Мефистофель отдаёт душу

      ...Голос преследовал его, внушал ему ужас и одновременно трепет. Расщеплялся на десяток других, давил со всех сторон, привлекал, заманивал, обжигал. Но что бы он ни делал, не мог никак дотянуться до источника.       "Что происходит, паша? Когда это закончится?"       И каждый из голосов казался ему знакомым — и одновременно чужим.       "Почему он должен умереть? Почему? Я не верю, что Аллах может быть так жесток..."       "Смирись наконец и перестань затягивать нас в это болото".       "Ты предатель. Гнусный предатель! Я знала!.. Знала, что тебе нельзя доверять!"       Он слышал, как в его голову ворвался её голос. Визгливый, в нём звенели истеричные нотки. Казалось, открой он глаза — то увидит, как она рвёт на себе волосы.       "Но времени слишком мало! Почему времени всегда мало?!"       "Ты будешь помнить за меня, Матракчи. На тебя вся надежда..."       "Паша, нет, вы слишком много от меня требуете... Я не... я не могу..."       "Это приказ, Матракчи! Я должен помнить!"       "Паша!.."       "Предатель! Я убью тебя!"       "Я знаю, зачем вы здесь. Вы каждый раз задаёте один и тот же вопрос..."       "Я должен вспомнить..."       И, казалось, впервые за все эти месяцы его память начала робко поддаваться внутреннему голосу. Под веками расплывчатые картинки начали обретать резкость, краски. Он мог разглядеть очередное видение — не из числа тех, которые добавляли ещё больше вопросов, а по-настоящему искомое. То, которое даст ему ответы.       "Должен вспомнить! Должен!"       "Зачем вам это? Почему вы просто не можете... всё это отпустить?"       Пока его разум поддавался ему, он обязан был поднатужиться. Даже если потом предстояло опустошать желудок трое суток без перерыва, он был готов к этому. Лишь бы этот мрак прекратился.       Он видел... собственное лицо. Искажённое мукой, но не от физической боли. Казалось, мука эта скорее душевная. Он смотрел на самого себя и знал, что такое выражение видел у себя в зеркале лишь единожды — в тот день, когда у него умер ребёнок. Это было затопляющее отчаяние, желание разорвать петлю времени и откатить время назад. Дикое, безрассудное желание биться головой об стену и забыть это опустошающее ощущение.       Он видел себя, но почему со стороны? Или же это был не он? Это был... Нико?       Картинка дёрнулась и снова смазалась. Ибрагим инстинктивно выбросил вперёд руку, будто пытаясь остановить мираж от рассыпания. Затем он увидел её. Увидел, как она прижимает к груди тело своего рыжего сына. Видит, как голубые глаза Селима бездумно глядят в потолок, как тело безвольной ватной куклой неестественно лежит в объятиях безутешной матери. Видит струйку засохшей крови в уголке рта мальчишки. Видит очертания отравленного аконитом кубка.       Видит, как рот Хюррем широко раскрывается, но никакого звука не вырывается из её глотки. Это немой крик? Или он оглох?       Ибрагим схватился мысленно за голову и напряг память. Приказал себе вспомнить. Кто это был? Кто это был? Кто это был?       Кто убил мальчишку? Кто осмелился на такое жестокое... и элегантное убийство? Кто смог переступить через все линии безопасности, установленные параноидальной матерью, двадцать раз перерождавшейся ради своего ребёнка?       Кто обладал таким интеллектом? Кто мог так обмануть её?       "Ты знаешь".       Ибрагим стиснул челюсти до острой боли, которая прострелила ему затылок. Будто кости надтреснули.       "Я должен вспомнить! Я знаю, что помню это!"       "Это ты виноват во всём..."       Чей это был голос? Его собственный? Нико? Его совести? Дьявола, притворявшегося им, чтобы свести с ума?       "Я должен вспомнить!"       Голос становился всё громче, пока не превратился...       "Вспомнить!"       ...в совершенно...       "ВСПОМНИТЬ!"       ...невыносимо...       "ВСПОМНИ!"        ...оглушительный.       И вдруг голос, от которого у него, казалось, сотрясались мозги до самого основания, резко затих, оставив лишь звон в ушах.       — Дыши.       Ибрагим проснулся от прикосновения холодных пальцев ко лбу. Сероватые, воспалённые белки казались ослепительными на пунцовом, нездорового цвета лице. Визиря сотрясала крупная дрожь, тело било в истощающей лихорадке. Адреналина было в крови так много, что ему положено было подскочить на постели и вскричать — но сил хватило только на задушенный стон и разворот на постели, от которого у него закружилась голова. Таз был близко. Его вырвало желчью. Затем снова и снова, пока в глазах не расплылась суровая действительность, и он вновь не провалился в небытие. В этот раз без сновидений.       — Ещё не время.       Ему в нос ударил запах нюхательных солей. Он проснулся на несколько минут. Слышал чужие голоса — взволнованные, язвительные, но он не мог разобрать, кому они принадлежали. Он только понимал, что боль и слабость были всеобъемлющими — и все те муки, которые он испытывал до этого, были просто шуткой. Та агония заставляла его чувствовать себя живым в каком-то извращённом смысле. Сейчас же — каждый обморок, каждый акт опорожнения желудка, непринятия любой воды и пищи делали его слабее и слабее. Он чувствовал себя мертвецом.       Он знал, что смерть не принесла бы ему утешения и освобождения. Всё просто грозилось повториться снова. Боли станут сильнее. Его смерть просто наступит ещё быстрее.       Теперь ему стало кристально понятно, почему Хюррем ненавидела его и одновременно так старалась помочь ему, облегчить его муки. Почему проявляла «милосердие» и не держала на цепи, вырывая кусочки прошлого из его агональных приступов. Причина была проста: потому что в первую очередь это могло запустить новый бесконечный цикл, из-за чего она так и не достигнет своей цели.       Она была зависима от его жизни. В буквальном смысле зависима.       Но ведь это было именно тем, чего он хотел, заключая контракт с Мефистофелем. Он хотел власти. И власть над рабыней, ставшей выше его, рабыней, бывшей его наваждением и одержимостью много лет, — была всем, что могло успокоить его уязвлённое, больное эго. Он никогда не писал об этом в контракте прямо, не озвучивал — но всегда понимал подспудно.       Ибрагим пытался докричаться до самого себя. Отчаянно. Всё, что он хотел сейчас, это убедить свой организм сопротивляться. Он ведь пережил уже слишком много, чтобы сдаться сейчас — ещё и только потому, что его голова отказывалась принимать какую-то жуткую правду. Теперь ему было очевидно, что его в его разуме жило две сущности: одна страстно желала вытащить наружу правду, а другая — отчаянно заталкивала её обратно. По совершенно непонятной ему причине.       И Ибрагим не мог понять, где простой человеческий страх граничил с прорывающимся наружу из прошлых циклов опытом и здравым смыслом. Чего он по-настоящему хотел? Помнить или забыть?       Он снова проснулся — и тут же вновь провалился в небытие, когда хоть какая-то часть всученной пищи и воды осталась в его организме. И он постоянно чувствовал холодные пальцы, от которых по коже бегали мурашки — от лба по всему скальпу. И чем чаще эти пальцы касались его, тем спокойнее были его сны — и тем длиннее становились интервалы между его пробуждениями.       — Теперь ты можешь проснуться, — прошептал над его ухом сладкий женский голос, и он послушно открыл глаза.       Рядом с ним на постели растянулась Хатидже, поглаживая его влажные, слипшиеся от испарины волосы на лбу, которые забавно топорщились в разные стороны. Её взгляд был полон фальшивого обожания, за стеклом которого не было ничего, кроме пустоты и равнодушия. Это и разбудило его окончательно.       — Что... что со мной... случилось... — еле шевеля сухими губами, произнёс Ибрагим, водя взглядом по убранству покоев.       Хатидже выпустила из пальцев его волосы и, сев на постели, принялась перебирать собственные бронзовые локоны.       — Хм... Как бы тебе сказать? Я несколько раз вытаскивала тебя с того света. Благодарностей, конечно же, не жду, но не был бы ты так любезен больше не испытывать судьбу? — Она хитро ухмыльнулась; глаза женщины-дьявола мрачно блеснули. — В другой раз я могу и не успеть помочь тебе. А кому от этого будет много проку? Разве тебе хочется заново во всём этом погрязнуть?       Он проморгался и попытался сложить мысли воедино. Он очнулся после... чего? В последний раз он виделся с Ташлыджалы и, кажется, потерял сознание по дороге в свои покои.       Ташлыджалы... Он же помнил циклы. Помнил всё. У него было в руках множество ответов. И часть этих ответов, очевидно, и спровоцировала сильнейший приступ — и новую крупицу ценнейших воспоминаний.       Боль и впрямь была единственным проводником.       И Матракчи... почему он слышал его голос в этом кошмаре? Ибрагим крепко зажмурился до разноцветных мушек перед глазами, пытаясь вспомнить детали, но всё было бесполезно.       Он попытался поднять руку и с ужасом понял, что та была будто сделана из свинца и с трудом поддавалась. Лихорадка, недостаточное питание и постоянная рвота не способствовали укреплению мышц. Он был чертовски ослаблен. Немощен. Он ненавидел это состояние.       Зажмурившись и стиснув зубы, он собрал все крохи оставшихся сил и еле-еле приподнялся на постели, удерживая равновесие.       — Не строй из себя альтруистку, — выплюнул тихо Ибрагим. — Я прекрасно знаю твои мотивы...       Мефистофель тихо и сладко рассмеялся.       — Да? Вот как? Так ты поумнел с нашей предыдущей встречи? — с ехидцей растянула губы в усмешке Хатидже и игриво откинула локон за плечо. — Ну что ж, просвети меня.       Ибрагим вонзился в неё буравящим взглядом.       — Если я умру, цикл повторится. И хоть я ничего не буду помнить, в следующий раз Хюррем избавится от тебя.       Если Мефистофель и был впечатлён, то не показал этого. Только тонкая бровь едва-едва дёрнулась.       — Но что, если я просто перестану быть Хатидже? Стану ещё кем-нибудь другим? Кем-нибудь, кто будет ближе всех к Хюррем? Например, эта малышка Эсма-хатун. Она прелесть, не думаешь? Ей так доверяют…       Ибрагим сузил глаза и брезгливо скривился.       — Если бы ты могла это сделать — сделала бы сразу же, а не стала использовать Хатидже. Хюррем ненавидит её. Какой тебе смысл? — визирь криво усмехнулся. — Значит, ты можешь быть Хатидже и только ей. В причинах я ещё не разобрался, но твой блеф действительно нелеп.       Хатидже долго смотрела ему в глаза, пока наконец не улыбнулась как-то иначе, будто начала воспринимать его всерьёз. Тонкая ладонь султанши изящно подпёрла подбородок, а локоток уткнулся в пуховую подушку.       — Хм, а ты и впрямь поумнел. Один из серафимов однажды сказал, что только в страшной боли души ваши сразу очищаются, преисполняются. Вы как будто переходите на другой уровень, начинаете видеть истину... Великолепное оправдание тому, чтобы страдать и лепить из себя мученика, бесспорно, — с напускным придыханием прошептала Хатидже и тут же сломала собственную маску. — Правда, твои успехи до сих пор несколько разочаровывали. Но, я надеюсь, всё ещё впереди? Или так и будешь биться головой об стену?       Ибрагим почувствовал желчь в глотке, но через силу ухмыльнулся, чтобы держать лицо.       — Разочаровывали, — выплюнул он её же слова с издёвкой. — Сейчас твоё положение ещё хуже моего. Хюррем уже пыталась убить тебя. А я предупреждал, что она рано или поздно догадается.       Хатидже устало вздохнула.       — Но я ведь всё ещё здесь. И рядом со мной нет псов Хюррем, вооруженных вилами. Ни о чём тебе не говорит?       — Хюррем всего лишь выжидает, — упрямо поспорил он. — И ты прекрасно знаешь это. Она затаится, а потом незаметно стянет твою шею нитями, не даст возможности ничего сделать.       — Да... что ж, нам с тобой известно об этом не понаслышке, не так ли? — посмеялась над ним Хатидже. — Я бы на твоем месте перестала волноваться за Хюррем и позаботилась о себе. У тебя и своих проблем по горло, мой дорогой, разве не очевидно?       Ибрагим оскалился и сжал одеяло в кулаках.       — Всё ещё думаешь, что можешь казаться снисходительной? Что всё идёт по твоему плану? Каким образом, чёрт возьми, ты получишь душу Хюррем, если продолжишь...       Хатидже лениво махнула рукой, перебив его.       — Ибрагим, от того, сколько раз Хюррем попытается сделать невозможное, ничего не поменяется. Лишь её рассудок оттого пострадает. А это явно не то, что ты хочешь. Впрочем... мне интересно, понимаешь ли ты сам, чего желаешь? — Хатидже сузила глаза и внимательным взглядом окинула его лицо. — Я ведь сказала, что, если ты ничего не будешь делать, я получу её душу и всё это закончится. Почему ты сопротивляешься? Хочешь спасти её?       Его мышцы задеревенели от напряжения. Вопрос оказался внезапен и прострелил ему затылок.       — Или же... ты упиваешься своей властью над ней? Даже если она мнимая и ничтожная? Прямо как ты сам.       Он крепко стиснул зубы от злости и решил не потакать дьяволу.       — Хюррем рано или поздно придёт ко мне, спросит обо всём, что случилось, — выдавил он тихо сквозь зубы. — А раз Гюльфем мертва, мне ничто не мешает сказать ей правду. И что, совсем не пошевелишься из-за этого? Продолжишь говорить, что и это тебя не тревожит?       Хатидже угрюмо рассмеялась, покачав головой и оставив её высокомерно склонённой.       — Мои комплименты были явно поспешны, Ибрагим. Ты всё так же слеп. Сколько раз я должна дать тебе понять, что её неведение — в её же интересах? И что именно ты каждый раз разрушаешь всё?       — Ты лжёшь. Я всего лишь пытаюсь разобраться каждый чёртов раз! — Визирь хищно сузил глаза, бросая вызов сатане. — А ты не пытайся бросать мне пыль в глаза, больше не сработает. Я уже понял, что не должен верить ни единому твоему слову.       Он тоже блефовал. В его-то голове уже давно роились сомнения по поводу собственной роли в прошлых циклах. Теперь он точно допускал, что ненависть Хюррем была оправдана. Возможно, именно поэтому его внутреннее чутьё не давало ему пробудить воспоминания.       Хатидже снова устало вздохнула.       — Сейчас ты должен понять, как я себя чувствую. Учитывая, как отчаянно ты пытаешься урезонить бдительность Хюррем и убедить её, что ты не враг ей... хотя это очевидно так, то должен представить, как непросто мне убеждать тебя в моей безобидности.       — Ты — чёртов дьявол, — выругался Ибрагим, сузив глаза. — Не можешь ты быть мне союзником.       — Ты слишком добр ко мне, — сыронизировала Хатидже, хитро улыбнувшись. — Но я и не говорю, что я твой союзник. Это не так. Но и не враг уж точно.       — Какая чушь. Ты травила меня!       — Явно не для того, чтобы убить тебя, — весело фыркнула Хатидже, скрестив руки на груди. — Как бы парадоксально ни звучало.       — А для чего тогда? Чтобы посмеяться?       — В том числе.       — Тогда зачем?!       — Иногда некоторые события нужно... скажем так, подтолкнуть в нужную сторону, — уклончиво объяснила Хатидже, облизнув сухие губы и хитро сверкнув глазами. — Помимо этого, подумай: стал бы враг спасать тебе жизнь? Я действительно никогда тебя не обманывала, Ибрагим.       — Стоит ли верить лжецу, когда тот говорит, что не врёт? — спросил Ибрагим, выгнув бровь. Но внутри он чувствовал нарастающую тревогу: дьявол, который совратил столько человеческих душ... не мог врать? Разве это не возлагало вину на людей за сделки с ним?       Мефистофель весело ухмыльнулся.       — Справедливо. Но верь не словам, а действиям, у них есть последствия, а последствия — это сухие бесстрастные факты. Я не пытаюсь помешать, Ибрагим. Я хочу всё подвести к долгожданному финалу. Закончить этот фарс. Как и говорила в самом начале. И не только я хочу этого.       — Кто ещё хочет этого?       — Кто знает, — уклончиво ответила Хатидже, дав взглядом понять, что ему не удастся выудить из неё лишнюю информацию.       — Раз ты не враг мне, то почему ты просто не дашь мне ответы на все вопросы? Почему просто не дашь мне вспомнить всё и помешать убийству Селима? — в отчаянии выдавил сквозь зубы Ибрагим, чуть подавшись вперёд.       Он вдруг увидел лицо жены так близко, что его охватила дрожь. Он ни разу не видел настолько ничего не выражающих глаз. Это шло в таком диссонансе с её голосом, словами — вообще всем, что он помнил о Хатидже, — что от этого его сердце разрывалось на куски. Она была жива, говорила вещи, которые могла знать только Хатидже, но всё же… настоящая Хатидже была погребена под сущностью этого падшего херувима. Считай — мертва.       Лицо его поневоле скривилось в болезненном выражении.       — Догадайся, Ибрагим, — вдруг вполне серьёзно попросила Хатидже. — Ответ на твой вопрос лежит под самым твоим носом.       Он нервно сглотнул.       — Потому что, узнай я правду, всё снова придёт к повторению цикла?       — Верно. Жаль лишь, что столь очевидная мысль была тобой неоднократно отринута.       Ибрагим снова почувствовал головокружение и, вонзив пальцы в волосы, зажмурился. Тело упало на простыни, ощущалось чужеродным. Он был измотан, и его пугала перспектива своей дальнейшей жизни. Он не мог отступить назад, просто не мог. Он уже слишком далеко зашёл, чтобы оборвать всё, завязать себе глаза и сесть в углу, заткнув уши. Но и в этот раз цикл шёл абсолютно иначе, чем в предыдущие разы, разве нет? Может, он и размышлял похожим образом раньше — исходя из обыкновенной логики, — но это не значило, что он должен был и в этот раз поступить так же.       Что, если он просто решит для себя, что, невзирая на всё, будет действовать с оглядкой на печальные последствия? Это же должно было сработать!       Поэтому он намеревался вспомнить. Пути назад не было.       И, будто повинуясь его мыслям, странная плотная ширма, за которую он уже заглядывал в глубинах своего разума, робко шевельнулась, отозвавшись наступающей болью...       Как вдруг всё снова затихло, стоило холодным пальцам вновь коснуться его лба. Ибрагим вздрогнул всем телом и, в ужасе округлив глаза, в отчаянии отшатнулся от конечностей дьявола. Плачевное состояние тела позволило отползти разве что на полметра, но и того хватило, чтобы Мефистофель не ударился в нелепую погоню на постели. Дьявол послушно отнял руку.       — Не трогай меня... — прошипел он. Правый глаз зарезало так, будто кто-то вонзил иглы прямо в яблоко, и он с шипением прикрыл его ладонью. — Я не знаю, как ты это делаешь, но не смей!       Боль возвращала воспоминания. Он должен был спровоцировать очередной припадок, но докопаться до правды.       Однако, как бы он ни пытался снова впустить в себя агонию, она больше не поддавалась. Возможно, прикосновение действовало какое-то время. Визирь с досадой прохрипел проклятие на греческом и откинулся на подушки, отвернувшись.       — Уходи... — прошипел он едко.       — У Михримах скоро свадьба. Полагаю, Хюррем захочет тебя увидеть и расспросить как следует. Не заставляй меня разочаровываться в тебе, Ибрагим. Прекрати всё портить. Это моё последнее тебе предупреждение.       Желчь всё-таки обожгла ему глотку, и Ибрагима снова вывернуло наизнанку. Откашлявшись и схватив с прикроватного столика кубок с водой, он залпом осушил его и агрессивно выбросил бесполезную посудину прочь, чувствуя внутри клокочущую ярость, от которой у него перехватывало дыхание. Он повернул голову и не увидел Хатидже. Либо она выскользнула из покоев бесшумно, либо... просто по-дьявольски исчезла.       Блуждающий взгляд визиря наткнулся на пузырёк с лекарством, который был отмечен Хюррем как настоящий. Взяв его в руки и покрутив, он испытал скрежещущее, совершенно естественное желание опустошить его немедленно. Один-два глотка — и никакой боли. Но нет. Он слишком далеко зашёл, чтобы сдаться сейчас из-за слов искусителя, который не зря ведь получил это прозвище. Воспоминания уже начали прорываться, и он не мог снова трусливо закрыть глаза и уши.       Мышцы заныли от чрезмерного напряжения, и визирь с шипением бросил пузырёк в стену, но промахнулся и попал прямо в зеркало. Множество мелких осколков разлетелось в стороны вместе со спасительными каплями, образовав вместе с этим дыру в зеркале. Ибрагим всмотрелся в своё расколотое отражение и решил, что более правдивого автопортрета ни разу не видел ни у одного из живописцев.

***

      — В городе все только и говорят, что о вашей свадьбе с Ташлыджалы Яхьей, султанша! — с восхищенным придыханием щебетала наложница, расчесывая волосы своей госпоже. — Вы слышали? Ваша валиде по совету Николаса Паши даже пригласила множество иностранных послов, музыкантов и художников в столицу! Вся Галата гудит, в городе давно так не кипела жизнь, как в последние дни! Даже пересуды несколько поутихли...       Эсма прикусила язык и замолчала, поняв, что подняла неудобную тему. Прочистив горло, она улыбнулась.       — Аллах да убережет вас от сглаза и принесёт вам счастье, которое вы так заслуживаете, госпожа.       Михримах вымученно улыбнулась, казалось, пропустив мимо ушей сказанные ранее невпопад слова. Несмотря на раннее утро, солнце уже нещадно пекло, однако самой Луноликой было зябко. Она чувствовала необъяснимую тревожность. Поплотнее укутавшись в халат, молодая султанша скрестила руки на груди и отвела абсолютно безрадостный взгляд в окно.       Весть о никяхе разлетелась по городу, как лесной пожар, хотя прошла всего неделя с лишним — и завтра уже должна была состояться официальная церемония. Поскольку Хюррем Султан намеревалась отдать дочь сперва за Рустема-агу, а теперь за Ташлыджалы Яхью, все приготовления изначально находились на довольно продвинутой стадии. После показательного никяха должен был состояться суд, на котором бы Яхья выступил свидетелем и обвинил покойного Абдуллу и его сподвижников в плане захвата власти. Всё это слегка умерило волнения в городе, но люди вряд ли изменили своё мнение о Повелителе и регенте — скорее они пребывали в недоумении и затаились, ожидая слов Яхьи. Кто-то, возможно, рассчитывал, что он и вовсе вонзит по кинжалу в грудь Хюррем Султан и её дочери прямо во время церемонии и тем самым обрадует народ.       Эсма-хатун, на руках которой выросли все дети Хюррем Султан, без труда заметила тоску на лице госпожи. Добрые глаза Эсмы озабоченно блеснули, поймав взгляд Михримах в зеркале.       — Вы не рады, госпожа?       — Я? Я не знаю, — честно созналась султанша, закусив губу. — А как ты думаешь, я правильно поступаю?       Тонкие изящные брови Эсмы изогнулись в удивлении.       — О чём вы говорите?       — Валиде не позволила бы мне выйти замуж за того, кто мне люб, это я поняла. Не стань Рустема-аги, я бы уже была женой конюха, — с ноткой едва уловимого презрения выдавила Михримах. — Так что, наверное, я должна радоваться, что в роли моего мужа будет Яхья. Он мне… по крайней мере, не противен. Но всё же этот никях... всё это как будто неправильно.       — Разве вы не были влюблены в него? — тихо спросила Эсма, подавляя улыбку умиления.       Щеки Михримах вспыхнули против воли хозяйки.       — Как бы там ни было, это неважно. Мне кажется, я оскорбляю память брата, соглашаясь на этот брак. Я не знаю… как быть женой Ташлыджалы. — Михримах сжала руки в кулаки на коленях и горько поджала губы. — Не тогда, когда между нами — тень моего погибшего брата. Как мы будем смотреть друг другу в глаза? Как будем делить ложе? И будем ли? — Пунцовый цвет распространился и на уши султанши; она нервно разминала холодные руки. — Я не понимаю, может, я должна отказаться, пока не поздно?       Улыбка Эсмы потухла, и выражение её лица стало серьёзным. Она поняла, что беспокойство султанши было не праздным, совсем не похожим на то, которое испытывают все невесты без исключения. Она поняла, что её воспитанница и госпожа хотела поговорить без фальшивого участия.       — Ташлыджалы-бей согласился на этот брак. Значит, в том и его желание, моя маленькая госпожа.       Ласковое обращение Эсмы было не обидным, хотя Михримах в любом ином случае немедля оскорбилась бы. Рядом с няней она чувствовала себя спокойно, могла позволить себе быть уязвимой.       Вот и сейчас она честно покачала головой. Синие глаза увлажнились.       — Это не его желание, Эсма. Я помню его глаза в тот вечер, когда мы виделись. В них горит огонь ненависти, а не любви ко мне. — Крепко сжатые в кулаки ладони чуть затрусило. — Если он хочет через меня добраться до моей валиде…       Эсма успокаивающе погладила Михримах по голове.       — Хюррем Султан не может не знать этого, госпожа. Будьте спокойны.       Холодные пальцы Михримах поймали ладонь Эсмы в волосах. Султанша повернулась на тахте к няне и тревожно заглянула той в глаза, сжимая её руку.       — Я не могу, — упрямо покачала головой Михримах, тревожно растирая покрасневшую кожу на шее. — Я будто не на свадьбу свою иду, а на плаху. Скажи мне, Эсма, я поступаю правильно или нет?       Эсма поджала губы, окружив второй ладонью дрожащие пальцы госпожи. Она глубоко вздохнула, подбирая слова.       — Я лишь хочу сказать, чтобы вы не возлагали на свои плечи лишнюю ответственность, госпожа. Хюррем Султан и Ташлыджалы Яхья... что бы они оба ни задумали, это их решение. Возможно, Яхья-бей решил отказаться от своей ненависти, а ваша валиде — наконец исполнить обещание, данное вам однажды. Вы этого знать не можете. Всё, что вы можете сделать сейчас, — это позаботиться о себе и о своём счастье. Вы хотите его в мужья, госпожа?       Губы Михримах потрескались от волнения, и она нервно облизнула их, отворачиваясь. Что она могла сказать? Что мечтала днями и ночами о том, чтобы Яхья стал её мужем? Может, когда-то оно и было так, но не сейчас. Сейчас Михримах просто было страшно. После кончины отца и отдаления матери она чувствовала себя невероятно одинокой, брошенной, ненужной. Смерть Рустема-аги подкосила её душевное равновесие, и когда в её жизни появился Яхья... Михримах ведь соврала — возможно, даже самой себе. Когда она говорила с ним в парке, то видела не только огонь ненависти — она видела и желание, граничащее с глубоко затаённым обожанием. Такой же блеск она видела и год назад — в чувствах Яхьи к ней ничего не изменилось, Михримах это чувствовала, но всё же... Его резкое решение согласиться на брак её подкосило. Она хотела его, это правда, но ещё больше она хотела, чтобы он согласился взять в жёны её, Михримах, а не дочь Хюррем Султан, чтобы каким-либо образом причинить ей боль. И ещё она боялась, что если откажется от брака с Яхьей сейчас, то в дальнейшем её мужем станет ещё какой-нибудь бывший конюх или очередной цепной пёс её матери из Дивана, разменявший пятый десяток.       Эсма, видя растерянность и муки сомнений на лице Михримах, мягко потрепала её по щеке.       — Думайте о своём счастье, госпожа. Кроме вас, никто не сможет об этом позаботиться.       Крошечная слеза скатилась на кожу Эсмы, но Михримах тут же суетливо стёрла её и шумно вздохнула, отворачиваясь обратно к зеркалу.       — Давай закончим приготовления, — попросила она слабо и прикрыла глаза. — Аллах, пусть этот день скорее закончится.

***

      — Тебе что-нибудь известно о Матракчи, Фахрие?       Этот вопрос врезался в калфу сразу же, едва её нога переступила порог покоев Паргалы Ибрагима. Она внимательно осмотрела напряженного визиря, которого уже довольно давно не видела в нормальном — если худобу и бледность можно было назвать таким — состоянии, и хмуро сдвинула брови. От замешательства блюда с завтраком на её подносе чуть съехали, и она поспешно восстановила равновесие, поправив чашку с тёплым чаем.       — Вам уже лучше, паша? Вы всё ещё очень бледны.       — Всё в порядке, хатун, — отмахнулся нетерпеливо Ибрагим, стирая испарину со лба. — Так ответь на мой вопрос.       — Нет, я ничего о нём не слышала уже давно. Не уверена, что он вообще в столице.       — Почему?       Фахрие посмотрела на визиря со странным выражением и пожала плечами.       — Хюррем Султан бы это не понравилось, я думаю. Хотя она не просила меня узнать о нём... Если хотите, я попробую отыскать его.       — Да, сделай это, — кивнул паша, поморщившись от боли. — И как можно быстрее, Фахрие. Если он в Стамбуле, то я должен увидеть его как можно скорее... времени мало.       Его болезненный вид пугал её, не говоря уже об этих странных приказах. Но она могла доверять ему, ведь план Ибрагима Паши сработал — и Яхья был в безопасности... хоть бы и в роли мужа Михримах Султан. Фахрие готова была смириться с этим, лишь бы мужчина, владевший её сердцем, был жив и здоров.       Но состояние Ибрагима Паши напрягало её не меньше. Лекари обращались с ним так, будто его положение ничуть не удивляло их, хотя Фахрие не могла взять в толк причину такой странной болезни паши.       Ещё и Хюррем Султан вела себя странно после того своего обморока. Она могла часами смотреть в окно, пока не замызгала бы полностью свой пергамент чернилами, стекающими с её пера, выпадать из реальности во время диалога с кем-то из визирей или дворцовой прислуги. Чаще всего она спрашивала о Хатидже Султан: что она делала, что ела, где была и по сколько времени. Строго говоря, она делала так и раньше, пока эта озабоченность и непрекращающиеся вопросы не стали походить на одержимость. Казалось, спрашивая о султанше, она всякий раз ожидала иной ответ.       Калфа открыла рот, чтобы задать ещё один вопрос, как тотчас его захлопнула, увидев разбитое зеркало и множество осколков от знакомого ей сосуда.       — Паша, что случилось? Почему ваше лекарство разбито? Кто это сделал?       Ответа не раздалось: визирь был поглощён вспышкой боли и накрыл голову ладонями, издавая лишь стоны и хрипы. Фахрие прерывисто вздохнула и, поставив поднос с едой, развернулась к выходу.       — Я принесу ещё одно...       — Стоять, хатун! Шаг назад, — процедил он командирским тоном и вонзился в застывшую в недоумении калфу ледяным взглядом. — Не носи мне ничего... пока я... не прикажу... Ясно?       — Паша, что вы вновь задумали? — устало и встревоженно вздохнула Фахрие, разведя руки в стороны. — Привлечь внимание Хюррем Султан? Но ведь...       "В городе вспышки чумы, не хватало госпоже ещё из-за этого переживать..."       — Нет. И не вздумай растрепать ей об этом, хатун. То, что я не пью лекарство, останется между нами, поняла?       — Паша, но ваши боли...       "Ночь хны сегодня... завтра Яхья станет мужем..."       Чужие мысли звучали схоже со скрежетом вилки по тарелке. Из глотки визиря раздался задушенный, зловещий хрип, и он сжал пальцами кожу на лбу до глубоких морщин.       — Ты. Меня. Поняла?       — Но...       — Пошла прочь отсюда! Живо найди Матракчи! — процедил он безапелляционным тоном, чувствуя накатывающие с каждой секундой всё сильнее волны боли. Мысли Фахрие усугубляли его состояние — как и в принципе любого человека, который переступал порог его комнаты.       — Как прикажете, — сглотнув, поклонилась Фахрие и быстрым шагом вышла из покоев Ибрагима.       Тот продолжал смотреть в разбитое зеркало, не разрывая зрительного контакта со своим отражением — вернее, с их десятком. Как только он снова оказался один, агония лишь слегка утихомирилась, но всё ещё оставалась всеобъемлющей.       — Ты знаешь... Ты ведь всё знаешь, не так ли? Но молчишь... — прохрипел он, обращаясь к себе в зеркале. — Ты мне всё... всё покажешь...       Его ноги слегка трусило, но всё же он выпутался из одеяла и поставил ступни на ворсистый ковёр. Затем сделал шаг, другой — и оказался у зеркала, пошатываясь. Дрожащие пальцы легли на осколки у дыры в зеркале и с огромным удовольствием медленно прошлись по краям, острым, как лезвия бритвы. Зеркало увлажнила его кровь — густая, темнее нужного. Но эта боль перекрыла агонию. И Ибрагим ударил со всей силы в другую часть зеркала, разнося осколки вокруг себя.       "Вы не захотите этого знать... Вы всегда жалеете об этом..."       "Я должен вспомнить..."       "Но ведь ничего не изменится... Никогда не меняется".       Он ударил снова, чувствуя, как брызги собственной крови падают на язык, обжигают слизистую оболочку и бьют привкусом железа. Но ему становилось легче от этой боли. Она перекрывала ту, от которой у него голова рассыпалась на осколки — такие же, какие сейчас впивались в его плоть, высекали вздохи облегчения. Боль приносила удовольствие.       Ибрагим распахнул глаза и как будто очнулся.       Эта мысль напугала его. Она показалась такой... естественной, долгожданной, будто бы его тело наконец дорвалось до спасения, о котором он забыл. Ибрагим поднял более осмысленный взгляд к своему отражению и, переступая босыми ногами по осколкам, отошёл подальше. Собственное отражение завораживало и одновременно отпугивало его.       — Ты не сможешь долго прятать всё это от меня, — прошептал он, еле шевеля губами, и с ужасом заметил, что отражение в зеркале не шевелилось. Ибрагим сделал ещё один шаг назад и оскалился. — Я всё вспомню. Вспомню и положу этому конец.       "Почему?"       Голос в его голове снова оглушительно ударил ему по барабанным перепонкам, и Ибрагим со свистом втянул через плотно стиснутые челюсти воздух, заткнув уши.       "Почему ты не можешь просто перестать рушить всё?"       — Замолчи! Кем бы ты ни был, замолчи! — закряхтел он, опускаясь на колени от пронзительной боли.       "Ты убийца".       — Нет!       "Убийца".       — Я сказал: нет!       Сквозь полупрозрачную патоку он увидел, как осколки на полу задрожали и начали медленно подниматься. Затем с хрустящим звуком они соединились воедино, и отражение Ибрагима вновь стало цельным. Паргалы напротив не сидел, как он, на коленях, а стоял, с презрением и жалостью глядя на него сверху вниз.       "Тысячи людей пали от твоей руки".       — Я воин! Это были мои враги! Враги моего Повелителя! — хрипел он, до конца не понимая, почему так отчаянно хотел оправдаться перед... собой же?       Отражение покачало головой.       "Не только врагов ты убивал, но и близких. Бесцельно. Невинных. Ты убил своего сына. Яд на твоих пальцах убил его".       Он вспомнил старую рану. Боль душевная всколыхнулась алым пламенем в его сердце, обожгла до основания костей и совокупилась с острой физической болью, заставив его согнуться напополам на полу, сдавливая голову так, что та грозилась расколоться, как орех. Пальцы задевали рваную рану на лице, причиняя дополнительную боль.       — Хватит! Я не виноват! Вина лежит на Хюррем!       "Ты убил её возлюбленного. Жестоко. Ты не обязан был его убивать. Не было на нём вины".       — Всё было не так! Это могло уронить тень на честь Повелителя, если бы вскрылось, что она...              "Жалкий, жестокий лжец".       Каждая ложь, что срывалась с его уст, вонзалась в голову мириадами отравленных иголочек, и наконец он не выдержал и завыл. В глотке было сухо, как в пустыне, но у него не было выдержки держать это в себе. Он был ослаблен, запутан, немощен. Но и одновременно хотел сопротивляться.       "Ты убил из жестокости. Ты нашёл её слабое место".       Крики Ибрагима сотрясали комнату. Рваные, высокие, полные сокрушительной боли. Но никто не реагировал. Никто не приходил на помощь. Кто мог помочь ему, если он сам же выбросил своё лекарство? Если сам выбрал лгать?       "Ты хотел почувствовать свою власть над ней. Вот всё, что тобой двигало все эти годы. И все эти... циклы".       Ибрагим из отражения ступил на окровавленный ковёр и склонился над дёргающимся в конвульсиях близнецом, в своей высокомерной манере убрав руки за спину.       "Ты жестокий человек, Паргалы Ибрагим. Разве имеешь ты право ждать от других, чтобы те не были жестоки к тебе?"       — Хватит! Довольно! — казалось, он больше и не мог выдавить из себя ни единого звука — связки были надорваны, любой вздох причинял боль.       "Ты не заслуживаешь спасения, и ты это знаешь. Знаешь".       Настоящий Ибрагим вскинул голову, посмотрев себе в лицо, и по-звериному ощерился. Затем его трясущиеся в бессильной злобе и ненависти руки взметнулись к горлу ненавистного отражения и ощутили настоящую плоть и кровь перед собой. Осознание этого — того, что это не галлюцинация и не сон, — потрясли его до глубины души, вдохнули силы в его ослабевшие мышцы. Он перебросил на спину своё отражение, забравшись ему на живот, и со всем своим весом принялся яростно душить. Пунцовое лицо отражения постепенно синело прямо на его глазах, вены вздувались и чернели, но губы его всё равно беспрепятственно шевелились, озвучивали слова, которые врезались прямо в подсознание, перекрывая всхлипы и стоны:       "Ты взобрался так высоко, на самую вершину... и всё же не можешь забыть одну правду. Что ты остался маленьким, жалким рабом. Рабом родился, рабом являешься и рабом подохнешь".       Он только и мог, что мычать, не в силах промолвить ни звука, и давил всё сильнее и сильнее, но голос не прекращал говорить.       "Знаешь, почему ты хочешь сейчас эту женщину? Знаешь, почему не можешь остановиться? Потому что тогда ты почувствовал власть над ней. Да, как тогда, когда вложил в её руки яд и заставил убить Лео. Только сильнее. В тысячу раз сильнее".       Ибрагим заорал во всё горло, сдавливая артерии на шее отражения так сильно, что уже почти мог скрестить свои собственные пальцы в замке.       "И знаешь, почему ты её предал?"       Под веками вспыхнуло зарёванное лицо Хюррем, прижимавшей к своей груди холодеющий труп сына.       — Хватит! — кричал Ибрагим скорее мысленно, чем взаправду.       "Потому что ты жалок".       Он моргнул и снова увидел её глаза, вперенные в него. В покоях султана, прижимая к себе сына, она посмотрела на него так же, как тогда, с Лео, — когда в глазах угасала последняя надежда на то, что он не обманывал её, что вот-вот мог помочь.       "Жалок. Простой сын рыбака захотел власти над империей, над султаном, над наследниками, над султаншей, над бедной голубкой, оберегающей своих птенцов. Твоё место не между раем и адом..."       Тело под ним обмякло.       "Твоё место с нами. В мире мёртвых".       Что-то ударило его по затылку, и Ибрагим с шипением закатил глаза и безвольно упал на бок.

***

      Вечер перед ночью хны был омрачён только кислым видом самой виновницы торжества. Михримах разглядывала в зеркале своё отражение, водя равнодушным взглядом по дорогой алой парче, расшитой золотом и драгоценными камнями, вес каждого из которых она чувствовала, будто те висели камнем на её шее, и молча кивала на все замечания джарийе. Наконец в покои вошла её мать, облачённая в величественное зелёное одеяние, достойное истинной владычицы империи. В руках она несла диадему с алой фатой.       Михримах не слышала, какие типичные поздравления донеслись из её уст, когда наложницы мягко повернули султаншу к матери и позволили Валиде Султан возложить венец на её макушку. На ватных ногах Михримах дежурно поклонилась и приложилась губами к тёплой ладони Хюррем. Она так сильно нервничала весь день, что исчерпала весь ресурс и сейчас чувствовала скорее измождение, чем мандраж.       — Михримах?       Звук собственного имени выдернул молодую невесту из глубоких раздумий. Она уставилась на вопросительно взиравшую на неё Хюррем.       — Да, матушка?       — Ты хорошо себя чувствуешь? Ты очень бледная.       Михримах поджала губы и сипло втянула носом воздух, урезонивая колотящееся сердце, затем скованно кивнула. На лице Хюррем застыло выражение беспокойства.       — Я надеюсь, что ты будешь счастлива, Михримах. Я правда этого желаю.       — Но слегка больше — счастья для Селима. Да, я помню это, валиде. И всегда буду помнить.       Хюррем вздрогнула, но ничего не сказала, ведь в голосе дочери, несмотря на ядовитые слова, злобы и не было. Будто она говорила совершенно очевидные вещи, с которыми спорить было бесполезно. Коротко кивнув дочери и пообещав встретить её в главных покоях, Хюррем покинула комнату.       — Вы готовы, госпожа? — уточнила Эсма, встав рядом с воспитанницей.       — Дай мне побыть одной. Совсем недолго.       — Да, госпожа, конечно. Мы будем снаружи.       Когда дверь с мягким щелчком затворилась, Михримах опустилась на кровать и уставилась на закатное небо. Вот и всё. Вот-вот закончится её незамужняя жизнь. Когда-то она мечтала об этом мгновении, представляя, какой счастливой, порхающей будет в последние часы перед никяхом. Как будет представлять первую брачную ночь с любимым человеком, которого валиде одобрила, выполняя данное давным-давно обещание. И что осталось от этого всего? Разбитые мечты, а за ними — расколотая надвое наивность. В конце концов всё ради положения. Всё ради султана. Всё ради укрепления власти — даже если придётся пройтись босыми ногами по стеклу и чужим раскрошенным костям.       Подумав о костях брата, превратившихся в труху, Михримах замутило, и она согнулась напополам на кровати с рвотным позывом, который она поспешила подавить, приложив ладонь ко рту. В последнее время её голову посещали всё более странные картинки. Сперва её валиде в объятиях собственного Визирь-и-Азама, затем раскрошенные кости Мустафы, вслед за этим — море крови на её руках... Что с ней происходило? Такой ли была жизнь взрослой султанши, выпорхнувшей из-под крыла всесильного и оберегающего отца-Повелителя? Ей это не нравилось.       Как же она скучала по отцу. Иногда до дикой, нестерпимой боли в груди.       В двери коротко постучали, и Михримах раздражённо вздохнула.       — Я же сказала, что мне нужно немного вре... — Повернув голову, она увидела рыжую макушку брата. — Селим?       — Михримах, — неуверенно поздоровался Селим, прихрамывая. Часть его тела была всё ещё туго перевязана и передвигался он с палочкой.       Султан почувствовал прожигающие взгляды слуг за своей спиной и, поняв всё без слов, вопросительно взглянул на сестру. Та ведь явно хотела побыть одной, а о приходе брата её никто не предупреждал. Падишах падишахом, но то были женские покои и подготовка к ночи хны.       — Заходи, брат-Повелитель, — вяло махнула рукой Михримах и, когда дверь в очередной раз закрылась, поднялась на негнущихся ногах. — Прости, что не могу поприветствовать тебя как положено. Я дурно себя чувствую.       Селим был всего на два года её младше, но уже смотрел на неё чересчур понимающе. Вдруг мягкая ладонь опустилась на плечо Михримах и слегка надавила. Сестра и брат обменялись взглядами.       — Присядь, мне от тебя не нужны никакие почести.       — Только от меня? — хмыкнула Михримах, присаживаясь обратно на постель. — К валиде и Баязиду это не относится?       Морщась от боли, Селим сел рядом с сестрой и облокотил свою тросточку со львом на набалдашнике на деревянный каркас кровати. Последний вопрос своей сестры он оставил без ответа, чуть согнувшись в спине. Сейчас он выглядел слишком уязвимо для вспыльчивого и надменного падишаха, каким он пытался казаться на людях.       — Как ты, Селим? — обеспокоенно сдвинув брови, спросила Михримах, погладив брата по спине. — Мы не виделись с того дня, как валиде очнулась.       — Я пришёл спроситься о том, как ты справляешься, а ты спрашиваешь, как я, — невесело усмехнулся Селим, спрятав за ладонью здоровую часть лица, не скрытую за повязками. — Вот почему я люблю тебя больше всех, Михримах.       Необычная сентиментальность брата не на шутку удивила Михримах, и она даже не успела скрыть это.       — Селим, мы все тебя очень любим. Даже Баязид, каким бы злюкой ни казался.       — Откуда тебе знать? — беззлобно спросил Селим. — Нельзя любить и при этом мечтать, чтобы твой брат споткнулся.       — Баязиду непросто, — горько вздохнула Михримах. — Он так и не оправился после смерти отца и гибели брата Мустафы. Никто из нас не думал, что ты станешь наследником престола... — Увидев, как напряглись мышцы лица Селима, Михримах поспешила добавить: — Но случилось всё по воле Аллаха, так что...       — Не надо, Михримах. Я прекрасно знаю, что все думают. Как бы я ни старался, не быть мне падишахом. Что я за владыка, если валиде до сих пор кормит меня своей грудью и не выпускает без спросу на улицу?       — Что ты говоришь, Селим? — нахмурилась Михримах. — Откуда слова такие?       — А думаешь, мне не слышно, что говорят в народе? Да даже не в народе — а в моём собственном Диване? На совете моих ближайших союзников и доверенных лиц? Валиде может купить их преданность, но не уважение. Никто из них меня ни во что не ставит!       — Это не так...       — Это так! — воскликнул Селим, резко повернув голову к сестре. Михримах вздрогнула, увидев блестящие голубые глаза, в которых плескалось море боли и унижения. — Я так хотел быть хорошим правителем, но валиде разрушила всё! Всё, что со мной происходило, всё, что разрушило уважение моих подданных ко мне, — её рук дело! Даже тебя она выдаёт замуж, чтобы заткнуть моих недоброжелателей! Она продаёт мою любимую сестру, но даже этим делает только хуже! И самое ужасное, что она этого не понимает! Она только для себя хочет власти, а не для меня! Всё всегда портит!       Селим так пылко и яростно говорил, что зашипел от боли и отвернулся. Подбородок его задрожал, и он ещё сильнее прогнулся в спине, оставив потрясённую Михримах молча глядеть на свою минуту слабости.       — Селим, наша валиде не желает тебе зла...       — Рассказать тебе историю о том, что благими намерениями дорога в ад вымощена? Или сама вспомнишь? — выплюнул Селим язвительно и, увидев строго сузившиеся глаза Михримах, смущённо подобрался. — Прости. Я не пришёл сюда ругаться. Просто хотел сказать, что, если хочешь, я всё отменю и не будет брака с этим предателем! Не верю, что вас что-то может связывать. Я чувствую, что это очередная затея нашей валиде...       Михримах побледнела. Селим ведь не мог знать о договоре между Ташлыджалы и их матерью. Это бы выставило её в крайне нелицеприятном свете и надломило и без того хрупкие отношения с сыном.       — О чём ты говоришь? — прочистив горло, спросила Михримах с напускной беззаботностью.       — По-твоему, я глупый? Ташлыджалы был близким другом нашего брата Мустафы, с чего ему желать стать твоим мужем, если это не очередной замысел нашей матери? — ощерился вдруг Селим; его яростный взгляд прожёг простынь, на которой они сидели. — Я знаю, что она что-то задумала, чтобы обелить меня после того, как я казнил предателей Абдулла Паши! Наверное, она подкупила Ташлыджалы, чтобы он оклеветал моих недругов, а золото для этого подкупа — ты!       Михримах ошарашенно замерла. Она и не подозревала, каким проницательным был её юный брат. Казалось, наивности в нём было меньше, чем в ней самой, а ведь она была старше.       — Селим...       Юный падишах смело встретил взгляд сестры и сжал её ладони в своих.       — Мне плевать, если валиде потом не захочет даже лица моего видеть. Плевать, если на дворец обрушится разъярённая толпа! Я не хочу и дальше слыть Селимом Трусливым! Я не хочу взвалить на свою душу ещё и грех твоего несчастья, Михримах. Если ты выходишь замуж по указке валиде, скажи мне!       Глаза Михримах моментально увлажнились, и она подалась вперёд, импульсивно прижав к себе младшего брата. Он слегка зашипел, когда та задела несколько болезненных мест, но мужественно стерпел. Дрожа в объятиях друг друга, брат и сестра тихонько плакали. Вдруг они почувствовали себя такими беззащитными, оголёнными перед жестокой жизнью.       Возможно, Селим действительно имел в виду то, что сказал. Возможно, он бы и впрямь пожертвовал своим султанатом ради сестры, видя, как всё его правление и без того крошится сквозь пальцы из-за бездумных попыток их валиде заткнуть все дыры в прорванной и прогнившей плотине. И, возможно, не скажи он ей всех этих слов, Михримах бы и сама произнесла заветные: "Я отказываюсь", когда настало бы время предстать перед кадием.       Но не теперь. Почувствовав, как дрожат ещё слабые, узенькие плечи брата, на которые взвалилась настолько тяжелая ноша, она вдруг перестала тревожиться и сомневаться. Всё вдруг обрело смысл. Ему было всего четырнадцать, и это было слишком мало для падишаха, которому в наследство досталась империя, сотрясённая междоусобицей. Будь он старшим сыном, как Мустафа или хотя бы Мехмед, и если бы мирно скончавшийся отец прямым указом оставил ему процветающую страну, то и учиться быть султаном было бы проще. А так на его судьбе уже было предписано стать "сыном проклятой жади", на заре правления которого уже были и восстания, и разрушения, и кровавые расправы, и чистки — большая часть которых была проведена Хюррем Султан, имевшей и без того дурную репутацию среди армии и других мужей империи.       Он по сути стоял на раскалённых углях. И каждый раз страдал, стараясь держать лицо. И уже сейчас на нём в буквальном смысле живого места не было, а ведь прошло так мало времени с момента, как он стал султаном.       Услышав его признание, Михримах поняла, что чувствовала её валиде, когда во что бы то ни стало пыталась защитить своих детей. У неё была какая-никакая власть в роли Валиде Султан, но всё же она была бывшей рабыней, в отличие от Михримах. Она-то была султаншей по крови, дочерью уважаемого и прославляемого Сулеймана, а потому имела власти куда больше. И она могла использовать эту власть, чтобы защитить свою семью — тогда, когда весь проклятый мир был против неё.       — Спасибо, Селим. Это самые добрые слова, которые я слышала за последнее время. Мне приятно, что ты думаешь о моём счастье больше, чем о собственном султанате. Хотя валиде отругала бы тебя за это, — попыталась в конце пошутить Михримах, прижимая к себе брата.       Тот в ответ тоже стиснул объятия покрепче.       — Ну и пусть, — буркнул он.       — Нет, не пусть. Валиде права. Государство важнее меня, — шмыгнув носом и стерев слёзы, Михримах отстранилась и строго посмотрела на заплаканное лицо брата. Потрепав его по рыжей макушке, она горько улыбнулась. — Если тебя не станет, наши враги уничтожат всех нас до основания, пепла от нас не оставят — просто потому что мы от крови нашей матери.       На лице Селима отразилась мука. Казалось, Михримах задела больное место, которое долгое время тревожило юного султана.       — Почему они так нас ненавидят, Михримах? Что мы и наша валиде им сделали? — сквозь зубы выдавил Селим чуть дрожащим голосом.       — Благодари тлетворное влияние Махидевран Султан и всех её союзников. Не думаешь же ты, что она улыбалась нам искренне? Как бы брат Мустафа ни любил нас в прошлом, всё это никогда не отменяло того, что мы всегда были прямой угрозой ему.       Михримах почувствовала пробежавшую по позвоночнику дрожь, когда поняла, что говорила словами Хюррем Султан.       — Почему я не могу просто казнить их всех? Всех, кто не любит нас? — упрямо покачал головой Селим, сжав руки в кулаки.       — Потому что этим ты сделаешь только хуже. Нельзя пустить кровь и надеяться, что от этого она перестанет течь. Ненависть будет лишь расти и приумножаться, пока не поглотит всех нас.       Селим окружил щёки сестры и сделал очень серьёзное выражение.       — Скажи мне честно, Михримах. Скажи, что ты выходишь замуж, потому что сама хочешь, а не потому что валиде задумала воспользоваться тобой, чтобы спасти меня! Мне это не нужно!       Горло начало саднить, и Михримах постаралась вздохнуть как можно менее нервно, чтобы сымитировать хитрое выражение и изогнуть бровь чуть насмешливо.       — Разве такое возможно? Конечно, это моё желание. Ташлыджалы Яхья несколько лет влюблён в меня, ещё с тех времён, как мы познакомились на церемонии вручения меча Мехмеду.       — Хочешь сказать, его чувства взаимны? — подозрительно прищурился юный султан. — У вас были тайные встречи?       — Были, — подтвердила Михримах, увидев, как вытянулось лицо брата. Впервые она рассмеялась искренне. — Верно, Селим, всё так, как ты думаешь. Последует ли за это наказание, мой брат-Повелитель?       Казалось, услышанное не столько удивило, сколько успокоило Селима. Его диафрагма расслабилась, и он немного нервно посмеялся над услышанным, погладив затылок.       — Наказанием будет твоё счастье, Михримах. — Он снова нашёл её пальцы и сжал их. — Я хочу попросить тебя кое о чём, сестра.       — Проси, — кивнула она.       — Можешь пожить во дворце ещё какое-то время после никяха? — Он умоляюще заглянул ей в глаза. — Пожалуйста, Михримах. Мне будет очень одиноко, если и ты меня покинешь. Мне... нужно привыкнуть.       — Хорошо, — безропотно согласилась султанша, вызвав широченную улыбку на веснушчатом лице. Михримах не удержалась и ущипнула за щёку брата. — Кто же ещё осмелится так сделать падишаху мира и остаться безнаказанной? Люди во дворце помрут со скуки.       Если Селима и удивило, почему влюблённая сестра так легко согласилась не переезжать с любимым мужем в собственный дворец и начать вить своё гнездо, то он не выказал этого. Вместо этого он ещё раз наклонился и обнял Михримах, крепко поцеловав ту в щёку.       — Я всегда на твоей стороне, Михримах. Если Ташлыджалы даже в мыслях тебя обидит, не сносить ему головы!       Михримах сглотнула комок в горле и растянула губы в признательной улыбке.       — Спасибо, брат.       Помолчав немного, Селим добавил задушенным тоном:       — Я не позволю, чтобы решения валиде довели тебя до того... что ты едва не совершила, — султан опустил голову, до хруста суставов сжав пальцы сестры. — Когда я узнал... это разбило мне сердце, Михримах. Где ты достала аконит?       Плечи Михримах вздрогнули. В голове что-то щёлкнуло. Сопровождалось это очень странными ощущениями, будто бы она должна была что-то помнить, но не могла.       — Это были... кажется, сердечные капли. — Она коснулась ладонью головы и задумчиво нахмурилась.       — Откуда у тебя взялись сердечные капли?       — Я не помню.       — Но они явно не принадлежали тебе. Я допросил всех, но никто не смог сказать мне, откуда они взялись!       — Я не помню, Селим! — чуть громче повторила Михримах, устало вздохнув. — Я знаю, что нашла их, но не помню где и как. Кажется, это было незадолго до того, как я вернулась в свои покои. Всё остальное... как в тумане. Не хочу больше ничего вспоминать.       Селим поумерил пыл и, поджав губы, неохотно кивнул.       — Как скажешь.       — Я готова. Мы можем идти.       Кивнув, Селим снова натянул на лицо маску падишаха и, не без труда выпрямив ноющую спину, поднялся и направился вслед за сестрой к выходу. В коридоре вдалеке они увидели Хатидже Султан и Визирь-и-Азама. Активно и как будто агрессивно спорящих.       — Никак не мог привыкнуть к тому, что их двое, — вздохнул Селим. — Но теперь хоть Николаса Пашу можно узнать по этой ране на лице.       В игре тусклого света в коридоре Михримах всё же разглядела упомянутое увечье Николаса и нахмурилась.       — А разве так трудно их отличить? По мне, так всё очевидно.       — Вот как? Ну поделись, — хмыкнул Селим. — Они же буквально как две капли воды. У Николаса Паши даже акцент исчез за короткое время.       — А ты не замечал, как по-разному они смотрят? — Михримах поймала взгляд брата и указала на свои глаза, сощурившись. — Ибрагим Паша смотрит как затаившийся хищник, но не скрывает клыков. Он признаёт тебя, но даёт понять, что загрызёт и не подавится.       — А Николас?       — А он смотрит как овца. Овца, под шкурой которой прячется волк, — прошелестела задумчиво Михримах, наклонив голову. — Ты не замечал, что его глаза никогда не улыбаются?       Селим недоумённо выгнул бровь и отвёл взгляд, заметив боковым зрением приближение тётки и Визирь-и-Азама. Хатидже и Николас поравнялись с султаном и его сестрой, поприветствовав их уважительными кивками.       — Михримах, — улыбнулась Хатидже чуть криво, досадливо. — Как печально, что я не застала тебя одну. Хотела немного поболтать перед началом церемонии хны.       — Если вы хотите пожелать мне счастья, можете сделать это сейчас, — прохладно отозвалась она, не скрывая нежелания слишком долго беседовать с тёткой.       — Я подумала, мы бы могли после церемонии выпить вместе по чашечке чая и...       — Простите, султанша, мне нездоровится последнее время. После церемонии хны я бы предпочла отправиться в свои покои и отдохнуть.       — Но потом ты ведь отправишься в свой дворец, и мы станем видеться реже.       — Это естественно. Я ведь буду строить свою семью. Вы сможете приезжать в любое время, — скороговоркой равнодушно парировала Михримах.       — Дорогая, я... — не унималась Хатидже.       — Султанша, — мягко осадил её Николас, тронув за плечо, — наша госпожа переживает важнейший день в её жизни. Не давите на неё. Я уверен, вам ещё предоставится шанс побеседовать по душам. Не так ли, госпожа? — Николас сверкнул передними зубами, встретив холодный взгляд Михримах.       Та натянуто улыбнулась.       — Конечно, паша.       Селим тихо прочистил горло и поймал взгляд сестры.       — Я пойду, Михримах.       — Хорошего вечера вам, брат-Повелитель, — уважительно поклонилась Селиму Михримах.       Визирь-и-Азам робко преградил дорогу Селиму.       — Повелитель, я хотел поговорить с вами. Это важно. Выделите мне несколько минут? — приветливо улыбнулся Николас.       За спиной Селима тотчас выросло несколько сопровождающих евнухов. Падишах вяло пожал плечами.       — До утра не подождёт? Я устал.       — Боюсь, нет. Изволите пройти в мой кабинет? Это конфиденциальный разговор, — Николас приглашающим жестом указал на коридор.       Фыркнув, Селим сделал шаг по указанному направлению, как в спину ему врезался голос:       — Повелитель, нам приказано сопроводить вас обратно в ваши покои сразу после встречи с Михримах Султан, — отчеканил механическим тоном один из соглядатаев, и Селим смерил его неприязненным взглядом из-за плеча.       — Если это дело государственной важности, то это превыше приказов моей валиде.       — К сожалению, нет, если это приказ Валиде-регента Хазретлери, — возразил евнух. — Простите, Повелитель, мы всего лишь исполняем наши приказы.       Михримах даже в метре от брата услышала, как заскрипела его челюсть от едва сдерживаемой ярости: в очередной раз ему говорили, что его власть — фикция и все бразды были в руках его матери-регента. Михримах сдвинула взгляд на Николаса Пашу и вдруг произнесла:       — Я думаю, не стоит ругаться с валиде на пустом месте, брат-Повелитель. Прошу вас прислушаться в этот раз. А вы, Николас Паша, вполне можете побеседовать с моим братом в его покоях.       — Подобные разговоры не предназначены для ушей кого-либо, кроме Повелителя, госпожа, — сверкнул милой улыбкой Николас.       Уродливый шрам ему невероятно подходил, подумалось Михримах. Так его внешность не казалась такой фальшиво-безобидной. Она до сих пор, на самом деле, не понимала, откуда в ней появилась эта странная неприязнь, с какого момента?       Тогда же, когда ей приснился тот... мерзкий кошмар?       Михримах легонько тряхнула головой и надменно выгнула бровь.       — Вы чрезмерно заботитесь о судьбе империи, паша. Это похвально. И всё же я сомневаюсь, что несколько защитников моего брата, лично отобранных Валиде Султан, способны как-то помешать вам оберегать наше государство, — со свистящим сарказмом произнесла Михримах, выпятив подбородок.       Из горла Хатидже вырвался угрюмый смешок. Они с Николасом бросили друг в друга ледяные взгляды и отвернулись — и случилось это крайне быстро, почти незаметно для любого, кто не обратил бы на это внимания специально. Для любого, кроме Михримах. Теперь ей стало совершенно очевидно, что между Николасом и её тёткой даже близко не было любви и уважения. Была откровенная неприязнь. И это было интересным наблюдением.       — Что ж, ваши замечания справедливы, госпожа, но решение всё-таки за нашим Повелителем, — сделав акцент на последнем слове, Николас повернулся к падишаху.       Михримах враждебно сузила глаза и поджала губы, выжидающе повернувшись к брату. Тот с большим интересом наблюдал за перепалкой. Даже злиться на евнуха перестал. Поняв, что от него ждали ответа, юноша прочистил горло.       — Поговорим в моих покоях, Михримах права. Не хочу портить праздник очередным спором с моей валиде.       — Как прикажете, Повелитель, — с едва заметным разочарованием выдохнул Николас.       — В таком случае зайдёте ко мне после ифтара. Сперва я отужинаю с братьями в честь ночи хны, раз валиде настаивает на этом... Михримах, а тебе желаю доброго праздника, увидимся на церемонии завтра, — в конце он послал улыбку сестре и скрылся вместе с евнухами за поворотом.       Не успели Хатидже и Николас проводить султана, как уже и самой Михримах след простыл. Кажется, её нежелание говорить с родственниками перевесило даже обыкновенную учтивость перед старшими. Лицо Хатидже повернулось к дороге, по которой ушла Михримах, и слегка потемнело.       — Не зря алчность называют самым коварным из пороков, — философски начал размышлять Николас, потеребив перстень на мизинце. — Алчность умеет скрываться за столькими масками добродетели, что иной раз и не решишь, что тобой руководит обыкновенная жадность.       Хатидже ничего не сказала. Только скрестила руки на груди и угрюмо фыркнула. Нико сдвинул снисходительный взгляд на неё.       — В конце концов вам, дорогая госпожа, придётся смириться с тем, что не все люди склонны к искушениям.       — Вы рано радуетесь, дорогой паша, — заметила она прохладным, ехидным тоном. — Если кто-то и сопротивляется искушению, то это лишь значит, что само искушение было недостаточным.       — Долго ты будешь утешать себя этим?       Хатидже повернулась к Николасу, встретив его спокойный взгляд.       — Если кто и нуждается здесь в утешении, так это ты. Тебе удалось уберечь от меня Михримах, толкнув её в объятия Ташлыджалы, могу поздравить. Но это ли не лицемерие? — она выгнула бровь и ухмыльнулась. — Не ты ли пытался убить её? Приняв тот яд, она должна была умереть, а не отделаться испугом, не так ли?       Николас ничего не ответил и не изменился в лице, лишь встречно скрестил руки на груди. Хатидже склонила голову и с вызовом во взгляде прищурилась.       — Так стоит ли утешать меня? В любом случае, до сих пор ничего не изменилось. Она не изменилась. Кажется, её решимость лишь окрепла после согласия Ташлыджалы... Так не Пиррова ли это победа?       Николас несколько раз моргнул и на выдохе опустил голову. Весь его вид словно предупреждал её не переступать черту.       — Ты не получишь её. Не надейся на это, — ровным голосом заверил Нико.       Хатидже слегка запрокинула голову, сохраняя зрительный контакт, и приглушённо рассмеялась.       — Надежды, страхи, ненависть, радость... Это не наш удел. Тебе это лучше всех должно быть известно.       Неторопливо отходя на пятках от пристально наблюдающего за ней Николаса, Хатидже свела руки за спиной и направилась по своим делам, мурлыча себе под нос какую-то милую инфернальную песенку.