила, как закрыла дверь и на холодных, ватных ногах унеслась прочь...       — Глядеть на спящих — привлекать шайтана, разве вам это неизвестно? — В спину гостя врезался елейный голос.       Николас повернул голову к вошедшей в залу Хатидже Султан и будто смущённо улыбнулся.       — Простите, госпожа. Я слышал иное. Сон — это покрывало, которым Всевышний укутывает нас и спасает от горестей грешного мира. Ни один шайтан не способен навредить рабу Всевышнего, пока тот находится в сердце его объятий. Только в них истина, которой мы так боимся, пока бодрствуем и скитаемся в мире, сотканном из иллюзий дьявола.       Хатидже чуть запрокинула голову, но вместо ожидаемого смеха из её уст вырвалось фырканье — неожиданно циничное и угрюмое. Она прожигала нового Визирь-и-Азама лукавыми, но пронзительными глазами, затем громко усмехнулась и невозмутимо прошла мимо мужчины, не обращая внимания на тяжёлый следящий взгляд. Хатидже опустила ладонь на волосы Михримах, и лицо юной султанши наконец расслабилось, приобретя умиротворённое выражение. Кошмар отпустил её, и Михримах с огромным трудом разлепила веки.       — Михримах, мой ягнёночек, как ты себя чувствуешь? — сладким голосом, в котором так и плескалось искреннее беспокойство, прошептала Хатидже Султан.       Михримах ещё какое-то время смотрела куда-то в пустоту перед собой, морщась и хмурясь так, словно её вот-вот могло вырвать.       — Мне... мне нехорошо... — пробормотала Михримах, коснувшись горла, и приподнялась на диване.       — Ты страшно бледная, дорогая... — Хатидже коснулась щеки племянницы и повернула голову к наложницам. — Эсра-хатун! Позови лекаря!       — И принесите таз! Нашей госпоже дурно, — добавил вслед Николас и, когда повернул голову, увидел вперенные в себя глаза юной султанши. Могильно-холодные, преисполненные неприязнью и ужасом. — Госпожа моя, что с вами?       Он по своей ошибке протянул руку — совершенно машинально, чтобы проявить участие, — и Михримах не успела увернуться от пальцев визиря. Те коснулись её кожи на лбу, влажном от испарины, и Михримах всю передёрнуло. Она конвульсивно отстранилась, шлёпнув визиря ладонью по пальцам, и цвет лица её стал зеленоватого оттенка.       — Не трогайте меня! Не смейте! Пойдите прочь!       Наложницы успели поднести таз ровно в тот момент, как желудок султанши скрутило спазмом, и её вырвало. Хатидже обняла плечи племянницы и бросила взгляд на Николаса Пашу.       — Я всего лишь хотел сообщить госпоже новости, которые касаются Таш...       — Я думаю, сейчас не самый лучший момент, паша, — тотчас перебила его Хатидже и добавила с особым чувством: — Я обязательно сообщу вам, когда Михримах будет готова узнать любые новости.       Это означало лишь одно: она не позволит им снова встретиться наедине. Вся спешка была псу под хвост. Новый Визирь-и-Азам хищно сощурился, послав Хатидже взгляд, полный негодования, но всё же послушно отступил назад и вышел из залы. Глядевшая ему вслед султанша покрепче прижала к себе Михримах.       — Что с тобой, родная? Тебе приснился дурной сон?       Михримах обессиленно опустила голову и взъерошила волосы, вздыхая так тяжело, словно ей было физически больно выпускать из себя остатки ужасного сна — ещё и настолько реального.       — Да... Да, просто дурной сон... — Михримах тряхнула головой и посмотрела в сторону, куда скрылся визирь минутой ранее. — О, Аллах... Я ударила пашу...       — Не бери в голову, дорогая. Лучше скажи, что тебе такого приснилось? — озабоченно нахмурилась Хатидже, поглаживая племянницу по плечу. — Ты так испугалась... Неужели Николас Паша тебе приснился? Или, может, Ибрагим Паша — и ты приняла за него его близнеца?       Щёки Михримах вспыхнули алым цветом от того, насколько проницательной оказалась её тётка. Девушка прочистила горло, взмахом руки потребовала себе у джарийе ещё один наполненный водой кубок и быстро осушила его. Она думала воспользоваться этим моментом, чтобы придумать правдоподобное оправдание, прежде чем отставить кубок и снова посмотреть на султаншу.       — На самом деле, мне снился покойный Рустем-ага. Спросонья я перепутала их с пашой, — тухло объяснилась Михримах и вдруг вспомнила обрывки разговора тётки с новоиспечённым Визирь-и-Азамом. — Николас Паша, кажется, хотел мне сообщить новости о ком-то, но не успел договорить?       Хатидже неохотно кивнула.       — Верно. Эти новости касаются Ташлыджалы Яхьи-бея. Ты ещё помнишь его, Михримах?       Густые тёмные брови так и взлетели от удивления.       — Как? Ташлыджалы? Он жив? Но я думала, валиде... — начала было Михримах и прикусила язык.       Она подумала, что навряд ли тётушке было бы приятно в очередной раз услышать о смерти Мустафы и его соплеменников. Однако та, на удивление, и бровью не повела.       — Нет, Хюррем его не убила. Он жив, просто до недавнего времени скрывался, — бестрепетно заметила Хатидже и вдруг хитро улыбнулась, увидев, как задумчиво заблестели лазуритные глаза племянницы. — Знаешь, как Николас Паша нашёл его?       Михримах помотала головой. Хатидже улыбнулась ещё шире, практически купаясь в чистом, невинном любопытстве этой раскрытой нараспашку души. Тонкая ладонь легла на пальцы Михримах.       — Потому что он услышал слухи о том, что с тобой случилась беда. В городе шепчутся о том, как обезумевший от ревности Рустем-ага напал на тебя и пытался похитить. Узнав, что ты пострадала, Ташлыджалы выдал себя.       — Вот как? — голос Михримах чуть дрогнул, и она отвернулась, мысленно укорив себя за то, как легко наружу вырвалось её тщеславие. — Не думала, что его всё ещё волнует моя жизнь.       Она всё ещё помнила о том выборе, который Ташлыджалы сделал год назад, избрав сторону её брата Мустафы. Став старше, она, конечно, перестала его винить, потому что знала, каково это — когда твоя жизнь положена на алтарь благополучия шехзаде... Но девичья гордость не позволяла полностью простить отказ Ташлыджалы от любви единственной дочери султана. К тому же, когда в её жизни снова появился Бали-бей, она и думать забыла об обиде, которую ей нанёс Яхья.       Однако то, как в её груди горячей волной разлилось какое-то щекочущее чувство радости, говорило о том, что ей и самой не был так уж безразличен Ташлыджалы.       Если Хатидже Султан говорила, что Николас Паша нашёл его, то...       — А где он сейчас? — резко спросила Михримах, повернув голову к тётке. — Неужели валиде приказала бросить его в темницу?       — Она не могла отдать иного приказа. В конце концов, Ташлыджалы был верным соратником Мустафы.       Испуг пробежался по нежным чертам султанши.       — Но что она собирается с ним сделать? Если бы она хотела его казнить, то не стала бы... — Михримах вдруг оборвала себя на полуслове и задумалась над собственными мыслями.       Что-то действительно не сходилось. Валиде в своё время бессердечно уничтожила любых последователей покойного шехзаде Мустафы. Люди Николаса Паши ведь даже устроили пожар в доме Абдуллы, чтобы ни следа не осталось от тех, кто мог плести заговор против Селима. В таком случае зачем она схватила Ташлыджалы? Как она узнала, где его искать? И зачем ей вообще это делать?       — Ты беспокоишься о Ташлыджалы, Михримах? — сладким, вкрадчивым голосом спросила Хатидже, пропустив сквозь пальцы бронзовые локоны племянницы, пока та задумчиво смотрела в пустоту. — Я помню, как вы смотрели друг на друга, когда он приезжал в столицу. Глаза Ташлыджалы были прикованы к тебе, где бы ты ни была.       Вдруг взгляд Михримах ожесточился. Она напряглась всем телом, и Хатидже, гладившая её по волосам на спине, почувствовала это и замерла. Михримах медленно повернула голову к тётке, обменялась с ней долгими взглядами и вдруг до блеска фальшиво улыбнулась.       — Не найдётся ни одного мужчины во всей империи, чьи глаза не будут прикованы к жемчужине династии, тётушка, не так ли? Я помню ваши слова, — в голосе Михримах звучали одновременно приторная сладость и могильный холод. — Но, полагаю, исключением оказался Бали-бей.       Хатидже виновато улыбнулась.       — В том, что случилось с Рустемом-агой, есть и доля моей вины. Я не знала о Сильвии-хатун, Михримах. Я была уверена, что Бали-бей не...       Михримах властно выставила ладонь, и на секунду в её жестах можно было узнать покойного Повелителя. Хатидже оторопела и даже не успела демонстративно разозлиться на такую невежливость.       — Прошу вас, султанша, давайте закроем эту тему. Я не хочу больше бередить эту рану.       Улыбка Хатидже стала натянутой.       — Конечно, Михримах, — сухо согласилась та.       — С вашего позволения, тётушка, я бы хотела вернуться в свои покои, — с этими словами Михримах поднялась с дивана, надела туфли и огляделась в поисках своего чтива. — Вы не видели книгу, которую мне дали недавно? Я точно помню, что читала её перед тем, как заснуть.       Веки Хатидже недоверчиво сузились, и чёрные зрачки резко сдвинулись в сторону, куда ушёл Николас Паша. Она покачала головой, досадливо сдвинув брови.       — Не видела... Но, возможно, слуги унесли. Я спрошу, Михримах. А ты ступай и отдыхай.       Недовольная и чрезмерно напряжённая Михримах вышла из залы и направилась уже было к лестнице на верхний этаж, как вдруг дорогу ей преградила одна из служанок. Та протянула султанше сложенный вчетверо листок бумаги и поспешно скрылась, прежде чем Михримах успела задать какие-либо вопросы. Выгнув в недоумении бровь, Михримах вздохнула и развернула записку.

"Ташлыджалы умоляет о встрече с вами, госпожа.

Если желаете взглянуть на него, то приходите к дальнему павильону после заката".

      Михримах нахмурилась и, сжав кусок бумаги в кулаке, выкинула его в жаровню с огнём неподалёку.       Автором записки наверняка был Николас Паша. Для этого, должно быть, он и заходил к ней, пока она спала.       Произошедшее больше недели назад с Рустемом перевернуло всё нутро Михримах вверх дном. Она была разбита, ей было больно, но только в этой боли она очнулась и трезво огляделась вокруг. Наконец и она заметила, что творилось что-то из ряда вон выходящее.       Ибрагим Паша, которому валиде сохранила жизнь. Его брат-близнец, которому она вручила печать Визирь-и-Азама и который глядел на неё, как верный цепной пёс. Странное поведение Хатидже Султан — после новостей о Ташлыджалы Михримах не могла избавиться от ощущения, что тётушка словно игралась с её чувствами. Впрочем, в это можно было поверить: в конце концов, её мать отдала приказ о казни Мустафы и ожидать искреннего дружелюбия от Хатидже Султан было бы наивно.       Теперь Михримах впервые увидела это столь ясно.       Ей ведь казалось странным, как сильно Хатидже Султан вовлечена в любовные дела своей племянницы, хотя до этих дней никогда не проявляла такого нездорового к ним интереса. И если сперва Михримах хотелось верить, что в ней тётушка видела кровь покойного султана Сулеймана и попросту желала ей счастья с Малкочоглу, то попытка навести её на определённые мысли о Ташлыджалы всё расставила на свои места.       Тётушка, очевидно, намеревалась отомстить Хюррем Султан через её детей. Мысль об этом жгла Михримах сердце, ведь она с самого детства к тётушке была привязана... но то были мирные времена, когда под куполом Топкапы правил султан Сулейман. Сейчас они оказались на разных сторонах. Если бы не бесконечные сладкие речи Хатидже Султан о безответной и отчаянной любви Бали-бея, которую тот усердно скрывал ото всех — включая, по-видимому, себя самого, — то Михримах ни за что бы не повела себя так неразумно и глупо. Она всё ещё никогда бы не согласилась на брак с Рустемом, но и не стала бы брать в руки яд и совершать такие необдуманные поступки. Она ведь действительно могла умереть, разбить матери и братьям сердце — и ради кого? Мужчины, который предпочёл османской султанше легкомысленную венецианку?       От одной мысли об этом по костям пробегалась презрительная дрожь. Ей было стыдно за себя и горько за то, что тетушка откровенно манипулировала её чувствами, чтобы причинить боль валиде. Сердцем Михримах отказывалась в это верить, но умом понимала: будучи членом династии, она не могла рассчитывать остаться вне этой мерзкой игры. А как бы Хюррем Султан ни намеревалась ценой её брака защитить Селима, она оставалась её матерью — единственной родительницей.       Сжимая пальцами балюстраду, Хюррем мрачно осматривала Стамбул, купающийся в жарких лучах солнца. Она заметила, что после смерти Сулеймана стала делать так постоянно, как и он в своё время, чтобы подумать над чем-то важным и успокоить чувства. Вид умиротворённо дышащей столицы упорядочивал хаос внутри неё. Так было всегда.       Кроме сегодняшнего дня.       После возвращения Нико в столицу вместе с пойманным Ташлыджалы Яхьей прошла неделя. Весь дворец погрузился в тяжёлое, угрюмое выжидание, и казалось, что хватило бы лишь искры, чтобы разбушевался пожар.       Султанша сморщилась, почувствовав странные ощущения. В последнее время здоровье стало чаще беспокоить её — настолько, что даже она уже толком не могла это игнорировать. В предыдущих циклах она порой сталкивалась с бессонницей, несварением, головокружением и ощущениями жжения в межреберье, но то было эпизодически и не так часто, как в этот цикл. Вдобавок ко всему она чаще уставала, чаще сталкивалась с одышкой и покрывалась холодным потом.       Лекари разводили руками: не нашли они ни признаков отравления ядом, ни каких-либо отклонений, кроме резко ослабевшего здоровья. Но Хюррем объясняла всё постоянным стрессом, а потому, кроме досады и раздражения, ничего особо не испытывала.       Как тут было не нервничать, когда почти любое дело, несмотря на невероятный дар перерождения, обязательно просыпалось сквозь её пальцы. Никогда ничего не получалось с первого раза, словно вся жизнь сопротивлялась любому её решению, любому вздоху.       Как она и ожидала, Ташлыджалы никакие угрозы или пытки не шли впрок. Он отказывался не только брать на себя вину, но и вообще произносить хоть слово. Отказывался даже от пищи и воды, стоило ему понять, что перед ним был не Ибрагим Паша, а Николас, "продавшийся Хюррем Султан". Он похоронил себя в тот момент, когда осознал, что всё это было лишь ловушкой и его намеревались использовать, чтобы очернить репутацию уже мёртвого шехзаде. И чем больше он тянул, тем громче жужжал осиный улей в лице жителей Стамбула, которые всё чаще называли Селима за глаза самым недостойным падишахом из всех, что правили империей.       А это значило, что очередное покушение или заговор осмелевших врагов Селима — всего лишь вопрос времени. Даже встреча с жёнами куббе-визирей Дивана ничего особо не дала: те продолжали кивать и улыбаться, но по их настроениям и аккуратно брошенным фразам было понятно, что никакой симпатии их мужья к Селиму не испытывали и хотели бы видеть на престоле, например, Баязида. Да и существенного влияния особого на визирей ханым не могли оказать — происшествие в доме Абдуллы, как и ожидалось, разрушило и без того хлипкую репутацию юного падишаха.       И вот Хюррем Султан, почувствовавшая осторожный оптимизм после событий, что начали стремительно меняться в этом цикле, вновь начала впадать в отчаяние.       Она не понимала: почему всё, что она ни делала, шло во вред Селиму? Любая крохотная надежда на спасение сына оборачивалась разочарованием и очередной угрозой его жизни. Хюррем хотелось плакать, но из глаз не падало ни слезинки.       "Я сказал тебе, что невозможность сжечь наши контракты доказывает бесовской промысел в том, что творится вокруг нас. Также это может доказать, что кто-то играет с нами..."       Эти слова набатом били в её голове с того самого дня, как они в последний раз говорили с Ибрагимом. После того случая Хатидже уволокла мужа в их покои и больше от него не было слышно ни звука. Хюррем знала, что он жив и относительно здоров только от Фахрие, которая приносила ему еду и лекарство.       Он ничего не предпринимал. Был тих и покорен: сидел да рисовал, читал или подолгу размышлял, смотря в окно. Это бы казалось ей подозрительным ещё совсем недавно, вот только были люди, которые внезапно переплюнули Ибрагима в подозрительности. В первую очередь — Хатидже Султан. С ней что-то было не так, и поведение Ибрагима, как и его пространные намёки, подтверждали справедливость её опасений и чувства тревоги рядом с ней. Но всё же Хюррем никак не могла взять в толк, какую роль во всём этом, кроме плетения интриг с Михримах, могла сыграть Хатидже Султан?       И с другой стороны теперь был Николас. Он привёз Селима в дом Абдуллы. Он исчез, когда был убит Рустем. И он направился вслед за Селимом и Ибрагимом, которого сопровождали Перчем-ага с верными ей людьми. После этого Перчема-агу находят мёртвым, якобы наложившим на себя руки, в то время как он был единственным, чьим словам Хюррем могла поверить, реши он обвинить или, напротив, оправдать Ибрагима Пашу. Ибрагиму убивать его было бессмысленно — даже скажи Перчем, что он намеревался вонзить в Селима тысячи отравленных кинжалов, Хюррем бы всё равно ничего нового не узнала и не смогла бы казнить его. Иными словами, ничего не изменилось бы.       А значит, оставался сценарий, где кому-то было невыгодно существование Перчема, который смог бы подтвердить благие намерения Ибрагима Паши, если те и были. Этим кем-то, очевидно, был Николас.       Чем сильнее она раскручивала эту мысль — хоть это и было почти физически тяжело, будто приходилось указывать на грехи своего святейшего благодетеля, — тем болезненнее внутри стягивался узел тревоги и сомнений.       Она своими руками вложила власть и своё доверие в ладони Николаса, ненавидевшего Ибрагима за смерть их отца Манолиса. Она сама возвела его на пьедестал. Она сама взрастила в нём любовь и преданность к себе. Но отчего ей казалось теперь, что Николас прекрасно знал об этом и, быть может, пользовался её уверенностью в его непогрешимости?       Если так подумать... память Хюррем истончалась с каждым циклом всё сильнее, и ей было уже не так просто досконально вспомнить, благодаря каким героическим поступкам она так боготворила преданность Николаса. Она знала, за что ненавидела Ибрагима, могла перечислить все его проступки от и до, но Николас... казалось, он выигрывал только за счёт того, что ненавидел своего брата и просто был рядом с ней. Но обеспечивало ли это надёжный фундамент для такого безоговорочного доверия?       Хюррем не могла игнорировать также и то, что в этом цикле Николас слишком быстро проникся любовью к ней — ведь он не прошёл того пути, что проходил раньше. А чувства его, напротив, были идентичны тем, что она наблюдала и раньше, столь же пылкими. Это выглядело теперь несколько... надуманным?       Возможно, ей и впрямь стоило держать Николаса подальше от этой тайны. Хотя бы ещё какое-то время, чтобы она могла повнимательнее понаблюдать за ним. Сперва необходимо было разрешить проблему с Абдуллой и перетянуть на свою сторону Ташлыджалы. В конце концов, если подумать, хоть Нико и был всегда на её стороне, помогал, поддерживал, то после посвящения в её тайну он частенько выступал за то, чтобы Хюррем отреклась от дара Мефистофеля и попробовала оставить жизнь Селима в руках Аллаха. Порой в его речах проступали размышления о том, что, быть может, ей следовало разглядеть в нависающей над сыном тени смерти нечто неизбежное и неотвратимое, с чем следовало смириться.       И даже во время того рокового ужина, когда едва не погибли Михримах и Селим, Николас снова поднял эту тему, хоть и по нелепой случайности — зачитав книгу, которому ему преподнесли в дар. А Хюррем сейчас явно была не в том состоянии, чтобы слушать эти бесконечные увещевания о смирении. Она получила способность, с помощью которой, как мать, хотела спасти своих детей, чтобы те не повторили судьбу её любимого Мехмеда. Всё остальное было ей безразлично.       Когда позади раздался голос, Хюррем едва не подпрыгнула на месте — настолько сильно она погрузилась в мысли, которые старательно гнала от себя долгое время.       — Валиде Султан, вас желает видеть Николас Паша.       По лицу Хюррем пробежалась тень, но Фахрие-калфа, к счастью, могла видеть только спину султанши.       — Зови его сюда, — прохладно отозвалась султанша и прерывисто вздохнула, услышав шелест на балконе сверху.       Устремив взгляд к источнику звука, она едва не задохнулась от удивления, увидев Ибрагима. Тот смотрел на неё удивительно спокойно, почти лениво, будто глядел на фарфоровую вазу, которая сутками стояла у него перед глазами.       Их последний разговор Хатидже Султан прервала именно тогда, когда она собиралась сказать ему условие своего контракта. На это странное совпадение Ибрагим и указывал ей раньше. К тому же, он впервые не засыпал её вопросами вперемешку с проклятиями, а сам что-то утаивал — хоть и делал это с таким выражением, будто умолял её догадаться самой. Будто что-то удерживало его от того, чтобы озвучить что-то прямо.       "Как забавно. Взрослый паша, бывший Визирь-и-Азам, убеждает меня в коварстве своего брата, рассказывая о детской ревности".       "Забавно другое. Что женщина, перерождавшаяся больше двадцати раз, всё ещё отказывается смотреть на то, что происходит у неё под самым носом..."       Его слова никак не выходили у неё из головы. Это было похоже на наваждение.       "По-твоему, Рустема убили вырвавшиеся из-под земли джинны? Ты уверен, что выпил сегодня своё лекарство, паша?"       "В этом твоя проблема, госпожа. Как всегда не видишь того, что под самым твоим носом".       "Под самым носом" — он повторял именно эту фразу снова и снова. Может, она действительно была слишком близорука? Неужели отчаяние так ослепило её, что лишило возможности смотреть на вещи трезво? Она проморгала отравление Михримах, попавшей под тлетворное влияние изменившейся Хатидже Султан, и Селим уже несколько раз оказывался на краю погибели — даже тогда, когда Хюррем крепко держала пальцы на шее Ибрагима, грозясь замучить его до смерти, реши он снова навредить её сыну.       Всю эту неделю с лишним Хюррем была занята государственными делами и даже не сразу заметила, что Ибрагим больше не искал с ней встречи, грозясь перевернуть Топкапы вверх дном. И даже в тот крайний раз она звала его сама. И его взгляд — он тоже менялся от встречи к встрече. В последний раз он на секунду показался ей таким же, как в один из циклов, который она практически забыла — в первую очередь потому, что мечтала забыть и вычеркнуть его из памяти. Смотрел так же, говорил так же. Даже дышал похожим образом.       Что, если сказать ему то, что он хочет? Условие контракта? Что это даст? Что изменит? В худшем случае она ведь сможет просто ещё раз повернуть время вспять. Возможно, в этот раз она точно перестанет чувствовать насчёт этого остатки любых эмоций. А Ибрагима просто посадит на цепь и будет мучить, пока не услышит заветную правду. И точно так же поступит и с Хатидже. Возможно, её будет и вовсе проще убить.       За этими мыслями Хюррем не заметила, что они с визирем уже несколько минут неотрывно глядели друг на друга, пока позади неё не послышались тяжёлые шаги.       Хюррем уже по этой поступи поняла, что гость пришёл к ней не с благими вестями. Пальцы на балюстраде сжались ещё сильнее. Хюррем начала думать над тем, как поступить, чтобы Ибрагим не мог их подслушать, но, подняв голову, она увидела, что тот и сам скрылся из поля зрения.       — Госпожа... — она услышала хриплый голос Нико за своей спиной и обернулась. — Новости неутешительные. Ташлыджалы Яхья недавно потерял сознание. Он отказывается есть.       Хюррем закатила глаза и устало вздохнула.       — Он или чрезмерно упрям, или чрезмерно глуп.       — Что прикажете делать, госпожа? Мы можем применить более суровые методы пыток...       — Нет, — отрезала Хюррем, вскинув голову. — Он не должен сильно пострадать, это важно. Никто не должен подумать, что Ташлыджалы сознается в заговоре последователей шехзаде Мустафы из-за того, что его силой заставили. Это лишь усугубит и без того шаткое положение Селима.       — В таком случае Ташлыджалы Яхья для нас совершенно бесполезен, госпожа.       Услышанное не на шутку разозлило Хюррем. Она помрачнела ещё пуще.       — Мне казалось, ты обладаешь большей изобретательностью, когда дело доходит до исполнения моих приказов, Николас Паша. В конце концов, вы с Ибрагимом братья, а уж ему в смекалке позавидует сам шайтан.       Ответа не раздалось. Николас лишь угрюмо поджал губы и нагло разорвал с ней контакт глазами. Хюррем выгнула бровь: неужели сказанное вызвало у него такую злость? Женщина вздохнула.       — Раз он отказывается, придётся прибегнуть к хитрости. Я молилась, чтобы этого не произошло, однако... выбора нет.       Хюррем зашагала к выходу, кивнув Николасу, чтобы тот последовал за ней. По пути она захватила накидку с глубоким капюшоном, чтобы пройти к темнице и быть замеченной наименьшим количеством свидетелей.