Мефистофель отдаёт душу

      Михримах знала, что если не поговорит с матерью прямо сейчас, то наутро всё может разрушиться. Она успеет убить Ташлыджалы или и вовсе сделает вид, что ничего не знает. Решив не ворочаться всю ночь и не ждать утра, Михримах влетела в гарем, швырнула свою накидку слугам и стрелой метнулась в главные покои.       Почти бесцеремонно ворвавшись в даире прямо в середине вечернего туалета Валиде Султан, Михримах резко прикрикнула на слуг с требованием, чтобы те оставили их с матерью одних. Оторопевшая Хюррем, испугавшись такой невиданной решимости дочери, коротко кивнула слугам во главе с Фахрие-калфой, и те скрылись за дверьми.       Хюррем окинула дочь взглядом. Та выглядела не на шутку взбудораженной, почти нервной, но взгляд у неё был не утомлённый или потухший, как ещё некоторое время назад, и уже только это вселяло осторожный оптимизм.       Валиде-регент ласково улыбнулась дочери и протянула ей тыльную сторону ладони для поцелуя.       — Михримах, моя прелестная султанша, доброго тебе вечера.       Дочка лишь мазнула по протянутой ладони холодным взглядом и, вздёрнув нос, проигнорировала приветственный жест матери.       — Вряд ли он останется добрым, — сухим, колючим тоном отозвалась она, и улыбка Хюррем тотчас потухла. — Сначала вы нарушаете слово, данное мне относительно моего брака по любви, потом пытаетесь выдать замуж за конюха, а теперь бередите мои прошлые раны. Как вы можете поступать так со мной, валиде?       — О чём ты вообще говоришь, Михримах? — Хюррем попыталась сделать равнодушный вид и такой же спокойный голос, но нервные нотки всё же выдали её.       — Не делайте вид, будто не понимаете, о ком идёт речь, валиде, — надавила Михримах. — Речь о Ташлыджалы! Я знаю, что вы задумали.       — Ты встречалась с ним? — изобразила удивление Хюррем и, прочистив горло, сделала тон более грозным. — Не припомню, чтобы давала тебе такое разрешение. Я выясню, кто...       — Николас Паша передал мне записку, я видела его рядом с Ташлыджалы, — торопливо перебила мать Михримах и сердито сощурилась. — Вот только не думайте, что я глупа. Не делайте вид, что это решение принял Николас Паша. Он не знал о том, что нас связывало, а потому не решился бы на такое без вашего ведома.       — И зачем же мне это делать? Какое мне дело до этого предателя? — фальшиво фыркнула Хюррем, внутренне содрогаясь от того, какой, оказывается, сообразительной стала её маленькая дочь. Она ведь всегда делала только то, что ей велели, никогда не роптала, не сомневалась, не призывала к ответу. А тут она быстро догадалась, что это не Яхья умаслил Николаса на встречу.       — Я знаю, что вы хотите использовать Ташлыджалы, чтобы отвести от себя и Селима подозрения, — выдавила озлобленно Михримах, обнажив белые зубы. — Я хорошо понимаю, почему вы это сделали. Понимаю попытку подкупить верного соратника покойного брата Мустафы... но как вы могли предложить ему никях? Со мной? После того, как сами же запретили нам даже видеться друг с другом! Не спросив меня! И что же вы собирались сделать дальше? Убедить его пойти на сделку, а затем провести никях со мной и убить его?       Михримах стремительно повышала голос, пока Хюррем резко не поднялась со своей тахты и не возвысилась над замолчавшей дочерью. Всё-таки Ташлыджалы Яхья оказался слишком болтлив.       — Михримах, — угрожающе тихо протянула её имя Валиде Султан, сузив глаза, — ты забываешься. Я тебе уже говорила, что не собираюсь обсуждать принятые мной решения. Немедленно выйди и, пока не успокоишься, не смей возвращаться...       Синие глаза юной султанши тотчас грозно вспыхнули.       — Вам было недостаточно того, какую боль причинили мне, согласившись выдать замуж за этого конюха Рустема? — брезгливо скривились губы Михримах, намекая на испитие яда. — Тогда вы тоже не обсудили со мной это решение! И как, стоило это того?       Хюррем шумно вздохнула и раздражённо облизнула губы. Теперь, когда Рустем был мёртв, можно было немного приоткрыть завесу тайны.       — Михримах, Рустем шантажировал меня. Он грозился оклеветать меня перед стамбульскими кадиями, если бы я не согласилась на ваш никях. Сперва я хотела умерить его подозрительность, а потом я намеревалась избавиться от него...       Шумный вздох вырвался из груди Михримах, и она всплеснула руками в бессильном замешательстве.       — Почему вы мне об этом не сказали?! Как могли такое скрыть? — резко спросила Михримах, сжав руки в кулаки. — Стоила ли ваша секретность того? Неужели вы настолько мне не доверяли? Или, может, это Николас Паша вас надоумил на это?       — Михримах, следи за своим тоном, — зашипела Хюррем. — Если я решила не посвящать тебя в свои дела, значит, посчитала это опасным и для тебя, и...       — Для брата Селима, ну конечно, — язвительно закончила Михримах, скривившись. — Только брат Селим имеет значение, не так ли?       — Михримах! — вскрикнула в неистовстве Хюррем, распахнув веки.       Юная султанша сократила расстояние между собой и матерью, чтобы посмотреть ей прямо в глаза. Хюррем выглядела злой, но больше — растерянной. Михримах почувствовала, как слёзы сдавили ей горло и обожгли уголки глаз.       — У вас есть не только сын-Повелитель, валиде! У вас есть я, Баязид и Джихангир! Наши судьбы тоже имеют значение! Наши чувства имеют значение! — пыталась воззвать к совести матери Михримах.       — Всё, о чём я думаю под этим куполом, это твоя жизнь и жизнь твоих братьев! Я положила на это свою душу! — выкрикнула Хюррем, ударив себя в грудь.       Cердце Хюррем затапливало отчаяние. Она не могла рассказать дочери всю правду о циклах, ведь это стало бы неподъёмным грузом для её сердца и разума, но и обиду держать в себе становилось всё труднее. Михримах ведь понятия не имела, какую цену Хюррем каждый день платила за то, чтобы они с братьями оказались здесь — живые, здоровые, во главе целой империи.       А Михримах слышать все эти слова о "причинении добра" было уже почти невыносимо. Всякий раз Хюррем Султан повторяла это, как мантру, абсолютно всем, кого встречала на своём пути, и всякий раз это заканчивалось тем, что кому-то из её детей становилось больно, кто-то оказывался на краю гибели. Селима едва не убило на стройке, затем случился пожар и бунт Абдуллы в городе, несчастный случай в лесу — и недавно сама Михримах едва не оборвала свою жизнь из-за того, что валиде просто не сказала ей всей правды. А ведь Михримах бы поняла, подыграла! Она ведь всегда была на стороне матери! Всегда в её тени! И ни капли доверия, очевидно, так и не заслужила.       Обида Михримах кипела и кипела, пока полностью не застелила ей глаза алой пеленой. Голос султанши опустился до враждебного шёпота, слёзы покатились из глаз, и она прохрипела в лицо матери:       — Вот только ваша забота уже несколько раз едва не стоила нам с Селимом жизни, — выпалила Михримах ядовито. — Сам Всевышний даёт вам понять, как тщетна и тлетворна ваша защита! Хватит нас защищать, валиде! Хватит!       Выпалив эти слова, Михримах отвернулась и вышла из даире матери, хлопнув за собой дверью.       Хюррем буквально задохнулась: лёгкие сдавило такой судорогой, что она лишилась возможности сделать простой вздох. По всему скелету прошлись электрические разряды ужаса и горя, когда она осознала, какие тяжёлые слова услышала. Ноги Хюррем подкосились, и она рухнула обратно на тахту, пустым взглядом уставившись в бархатную обивку. Ледяные пальцы задрожали, и на них упали солёные капли. Поняв, что наружу впервые за многие циклы снова прорвались слёзы, Хюррем зажала себе рот и разревелась.       Она снова вспомнила первые циклы, когда одиночество, ужас и страх были настолько всеобъемлющими, пугающими, что ей не хотелось жить. Всё, что она делала, было тщетно, и однажды Хюррем по-настоящему испугалась от того, что даже жизнь свою не сможет оборвать в любой момент. Не сможет сдаться, ведь в таком случае её разум помутится. Её душа уже давно была продана Мефистофелю, но желание, которое она загадала — состариться рядом с живыми и здоровыми детьми, — оказалось губительным для её рассудка. Если бы она и отказалась от своего желания защитить их, то всё равно бы обрекла себя на вечные, бесконтрольные перерождения, постоянное плавание в пучине бессмысленности, ведь таков был контракт. И Хюррем этого боялась.       Какие-то два-три цикла во всей этой воронке — кажется, где-то на рубеже второй десятки — она вела себя почти как Хатидже сейчас. Избавившись от Мустафы и Махидевран и посадив Селима на престол, она отказывалась искать Паргалы Ибрагима в его убежище, тем самым не привозила его во дворец и просто ударялась в развлечения и веселье, чтобы хоть как-то отвлечься от удушающего отчаяния и одиночества, в котором захлёбывалась. Хюррем к тому времени уже выплакала все слёзы, испереживала каждую нервную ниточку, а лик Сулеймана, тоска по которому снедала её первые пять-шесть циклов, длившийся каждый больше, чем полгода-год, наконец стёрся из памяти. О некогда любимом муже остались лишь тёплые, но бледные и уже очень далёкие воспоминания, какие однажды у неё остались о Лео.       Ибрагим Паша так или иначе возвращался на один с ней путь. Если она не искала его, то его приводили стражи, обнаруживали султанские гончие — или он сам пытался вернуться во дворец, чтобы навредить ей или её детям.       Хюррем перепробовала абсолютно всё, но каждый раз сталкивалась с неизбежной мыслью: всё, что ты делаешь, попросту тщетно.       "С меня довольно. Я устал бороться. Смирись наконец и перестань затягивать нас в это болото", — так ведь он ей сказал в "тот самый" цикл?       Даже он, гнусный манипулятор и хитроумный стратег Паргалы Ибрагим, однажды сдался и посмел сообщить ей об этом. Ей, которая уже много лет, если учесть все циклы, училась жить с собственным отчаянием и использовать его, чтобы завершить начатое с Мефистофелем. Разве она не знала, по его мнению, что уже давно тонула в болоте? Что уже давно поняла, как сильно ошиблась, заключив сделку с Мефистофелем? Конечно, знала. Но давно уже выбросила любые сомнения и трепетания перед бесконечной жизнью, наполненной тщетными попытками спасти сына, потому что иначе она бы просто сошла с ума.       Как бы сильно Хюррем ни презирала Хатидже, она не могла игнорировать тот факт, как сильно всё изменилось в типичном течении цикла благодаря её присутствию. Очевидно, это было неспроста. Она явно имела какую-то связь с Мефистофелем, теперь Хюррем была в этом почти уверена. Об этом говорило не только её странное поведение, но и искренняя настороженность самого Ибрагима пред ней. А он никогда бы не боялся Хатидже Султан, если бы только та не была дьяволом во плоти.       Хюррем нервно посмеялась над собственной мыслью и стёрла дорожки слёз с щёк, выпрямившись на тахте. Настроение будто перевернулось с ног на голову, и теперь ей захотелось запрокинуть голову и, дрожа всем телом, тихо рассмеяться над ситуацией и нелепой догадкой. Дьявол пришёл за ней в обличье самой глупой и противной женщины всей османской династии, которая выпила ей крови едва ли не столько же, сколько Валиде Султан и Махидевран? Это было бы действительно смешно, почти в духе... самого же дьявола.       После того, как Хатидже явно наплела чуши Михримах, Хюррем должна была позаботиться о том, чтобы проклятая золовка больше не приближалась к её дочери... но Хюррем этого не сделала. Потому что внутри неё всё ещё толкался неясный страх: вдруг она вышлет Хатидже Султан в ссылку — и всё резко вернётся на старые сценарии смерти Селима, которые она переживает уже больше двадцати циклов? Ведь всё было неизменно, кроме её неожиданного прибытия.       Но влияние Хатидже на этот цикл, с другой стороны, было явно тлетворным. Она спутала мысли Михримах, проворачивала какую-то игру за её спиной с Ибрагимом (даже травила его), манипулировала Гюльфем-хатун, из-за чего во дворце оказался запрещённый ею аконит... Да и сама эта женщина была похожа на старую Хатидже Султан разве что внешне.       Хюррем размяла шею и посмотрела на свои трясущиеся руки. Чего же она боялась? Она была всесильна, бессмертна. Её худшим наказаниям и трагедиям уже суждено было исполниться: она столько раз переживала смерть детей и сгорала в агонии, что ничем иным её невозможно было напугать.       — Фахрие-калфа, — позвала Хюррем и дождалась, пока в покоях покажется её правая рука. Диана поклонилась и настороженно взглянула на госпожу. Та подняла голову и криво улыбнулась. — Где сейчас Хатидже Султан?       — В своих покоях, госпожа, — ответила Фахрие. — Одна. Николаса Паши нет с ней рядом.       Скорее всего, Николас был с Ташлыджалы, рассудила Хюррем.       — А Ибрагим?       — Паша в султанской библиотеке. Когда я приносила ему час назад ужин, он читал в сопровождении двух слуг Хатидже Султан, — добавила Фахрие. — Я проследила, чтобы он выпил своё лекарство, госпожа.       Теперь Хатидже ещё и охрану рядом с Ибрагимом расставила? Что ж, тем лучше.       — Пусть Шахин-ага отзовёт всех слуг из гарема, а ты скажи наложницам, чтобы отправлялись спать. Крепко запри двери ташлыка, — приказала Хюррем, увидев, как начали озадаченно хмуриться густые чёрные брови албанки. Решительный вид и странные приказы султанши на ночь глядя, по-видимому, пугали её. — Как наступит ночь, ты отдашь приказ тихо убить Хатидже Султан.       Глаза Фахрие округлились, губы её раскрылись и задрожали.       — С-султанша... я...       Обжигающе холодный взгляд врезался в лицо застывшей в ужасе Дианы. Она понимала: либо исполнит приказ госпожи, либо и сама лишится жизни.       — После этого ты прикажешь стражам темницы привести в покои Хатидже бессознательную Гюльфем-хатун. Затем убейте её и вложите в её ладонь кинжал. Наутро все должны решить, что Гюльфем из мести решила оборвать её жизнь. Ведь всем известно, что Хатидже Султан даже не пошевелилась, чтобы помочь своей дорогой Гюльфем-хатун.       Фахрие внимала госпоже, содрогаясь от услышанного. На загривке пульсировала мысль о необходимости срочно рассказать обо всём Ибрагиму Паше. Он должен был как-то помешать этому безумству. Приказы Валиде Султан были неоспоримы, но душевное здоровье Хюррем Султан заботило Фахрие всё больше.       — Ты поняла меня, Фахрие? — прищурила один глаз Хюррем, поднявшись с места и приблизившись к своей наперснице. — Ослушаешься или проболтаешься кому-нибудь, даже Сюмбюлю или хоть бы своей тени... не сносить тебе головы. Поняла? Я лично прослежу за тем, чтобы мой приказ был исполнен.       — Слушаюсь, госпожа, — присела в поклоне на подкашивающихся ногах Фахрие-калфа и медленно засеменила к выходу.       Хюррем сипло вздохнула и вдруг осознала, что, издав этот приказ, ничего не испытала. Ни совести, ни сомнений — внутри была тишина. Когда-то давным-давно она издала такой же приказ об убийстве Ибрагима, когда тот попытался в очередной раз совершить покушение на Селима. Тогда она отдала приказ немым палачам задушить его во сне — благо, казнь визирей решалась вполне простым и легальным способом. Ночью, когда Ибрагим заснул, она, помнится, прокралась вслед за палачами в его покои и своими глазами увидела, как тонкая шёлковая струна сдавливает его горло, как краснеет лицо, синеют губы, стекленеют глаза, вперенные в неё перед самой смертью...       Хюррем почувствовала тогда, как всё её тело прошила волнующая дрожь восторга и ужаса при виде этого зрелища. Сердце заколотилось как сумасшедшее, в животе скрутился узел, а на губах заиграла торжествующая ухмылка. Это было похоже на самый яркий экстаз, который можно было испытать. Казалось, её единственным желанием в этот самый момент было выхватить из рук палачей струну и затянуть её на этом горле в последний раз своими собственными руками. Самой вырвать из него жизнь. Увидеть, как враг умирает на её руках и от её рук. Какая восхитительная, чудесная ирония.       Но это удовольствие было последним, что она испытала в том цикле. Едва тело Ибрагима обмякло в могучих руках палачей, Хюррем Султан тотчас повалилась в едва расставленные объятия Сюмбюля. И каким был ужас кызляра-аги, когда тот нащупал пульс госпожи и заверещал не своим голосом, осознав, что его не было.       Хюррем дёрнула головой, сбрасывая наваждение. Понимание, что их с Ибрагимом жизни были связаны, душило её всегда. Возможно, это сыграло свою роль в одном из циклов, когда это отчаяние легло в основу совершенно диких, безумных чувств ненависти и похоти, которые прорвались наружу, будто доселе спящие. Но она презирала себя за них, считая тот самый цикл слабостью, о которой стоило забыть и никогда не вспоминать. Память, к счастью, услужливо стёрла большую часть ненужных деталей, как по команде. Впрочем, именно после того цикла, как заметила Хюррем, память стала подводить её и относительно других вещей.       Собственно, по этой причине она и вела дневник.       За размышлениями и пролистыванием своего дневника она провела около часа, пока снизу не раздался робкий, неуверенный стук. Это была Фахрие — и она приглашала султаншу взглянуть на исполнение отданного приказа своими глазами.       Возбуждённо вздохнув и прикрыв веки, Хюррем отложила перо и, спустившись вниз, последовала за Фахрие-калфой. Каждый шаг в угрюмой, давящей тишине спящего дворца откликался пульсацией в голове, но Хюррем боролась с желанием ускорить шаг, чтобы как можно быстрее оказаться в покоях Хатидже.       Наконец вдалеке послышался шум, похожий на предсмертные крики, от которого сердце пропустило удар. От головы резко отхлынула кровь, и Хюррем не удержалась от хриплого вздоха. Обогнав Фахрие, Валиде Султан врезалась пальцами в ручки двери и толкнула их от себя. Увиденное зрелище заставило её оторопеть.       Хатидже лежала на своей кровати, в наполовину порванной сорочке, залитой кровью, и остекленевшим, бессмысленным взглядом смотрела в потолок, разбросав вокруг себя руки в неестественной позе. Из уголка рта текла кровь. У её постели лежало бездыханное тело бедняжки Гюльфем — такое же изгвазданное в крови, но, кажется, не измученное сопротивлением. У кровати стояли, выстроившись в шеренгу, убийцы двух женщин. Кажется, для исполнения приказа Фахрие предусмотрительно позвала мастеров искусства смерти — тех же немых палачей, которых Хюррем когда-то посылала за жизнью Ибрагима.       Хатидже и Гюльфем были мертвы. Сразу двумя проблемами было меньше. Теперь узнать о происхождении аконита во дворце будет несколько труднее, но живыми эти двое представляли для Хюррем больше угрозу, чем возможную пользу. А до правды она теперь докопается сама.       Хюррем прошла внутрь покоев, не смущаясь того, что её мягкие сафьяновые вечерние туфельки пропитываются чужой кровью, и нависла над постелью Хатидже, чтобы заглянуть в эти мёртвые глаза и убедиться в том, что "демоница" была мертва. Как всё-таки просто было лишить эту интриганку жизни. За то, что запудрила мозги её дочери, за то, что распускала с помощью Гюльфем слухи, подтолкнувшие Рустема к смерти, за то, что травила Ибрагима Пашу и вмешалась в её дела в этом цикле... Впрочем, за последнее Хюррем была отчасти и благодарна.       — Прощайте, госпожа. Встретимся в аду, — хрипло попрощалась Хюррем и зашагала прочь из покоев.       Снаружи, повернув голову, она увидела Ибрагима. Они долго смотрели друг на друга, пока бывший визирь не опустил медленно взгляд на туфельки, которым предназначалось быть нежно-розового цвета. Сейчас они были выкрашены багровым и выглядели действительно устрашающе. Но на лицах обоих не дрогнул ни один мускул.       Хюррем могла повернуться и уйти, тряхнув волосами, чтобы не лицезреть истерику Ибрагима Паши, но не удержалась и демонстративно отошла в сторону, неподвижно, как хищница, наблюдая за тем, как тот понимает её немой сигнал и приближается к покоям. Затем его глаза расширяются, но из уст не вырывается ни звука. Голова поворачивается к Хюррем Султан, и вдруг во взгляде его читается скорее удивление, чем скорбь или ярость.       И Хюррем понимает, что уже несколько секунд не дышит. Потому что какие бы странные отношения ни связывали в этом цикле Ибрагима с изменившейся Хатидже Султан, такая реакция была чрезмерной. Просто дикой. Она убила его любимую супругу практически у него на глазах и осталась стоять рядом, чтобы увидеть, как надламывается и разрывается на куски его сердце. Но Ибрагим кажется совершенно не тронутым этим, и это повергает Хюррем в настоящий ужас.       Она делает шаг назад, затем ещё один и ещё, прежде чем врезается в тело Фахрие позади себя. И это, к счастью, отрезвляет её, позволяя разорвать зрительный контакт с Ибрагимом и уйти прочь из коридора. Хюррем лишала людей жизни за эти множественные циклы настолько часто, что это порой уже приносило удовольствие вместо равнодушия или тем более скорби или угрызений совести. Но это убийство было другим — ей никогда не было так плохо, но отчего? Не вид Хатидже Султан ведь довёл её до такого, тогда что? Реакция — вернее, её отсутствие — у Ибрагима? Что это могло значить?       Почему? Почему? Почему? Эти вопросы барабанили в перепонках, не давая возможности вмешаться каким-либо другим мыслям.       Практически не помня, как добралась обратно, Хюррем ввалилась в покои, захлопнув за собой двери и, покачиваясь влево-вправо, как при качке на корабле, еле-еле взобралась на второй ярус. Валиде-регент упала на кровать и накрылась по голову одеялом, пытаясь унять непреходящую дрожь в теле. Её тошнило, перед глазами носились странные образы, словно вот-вот грозясь материализоваться прямо на её глазах и напугать до смерти.       Сердце снова начало биться неправильно, разбиваясь в её грудной клетке неравномерным ритмом то вправо, то влево, словно бьющаяся в истерике птица в клетке. По позвоночнику прошлась влажная холодная змея ужаса. Это было похоже... на страх смерти — такой стремительно приближающийся, такой острый и пронизывающий, какой она не испытывала слишком давно — настолько, чтобы забыть эти ощущения.       Она как будто совершила огромную ошибку, но никаким рациональным путём не могла понять причину. Убить Хатидже было ошибкой? Такой, что всё её нутро ревело об опасности?       — ...жа? Госпожа? Госпожа, проснитесь!       Звук чужого голоса ворвался в её голову так резко, что будто оглушил её. Хюррем резко подорвалась на постели, озираясь вокруг с одичавшим выражением лица. Помотав головой, тяжело дыша, она наткнулась на Фахрие-калфу подле себя и поневоле взвизгнула.       — Что? Что происходит?       — Госпожа, что с вами? Вы кричали, и я разбудила вас. Вам сон дурной приснился?       Хюррем отдышалась, продолжая непонимающе мотать головой, и положила ладонь на горячий лоб. За окном брезжил рассвет. Но когда она заснула? Только что же упала на кровать и начала задаваться вопросом, почему так испугалась убийству Хатидже. А Ибрагим Паша... как он вообще оказался в том коридоре? И то, как он отреагировал...       У Хюррем до сих пор от воспоминаний об этом мурашки бегали по коже.       Но что, если... Подобное ведь было, когда она убила Ибрагима и время повернулось вспять. Что, если и сейчас всё повторилось? Если Хатидже оказалась как-то связана с дьяволом, как и они с Ибрагимом, то её худшие опасения грозились сбыться.       Валиде-регент отшвырнула от себя одеяло и ползком выбралась из постели, ступила на ворс ковра, даже не озаботившись тем, чтобы обуться, и кинулась к своему столу, запинаясь о полы собственной сорочки. Схватив дневник, она открыла его на последних страницах и впилась взглядом в строчки. Облегчённо выдохнула: нет, время вспять не повернулось — все последние важные события были записаны.       — Валиде, вы точно хорошо себя чувствуете? — продолжала беспокоиться Фахрие-калфа. — Может, всё же лекаря позвать?       Хюррем издала измождённый выдох, упершись влажными ладонями в столешницу, и выгнула спину колесом. Её всё ещё трясло и мутило — да и чувствовала она себя уставшей так, будто не было и минутки ночного отдыха.       — Нет, всё... в порядке, — в горле было сухо, и Хюррем еле выдавила из себя эти слова. Коснувшись шеи, она протолкнула слюной образовавшийся ком и тяжело вздохнула, успокаивая дыхание и сердцебиение. — Вы убрали тела?       — Простите, госпожа, какие тела? — недоумённо переспросила Фахрие.       Хюррем вздрогнула, паника снова толкнулась в груди, и она медленно повернулась к Диане, мазнув по ней взглядом с целью понять, была ли это, может, шутка какая дурная. Но Фахрие выглядела совершенно искренне растерянной.       Вместо того, чтобы пуститься в злобные объяснения, Хюррем на ходу надела туфли и только на полпути к выходу обнаружила, что те были чистыми. Паника бурлила всё сильнее, приближаясь к точке кипения. Дышать становилось всё труднее по мере того, как взбудораженная, лохматая Валиде-регент быстрым шагом, едва срываясь на бег, шла по направлению к месту убийства — покоям Хатидже Султан.       Не может быть. Не может быть.       Хюррем толкнула двери в покои жены своего злейшего врага. Там было пусто — и безупречно чисто, будто слуги только сделали уборку. Позади неё материализовалась запыхавшаяся Фахрие.       — Госпожа, что случилось? Почему вы бежали?       — Где... где она?       Где тела Хатидже и Гюльфем?       — Хатидже Султан на утренней прогулке в саду, госпожа. Она только что позавтракала и...       — А Гюльфем? Где проклятая Гюльфем? Куда она запропастилась?! — сорвалась на крик Хюррем, чувствуя, как закипает настолько, что вот-вот взорвётся через секунду.       Фахрие сглотнула и неуверенно забормотала:       — Госпожа, это я вам и хотела сообщить... Гюльфем-хатун... Она пропала.       — Что? — глухо отозвалась Хюррем, её охватила парализующая оторопь. — Как пропала? Когда?       — Мы не знаем, госпожа... Скорее всего, кто-то ей помог. Утром её уже не было в темнице, хотя все ключи охраны на месте и дверь в камеру была закрыта.       Хюррем резко развернулась и, схватив привычно Фахрие за горло, впечатала её в стену, вырвав хриплый крик из её горла.       — Но не могла же она сквозь землю провалиться, покарай тебя Аллах, Фахрие-калфа?! Где Гюльфем?! — Хюррем с ног до головы колотила невыносимая дрожь, а от паники в груди кружилась голова.       — Г-госпожа... — захрипела Фахрие, обхватив кисти рук султанши. — Мы... мы найдём... её...       — Султанша! Ах, султанша! Умоляю, перестаньте! — взвизгнул Сюмбюль-ага, который выглядел так, словно только-только отодрал лицо от подушки.       Он в два прыжка оказался подле Хюррем Султан, сдавливавшей горло своей ункяр-калфы, и принялся увещевать о пощаде, пока Валиде наконец не отшвырнула от себя Фахрие, как раздражающую вошку.       — Что происходит под этим куполом?! — истерично закричала Хюррем. — Как вы смеете упускать моих пленников из темницы?! Гюльфем пронесла в Топкапы яд, которым отравилась моя дочь! Найдите её! Найдите немедленно, иначе я каждому — каждому, кто был на посту в эту ночь! — голову снесу!       Оторопевшие, трясущиеся Сюмбюль, Фахрие и ответственные стражи оробело поклонились и вздрогнули синхронно, когда услышали очередной пронзительный крик:       — Пошли все во-он! — заорала Хюррем Султан, сорвав голос так, что стены Топкапы содрогнулись.       Пропищав что-то другим, Сюмбюль затолкал своих собратьев по несчастью в спины и торопливо засеменил прочь, оставив Хюррем Султан в гордом одиночестве.       Она вылупилась совершенно диким взглядом на покои Хатидже и, едва переставляя ступни, вошла в покои. Сейчас они не казались ей обычной спальней венценосной особы. Сейчас это было похоже на убежище самого дьявола. Хюррем даже принюхалась, отчаянно пытаясь услышать в воздухе запах крови, которой ночью было пролито слишком много, чтобы это можно было скрыть любыми чистящими средствами.       Гюльфем пропала. Она была в темнице в эту ночь, а потом исчезла — когда Хюррем отдала приказ выставить её убийцей. И она видела дневник — время вспять точно не повернулось. Хюррем точно помнила, как видела своими глазами бездыханные тела Хатидже и Гюльфем.       Может, она просто сошла с ума? Бредила? Может, это ей просто почудилось? Может, всё, что она видела, слышала — даже тот запах крови, до сих пор свербевший в носу, — был просто галлюцинацией воспалённого, отчаявшегося рассудка? В конце концов, остаться в здравом уме спустя более чем двадцать циклов перерождения было попросту чудом.       Хюррем почувствовала, как слёзы снова побежали по щекам, хотя она и не собиралась больше реветь. Она не чувствовала ни скорби, ни горечи, ни даже испуга — просто отрешённо упала на кровать Хатидже и вонзилась ледяными пальцами в чистые, сухие простыни. Казалось, моргни — и тут же под веками появится лужа крови в том месте, где касались её пальцы.       Погрузив одну руку в простыни, другую Хюррем запустила в волосы над ухом и сжала со всей силы, будто боль могла вернуть ей хоть каплю здравомыслия.       А что, если в её голове просто перемешались реальность, фантазии и прошлые воспоминания, где она видела умирающего Ибрагима? Что, если она постепенно перестаёт различать реальность, старые циклы и собственные фантазии? Ведь всё крошится в её руках — неудивительно, что уныние и безысходность потихоньку подтачивают её рассудок.       А потом в её горле будто кто-то начал водить кончиком пёрышка. Хюррем покашляла, решив, что это пыль, но спустя секунду рассмеялась — диким, нервным смехом, который спустя десять секунд сменился на хриплый, тихий, полный глубокого отчаяния и разочарования.       Только она подумала, что смирилась с циклами и научилась мыслить вполне себе трезво, расчётливо, не испытывая толком никаких эмоций, кроме необходимой ярости ради спасения Селима, как судьба подкинула ей очередную несмешную шутку.       — Аллах всемилостивый и милосердный... — прошептала она едва слышно, опустив голову. — Пусть этот ад наконец закончится... Я... я так устала...       В покои просунула голову Гютсун-хатун, наложница, отвечавшая за туалет Валиде Султан. Увидев, в каком состоянии была её госпожа, Гютсун нерешительно приблизилась к женщине, чтобы предложить ей осторожно вернуться обратно в покои и привести себя в порядок, заодно отведав утренние кушанья. Хюррем с безразличным видом позволила Гютсун-хатун помочь себе подняться с постели и зашагала за ней.       Хюррем не чувствовала почвы под ногами. Не чувствовала себя в своём уме. Всё вокруг давно вышло за рамки обычных циклов перерождения, в которых она пытается сделать так, чтобы все её дети остались в живых. Это была чья-то гнусная игра... либо самого Мефистофеля, из-за которого не горел дьявольский контракт, либо её треснувшего рассудка.       В коридоре они встретили живую и невредимую Хатидже, которая вела за ручку Хуриджихан и Османа. Золовка была одета в безупречное белоснежное платье, цвет которого слепил глаза. Увидев Хюррем, которая вылупилась на неё, как на призрака, Хатидже растянула губы в хитрющей ухмылке и коротко кивнула ей, прежде чем совершенно беззаботно прошагать мимо.       — Султанша! — опомнившись, резко прошипела Хюррем, когда Хатидже уже прошла несколько шагов за её спиной. Золовка остановилась и повернулась к Валиде Султан с заинтересованным видом. — Гюльфем-хатун пропала из темницы сегодня ночью. Где она?       — Что? Гюльфем? Ай, Аллах... как же так... — Хатидже так фальшиво изобразила удивление, что у Хюррем свело челюсть.       Пошатываясь, она подошла к золовке, дав предварительно отмашку всем наложницам отступить назад и отвести детей в сторону, чтобы не осталось лишних ушей. Хуриджихан и Осман и сами были не против: при виде рыжеволосой женщины, выглядевшей так болезненно, близнецов поневоле затрясло, оттого они более чем охотно последовали за джарийе. Хюррем и Хатидже столкнулись лицом к лицу.       — Это ведь ты избавилась от Гюльфем... я знаю это... — зашипела Хюррем замогильным тоном. — Что ты здесь делаешь? Чего добиваешься? Свести меня с ума, а?       Хатидже сощурила глаза.       — Хюррем, ступай к себе и как следует отдохни, — с ложным участием прошептала она, наклонив голову. — Поверь: силы тебе ещё понадобятся, чтобы выстоять.       Из горла жертвы Мефистофеля вырвался нервный смешок.       — Выстоять? Я прямо сейчас могу приказать задушить тебя. Я Валиде, мне никто не указ под этим куполом, — Хюррем всю трясло; она указала дрожащим пальцем на потолок.       — Разве ты уже не пыталась? — улыбнулась Хатидже своей самой зловещей ухмылкой, и Хюррем застыла в оцепенении при виде этого выражения: оно было совершенно нечеловеческим, будто перед ней стоял сам демон.       Рыжая султанша поневоле отступила на шаг назад.       — Кто... Кто ты такая?       Губы Хатидже раздвинулись ещё шире, а подбородок чуть опустился в выражении лёгкого, снисходительного любопытства. Она словно игралась с Хюррем, кидала ей кость и приговаривала: "Давай, догадайся".       Хюррем почувствовала новую волну паники в груди и принялась озираться вокруг себя. Слуги, которых она всего лишь отослала постоять поодаль, чтобы не мешали, исчезли. Коридор был пуст — и, казалось, стены его начали сжиматься. Её тело облепило то же самое чувство, что и накануне ночью — совершенно противоестественный, всеобрамляющий страх смерти.       — Подумай, кого ты можешь убить хоть тысячу раз — и не преуспеть, — раздался зловещий, леденящий душу ответ.       — Гютсун! — закричала первое имя, что пришло ей на ум, Хюррем, резко повернувшись к Хатидже. Та всё ещё стояла на том же месте и глядела на неё исподлобья, скрестив руки на груди, а коридор вокруг неё всё темнел и темнел. — Стража! Стража!       И Хюррем, чувствуя, как быстро её львиная натура обратилась сущностью затравленной косули, бросилась наутёк. От неловкого движения она тотчас запнулась о полы собственной сорочки и рухнула на пол, потеряв одну свою туфельку. Колени прожгло огнём. Ноги словно парализовало. Хюррем повернула голову и увидела, как Хатидже со вздохом направилась к ней — неторопливо, размеренно, будто потешаясь над её беспомощностью.       — Стража! Ибрагим! Николас! Кто-нибудь! Сюда! — верещала Хюррем так громко, так отчаянно, так испуганно, что ей уже хотелось просто завопить во всё горло, закрыв глаза и уши в невыносимой панике. Она не могла пошевелиться.       — Помнишь, как я говорила тебе, что однажды ты будешь умолять меня дать тебе умереть? — прохрипел приближающийся голос, но в нём насмешки и злорадства было меньше, чем какого-то неизбежного рока. Хатидже словно озвучивала ей приговор. — И вот эти дни настали.       Хюррем кричала и кричала, а когда увидела, что Хатидже уже в нескольких шагах от неё, то принялась отчаянно ползти прочь на локтях.       — Не бойся, — замогильный голос шевельнул волосы на загривке, и Хюррем захлебнулась криком и замолчала, издавая лишь слабые всхлипы.       Тело трясло так, что зуб на зуб не попадал. Она в жизни никого так не боялась — даже наложниц, которые однажды загнали её в угол и подожгли ей лицо. Хюррем смотрела в мраморный пол под собой, пока не ощутила дуновение ветерка от шелохнувшегося рядом белоснежного платья и не повернула слегка голову.       Хатидже опустилась на корточки рядом с Хюррем и вдруг провела ладонью по рыжим волосам. В этом жесте было что-то материнское, покровительственное.       — Я лишь пришла проследить за тем, чтобы ты исполнила данное тобой слово. Цену нужно заплатить, Хюррем. Иначе получается нечестно, ты так не думаешь? — растягивая слова, спросила Хатидже. — Ты ведь будешь бороться до конца, я знаю. О, ты вечно недовольная душа. Душа, не нашедшая смирения. Душа порочная и лживая... и при этом так отчаянно стремящаяся к праведности и всему правильному, что меня, ей-богу, смех берёт.       Услышанные слова вонзились Хюррем в самое сердце. Мефистофель... Это был Мефистофель! Но как? Почему он говорил голосом Хатидже Султан?       — В моих словах лжи не было. Чтобы ты смогла прекратить свои мучения, я пришла помочь тебе выполнить свою часть сделки. Так что не бойся меня. Береги, береги своих детей, Хюррем, — напоследок прошептала она парализованной Хюррем и поднялась с корточек, проследовав вперёд и задев шлейфом белого платья её кожу. — Или же страдания твои были напрасны?       Хюррем сдвинула взгляд на удаляющуюся фигуру Хатидже Султан. Когда та скрылась за поворотом, мир перед султаншей расплылся, и она потеряла сознание.       Когда она в следующий раз распахнула веки, то оказалась в собственной постели, а над ней, как и в прошлый раз, возвышалась обеспокоенная Фахрие-калфа. Правда, в этот раз рядом с ней стоял ещё и Сюмбюль, привычно прижимавший ладонь к щеке в жесте крайней взволнованности.       — Где я? — глухо спросила сухими губами Хюррем и поморщилась, ощутив в горле горячую пустыню. — Пить...       — Живенько подайте Валиде кубок воды! — приказал Сюмбюль, нарисовав в воздухе пальцем восьмёрку. Когда приказ был моментально исполнен, он трепетно поднёс ко рту своей владычицы спасительную воду.       Когда Хюррем не без помощи Фахрие села в постели и помотала головой, сбросив с себя остатки сна, она наконец нашла в себе силы осмотреться и осознать себя. Голова ужасно звенела, а слабость была такой тяжёлой, что ей было трудно даже поднести ладонь ко лбу. Тот был покрыт испариной и казался кипятком. Шея тоже вся горела, хотя пальцы рук и ног были холодными и влажными.       — Что со мной случилось?       — Госпожа, вы упали в обморок посреди коридора. Вас било в сильной лихорадке, вы бредили, и мы позвали лекарей. Они дали вам лекарства, и вы проспали двое суток.       — Бредила?       — Да, госпожа.       — Что я говорила? — Хюррем поводила воспалённым взглядом по замешкавшимся Сюмбюлю и Фахрие, которые незаметно — хотя не слишком — переглянулись, словно пытаясь понять, можно ли было такое озвучивать. — Говорите!       — Госпожа, при такой лихорадке вовсе не удивительно, что вам что-то привиделось, — попыталась смягчить углы Фахрие и поджала губы. — Вы... говорили о шайтане. Говорили, что он пришёл за вами и что вам нужно увидеть Ибрагима Пашу...       Хюррем нервно протолкнула ком в горле и тяжело вздохнула, сузив веки. В памяти всё расплылось, но она помнила отрывочно, что не просто так вспоминала о дьяволе. Кажется, что-то было связано с исчезновением Гюльфем и несвершившимся убийством...       — Где Хатидже Султан? А Гюльфем-хатун? — который раз она уже задавала эти вопросы?       Кызляр-ага и ункяр-калфа снова переглянулись, мысленно сопрягая свои показания.       — Гюльфем-хатун... утром рыбаки нашли её тело в доках. Бали-бей и несколько знающих эфенди осмотрели труп и сказали, что, судя по всему, она пыталась сбежать через сточные каналы дворца, чтобы миновать стражу... Но мы так и не смогли выяснить, кто помог ей сбежать.       Хюррем стиснула зубы, хотя из-за этого голову пронзило противным спазмом, и сдвинула мертвецки-мрачный взгляд на Фахрие.       — А Хатидже Султан вместе с детьми в музыкальной комнате, — рассказала Фахрие после того, как Сюмбюль замолчал. — Она не раз приходила к вам, спрашивалась о вашем здоровье... Другие паши...       Пока Фахрие рассказывала о том, как члены Дивана интересовались внезапно пошатнувшимся здоровьем Валиде-регента, Хюррем прикрыла веки, укладывая собственные галлюцинации в голове. Плохо дело. Пока положение Селима было хрупким, как склеенная из кусочков хрусталя ваза, она, как Валиде-регент, должна была находиться в зените своего могущества. Но в этот цикл её здоровье — как физическое, так и душевное — невиданно пошатнулось. Нужно было как можно скорее встать на ноги и продемонстрировать этим визирям, что положение её и её детей было всё ещё крепко и устойчиво.       Но могла ли сама Хюррем ручаться за это? Что это было? Неужели ей и вправду всё почудилось из-за лихорадки? И убийство Хатидже и Гюльфем? Иллюзия в иллюзии внутри иллюзии? Где была правда, а где — фантазия её воспалённого из-за болезни рассудка? И почему её всё ещё колотило внутри, как если бы она едва избежала смерти, пройдя по самому краю?       Ей ещё предстояло разобраться во всём этом. Но интуиция ей подсказывала, что не всё было так очевидно. На одну Хатидже Султан уже приходилось слишком много странностей, чтобы можно было игнорировать ту галлюцинацию.       — А Николас Паша? — спросила Хюррем устало, когда голос Фахрие замолчал, а сама калфа выжидающе смотрела на госпожу и ожидала ответа.       — Он как раз утром попросил передать, что ищет встречи с вами, госпожа... Просил добавить, что это чрезвычайно срочно, — певуче добавил Сюмбюль, с важным видом тыкнув пальцем в воздух. — Но причину назвать не изволил.       Хюррем дёрнулась и посмотрела на евнуха. О деле Ташлыджалы знали лишь несколько человек — и даже Фахрие и Сюмбюль не входили в их число. Значит, раз Николас не сообщил никаких деталей, то это были какие-то новости о Яхье. Более того: скорее всего, хорошие. Это вселило нешуточную надежду в сердце женщины. Лицо её впервые просветлело.       — Хорошо. Скажи ему, что я встречусь с ним, как только... — Хюррем попыталась приподняться на постели и свесить ноги, как головокружение резко повалило её обратно.       — Госпожа? — воскликнула Фахрие, инстинктивно выставив руки, чтобы смягчить султанше падение. — Вам нельзя вставать, госпожа! Ваша лихорадка...       — Просто дайте мне больше лекарств, Фахрие... Дела не терпят отлагательств, — строго прохрипела Хюррем, приоткрыв глаза и переводя дыхание, чтобы мир вокруг перестал кружиться. — У меня нет времени на отдых.       — Султанша... — прошептал Сюмбюль дрожащим голосом. — Лекари и так вам дали... очень большие дозировки лекарств. Ваша лихорадка была очень сильной. Говорят, даже сердце работало "как-то неправильно". Лекари... очень встревожены вашим состоянием, госпожа, прошу вас, послушайте...       — Довольно увещеваний, Сюмбюль. — Женщина вяло замахала ладонью, насколько хватило сил. — Со мной всё будет хорошо. Прикажи лекарям дать мне что угодно — но я должна встать на ноги и предстать перед своими подданными. Они не должны видеть меня такой.       Хюррем абсолютно не тревожилась из-за услышанного. Она была бессмертна. Чего ей было бояться? Мало ли какие тревоги усугубили её здоровье. Сейчас это волновало её меньше всего.       Снизу раздался стук в дверь.       — Валиде Султан ещё отдыхает.       — Но она пришла в себя? Я хочу её увидеть!       — Госпожа... — неуверенно заблеяла джарийе.       Хюррем узнала голос Михримах и коротко кивнула Фахрие.       — Хатун, немедленно пропусти султаншу! — громко приказала ункяр-калфа.       Спустя несколько мгновений раздалось шустрое топанье по лестнице. Увидев пришедшую в себя мать, Михримах кинулась к ней, едва не растолкав Фахрие и Сюмбюля. Упав на постель рядом с ней, встревоженная Луноликая схватила ладонь матери и приложилась к ней лбом. Хюррем почувствовала влагу на коже и поняла, что дочь не сдержала слёз.       — Валиде... Валиде, Аллах всемилостивый, как вы нас напугали... Мы думали... Боже, мы думали, вы не проснётесь... — захныкала Михримах срывающимся голосом и вдруг потерянно посмотрела на мать, поджав дрожащие губы. — Это из-за меня, да? Я вас расстроила, и вам стало дурно... Простите меня, мама! Я вела себя несдержанно, я не хотела...       — Тш-ш, Михримах, успокойся, — прошептала Хюррем, не без труда подняв другую руку, весом будто в целый вьюк, и положила её на ладонь дочери, похлопывая. — Всё хорошо. Я так просто не умру. Поверь мне.       И она говорила не типичные праздные слова во имя успокоения. Она и вправду имела в виду то, что говорила.       Михримах ещё крепче сжала ладонь матери, и вдруг взгляд её стал строже.       — Под этим куполом умирают те, кто думает, что не умрёт, мама.       — Мудрые слова, доченька... Но я не вхожу в их число. Не тревожься за меня. Лучше скажи, как твои братья? Как Джихангир?       — Джихангир плохо спал эти два дня, как узнал, что вы потеряли сознание, — Михримах стёрла слёзы и перевела дыхание. — Няни не могли его успокоить, и я спала с ним. Селим и Баязид хорошо держатся. Ни слезинки не проронили, хотя вчера вечером брат-Повелитель предложил всем нам поспать у него в главных покоях.       — Мои бравые львы... они пошли в своего отца, — блаженно прошептала Хюррем, чувствуя отраду за то, что с детьми за два дня ничего, слава Аллаху, не приключилось дурного.       — Селиму и Баязиду было страшно, как и мне, что с вами случится, как с отцом... — вдруг прошептала срывающимся голосом Михримах, отведя взгляд. — Что вы просто не проснётесь, как случилось с Повелителем. Не знаю, что с нами было бы. Никто нас не любит. Враги бы разорвали нас на куски, если бы не вы. Мне было очень страшно, валиде. Очень страшно.       Сердце Хюррем сжалось.       — Теперь ты понимаешь меня, Михримах. Понимаешь, какого мне испытывать эти чувства каждый день. Я совсем одна и должна защищать не только себя, но и тебя, и твоих братьев.       — Простите мне те слова, мама. Я говорила в сердцах и не думала, как вам будет больно... Этот никях с Ташлыджалы... — Михримах погладила лоб в усталом жесте; Хюррем заметила по синякам под глазами, что, несмотря на свои слова, дочка совсем не спала эти сутки. — Он совсем застал меня врасплох.       Ташлыджалы Яхья... Если новости Николаса будут хорошими, если этот поэт каким-то чудом согласится на условия Хюррем, то что тогда? Отдать дочку замуж за него? Сделать даматом Династии и ждать ножа в спину? Исполнить своё обещание, а потом казнить, как она планировала поступить с Рустемом? Но что тогда будет с чувствами Михримах?       Яхья не причинит вреда Михримах, в этом Хюррем не сомневалась. Но что, если он однажды решит шантажировать её жизнью дочери? Если... если допустить такой исход, как брак Михримах и Ташлыджалы, то в таком случае стоило озаботиться тем, чтобы ничто не могло угрожать ей.       Хватка Хюррем вдруг окрепла, и Михримах удивлённо подняла брови, встретившись взглядами с матерью.       — Мне горько, что твои чувства к Бали-бею оказались невзаимными, дочка...       — Валиде, прошу вас, Бали-бей не... — устало вздохнула Михримах, прервав мать.       — Не перебивай, — строже потребовала Хюррем и заглянула прямо в глаза дочери. — Ты не была бы с ним счастлива, Михримах. Он никогда бы не смог полюбить тебя так же, как ты. Ты прекрасная, чудесная султанша, жемчужина Династии, но любовь не поддаётся здравой логике или сухому расчёту. Я всегда хотела, чтобы ты была любима всем сердцем. Но теперь вижу, что очень мало думала о твоих чувствах.       Михримах замерла, настороженно глядя на мать, и будто гадала, что же она скажет в следующий момент. Но на лице её не было ни предвкушения, ни страха. Просто бледная тревожность.       — Когда я потребовала, чтобы ты больше не виделась с Ташлыджалы Яхьей, то руководствовалась тем, что он был другом шехзаде Мустафы. Я боялась, что мои враги воспользуются тобой и твоими чувствами, чтобы причинить тебе боль или подобраться ко мне... Но теперь всё иначе.       — Валиде...       — Михримах, я хочу, чтобы ты была счастлива. Если в твоём сердце всё ещё живут какие-то чувства к Ташлыджалы Яхье, я... одобрю этот брак, — обессиленно выдохнула в конце Хюррем, чувствуя, что провела черту невозврата.       Конечно, Михримах догадывалась ещё в самом начале этого разговора, к чему клонила валиде, но эффект от услышанного был всё ещё сокрушительный. Синие глаза округлились в ужасе, а алые губы распахнулись в немом шоке.       — Валиде... — в очередной раз повторила это слово, как мантру, Михримах. Другие слова давались ей с трудом. — Он никогда на это не согласится. Я говорила с ним.       — А если согласится? Ты готова к этому?       — К чему рассуждать о невозможном, мама? — не унималась Михримах, постепенно сердясь. — Ташлыджалы никогда не предаст память шехзаде Мустафы.       — Ему не придётся лгать чрезмерно. Если я решу сделать его зятем, то его честь должна остаться чистой. Как и память шехзаде Мустафы, раз вы так о ней печётесь, — мрачно добавила Хюррем. — Вся вина ляжет исключительно на Абдулла Пашу и его приспешников. Якобы старый интриган возомнил, что может побороться за престол, прикрывшись местью за мёртвого шехзаде, и совсем лишился рассудка — затеял свержение законного падишаха. Яхья, как друг покойного шехзаде, изобличит этот недостойный заговор из любви к тебе.       Михримах не сдержалась и наморщила нос.       — Вы уже всё так детально продумали, валиде? — отстранённо, с ноткой разочарования в голосе произнесла она.       — Будь ты на моём месте, стала бы полагаться на спонтанный умысел? — вопросительно выгнула бровь Хюррем и, увидев недовольство на лице дочери, обессиленно закатила глаза. — Не глупи, Михримах. Ты знаешь, что речь идёт не только о чувствах, но и о безжалостной политике. Я обязана обеспечить твоё счастье так же, как и твоему брату-Повелителю — спокойные дни султаната. Так что, ты согласна?       Хюррем не хотелось думать, что и тут всё могло пойти не так. Она была уже слишком разочарована и нестабильна, чтобы хладнокровно придумывать что-то новое. Если Ташлыджалы готов был перейти на сторону убийцы шехзаде Мустафы ради того, чтобы жениться на Михримах, то Хюррем предстояло сделать всё, чтобы дочь согласилась на это.       — Мне нужно подумать, — нехотя ответила Михримах, отпустив руку матери и отстраняясь. Поднявшись с постели, она присела в уважительном поклоне. — Я сообщу братьям, что вы проснулись, но скажу, чтобы зашли позже. Отдыхайте, валиде. С вашего позволения.       Это можно было вполне посчитать за хороший знак.       Не дожидаясь кивка, Михримах покинула свою валиде как раз тогда, когда Фахрие вернулась с подносом, на котором стояли кубки и отмеренные лекарства. Она коротко объяснила, что дозировки эти были чреваты усугублением симптомов, связанных с сердцем, но Хюррем с безразличным видом осушила каждый из поднесённых ёмкостей и откинулась на подушки, ожидая, когда подействуют лекарства.