***
Ибрагим понял, что дела у Нико шли скверно после возвращения из Бурсы, когда он на целых два дня пропал из дворца, а после этого вернулся угрюмее обычного. О причинах своего неудовольствия он никому не рассказывал, но Ибрагима невозможно было обмануть этой нелепой бравадой. У Нико всё на лице было написано, когда он мрачно потягивал вино из кубка, прожигая взглядом камин, и искусывал костяшки пальцев. Он над чем-то подолгу размышлял, ломал голову, и терзания его наверняка были связаны с тем, что Ташлыджалы отказывался играть в игру Хюррем Султан. И причина была очевидна: Ташлыджалы без труда догадался, что перед ним был не Ибрагим Паша, а его близнец. Ибрагим научился выжидать — и наконец терпение не подвело его: однажды вечером Нико вернулся во дворец в состоянии, которое вполне себе можно было назвать паникой. Он влетел в свой кабинет, едва не выбив дверь из петель, швырнул на диван свой тюрбан и нервно расстегнул верхние пуговицы кафтана. В сумерках сперва трудно было разглядеть его лицо, но впоследствии, как только Нико подошёл к высокому зеркалу и принялся разглядывать себя, Ибрагим увидел в отражении алую полоску на его лице, от правого виска до уголка губ, — ему нанесли рваную рану. Судя по виду, от сломанного звена тюремной цепи. Ташлыджалы, должно быть, особо яростно отреагировал на очередную попытку подкупа. В отражении Николас разглядел Ибрагима и резко повернулся. — Тео? Что ты тут делаешь? Паргалы демонстративно вложил закладку в книгу, которую безмятежно почитывал, и вальяжно развалился на диване, уткнувшись корешком в щёку. — Это мой кабинет, братец. Или ты уже забыл, чьё место временно занимаешь? — По-твоему, разумно оспаривать решение государя, Тео? В его приказе чётко сказано, что отныне и впредь, пока султан не решит иначе, я занимаю должность Визирь-и-Азама этого государства, — с ноткой колючей издёвки заметил Николас и резко застыл, заметив наконец в тенях кабинета двух неусыпных соглядатаев, посланных Хатидже Султан. Выражение его лица посуровело, и он молчаливым кивком указал на выход. — Бесполезно, — фыркнул Ибрагим насмешливо. — Они слушаются только Хатидже Султан. Но брату его эти доводы были явно безразличны. Палец Николаса указал на дверь, и голос его надломился, став суровым и холодным, пробирающим — неожиданно — до костей. — Выйдите немедленно. Ухмылка потухла на лице Ибрагима, когда оба бостанджи, ни капли не сопротивляясь, молча последовали озвученному приказу и покинули кабинет. Получается, эти ублюдки совершенно ни во что не ставили приказы Ибрагима, но побежали прочь по первому же кличу близнеца, который был визирем без году неделя? Руки сами по себе сжались в кулаки, и это не укрылось от Николаса. Тот полоснул по брату взглядом уже не таким враждебным, как минутой ранее, но и всё ещё не слишком доброжелательным. Затем он направился к шкафу и взял оттуда шкатулку с перевязочными материалами. По счастью, специфика долга Великого визиря и сераскера вынуждали держать при себе всё необходимое при ранениях и отравлениях. — Так ты пришёл в свой кабинет, чтобы просто почитать, Тео? Твоих покоев и террасы тебе недостаточно? — Здесь дышится легче. И попадает больше солнечного света, — с притворной серьёзностью отозвался Ибрагим, махнув в воздухе ладонью, словно зачерпывая свежий воздух. — Тогда я прикажу, чтобы тебя почаще выводили на прогулку, — в голосе брата, несмотря на его равнодушный вид, так и сквозила саркастичность. Лицо младшего из близнецов резко ожесточилось. — Я не заключённый, чтобы ты раздавал подобного рода указы, Нико, — колюче ухмыльнулся он. — Какими бы ни были приказы султана Селима, сам ты прекрасно понимаешь, почему занимаешь эту должность и кто здесь истинный Визирь-и-Азам. И сейчас ты осознаёшь это в особенной степени. — О чём ты говоришь? — мрачно отозвался Николас. Он снял все драгоценности с пальцев и принялся очищать рану перед зеркалом. Ибрагим сглотнул, бросив взгляд на изумрудный перстень, подаренный Хюррем, и незаметно нащупал в кармане кафтана подделку. — Мне всё известно, Нико. О том, что ты обманом привёз во дворец Ташлыджалы Яхью, что он быстро догадался, что ты не я... — перечислил Ибрагим и кивнул на брата. — Отсюда и твоя рана, не так ли? — Глупости, — ворчливо отрезал Нико. — Я поранился на тренировочном плаце, Тео. Пожалуйста, не выдумывай ничего, чтобы потешить своё самолюбие. Ибрагим подавил широкую ухмылку, силясь не рассмеяться прямо в лицо брату. — Кто бы говорил о самолюбии. Ты настолько пристыжен этой раной, что даже не попросил лекарей обработать её? Потому что нанёс её тебе человек, который без труда сорвал твою лживую личину и не повёлся на твои глупые речи, — плавно, почти нараспев насмехался Ибрагим. — Человек, убедить которого было твоим долгом перед Хюррем Султан, верно? И ты подвёл её. Твоё хлипкое представление о собственной избранности разрушилось, не так ли? Нико так сильно сжал смоченный в воде кусок холщовой ткани, что можно было услышать противный хруст суставов. Но в конце концов он и впрямь опустил плечи и выпустил из лёгких тяжёлый вздох. — Да, ты прав. Я ошибся, — процедил он сквозь зубы. — Не думал, что Ташлыджалы Яхья так хорошо тебя знает, Тео. Я думал, что мне удастся обмануть его и склонить на сторону Хюррем Султан, чтобы она стала ещё больше доверять мне, но всё стало ещё хуже. Теперь он убеждён, что и тебя убили, и что его тоже будет ожидать такая участь, вопреки всем обещаниям султанши. Зная о коварных замыслах Нико, которые тот искусно прятал за маской добродетели перед ним, Ибрагим даже на секунду забыл, что брат играл с ним в игру. Всё ещё, должно быть, думал, что он не догадывался о враждебных мотивах Нико. — Обещаниям? — Ибрагим притворился несведущим. — Каким же? Чем можно подкупить Яхью, учитывая, как сильно он был предан Мустафе? Нико поколебался какое-то время с ответом. — Она мне не сказала. Бровь Ибрагима недоверчиво дёрнулась вверх. — Что за чушь? Она тебе доверяет все свои тайны, Нико. — Нет, — помотал головой старший близнец. — По какой-то причине султанша опасается раскрывать эту часть своего замысла. Мне только известно, что она предлагает ему предать Мустафу и выйти сухим из воды. — Этого всё ещё недостаточно, чтобы убедить его. Я знаю Ташлыджалы слишком хорошо, он... — Это как-то связано с Михримах Султан, — перебил Нико напряжённо. — Полагаю, она намеревается воспользоваться чувствами Яхьи к ней. В голосе Нико Ибрагим не расслышал фальши. Возможно, Нико действительно ничего не знал. Сердце в груди подпрыгнуло в ответ на эту мысль. Значило ли это, что голос разума Хюррем Султан наконец настигал её? Она меньше доверяла Нико, чем в предыдущие циклы? Ему удалось посеять зерно сомнений? — И как же она хочет воспользоваться ими? — отрывисто посмеялся Ибрагим. — Не никях же с Михримах она ему предло... Ибрагим осёкся на последнем слове и застыл, словно тело его вросло в диван. Нико оторвал взгляд от своей раны в отражении и встретился с тревожными глазами младшего брата. — Это слишком даже для Хюррем, — глухо отозвался Ибрагим спустя минуту молчания. — Но это может подействовать, — возразил Нико. — Если у Ташлыджалы будут гарантии, что ему сохранят жизнь и сделают даматом Династии, то это слишком щедрое предложение, чтобы отказаться от него в его положении. — Нет. Исключено. Ташлыджалы слишком предан Мустафе и слишком ненавидит его убийцу. Подобное было бы в духе этого подохшего пса Рустема, но не Яхьи, — твёрдо заявил Ибрагим. Николас втянул носом воздух. — Ты ведь уже знаешь, что Рустем угрожал Хюррем Султан? Ибрагим выгнул бровь. С чего бы Николасу было выдавать какие-то секреты своей покровительницы? Или же он лгал? — И чем же он мог ей угрожать? Она Валиде Султан, а он — проклятый конюший. — В городе думают, что в священный день Повелитель устроил резню в доме Абдуллы, потому что тот поддерживал Мустафу и критиковал решения султана. Эбусууд-эфенди погиб в этот день, и на его место пришёл кадий, которого султанша не успела ни подкупить, ни очаровать своими речами, — объяснил прохладным тоном Николас, и Ибрагим понял, что снова не мог распознать ни лжи, ни увиливания. Что это на Нико нашло? — Он позвал Рустема-агу к себе, принялся допрашивать, и тот смолчал. Но у него оказались какие-то важные доказательства причастности Хюррем Султан к этой резне, поэтому он и решился на шантаж: брак с Михримах Султан взамен на его молчание. Ибрагим издал нервный смешок, пребывая в полном недоумении от настолько недальновидных поступков извечно осторожничающего Рустема. — Не бес ли попутал его? — задумчиво бросил в воздух Ибрагим, сузив глаза. — Рустем не глуп. Он бы никогда не подставил свою шею сильнейшей женщине во всей державе. — Если бы не его одержимость Михримах Султан, он был бы осторожнее, — согласно кивнул Николас. — Ходили же недостойные слухи, дескать, Хюррем Султан хочет отдать свою дочь замуж за меня. Это спровоцировало его. И наконец они начали приближаться к самому интересному. Ибрагим просто не мог упустить такой шанс. — Верно. И слухи эти распускала Гюльфем-хатун. — За что получает вдвое больше ударов палкой и плетью в своей темнице, — абсолютно бесцветно произнёс Николас, словно говорил не о женщине, которая действовала не по своей воле. — Ты намекаешь на Хатидже Султан, — утвердительно заявил Ибрагим, придвинувшись ближе к брату, но сохраняя безопасную дистанцию; они словно играли в кошки-мышки, и Ибрагим точно не хотел "спугнуть" впервые разговорившегося брата. — Но зачем ей это? По-твоему, она желала Рустему смерти? Нико сухо пожал плечами. — Не знаю. Промах: он надавил слишком сильно. Но отступать было некуда, и Ибрагим немного сменил тактику. — В моей голове мелькали подобные мысли, — задумчиво пробормотал визирь, принявшись расслабленно вышагивать за спиной старшего брата, пока тот обрабатывал свою рану. — Я решил, что, возможно, Хатидже Султан хочет расстроить Михримах и тем самым нанести Хюррем рану, которую она бы не смогла вынести. Ведь кто-то же пригласил Малкочоглу Бали-бея в сад, когда Рустем заявился на наш ифтар, Нико. Не кажется тебе это странным? Видимо, то, что он косвенно обвинял во всём собственную жену, но не исторгал проклятия и не осуждал её, держало Нико в подвешенном состоянии и не компрометировало самого Ибрагима. — Кажется, — отрывисто ответил Николас и снова замолчал. Ибрагим тихонько хмыкнул. Он мысленно потирал руки и жаждал увидеть брата растерянным, а затем паникующим, загнанным в угол. Нико, может, и учился лгать и притворяться, но всё-таки ранее он имел дело с совершенно другим братом. Он имел дело с Тео. А теперь перед ним был только Ибрагим Паша. — А знаешь, — выразительно продолжил Ибрагим, изящным движением поглаживая бороду, — я ведь просил Перчема-агу выяснить, кто же мог послать Бали-бею и его хатун письмо с просьбой срочно явиться во дворец вместе. И ты удивишься, но я узнал, что он успел побывать в том борделе — и после этого его находят мёртвым, словно не желая, чтобы он открыл свой рот... Взгляды братьев снова встречаются в отражении зеркала: настороженный — Николаса и насмешливый — Ибрагима. В кабинете вдруг ощутимо похолодало. Старший близнец ничего не отвечал, сохраняя контакт глазами, и младший медленно приблизился и встал за спиной Нико. Язык жгло от напрашивающегося вопроса: "Где ты был, когда Рустем "покончил с собой?" Ему хотелось допросить брата с пристрастием, вытрясти из него правду, доказать его вину и принести эту ложь на блюдечке Хюррем Султан. Взглянуть на её бледное лицо, на её привычно раскрытые в удивлении алые губы, широко распахнутые серо-голубые глаза. Он хотел увидеть, как её глаза сдвинутся на него в понимании, что всё это время она охотилась не за тем, что её истинный враг стоял за её спиной с заготовленным кинжалом... Но не мог так рано играть эту карту. Ещё не время. Он уже научился на собственных ошибках неоднократно, как важно было быть терпеливым. Уметь выжидать. — Хатидже стоит оградить от Хюррем Султан, Нико, — хриплым тоном, в котором едва-едва слышно звучали нотки издёвки, прошептал Ибрагим. — Иначе она спугнёт нашу добычу. Я не хочу увидеть ещё раз, как эта женщина, моя мучительница и убийца шехзаде Мустафы, выпивает яд и уходит из жизни. Только не так просто. Нико поводил заинтересованным взглядом по лицу брата и, поразмыслив, коротко кивнул. — Ты прав. Это будет опасно для всех нас, включая Хатидже Султан. Из-за её интриг едва не погибла невинная Михримах Султан... Хорошо, что ты это понимаешь, Тео, несмотря на всю свою любовь к Хатидже Султан. Я попробую поговорить с Хюррем Султан, чтобы она принудительно отправила госпожу в ваш дворец. Ибрагим сузил глаза, почувствовав, как в судороге дёрнулись мышцы лица. — Как она может выслать прочь сестру покойного Повелителя? — Сейчас она — Валиде Султан. Она может всё, даже приказать солнцу встать на западе, если пожелает, — поэтично, в своём духе, отозвался Нико. — Если найти доказательства её причастности к смерти Перчема-аги и склонении Михримах Султан к принятию яда, она не будет мешкать. Да что это он нёс? Как всё пришло к этому разговору? Ибрагим был полностью уверен, что именно Нико был виновен в устранении Рустема-аги, ведь он бесследно пропал в те минуты, когда случилась трагедия. И наверняка то же самое случилось и с Перчемом-агой — он был свидетелем невиновности Ибрагима и наверняка взятый им след привёл бы к Николасу! Однако, если подумать... В смерти Перчема и Рустема была одна общая деталь: не было никаких свидетельств насильственной смерти или насильственного склонения к смерти. Не верилось в самоубийство обоих, но все улики действительно указывали именно на это. А в таком случае... Ибрагим застыл, пустым взглядом уставившись на брата. В таком случае имел место "бесовской промысел", о котором Ибрагим столько говорил той же Хюррем Султан. Проклятье! Проклятье! Ибрагиму захотелось схватиться за голову, сжать виски до треска черепных костей и взвыть волком от отчаяния. Только он выстраивал логичную картину в голове, как любое малейшее подозрение перечёркивало её. Может ли быть так, что и это входило в дьявольский замысел Мефистофеля? Нико и впрямь выглядел настороженно, но не как испуганная мышь, загнанная в угол. Значит, не он лишил жизни Перчема и Рустема, а Хатидже? Если Хатидже распространяла слухи через Гюльфем, затем помогла той раздобыть две ампулы с запрещённым аконитом и отправила незаметную хатун, чтобы та передала письмо Бали-бею и Сильвии... В таком случае устранение Рустема и привлечение Малкочоглу и впрямь складывалось в совершенно новую версию: ей необходимо было склонить Михримах Султан к испитию яда. Но зачем? В таком случае ведь совершенно точно Хюррем повернула бы время вспять, а цикл начался заново. Получается, и Мефистофелю пришлось бы снова разыгрывать с начала весь этот спектакль. Даже сверх того: учитывая, что память у Хюррем сохраняется из цикла в цикл, она может приказать тихо казнить Хатидже Султан в следующий раз, чтобы избежать любых проблем. Правда, у неё это не получится, и восставшая из мёртвых Хатидже явно наведёт Хюррем на очевиднейшие мысли. И весь план Агриэля пойдёт прахом. Глаза Николаса, такие же проницательные и прожигающие, как у него самого, неподвижно сверлили лицо Ибрагима, пока тот пребывал в раздумьях, по ощущениям растянувшихся на час, а на деле продлившихся всего несколько секунд. Осознанность вернулась к нему в этот раз быстрее обычного, и Ибрагим был доволен собой. Нет, он не мог позволить брату так просто запудрить себе мозги. Он ведь не знал, кем была Хатидже Султан и какие у неё были мотивы. Поразмыслив над этим хорошенько, теперь Ибрагим ещё больше убедился в вине брата, а потому почувствовал себя увереннее. И всё же... проверить решимость Николаса точно стоило. Он явно хотел избавиться от Хатидже. Зачем — пока неясно, но это, по крайней мере, позволяло думать, что они играли не на одной стороне. Что, если Нико и впрямь удастся убедить Хюррем выслать Хатидже прочь? Это бы явно дало ему немного времени побыть к ней ближе и убедить в своей правоте без вмешательства Мефистофеля. План был отличным. Но для этого стоило взять под полный контроль действия Николаса. Ибрагиму вдруг стало выгодно, чтобы между Николасом и Хюррем возродилось более тесное доверие... вернее, между Хюррем и тем, кого она посчитает Николасом. — Долго ты ещё будешь буравить меня взглядом, брат? — недовольно спросил Нико, заканчивая очищать рану. — Если ничего больше сказать мне не хочешь, то будь так любезен оставить меня одного. Мне нужно подумать. — Бесполезная трата времени. Над делом Ташлыджалы ты можешь думать хоть до обморока, Нико. Всё равно это не поможет тебе убедить его, — покачал головой Ибрагим. — И это будут мои проблемы, а не твои, — сухо отрезал Нико. — Если с Ташлыджалы поговорю я, а не ты, то он послушает, — продолжил Ибрагим высокомерным тоном, оттопырив указательный палец к потолку. — В его глазах ты — предатель собственного брата и покойного Мустафы, тот, кто продался женщине да ещё и убийце. Ни одно твоё слово не возымеет для него никакого значения. — Ему придётся придать им значение, иначе его ждёт жалкий исход: влачить существование в темноте сырой темницы до конца дней, не имея возможности ни с кем говорить или увидеть солнечного света. Он упрямый, но не такой дурак, — решительно заявил Нико. Иной раз Ибрагим уставал удивляться тому, какие такие события и муки могли настолько до неузнаваемости переменить его хилого, весёлого и непосредственного братца. Как они дошли до такой потаённой вражды? За что Нико мог так слепо желать избавиться от него, ещё и при живом-то Манолисе? Но в этот цикл Ибрагим решил для себя, что братские чувства могут оказаться тлетворными и привести к очередной петле, поэтому отложил их в самую дальнюю часть своего ороговевшего, очерствевшего сердца. Паргалы встал рядом с братом, который закончил наложение мази на рану и теперь застывшим взглядом затаившегося волка наблюдал за действиями Тео. Наконец они поравнялись так, что не было больше необходимости переглядываться в отражении зеркала. Губы Ибрагима изогнулись в ухмылке. — Дай мне поговорить с Ташлыджалы, брат. Если он узнает, что я жив, то станет гораздо более сговорчив. Он согласится на предложение Хюррем. — Нет, — тут же обрубил на корню эту идею Нико. — И речи быть не может. Если Хюррем Султан узнает... Ибрагим взял брата за плечи и развернул к себе лицом. — Она не узнает, Нико, мы позаботимся об этом. А успешно выполненное задание позволит тебе стать ближе к Хюррем Султан. Нико недоверчиво выгнул бровь — уже точь-в-точь как Ибрагим, отчего Паргалы на секунду передёрнуло, но он успел это скрыть. — И с каких это пор ты науськиваешь меня сближаться с ней, Тео? Не ты ли презирал меня за это ещё совсем недавно? — Мне противна одна мысль о вашей близости, это так, — сморщившись, кивнул Ибрагим, понизив голос. — Но в Риме стоит вести себя как римлянин, сам знаешь. Я не хочу видеть, как ещё один мой старый друг страдает из-за этой змеи. Николас внимательно рассматривал лицо Ибрагима и наконец медленно отнял от себя его руки. Голос старшего брата вдруг затрещал, как крошащийся лёд. — Тео, сколько раз я тебе говорил, что ты можешь солгать кому угодно, но только не мне? Не сотрясай зря воздух. — Нико с озабоченным видом окружил взглядом его лицо. — Ты, к слову, очень бледен. Возвращайся к себе или сходи погуляй в сад, мне нужно поработать, — мягко улыбнувшись близнецу, Нико похлопал того по плечу и отвернулся обратно к зеркалу, принявшись на чистую, смазанную рану накладывать повязку. На какое-то время Ибрагим замолчал, пристально разглядывая брата, который избрал наконец тактику игнорирования. — Мне интересно, понимаешь ли ты, насколько до нелепого лицемерны и высокомерны твои поступки предо мной? Ты носишь мою одежду, жестикулируешь, как я, говоришь, как я, ты пытаешься стать мной, Нико, — Ибрагим, неожиданно для самого себя, говорил вполне спокойным, почти вкрадчивым тоном, будто говорил с жалким безумцем и ревнивцем. — Когда в тебе проснулась такая ненависть? Нико вздохнул. — Как и всегда, ты принимаешь беспокойство за тщеславие и гордыню. Известно ли тебе, брат мой, что мы в других замечаем ярче всего то, что присуще нам самим? — Можешь эти философствования оставить для Хюррем Султан, Нико. Полагаю, она держит тебя при себе из жалости, — насмешливо предположил Ибрагим и в самом деле направился к двери. Уже на выходе он повернулся и хитро улыбнулся брату. — Если после сегодняшней встречи с Михримах Султан Ташлыджалы пошлёт тебя к дьяволу и откажется от сделки, Хюррем Султан очень скоро сгорит в пожаре, который раздулся по твоей вине в доме Абдуллы... Но перед этим она сперва избавится от тебя, как от бремени на своих плечах. Твой султанат не продлится и месяца, брат мой. Подумай над тем, желаешь ли ты такого исхода. Если передумаешь — ты знаешь, где меня найти. С этими словами довольный собой Ибрагим скрылся за дверьми кабинета и устремился за сопровождающими бостанджи в свои покои. Теперь он гораздо лучше понимал всю пользу выжидания и терпения: у него появилась возможность не только спасти жизнь Яхьи, но и избавиться от надзора Мефистофеля — хотя бы на какое-то время. Наконец Ибрагим лучше чувствовал почву под своими ногами.***
Разглядев среди фигур деревьев Ташлыджалы, Михримах застыла, словно ноги отказались нести её дальше. Впрочем, промедление и нерешительность были бесполезны: косые, настороженные взгляды Яхьи и сопровождавшего его Визирь-и-Азама уже обнаружили её. Николас тотчас переключил своё внимание на заключённого поэта, чтобы оценить его реакцию на султаншу. Признаться, ему казалось, что Яхья будет вести себя более сдержанно, ведь всё это время в пыточной и перед Валиде Султан он не выказывал никаких эмоций, кроме равнодушия или презрения, но при виде Михримах Султан вся его выдержка рассыпалась. В дымчато-голубых глазах Ташлыджалы, окружённых тёмными синяками, заплескалось столько тоски и боли, будто перед ним предстала сама мученица Марьям. Красиво очерченные губы мужчины сжались в тонкую линию, словно ему было трудно сдерживать эмоции. Он так давно её не видел, словно вечность прошла. За год султанша действительно преобразилась: стала выше, черты лица заострились и стали более взрослыми, гладкие бронзовые локоны, обычно задорно струящиеся по плечам, теперь были убраны в высокую причёску, а на макушке сверкала изящная корона. И всё же, несмотря на поднятый подбородок и почти равнодушный изучающий взгляд, он видел и чувствовал, что перед ним была всё та же Михримах Султан — непосредственная, язвительная, гордая и невероятно нежная султанша, которая украла его сердце в дворцовом парке. Михримах ленивым взмахом ладони отозвала прочь своего сопровождающего евнуха и неторопливо приблизилась к Яхье и Николасу Паше. — Султанша, — мягко поздоровался Николас. Ташлыджалы сбросил с себя наваждение и тоже склонил голову перед госпожой. Михримах кивнула визирю, но, едва тот поднял голову и показал ей свою рану на лице, нахмурилась. — Паша, что с вашим лицом? — Ничего страшного, госпожа. Поранился на тренировочном плаце, — бестрепетно солгал Николас и сдвинул взгляд на Яхью. — Госпожа, времени у вас не так много. Я буду неподалёку. — Мы ещё поговорим об этом, паша, — мрачно пообещала Михримах, когда Николас, поклонившись, устремился прочь в чащу, чтобы не мешать беседе бывших возлюбленных. Вопросов, на самом деле, было много. Зачем Николасу Паше устраивать эту встречу? Откуда он знал о том, что между Михримах и Ташлыджалы Яхьей что-то было, если это было строжайшим секретом? И даже если Яхья всё рассказал и потребовал встречи, он всё-таки был соратником покойного шехзаде Мустафы, врагом её валиде, так с чего бы им потакать ему? Оставлять их вдвоём? Впрочем, вопросы это были рационального толка. Ни интуитивно, ни эмоционально она не ощущала угрозы от Ташлыджалы. Да и какой угрозы ожидать от мужчины, который смотрел на неё так, как сейчас? Взглядом, который она всегда ждала от Бали-бея, но вместо этого видела лишь растерянность, стыд и равнодушие, стоило ей заговорить о чувствах? Они смотрели друг на друга всего несколько секунд, но по ощущениям время остановилось. Любые вопросы, казалось, умирали на подступах к горлу. Всё было слишком иначе, нежели раньше: теперь она не просто любимая дочь султана Сулеймана, а он — спутник и друг шехзаде Мустафы, её дорогого старшего брата. Теперь она — дочь Валиде-регента Османской империи, а он — соратник её злейшего врага. — Говори. Я тебя слушаю, — нарушив молчание, начала Михримах, поджав губы и подняв подбородок в призрачном подобии на высокомерие. — Я мечтал увидеть ваше лицо вновь с того самого дня, когда наши пути разошлись, султанша, — хрипло ответил Яхья, не в силах даже моргнуть — он будто боялся, что Михримах окажется лишь миражом. — И когда услышал о том, что с вами сотворила эта вшивая собака по имени Рустем... Яхья вздохнул и окинул долгим изучающим взглядом лицо бывшей возлюбленной, заставив ту лишь на мгновение почувствовать прилив горячей крови к щекам. Она еле удержалась от того, чтобы смущённо отвернуться. — Видя ваше лицо, видя, что вы живы, я счастлив. С вами ведь всё хорошо, госпожа? Эта гончая не навредила вам? Михримах не хотела вспоминать предложение Рустема и то, как из-за неё он покончил с собой, как это увидел Бали-бей и как отчаяние затопило всё её сознание, толкнув на абсолютно безрассудный и жалкий поступок. Юная султанша даже мотнула головой, словно это могло выбросить прочь неприятные воспоминания. — Да, со мной всё хорошо, — быстро подтвердила она, вздыхая и успокаивая участившееся сердцебиение. — Рустема-агу будет судить Всевышний. — Надеюсь, его будут ждать котлы Джаханнама, — процедил сквозь зубы Яхья и, вернув взгляд Михримах, чуть смягчился. — Я счастлив, что он не навредил вам... И даже так я не могу сказать, что рад нашей встрече. Я никогда не хотел встретиться с вами при таких обстоятельствах. Только не так. Михримах прочистила горло и привычно выгнула бровь. — Что ж, это взаимно, Ташлыджалы, — она не удержалась от шпильки и горько вздохнула. — Тогда зачем позвал меня? В глазах Яхьи, наполненных болью, проступило непонимание. — Я не звал вас, госпожа. Брат Ибрагима Паши убедил меня в том, что это ваше пожелание — увидеть меня перед казнью. Последнее слово неожиданно укололо Михримах, и это сбило всё недоумение касательно инициатора встречи. Ей уже стало понятно, что всё это было очередной манипуляцией — правда, пока было неизвестно, чьей именно. Но сейчас это было уже неважно. — Казнью? — голос Михримах вдруг осип, она поневоле сбросила с себя равнодушную маску и придвинулась чуть ближе. — Тебе уже вынесли приговор? — Я сам вынес его, госпожа, и не жалею об этом, — твёрдо заявил Ташлыджалы, наконец выражение его лица ожесточилось. — Уж лучше умереть с честью, чем быть преследованным колючими взглядами, которые будут твердить: "предатель", "перебежчик" и "трус". — Моя валиде предложила тебе что-то? — округлила глаза Михримах. — Но зачем ей это? — Вам ведь известно, что произошло в городе? В доме Абдулла Паши, бывшего союзника покойного шехзаде. Михримах кивнула, почувствовав удушье. Конечно, она знала о том, что устроил на свою голову Селим. Фактически, это и впрямь была резня в священный для мусульман день, и ничто не могло смыть с рук её брата эту кровь. Но, с другой стороны, хоть она и знала о мстительности и склочности Селима, она почему-то чувствовала, что не мог он сам решиться на такой поступок. — Селима подставили, я не сомневаюсь в этом, — решительно заявила Михримах, грудью кинувшись защищать младшего брата. — Он бы никогда не пролил столько крови в священный праздник. Никогда. — Я не сомневаюсь в добром сердце вашего юного брата, госпожа. В конце концов, он сын покойного султана Сулейман-хана, да упокоит Аллах его душу, — прохрипел напряжённо Ташлыджалы. — Но это ничего не меняет. Ваша валиде захотела избавиться от последних людей, заботящихся о памяти шехзаде Мустафы, и ваш брат совершил ошибку, утопив многих людей в крови, оставив жён и детей без мужчин. Михримах иронично вскинула бровь. — "Заботящихся о памяти", вот как? Разве тебе не известно, что они готовили заговор против моего брата Селима? Зачем сторонникам покойного шехзаде собираться вместе и распространять гневные слова вокруг него? Что это даст, кроме нестабильности и злых взглядов, направленных на моего брата? — выпалила Михримах озлобленно. — Вам об этом сказала ваша валиде? Вы слышали их слова, госпожа? Слышали о заговоре, который они готовили? Султанша на мгновение стушевалась, застигнутая врасплох, но тотчас взяла себя в руки. — Мне нет необходимости своими ушами слышать, что враг собирается убить меня, если его обнажённое лезвие приставлено к моей глотке, — гордо отчеканила Михримах и тяжело вздохнула. — Как бы там ни было, Селим совершил ошибку не по своей воле. И я знаю мою валиде: она тоже не желала такого исхода. Она могла устроить ловушку Абдулла Паше, чтобы вывести его на чистую воду и предать честному суду, но устраивать резню? Никогда. Я уверена в этом. — Ваша валиде неоднократно пыталась отравить шехзаде Мустафу. Почему вы думаете, что сейчас она хотела разрешить дело "справедливо"? Хюррем Султан — проклятие Династии, погубившая столько... Ташлыджалы замолчал, обжегшись от ладони Михримах, которой та ударила его по лицу. — Следи за словами, Ташлыджалы, когда говоришь о Валиде Султан и моей матери, — ледяным тоном приказала Михримах. — В том доме погибло несколько кадиев, в том числе досточтимый и уважаемый Эбусууд-эфенди! Вот и доказательство того, что моя валиде желала изобличить злобный умысел Абдулла Паши, вину которого ты в упор не замечаешь! Ташлыджалы поджал губы, широко распахнув глаза, и молча слушал жаркие отповеди своей бывшей возлюбленной. — Я тоже, как и ты, любила Мустафу, очень любила! Он ведь был моим старшим братом! Но он погиб! Нет его! Аллах забрал его душу! — вскрикнула Михримах, тяжело и часто дыша прямо в лицо Ташлыджалы, не в силах сопротивляться своему горячему желанию защитить честь своей семьи — и, возможно, свою собственную. — Как бы я ни хотела, но его не вернуть! Ни его, ни Мехмеда, ни моего отца-Повелителя! Будь они живы, ничего бы этого не было! Мы не стали бы врагами, как сейчас, и моей валиде не пришлось бы совершать всё то, что она сделала, чтобы защитить нас! Не смей, не вздумай осуждать её, стоя передо мной! На её месте ты поступил бы точно так же, потому что... В горле засвербело от спазма, из глаз Михримах брызнули горячие слёзы, и голос её сломался от давно накапливаемых эмоций. Наружу прорвались горечь, скорбь, тоска по братьям и отцу, жгучее одиночество, которое душило её каждый день с тех пор, как отец-Повелитель отдал душу Азраилю. Всё сломалось, рухнуло в тот день. Весь её привычный мир обратился мраком. Михримах закрыла рот рукой и отвернула лицо, испытывая одновременно стыд за несдержанность и затопляющее отчаяние, словно она просто не могла бы и дальше сдерживать всё то, что копилось в ней так долго. Не в силах видеть слёзы Михримах, Ташлыджалы почувствовал накрывающую волну боли и, осмелев, сократил между ними оставшееся расстояние, чтобы просто соприкоснуться с султаншей лбами. Это было самое целомудренное, на что он мог решиться сейчас, памятуя об их расставании, и он мысленно был готов к возмущению и отвержению. И, задрожав мелкой дрожью, Михримах издала протяжный вздох, растерявшись и смутившись от его реакции и своей собственной, но так и не оттолкнула Яхью. Это вселило робкую надежду в душу мужчины. Несмотря на то, что перед ним была дочь убийцы шехзаде Мустафы, Ташлыджалы не мог испытывать к ней даже крупицу неприязни или осуждения. Для него она была невинным цветком розы, поросшим ядовитыми лозами, отравленными её матерью. Пташкой в золотой клетке. Даже его собственная судьба теперь не казалась ему такой безнадёжной, как у Михримах Султан. Всю жизнь прожить в тени лживой матери, чтобы однажды какой-то старый хорватский пёс попытался утащить тебя в свою смердящую пещеру. Ташлыджалы хорошо знал Рустема, а потому прекрасно догадывался, как тот загнал свою покровительницу в угол и решился на шантаж, чтобы добиться руки вожделенной юной девушки. — Даже пытки не казались мне таким адом, как наблюдать ваши слёзы, госпожа, — прошептал он, протягивая руки вниз, чтобы сжать трясущуюся тонкую ладонь Михримах. — Не плачьте, прошу вас. Мне невыносимо будет расстаться с вами и отдать свою душу в руки Аллаха, снова лицезрев напоследок лишь грусть на вашем лице. Маленький кулачок ударился об его грудь — совсем легонько: силёнок у юной султанши было совсем крошечно. Михримах всё ещё не поднимала головы, крепко зажмурившись, и роняла крупные слёзы на холодную землю. — Зачем ты вернулся? Почему позволил поймать себя? Зачем согласился на встречу со мной? Знал ведь, что ждёт тебя! Знал, что если не казнь, то тебе придётся отдать что-то моей матери взамен своей жизни... Скажи, зачем ты это сделал? — простонала она досадливо, не сдерживая дрожи в голосе. — Я ведь знаю, что ты никогда не предашь Мустафу, даже после его смерти... Ты шёл сюда и знал, что не ждать тебе ничего, кроме смерти... Ташлыджалы не ответил ей. Не мог сказать правду, потому что она посчитала бы его безумцем. — Я не знаю, — прошептал он с усталостью. — Возможно, я просто хотел убедиться в том, что вы живы, и умереть без сожалений. К тому же... раз Аллаху угодно было дать мне возможность в последний раз увидеть ваш чудесный лик перед казнью, то я смогу воспользоваться шансом, данным Им, и попросить у вас прощения. Отчасти в этом ведь была правда, он не лгал. Их встреча была настоящим чудом, и Михримах Султан ведь даже не знала почему. — За что ты просишь прощения? — За то, что не оправдал ваших надежд... что причинил вам боль. Я не должен был обманывать вас. Не должен был позволять этим чувствам расцвести в своей душе. А уж ежели тому и суждено было случиться, я не должен был желать прикоснуться к вашей руке, услышать ваш голос, увидеть ваши глаза. Я должен был... Михримах вдруг шмыгнула носом и отстранилась, стерев влагу под глазами. Вид её стал более суровым, она взяла себя в руки и вздохнула. — Всё уже давно в прошлом, Ташлыджалы. Я — султанша, а потому не должна держать в своем сердце бессмысленные обиды, — несколько сухо сказала она. — Конечно, госпожа, — глухо отозвался Яхья, сжимая напряжённые руки в замок перед собой. В Ташлыджалы вонзился требовательный взгляд. — Так скажи: чего моя валиде хочет от тебя? Лицо Яхьи вмиг ожесточилось, стоило ему услышать имя матери Михримах. На секунду она даже опешила, увидев, как переменилось его выражение. Теперь Яхья выглядел, как голодный одичавший зверь: взгляд его был холодным, острым, пронизывающим до нервных окончаний. — Хюррем Султан предложила мне сделку. Если я сознаюсь в том, что поджог был устроен самим Абдулла Пашой ради осквернения чести султана Селима, то она помилует меня и... "одарит величайшей честью", — с презрением выплюнул последние слова Яхья. — Как будто мне есть дело до богатств или собственной жизни, когда она не пощадила жизнь шехзаде и его новорожденного сына… — Одарит? — переспросила Михримах заинтересованно. — Что она могла предложить тебе? Ташлыджалы тяжело выдохнул, не зная, как правильно озвучить гнусное, неуместное предложение матери Михримах. Он и сам не знал до сих пор, как относиться к тем словам, что услышал. С одной стороны, когда-то это было всем, о чём он мог мечтать, а с другой... это было даже унизительнее, чем просто предать память шехзаде, лжесвидетельствуя перед кадиями. — Она... предложила мне взять вас в жёны, госпожа. Михримах сипло вздохнула и нервно схватилась за горло, поглаживая его пальцами. Услышанное вышибло воздух из лёгких и пропустило дрожь по её позвоночнику. Конечностям вдруг стало очень холодно, у неё закружилась голова. — Это же… просто безумие, — прошептала Михримах недоверчиво. — Ты лжёшь. Валиде... валиде просто не могла такого предложить! Это невозможно! — Клянусь Аллахом, султанша, что услышал это своими ушами, — твёрдо заверил её Яхья, горько сузив глаза. Ему было больно видеть, как вместо пунцового от смущения цвета щёк он увидел лишь мертвенную бледность, будто Михримах была невероятно испугана и оскорблена услышанным. — Но я отказался. Это было бы предательством не только покойного шехзаде, но и нанесением оскорбления лично вам. Ведь, полагаю... ваше сердце больше не чувствует ничего ко мне. Михримах резко сдвинула взгляд на Ташлыджалы, но ничего не ответила. В лазуритных глазах юной султанши сверкали самые разные чувства: от замешательства до ярости — правда, было толком неясно, кому именно предназначались все эти эмоции. Она так и не нашла, что сказать, дабы прервать затянувшуюся тишину. Почувствовав, как земля уходит у неё из-под ног, Михримах подобрала полы своего платья и быстрым шагом устремилась прочь из парка, оставив Ташлыджалы молча смотреть себе вслед с горьким выражением на лице. Как и ожидалось, короткий миг одиночества Яхьи прервал Николас Паша. Он вышел из тени и поравнялся с поэтом. — Не передумал? — Нет. И не передумаю, — решительно отрезал Ташлыджалы, испепеляющим взглядом врезавшись в близнеца своего некогда близкого товарища. — Тебе лучше передать бы этой змее Хюррем Султан, что её уловки на меня никогда не подействуют. Пусть прикажет держать меня хоть в сточной канаве в окружении крыс всю жизнь — на моём решении это не отразится. Я никогда не запятнаю свою честь таким гнусным предательством. Лицо, которое до недавнего времени было точь-в-точь похожим на лицо покойного Паргалы Ибрагима Паши, теперь выглядело подобающе цепному псу Хюррем Султан: рана, которую Яхья нанёс ему, подходила его раболепской, жалкой натуре предателя. Веки Николаса враждебно сощурились. — Что ж, решение твоё, хоть и глупое донельзя. Дабы отказаться от того, чтобы стать даматом могущественнейшей женщины в империи, стать богатым и влиятельным пашой, не знать нужды до конца своей жизни и в довесок быть рядом с возлюбленной, нужно обладать либо недюжинной волей... либо скудным умом, — ворчливо отозвался он и, схватив за локоть, поволок Яхью к ожидавшим неподалёку янычарам-конвоирам. — Да и что за честь у тебя такая, если ты предаёшь слово, данное Хюррем Султан, пощадившей однажды твою жизнь? Яхья стиснул зубы и смолчал, даже когда услышал издевательский смешок Николаса: — Ты, видно, настоящий хозяин своего слова, Яхья-бей: даёшь его и исполняешь, когда тебе вздумается, и отказываешься, если условия неудобны тебе. Когда они добрались до темницы и Ташлыджалы снова заперли в полном одиночестве, поэт сбросил с себя тюрбан, швырнул его в сторону и расстелил на соломенной куче свой кафтан. Хюррем Султан приказала одеть его прилично перед встречей с Михримах Султан, но все эти вещи Яхья желал сжечь прямо на её глазах. Неизвестно, сколько он так просидел. Ташлыджалы размышлял обо всём, что случилось с ним за последнее время, и корил себя разве что за глупую несдержанность. Ему не стоило поддаваться на совершенно очевидную провокацию и попадать в ловушку Хюррем Султан... ведь Яхья прекрасно понимал, что для него расставили силки. Но почему же он позволил поймать себя? Он думал... что, быть может, в этот раз всё пойдёт по-другому. Им двигало любопытство. Глубоко затаённая и незабытая страсть, из-за которых он действительно испугался за жизнь Михримах Султан, тоже взбурлили в его крови, но всё же... на первом месте там было именно любопытство. Но Яхья не боялся того, чем грозила ему Хюррем Султан. Вечность в темнице, в полном одиночестве, пока его рассудок не рассыпется в прах, — так она сказала. Но Ташлыджалы прекрасно знал, что наказание Аллаха настигнет эту змею раньше, чем он сгинет в каком-то богом забытом месте.