Некоторое время назад
Конечно, он не волновался за Хюррем Султан, когда узнал об её внезапном обмороке и лихорадке, непонятно откуда взявшейся. В конце концов, раз он всё ещё был в этом цикле — значит, Хюррем Султан была жива и поводов для беспокойства не было. А даже если она умрёт, то и думать было нечего — всё просто вернётся в самое начало, он даже ничего не поймёт. Но Ибрагим почему-то подозревал, что Мефистофель не допустил бы такого нелепого исхода. Явно не после своего личного вмешательства в течение событий. С другой стороны, вдруг это было отчаяние? Вдруг лихорадка напала на Хюррем неспроста? Она ведь славилась всегда отменным здоровьем, так откуда в абсолютно безопасном дворце взяться какой-то нелепой горячке? И только у неё? Ещё и после того, как Хюррем Султан убила Хатидже и Гюльфем-хатун. Конечно же, Ибрагим всё это помнил, хотя и сомневался какое-то время в увиденном после того, как проснулся и узнал, что ни один житель дворца слыхом не слыхивал о той кровавой бане, свидетелем которой Ибрагим стал ночью. Поначалу он даже подумал, что увидел очередной кошмарный сон или очередные отрывки воспоминаний, но потом опомнился и вспомнил, что Хатидже ни в одном из циклов раньше не было, так что вещим сном это быть не могло. Убийство действительно случилось — Хюррем попыталась избавиться от неё. Не просто выслать со скрипом из дворца, как предполагал сделать Николас, а именно убить. Вместе с Гюльфем. Что на неё нашло, раз она решилась на такой серьёзный шаг? Наверняка, очнувшись, она захочет с ним поговорить и выяснить, не привиделось ли это ей — Ибрагим в том был уверен. Даже более того: раз уж Гюльфем была мертва — или, официально, пропала, — то его ничто не останавливало от того, чтобы рассказать Хюррем правду, ведь Мефистофелю больше нечем было шантажировать его. Неужели гнусный демон испугался этого исхода? Не предвидел его? Тогда это объясняло лихорадку, которая вырвала Хюррем из реальности на несколько дней. Но для чего Агриэлю понадобилась эта пауза? Хатидже больше не навещала его, хотя Фахрие и говорила, что ничего необычного его супруга, в общем-то, не делала: гуляла с детьми, вышивала, поедала сладости да веселилась с наложницами. Вела себя, по своему недавнему обыкновению, странно и неуместно. Впрочем, учитывая, что Мефистофель мог управлять чужими воспоминаниями и мыслями — по-видимому, кроме тех, кто непосредственно был с ним связан контрактом, — то Ибрагим допускал, что все видели лишь иллюзию Хатидже Султан, а не взаправдашнего демона в обличье султанши. И во всём этом водовороте безумия Ибрагим наконец-то чувствовал себя в своём уме. Теперь он увидел своими глазами — причём в прямом смысле, — что у Мефистофеля было ограниченное влияние на тех, кто был с ним связан контрактом. Он не мог манипулировать мыслями и воспоминаниями, не мог подталкивать к желаниям и определённым поступкам. Получается, Хатидже говорила правду, когда сказала, что ей не нужно подталкивать людей к греху, чтобы те ступили на неправедный путь. Паргалы услышал шуршание за дверью, а вслед — твёрдый приказ пропустить его внутрь. Двери распахнулись, и внутрь его кабинета вошёл Николас. Вид старшего брата на секунду огорошил Ибрагима, но он успел скрыть замешательство на лице. — Добрый вечер, дорогой брат. Как приятно, что ты посетил меня в моей "темнице", — с наигранной скукой поприветствовал его Ибрагим, перелистывая страницу книги. — Отдать распоряжения, чтобы слуги накрыли на стол? Что предпочтёшь? Поджаренные бараньи лопатки в гранатовом соке? Или, быть может, ты успел распробовать дичь? Шекер-ага в это время... — Довольно паясничать, брат, — неожиданно колюче прервал его Николас, и Ибрагим резко потемнел в лице, услышав этот тон. В нём было что-то незнакомое, чужое, будто и не Николас с ним разговаривал. Почему-то Ибрагим послушно замолчал, вперившись острым взглядом в приближающегося брата. Тень Николаса нависла над ним, и Паргалы увидел устрашающе мрачные мешки под глазами, обречённость и мрак во взгляде чернющих глаз и уродливую рану, с которой Нико почему-то снял повязку. Он смотрел, казалось бы, враждебно, но таким взглядом на Ибрагима ещё не смотрел ни один из его ранее живших недругов. Даже у Хюррем были другие глаза: глядели они всегда с яростью, обидой, неприязнью, но плескалась в них и боль — ведь однажды, по её словам, он предал её. Другие паши ненавидели Ибрагима за то, как он высоко поднялся — по их разумению, несправедливо, — а потому в их глазах был гнев, сопряжённый с завистью и высокомерием. Но Нико... Нико смотрел абсолютно иначе. Так, словно Ибрагим совершил какой-то страшный грех. От этого взгляда мороз бежал по коже. — Пойдём со мной, Тео, — шелестящим шёпотом произнёс Нико, кивая на дверь. — Ты поговоришь с Ташлыджалы Яхьей. И с этими словами он сразу развернулся и заскользил прочь из покоев Ибрагима, вынудив того лишь озадаченно и напряжённо глядеть себе вслед. Опомнившись, бывший Визирь-и-Азам отложил книгу и направился следом. Нико ничего не говорил. Возможно, ему было стыдно лишний раз обсуждать свой момент слабости и просить о помощи, но даже без этого Ибрагим почему-то не чувствовал себя победителем. С Нико явно было что-то не так. Да, очевидно, его намерения в отношении брата и Хюррем Султан не были благими, но отсутствие понимания, какие мотивы двигали им, делали поведение Нико угрожающе настораживающим. И это чувство лишь усиливалось с каждым днём. Вскоре они добрались до темницы, где держали Ташлыджалы Яхью. Ибрагим мог увидеть старого друга уже в прорезях решётки на тяжёлой скрипучей двери, которая отворилась толчком Николаса и пропустила двух братьев внутрь. Всех стражей Визирь-и-Азам отпустил восвояси, чтобы никто не мог помешать разговору. Яхья, кажется, спал, отвернувшись на своей койке к стенке. В камере пахло кровью, сыростью и пытками. Уж этот запах Паргалы Ибрагим слышал так часто, что давным-давно перестал при нём морщиться. Убранство было скудное — кроме койки, застеленной соломой и тончайшим покрывалом, внутри не было ничего. Ещё и холод был собачий из-за каменных стен. Тут можно было умереть от чахотки, даже не дождавшись казни. — Ташлыджалы, — хрипло обратился к старому другу Ибрагим. Яхья даже не пошевелился, отчего Паргалы угрюмо хмыкнул. — Я знаю, что ты слишком чутко спишь, чтобы не услышать мой голос. Просыпайся, Ташлыджалы, это я, Ибрагим Паша. — Даже если сюда придёт сам шайтан, я ни слова ему не скажу, — донеслись процеженные сквозь зубы слова. — Убирайтесь. — Повернись, Яхья, и увидь своего шайтана, — не скрывая иронии в голосе, предложил Ибрагим и скрестил руки на груди. Поэт медленно поднялся на койке и повернул голову к двери в камеру, из которой пришли незваные гости. От долгого пребывания в полной темноте поначалу Яхья щурился из-за лампы, которую с собой принёс Нико, но как только глаза привыкли к свету, лицо Ташлыджалы вытянулось в глубоком ужасе и потрясении. — Ибрагим Паша? — неверяще прохрипел Ташлыджалы, подрываясь на койке и вытягиваясь в полный рост. Он во все глаза рассматривал бывшего Визирь-и-Азама. — Это правда вы? Но как вы тут?.. Ведь... Он задохнулся, поняв, что нёс бессмыслицу, и озадаченно нахмурился. Взгляд его начал бегло прыгать между Николасом и Ибрагимом. Он помнил, что нанёс старшему из близнецов увечья на лице — и они были на месте, — а вот лицо младшего осталось абсолютно чистым. В остальном они были просто чудовищно похожи, буквально как две капли воды: причёски, манера держаться, взгляд исподлобья — визуально всё, каждая маленькая деталь была идентичной. — В ночь, когда мы познакомились у Алеппо и на вас было совершено покушение, что вы мне сказали о моих поэмах, паша? — Ташлыджалы, как и ожидалось, задал вопрос с подвохом. Ибрагим хмыкнул и с готовностью ответил: — Что отрублю тебе голову, если они мне не понравятся. Морщины на лице Яхьи разгладились, и теперь взгляд, скользящий по лицу визиря, стал мягче, вкрадчивее. — Я думал, что вы мертвы, паша. Что Хюррем Султан казнила вас, как и шехзаде Мустафу, — тихо и с горечью произнёс Яхья, качая головой. — А потом власть перешла в руки к вашему брату, и я решил... что всё потеряно. Как же вы остались в живых? Ухмылка погасла на лице Ибрагима, и лицо его приобрело серьёзное, сосредоточенное выражение. Отвернувшись от Яхьи, Паргалы встретился взглядами с братом и сощурился. — Если хочешь, чтобы всё прошло гладко, уйди, — едва слышно прохрипел он на ухо Николасу, и губы того недовольно поджались. Предвосхищая реакцию, Ибрагим добавил, легонько ткнув пальцем брата в грудь. — Подумай о Хюррем Султан. Она ни за что не будет тебе доверять, если Яхья не согласится. Сипло втянув воздух через нос, Николас ещё недолго поводил взглядом по лицу младшего брата, затем по напряжённой, враждебной гримасе Ташлыджалы. — Времени немного. Сделай всё быстро, — шёпотом потребовал Николас. — Я знаю, что делаю, — процедил Ибрагим в ответ и угрожающе качнул пальцем. — И не вздумай подслушивать, Нико. Я узнаю. Поверь мне, я узнаю. И тогда не жди от меня больше никакой помощи. Старший брат только сухо кивнул и вышел из темницы, закрыв за собой дверь. Ибрагим по звуку шагов понял, что тот и впрямь покинул их. Впервые за долгое время он мог поговорить с кем-то из своей, фактически, прошлой жизни. Выражение лица Ибрагима слегка просветлело, когда он вернул внимание Яхье. — Рад видеть тебя, Ташлыджалы. Хоть и в печальных обстоятельствах, — произнёс он мягче, ступив ближе к старому другу. — Что вы делаете под одним куполом с Хюррем Султан, паша? Под одними сводами с убийцей шехзаде Мустафы? — едва раскрывая губы, спросил Яхья, не сводя с Ибрагима мрачного, обиженного взгляда. Впрочем, Паргалы не был удивлён такой реакцией. Она была самой что ни на есть напрашивающейся. Ибрагим тяжело вздохнул, сокрушённо помотав головой. — Всё гораздо сложнее, чем ты можешь себе вообразить. — Я попробую. Объясните, — вдруг с нажимом попросил Ташлыджалы, неподвижным взглядом прожигая в Ибрагиме дыру. Он хотел ответов, естественно. Однако что-то в поведении Ташлыджалы показалось Ибрагиму странным, и он неожиданно зацепился за это. — Нет. Сперва объяснись ты, Ташлыджалы. Ты ведь очень неглуп. Никогда не поверю, что ты поддался на такую очевидную уловку с распространением ложных слухов о Михримах Султан и приехал в Стамбул, — мрачным, вибрирующим шёпотом произнёс Ибрагим, приближаясь к Яхье шаг за шагом. — Ты ведь с самого начала знал, что за тобой в Бурсу приехал не я, а Нико, не так ли? Ташлыджалы почувствовал, что не может сопротивляться давлению, которое на него оказывал бывший Визирь-и-Азам, и скованно кивнул. — Всё верно, паша... — Причина? — требовательно поинтересовался Ибрагим, подняв бровь. Дело принимало интересный оборот. — Не думал же ты, что ждёт тебя что-либо иное, кроме постыдного предложения от Хюррем Султан или незамедлительной казни. Так чего же ты ожидал, хм? Яхья облизнул сухие губы и сипло вздохнул, опустив взгляд. — Вы посчитаете меня сумасшедшим, паша. — Не посчитаю. Говори как есть, — отрывистым, грубым тоном осадил его Ибрагим, нетерпеливо зажмурившись. Некоторое время в темнице поэта сгущалась удушливая, гнетущая тишина. Казалось, даже стены стали холоднее, а воздух — тяжелее. Яхья нервно заламывал руки, сведённые в замок перед собой, пока не собрался с мыслями и не начал робко: — Когда я услышал о том, что случилось с Михримах Султан, я... решил... — Слова подбирались очень тяжело. Яхья с вибрирующим между зубов свистом выдохнул последние слова: — Я посчитал, что в этот раз всё будет иначе. Ибрагим недобро поморщился, предчувствуя сокрушительное разочарование. Неужели этот глупец и вправду сунулся в Стамбул на свой страх и риск, потому что хотел увидеть Михримах Султан... и дальше что? Украсть её? Предложить сбежать? Тайный никях? Нет, он ведь не мог быть таким пустоголовым. — Что ты имеешь в виду? Что должно было быть иначе? — Всё, паша, — выдохнул обречённо Яхья, подняв открытый взгляд на визиря, и устало развёл руками. — Всё вокруг. Все события, решения... Я не знаю, как сказать это, чтобы не предстать пред вашими глазами сумасшедшим. — Яхья! — взревел Ибрагим так резко, что от его голоса содрогнулись каменные стены, а Ташлыджалы испуганно вжал голову в плечи. — Хватит ходить вокруг да около! Говори как есть! О каких событиях ты говоришь? Каких решениях? Серо-голубые глаза болезненно заблестели. В них зажглись странные огоньки. — Всё, что вокруг нас происходит, паша... Оно всё повторяется. А я помню это. Как будто повторяющийся раз за разом кошмарный сон. Всё одно и то же, как нескончаемая петля... — пробормотал срывающимся от волнения голосом Яхья, не в силах оторвать взгляд от холодных и почему-то испуганных глаз визиря. Переведя дыхание, Яхья продолжил уже чуть ровнее: — Всякий раз всё начинается с того дня, когда солнце над Стамбулом погасло. Я увидел это зрелище уже... двадцать первый раз. Последнее число было названо так уверенно, что Ибрагим пошатнулся на месте и устыдился того, что ему резко захотелось за что-то схватиться. Нет, это было попросту невозможно. Яхья не мог... попросту не мог помнить о циклах! Был только один-единственный вариант, при котором это было возможно. И вдруг на Ибрагима обрушилось ослепительное понимание. Он не слышал его мысли, не чувствовал эмоции. Как не слышал мысли Хюррем, Николаса и Хатидже. Вспышка ярости была такой резкой и всеобъемлющей, что у него глаза заволокло алой пеленой. Схватив оторопевшего Яхью за горло, Ибрагим сдавил со всей силы и врезал его в каменную стену позади. — Не лги мне, Ташлыджалы. Я не советую тебе лгать мне, ты слышишь? — ледяным, хрипящим от напряжения голосом прорычал Ибрагим, игнорируя перепуганный взгляд Яхьи. — Ты заключал сделку с Мефистофелем? — Что?.. Паша... Паша, о чём... — Говори мне правду! — заорал ему в лицо, брызнув на кожу слюной, Ибрагим. Его всего затрясло от тревоги. — Я... говорю... правду... — захрипел Яхья, закатывая глаза от невозможности вздохнуть. — Я... не... заключал... не понимаю... о чём... вы... Паника и ярость накрыли его с головой. Как такое вообще могло случиться? Почему в Стамбуле оказался Яхья? Ни с того, ни с сего? И оказался помнящим о циклах? И Ибрагим при этом не мог прочитать его мысли? Или же... он не мог прочитать мысли любого, кто был хоть как-то связан с Мефистофелем? Когда губы поэта начали синеть, Ибрагим резко отпустил горло Яхьи, и тот рухнул на колени перед Ибрагимом, принявшись судорожно, яростно откашливаться, согнувшись напополам. Визирь крепко стиснул зубы, дрожавшие от напряжения, и резко сдвинул взгляд на тело Яхьи в своих ногах. Затем опустился перед ним на корточки. — Так ты и вправду не врёшь мне? — сощурив глаза, процедил сквозь зубы Ибрагим. Яхья скованно мотал головой, и визирь схватил того за волосы, чтобы поднять к себе его лицо, всё ещё сероватое. — Имей в виду: не посмотрю, что ты был другом Мустафы. Прикажу мучить тебя так, что все угрозы Хюррем Султан покажутся тебе трепетной лаской. Конечно, Ташлыджалы был старым другом Ибрагима. Но, как и однажды было с Матракчи, порой друзья вонзали тебе нож в спину. Порой даже сами того не ведая. Он не сомневался, что Яхья не был нацелен на причинении вреда именно ему, Ибрагиму, но удостовериться в истине стоило. И зачастую ничто, кроме хорошей трёпки, и не действовало на людей. — Паша, я не солгал вам... я всего лишь... — в отчаянии хрипел Яхья. — Ладно-ладно, всё, успокойся. Сядь и отдышись. Я тебе верю. Визирь вышел из камеры Ташлыджалы, чтобы вернуться через короткое время с кубком и стулом. Протянув прохладную воду Яхье и проследив, чтобы тот осушил кубок до дна, Ибрагим со скрипом пододвинул к койке друга стул и вальяжно сел на него, закинув ногу на ногу. — А теперь расскажи мне всё с самого начала. И Яхья рассказал. Всё до мельчайших подробностей — да настолько, что у Ибрагима уже через несколько минут волоски даже на руках встопорщились. Ташлыджалы все эти циклы был рядом, хоть и не во дворце. Понимал всё, что происходит, мучался, думал, что сошёл с ума, затем пережил стадию принятия... И так и не понял, чем была вызвана эта непонятная, непрекращающаяся временная петля. Изначально он просыпался в день после затмения и всякий раз уже знал о том, что шехзаде Мустафу ждёт смерть от рук Хюррем Султан. Но по воле дьявола или самого Аллаха, всякий раз Ташлыджалы оказывался слишком далеко от шехзаде, чтобы успеть предупредить его лично или письмом. Цикл начинался, когда Мустафа был под Диярбакыром, а Яхья — с заданием от шехзаде в черногорской Подгорице. Никакие силы не могли помочь ему успеть предупредить шехзаде, даже если он загонял самых быстрых скакунов и ехал днём и ночью, не прерываясь на сон или еду. Лошади дохли, Яхья терял сознание от усталости и голода прямо на дороге — и всё равно не успевал. Он рвал, метал, пытался хоть что-то исправить, полагаясь на свои "кошмарные сны о прошлом, которое сбывается вновь и вновь", но всё было без толку. Если что-то и удавалось придумать, вмешаться, то всё равно проходило какое-то время — и цикл начинался снова, только в этот раз его прошлый метод спасения шехзаде Мустафы не срабатывал. Будто кто-то нашептывал этой ведьме Хюррем его план. — В конце концов, я отчаялся... — признался удручённо Яхья, сжав руки в кулаки. Он не отрывал глаз от пола, сидя на койке, и боялся посмотреть на внимательно слушавшего визиря. — Отчаялся спасти шехзаде и решил, что просто сошёл с ума. Всё повторялось. Смерть за смертью... но даже когда я перестал вмешиваться, ничего не изменилось. Спустя какое-то время я всё равно просыпался в своей комнате в Подгорице. Он остановил свой рассказ, подняв робкий, неуверенный взгляд на визиря, но тот остался неподвижно наблюдать за ним, положив скрещенные пальцы на закинутое колено. — Продолжай, — мрачно потребовал он. — Последние несколько раз мой путь оканчивался в Бурсе, где я мог хотя бы следить за тюрбе шехзаде. Иногда я приезжал в Стамбул, чтобы собрать новости, надеясь всякий раз услышать что-нибудь о вас, но ваше имя в какой-то момент будто было бесславно забыто. Хотя я точно знал, что Хюррем Султан в очередной раз добралась до вашего убежища. Всё, что мне удавалось узнать, так это то, что ваш брат Николас получил печать Визирь-и-Азама от Хюррем Султан... — Говоришь, обо мне совсем ни слова? — недоверчиво сузил глаза Ибрагим, перебив поток мысли поэта. Ташлыджалы уверенно покачал головой. — Ни одного. Вернее... однажды... я не вспомню, когда именно, вы на какое-то короткое время смогли обмануть эту ведьму и занять своё законное место Визирь-и-Азама. Я только слышал отдалённые слухи о том, что... вы... — Яхья помрачнел и сжал губы. — Говори. Поздно уже увиливать. — Слухи ходили, что вы и Хюррем Султан... что она очень доверяет вам. Слишком доверяет. Но я так и догадался, что это был ваш план, — затараторил Яхья, сердито насупив брови, будто озвученные слова были кощунством. — Ведь дальше подобное не повторялось. — В следующие циклы она, значит, мне уже не так доверяла? — Да. О вас больше ни слова было не слышно. Будто бы был наложен запрет на упоминание вашего имени. Многие даже не придавали значения тому, что в этой должности ваш родной брат, а не вы сам. — А что ты слышал о султане Селиме? — Ибрагим склонил голову и коснулся пальцами губ в задумчивой манере. — На него часто совершались покушения? — О таком мало люди толковали, но я слышал, что да. Пока что Ибрагим не подмечал ничего интересного: большую часть из услышанного он знал и сам. Но то, что память Яхьи не была стёрта, было уже само по себе чрезвычайно любопытным. Ведь его-то сознание страдало от этого каждый день, и свидетельством тому были мигрени и непреходящая агония. — Разве что... — задумчиво забормотал Яхья, отведя взгляд. — Говорили, что он ненавидит Николаса Пашу. Сердце Ибрагима сделало кульбит, и он выпал из своих размышлений, распахнув веки. Пальцы, которые до этого он держал у губ, застыли в воздухе. А вот это было, наконец-таки, интересно: в текущем цикле Селим души не чаял в своём Визирь-и-Азаме, всячески покровительствовал ему и возвышал на фоне младшего брата. Что-то было иначе в предыдущих циклах? — Почему он ненавидел его? — нетерпеливо спросил Ибрагим. Яхья брезгливо поджал губы, в серо-голубых глазах отчётлива блеснула неприязнь, которая удивила Паргалы. — Ходили мерзкие слухи о том, что Хюррем Султан предаётся греху со своим ручным Великим визирем. Кто-то из дворцовых слуг проболтался о том, что Николас Паша и Валиде Султан регулярно в одно и то же время уезжают из дворца куда-то, а затем возвращаются поутру. Также поговаривали, будто кто-то своими глазами видел, как султанша отзывала слуг от своих покоев и приглашала туда Николаса Пашу... — Увидев что-то на лице визиря, поэт заметно стушевался, вспомнив, о ком говорил. — Простите, паша, я не смог сдержаться, когда увидел вашего брата. Я ничего не знал и судил по тому, что... Дальнейшие слова Ташлыджалы Ибрагим уже слышал так, будто окунул голову в воду. Сердце заколотилось как сумасшедшее, в ушах загрохотал пульс. Всё, что говорила Хюррем, было правдой, да и его догадки были верны. Они были вместе — Хюррем и Нико. Или же на месте Нико был сам Ибрагим, если предположить, что и раньше он доходил до тех же выводов, что и сейчас. И, если судить по словам Нико, такое происходило каждый чёртов цикл. Каждый цикл всё сводилось к тому, что кто-то из близнецов оказывался близок с Хюррем. Интересно, в чём была причина? Могло ли быть так, что начало этому позору положил тот самый цикл, когда он сумел раздробить доспех Хюррем и засунуть руку ей прямо в душу? При мыслях об этом стало жарко, и дыхание взбудораженного Ибрагима сбилось. Вдруг поток пространных речей Яхьи прервался, стоило Ибрагиму резко убрать ногу с ноги и склониться корпусом вперёд, уткнувшись локтями в колени. Глаза Яхьи и Ибрагима оказались на одном уровне: настороженные — поэта и пронзительные — визиря. — Слухи. Когда они появились, Ташлыджалы? Обо... О Нико и Хюррем Султан. Сколько циклов назад? — Ему хотелось сказать "обо мне и Хюррем Султан", но он вовремя одумался и исправился. Казалось, Ташлыджалы всё ещё волновало, почему Ибрагим Паша задавал так мало вопросов о самой сути этих циклов, но понимал, что докучать расспросами и сам сейчас не мог. Честно задумавшись, он спустя время ответил: — Точно сказать не могу. Но обрываются они в одно и то же время, где-то в мае-июне. Но причину я не знаю. Ибрагим шумно вздохнул, прикидывая в голове, как услышанное могло послужить новыми кусочками пазла. Сперва он испугался: на дворе был май, значит, конец цикла был близок. Но в остальном, на самом деле, мозаика складывалась довольно паршиво — если бы Яхья лично был свидетелем всему, что происходило во дворце, то и вопросов бы не было: он бы попросту смог ответить, кто же убивает Селима в ту роковую ночь, когда всё заканчивается и начинается заново. А так всё запутывалось ещё сильнее. — Поэтому я здесь, паша, — тихо продолжил Ташлыджалы, привлекая к себе внимание Ибрагима. — Я знаю, что звучу как безумец, однако то, что происходит в этот раз, отличается от обычного течения событий. Рустем никогда не нападал на Михримах Султан, а Николас Паша никогда не пускал слухи в Бурсе, чтобы выманить меня в Стамбул. По этой причине я и попался в эту ловушку. Хотел увидеть своими глазами, что события меняются. — Они действительно меняются. И какая удача, что в этот раз Хюррем Султан пришло в голову заманить тебя в столицу. Ведь я бы и не узнал о том, что ты сохранил память о прошлом. Это многое меняет. Ташлыджалы даже не сразу понял значение слов визиря. А как понял, с лица тотчас кровь отхлынула. — Паша, но... как? — А ты ещё не понял, Ташлыджалы? По-твоему, я просто так спросил тебя о том, не заключил ли ты сделку с дьяволом? — гнусно усмехнулся Ибрагим, потешаясь над озадаченным выражением лица поэта. Визирь придвинулся чуть ближе и с огромным удовольствием вывалил на Яхью скрипучее и тихое: — Мы с Хюррем Султан продались Мефистофелю, Яхья. Мы оба — причина циклов, которые ты переживаешь. Озадаченность медленно уступала место ошарашенности. Лицо поэта побледнело и наполнилось ужасом. Он поневоле отшатнулся назад, хотя, с учётом сидения на койке, получилось довольно потешно. Конечно, Яхья увлекался иностранной прозой и всякого рода мифологией. Ему было известно и о Мефистофеле, и о его дьявольском колесе, которое в затмение наделяет даром кого-то из рабов Аллаха. Яхье было даже известно, для чего дьявол этим занимался: это был его своеобразный способ доказать Всевышнему, как порочны и недостойны милосердия были его дети. Но Ташлыджалы и представить не мог, что это было правдой. Круглые глаза, в которых зиял ужас, прожигали невозмутимое лицо визиря. — Думаю, распинаться о том, что это правда, нет нужды, — криво улыбнулся Ибрагим, окидывая взглядом окружающее их пространство. — Всё то, что видишь, — наилучшее доказательство моих слов. — И Хюррем Султан тоже?.. — Она и переворачивает время вспять, всё верно. И только Хюррем Султан помнит о событиях всех предыдущих циклов, в отличие от меня, — Ибрагим положил руку на грудь, и его кривая улыбка превратилась в оскал. — Я же не переживаю ничего, кроме страданий. Теперь, глядя на тебя, я понимаю, что моя прорывающаяся с болью память — это какая-то шутка дьявола. И задаюсь вопросом: есть ли ещё такие, как ты, помнящие о прошлом. — Я никого не встречал, паша, — покачал головой всё ещё еле приходящий в себя Яхья. Он растёр покрытый испариной лоб пальцами и измождённо вздохнул. — Я был прав... это наказание Аллаха. Я... даже представить себе не мог, что, попавшись, услышу от этой змеи предложение жениться на Михримах Султан в обмен на предательство покойного шехзаде... Как у этой женщины хватило совести говорить это? — ощерился Яхья. Ах да, причина ловушки для Яхьи. План Хюррем по обелению репутации Селима. — Ты женишься на Михримах Султан, Яхья, — вдруг совершенно спокойным тоном сообщил ему Ибрагим. Не вынес на обсуждение, не предложил — просто поставил перед фактом со своим неизменным выражением полного безразличия. — Когда вернётся Нико, скажешь ему, что согласен. Сделаешь всё, о чём Хюррем Султан тебя попросит. — Паша, эта змея виновна в смерти шехзаде Мустафы, она заключила сделку с дьяволом, она... — задыхался от накатывающего возмущения Яхья, но губы его схлопнулись, едва он увидел выставленную ладонь визиря. — Не кричи, а слушай меня внимательно. Забудь о Мустафе. Он давным-давно мёртв, храни Аллах его душу. А мы живы — и застряли в бесконечной петле, из которой выход только один, — чёрные глаза яростно сверкнули, — дети Хюррем Султан должны быть живы. Все они. В каждом цикле кто-то пытается убить султана Селима, и Хюррем поворачивает время вспять, чтобы лишить их этого шанса. Для этого ей и дана эта способность. Если ты откажешься выступить на её стороне и обвинить Абдуллу, то вокруг Селима вновь сгустится гнездо змей, одна из которых рано или поздно ужалит мальчишку. И тогда всё начнётся сначала. Уголки поджатых губ Ташлыджалы низко опустились, выражая всё его недовольство и накапливающееся презрение. — Проклятье всё же обрушилось ей на голову... Чему быть, того не миновать, — процедил ненавистно Яхья, но в голосе его прочиталось и злорадство. — Вы ведь сами знаете, паша: во всех историях, связанных с Мефистофелем, дар обращается против своего хозяина, возомнившего себя выше Бога. Наглость Хюррем Султан убила шехзаде Мустафу и ранила и вас, и меня, и ещё стольких несведущих людей... Поистине мерзкая, жалкая женщина, — выплюнул он напоследок. Отчего-то слова Ташлыджалы не вызвали в Ибрагиме схожих эмоций. Напротив: он почувствовал вспышку гнева и нахмурился. — Как бы там ни было, ты этого не покажешь, Ташлыджалы. Чтобы всё это закончилось, ты должен делать, как я тебе говорю. — Михримах Султан никогда на это не согласится, — мрачно покачал головой Яхья. — И хвала Аллаху, что так. В отличие от своей матери, Михримах Султан — кровь от крови своего досточтимого отца, султана Сулеймана. В ней чести и достоинства больше, чем в ком-либо из остальных детей Хюррем Султан. Никто из них не достоин сидеть на троне, предназначенном для шехзаде Мустафы. — Сам же сказал: на всё воля Аллаха, — угрюмо скрестил руки на груди Ибрагим. — И раз так, роптать мы не должны. Всё, что мы можем, это попробовать остановить эти циклы. Я не помню большую часть из того, что ты говоришь, но твои слова смогут помочь мне восстановить картину. Времени сейчас мало. Когда план Хюррем исполнится, я смогу чаще навещать тебя. Вместе мы вернём всё на круги своя. Во всяком случае, Ибрагим надеялся на это. Если что-то пойдёт не по плану и Яхью придётся обезглавить, то в следующем цикле он ему больше никогда не поверит. Ставки повышались с каждым днём, с каждым действием Хюррем или Хатидже. Он не мог больше медлить и пассивно наблюдать со стороны. Бывший визирь поднялся со стула и навис над Яхьей, видя, как тот колеблется. — Как я объясню своё решение? — спросил он тихо. Ибрагим закатил глаза. — Скажи, что один только вид Михримах Султан растопил твоё сердце. Что ты предпочтёшь ненавидеть Хюррем Султан, отняв у неё сердце любимой дочери, чем назло всему миру и совершенно бесславно сгинуть в одинокой камере. В конце концов, ты поэт, Яхья. Придумай что-нибудь убедительное, — глумливо ухмыльнулся напоследок Ибрагим, оценивающим взглядом окинув Ташлыджалы. Он всё ещё сомневался, но услышанное подтолкнуло его к положительному ответу. Всё-таки он понимал, что на карту поставлены не капризы и не эфемерные цели, а обыкновенное выживание. Циклы сводили с ума, и он не хотел их бесконечного повторения. В конце концов он согласился. Пообещал следовать инструкциям и сказать кадиям то, что хочет Хюррем Султан. Довольный собой, Ибрагим уже подумал было пойти прочь, как вдруг остановился прямо напротив двери и повернул голову к цепям на полу, которыми связывали пленника при выводе наружу. Подняв их, он рассмотрел звенья и увидел на окончании одного из них капли крови. Крови Николаса. — Этим ты ранил моего брата, верно? Увечье на его лице — твоих рук дело? Бедный поэт замер в ужасе, предвкушая братскую месть, и зашептал сокрушённо: — Да, паша. Простите, я не знал правды... Если решите наказать меня, то я готов. Визирь протянул цепи Яхье и встал на свету так, чтобы было лучше видно его лицо. — Повтори то, что сделал. Нанеси мне точно такую же рану. Да постарайся как следует, чтобы выглядело неотличимо, — потребовал Ибрагим, хитро выгнув бровь. — Ты ведь успел как следует рассмотреть лицо Николаса, не так ли? Брови Ташлыджалы вздёрнулись в выражении недоумения. — Паша, зачем вам это? — Не задавай лишних вопросов, а то не видать тебе спокойного сна. Просто делай, как я говорю. — И визирь закрыл глаза, ожидая исполнения приказа. Ташлыджалы был достаточно неглуп, чтобы догадаться, что Паргалы хотел выглядеть в точности как брат-близнец, даже если дело доходило до мелких ссадин и шрамов. По счастью, Яхья был не только поэтом, но и художником — и зрительная память его ещё никогда не подводила. Он прекрасно запомнил, как и под каким углом нанёс удар, чтобы рассечь кожу от правого виска до уголка губ. Вздохнув, Яхья осторожно перехватил в руках цепи, как делал раньше, и замахнулся. Спустя мгновение Ибрагим со свистом втянул носом воздух и распахнул глаза, почувствовав вспышку режущей боли на лице. Кровь брызнула на кафтан визиря и на рубаху Яхьи, и поэт с горьким выражением бросил цепи на пол, морщась при виде своего творчества. — Тебе же лучше, чтобы было похоже на рану моего брата, — борясь с соблазном окунуть пальцы в собственную кровь, Ибрагим смерил Яхью предупредительным взглядом и отвернулся к выходу. — Я скажу Нико, что мы повздорили, но ты согласился. Не наделай глупостей, Ташлыджалы. Теперь многое зависит от тебя. — Я не подведу вас, паша, — долетел до его спины глухой, неуверенный ответ, когда Ибрагим уже закрыл дверь за собой на засов и скрылся в угрюмых тенях коридора тюрьмы.***
Почему-то снаружи Нико не оказалось. Вместо него его поджидали те самые соглядатаи, которые без лишних слов окружили визиря и сопроводили его до покоев. По мере того, как они шли, Ибрагиму становилось всё хуже. Первоначальное возбуждение от замышляемой хитрости испарилось, а на смену ему пришли головокружение и тошнота. В голове загудели чужие голоса — дюжина, затем десятки, и все разные: громкие, женские, детские, мужские — и уже привычным образом начали вытеснять все остальные мысли из его головы, давить спазмами на мозг. Значило это только одно: приступ приближался. Ему нужно было лекарство. Нужно было только как можно скорее добраться до покоев и проглотить содержимое сосуда, которое ему недавно принесла с едой Фахрие-калфа. Он резко пошатнулся, когда перед глазами разверзлась молния и прошила пространство ослепительной вспышкой. Соглядатай подхватил его под руку уже тогда, когда Ибрагим, согнувшись от приступа тошноты, повалился на стену и едва не упал. На нём был домашний шёлковый костюм, а поверх — лёгкий кафтан, но во всей этой одежде ему вдруг стало так жарко, будто одет он был в три толстые соболиные шубы. Ибрагим широко распахнул веки, будто это могло удержать его в сознании, и перед глазами запрыгали алые круги. В мышцах иголочками закололи судороги. Он вскинул голову и задохнулся, своими глазами увидев, как мир приобрёл совершенно другие цвета — не те, что минутой ранее. Всё было другим: сперва переливалось чёрным и белым, затем вспыхивало красным и ослепляло его. В груди против его воли поднималась липкая, противная паника. Паргалы будто со стороны услышал собственный низкий, хриплый крик, который невозможно было сдержать в глотке. Сил в руках не было — даже чтобы схватиться за голову и как-то уменьшить эту боль, обручем стягивающую голову. "Говорят, иметь врага-женщину страшнее, чем дюжину врагов-мужчин, ибо оружие мужчин всегда на виду... Но слабости женщины нащупать гораздо проще. Одинокая, забытая женщина страшна в своём отчаянии, но так беззащитна в своей трогательной тяге к ласке и защите..." Это был его голос. Он слышал собственные речи, но как будто со стороны. Он сошёл с ума? Ведь только что же был в сознании, чувствовал ступнями пол под ногами, руки бостанджи, которые поддерживали его... Или нет? Кажется, он упал, но не почувствовал боли. Это была бездна? Или обморок? Но ощущения были всё ещё острыми, живыми. Боль была всеобъемлющей, прожигающей нутро, крошащей кости. Он увидел, как Валиде Султан Османской империи идёт навстречу ему в коридоре, но пошатывается. Она всегда держала осанку, всегда была выше всех, кого встречала на своём пути, а теперь даже на ногах не держалась. Снова этот запах. Запах вина и тех масел, которыми, казалось, провоняла вся Галата. Она была там? Что делала? С кем была? Что искала? Голубые глаза смотрят на него мрачно и одновременно потешаясь. Он что-то вспоминал, это точно. Он видел странные картинки перед глазами — слишком размытые, чтобы их можно было приблизить и рассмотреть поближе, но назойливые. И вдруг понял, что всё его нутро разрывало от противоречивых чувств: казалось, одна его часть всеми силами тянула на себя эти воспоминания, как за стальные нити, а другая — с той же силой заталкивала их обратно, исступленно сопротивляясь. "Ещё ниже упасть, чем эта змея, не смог бы никто". Он видит, как она приближается к нему в покоях, которые превратила в его темницу. Глаза подёрнуты дымкой, в них читается только скорбь, ожидание и ненависть. И снова этот запах. "Почему ты держишь меня здесь, Хюррем Султан? Чего добиваешься?" Будто одна его часть рвалась к истине, а другая — оберегала его от невыносимой боли, которая всё приближалась и приближалась по мере того, как его память тянула эти нити на себя. "Ты не представляешь, как сильно я хочу убить тебя каждую секунду, когда вижу твоё отвратительное лицо. Но смерть была бы милосердием, избавлением для тебя. Я буду держать тебя здесь до самого последнего дня, пока ты не умрёшь, Ибрагим..." Но он слышит, как фальшивит её голос, как наигранно кривятся губы. Будто и нет вовсе той ненависти, которую она старательно демонстрирует. "Будешь носить одежду, которую я дам, есть еду, которую я тебе прикажу отдать... Ты будешь не значимее моего домашнего питомца. Я своими глазами хочу увидеть, как ты страдаешь, понимая, что не спас Мустафу и теперь вынужден беспомощно наблюдать султанат моих детей и своё падение в бездну..." Он слышит, как ломается её голос; видит, как закатываются её глаза и как она падает... но не в обещанную бездну, а всего лишь в обычный обморок. Но он не шевелится, не бросается к ней, не пытается помочь — просто смотрит, как рыжие волосы взметаются в воздухе и как их разбрасывает по полу. Как кончики слегка касаются его домашних туфель. Она оказывается у него в ногах, секунду назад угрожая... А потом одна картинка сменяется другой в калейдоскопе совершенно непонятных эмоций и переживаний. Но везде в затылке пульсирует что-то одно, что-то очень навязчивое, от которого никуда не скрыться, но Ибрагим всё ещё не может понять ни эту эмоцию, ни мысль. Периодически у него болит голова. Не чаще, чем и до заключения сделки с Мефистофелем, но всё же... терпеть её становится всё труднее. Ему тяжело находиться с людьми, и Хюррем это откуда-то знает. Знает, что, даже отдай она ему власть или выпусти наружу, Паргалы сам убежит обратно в свою нору, ведь чужие мысли и чувства разорвут его голову на куски. Он оказался в ловушке собственного дара, ведь управлять им по своему желанию не мог. Одиночество. Сосущее, терзающее одиночество сжимало его сердце всё сильнее с каждым днём. Присутствие других людей душило его рассудок, а пребывание в темнице, которую она с издёвкой называла его покоями, заставляло захлёбываться в одиночестве. Никто не мог его понять. Никого он не мог долго вытерпеть. Он ненавидел всех. И все вокруг ненавидели и презирали его. Каждый в мыслях держал то, что он раб, домашний питомец своего злейшего врага, ещё и женщины. Что он проиграл и даже не мог покончить с собой. Он мог выходить наружу из покоев только по ночам, когда большая часть дворца спала, а расставленные по всем углам слуги не слишком докучали ему своими скучными, но вечно копошащимися в черепной коробке мыслями. И однажды в одном из коридоров он увидел Хюррем. За ней следовал шлейф от того же запаха, только в этот раз он был ещё сильнее прежнего. На обычный запах алкоголя не походило. Чем же пахло? И почему она не спала посреди ночи? Снова резкая вспышка боли. Казалось, и без того ноющая на лице рана грозилась разорваться на половину лица — ощущения были схожи. Кровь начала заливать ему лицо, шею, ключицы, заползать под воротник шёлковой рубахи и стекать по груди. В носу защипало от запаха железа. За ней привычно следовали две наложницы, которым она по дороге раздавала кольца, серьги и браслеты, которые были надеты на ней. Затем вяло махнула рукой и отпустила прочь. Всё размывается, и после этого он видит её фигуру, но уже в щели дверного проёма. Он смотрит беспрепятственно: слуг рядом нет — а ведь это покои Валиде Султан. Как он тут оказался? Кто пустил его сюда? Кто дозволил? И снова головокружительное падение в странные ощущения, чужеродные, будто он наблюдал за собой со стороны. Хюррем еле переставляет ноги по дороге к кровати. Обычно язык имел свойство заплетаться в полубессознательном состоянии, но тут, казалось, заплетался не только язык, но и руки, которыми она сейчас тщетно пытается расстегнуть поганые застёжки платья на спине, а те живут своей жизнью и совсем не слушаются. Ибрагим слышит всхлипывания и понимает, что рыжая змея плачет. Да так горько, что слышно поскуливания. Наконец застёжки поддаются, и тёмно-синее платье падает к её босым ногам; на женщине остаётся только тончайшая сорочка на тонких бретелях, облепляющая великолепные изгибы тела. Ничего удивительного, что эта женщина оставалась фавориткой султана даже после нескольких родов, подумалось Ибрагиму. Она выглядела действительно привлекательно, и это мягко сказано. Вот свет от свечей облизывает её выступающие лопатки, вот подчёркивает округлые бёдра, пока она распускает волосы и что-то бормочет себе под нос, продолжая всхлипывать, — всё это великолепие... просто идеальная мишень для кинжала. Ему так и хочется, чтобы за поясом прямо сейчас оказался нож, но, проклятье Иблиса, рядом с ним никто не держал острых предметов. Ибрагим смотрит за тем, как она переставляет стопы по направлению к кровати — медленно, всё ещё пошатываясь, и продолжает проносить в голове свои фантазии. Он думает о том, как сжал бы в руке кинжал, как ступил на ворсистый ковёр совершенно бесшумно и настиг её у постели. Затем увидел бы, как острие вонзится между этих острых лопаток, пронзит нежную кожу, а кончик выйдет наружу, прошив зашедшееся в испуге сердце. Увидел бы, как из алых пухлых губ брызнет кровь, как затравленный взгляд голубых глаз вперится в него и потухнет прямо с последним судорожным вздохом, едва из горла хлынет последняя кровь. И в этот момент Ибрагим клянётся себе, что раздобудет кинжал. А с другой стороны... можно ведь просто задушить её подушкой прямо сейчас. Ибрагим чрезвычайно аккуратно толкает дверь, молясь, чтобы та не скрипнула и не издала вообще ни малейшего звука. Ступает внутрь, крадётся на цыпочках. Она обессиленно падает на постель и заходится в рыданиях. Зовёт Сулеймана. Ну, разумеется, она делает это, ведь всё это время ей удавалось прятаться за спиной Повелителя, а теперь его не было — и некому больше было защитить её бесполезную жизнь. Возможно ли, что она действительно любила султана? Или это всё же была обыкновенная тоска и скорбь по утраченной защите? И вдруг с её уст срываются страшные слова, от которых Ибрагима неожиданно бросает в дрожь. Она сокрушается над тем, что одинока. Просит прощения у покойного Повелителя и говорит, что не помнит его лица, ведь прошло уже так много времени. Ибрагим ничего из её слов не понимает: с момента смерти падишаха прошло всего несколько месяцев, как она могла лицо его успеть забыть? Но Хюррем заходится в рыданиях так убедительно, что сомнения её слова отчего-то не вызывают. Она говорит, что хочет умереть, чем жить так, как сейчас. Что за бред она несёт? Как женщина в её положении может мечтать о смерти? В её ногах расположилась целая империя. Но думать об этом он отказывается. Взгляд пленного визиря падает на подушечку на тахте около ширмы, и он берёт её в руки. Со своей недюжинной силой Ибрагим сгибал в узел даже кочергу — задушить беззащитную женщину во сне будет ещё проще. Ибрагим замирает за ширмой, когда видит, как Хюррем на постели скукоживается в маленький комочек, поджимая под себя ноги, и, обняв себя руками, начинает царапать кожу плеч и предплечий ногтями. И она не просто царапает — она раздирает её, намеренно пуская себе кровь, и от этого её рыдания, казалось, слегка успокаиваются, будто бы физическая боль приносит едва ощутимое умиротворение. А потом она засыпает, залив простынь, на которой лежала, слезами и каплями от крови. Ибрагим бесстрашно приближается к ней, накрывая своей мрачной тенью, и долго рассматривает, чувствуя, как сильно колотится от предвкушения сердце, как кипит кровь при виде её уязвимой позы, тонких исцарапанных рук, приоткрывшейся в вороте сорочки молочной груди. Ибрагим подходит к её постели с подушкой в руках. Всё как несколько лет назад, когда он был отравлен, а она надумала задушить его — и задушила бы, не проснись он внезапно. И вот она перед ним как на ладони — протяни и отними жизнь. Злейший враг словно бы приглашает убить её. Вот только... что-то как будто не то. И тут ему в голову приходит самый изощрённый и жестокий план мести из всех, которые могли прийти ему в голову. "Значит, убить меня — чрезмерное милосердие, Хюррем Султан? В таком случае я тоже не убью тебя так просто". Он принимает решение. Губы визиря растягиваются в жестокой ухмылке, и затем он наклоняется и мягко поднимает голову крепко спящей женщины, чтобы подложить эту подушечку ей под шею. Некий издевательский жест заботы, а на деле — обещание. Вблизи он слышит этот её странный аромат ещё сильнее — и почти признаёт, что он оказывает какое-то странное магнетическое воздействие. Хотелось вдыхать его снова и снова. Было в нём что-то мускусное и порочное. Возможно, так пахли отчаяние и страх, которые он страстно любил вдыхать вокруг этой женщины. "Это будет твоя последняя спокойная ночь. Вскоре ты будешь умолять о смерти от моих рук, Хюррем Султан". Наконец ослепительная, жгучая боль добралась и до его бессознательного, вонзаясь с когтями в воспоминания и отчаянно разрывая их и разбрасывая во все стороны. Всё осыпалось осколками, острые части которых вонзились ему прямо в костный мозг, вызывая чудовищную агонию, и он вновь провалился в небытие — пустое и такое тихое.