Сперва ему казалось, что всё это было совпадением. Хоть собственный дар чтения мыслей довольно быстро показался ему скорее адским наказанием и вызывал лишь учащающуюся головную боль, он прислушивался к шепоткам, когда те касались Хюррем Султан. Он слышал в голове их сомнения, переживания — иногда это были и ядовитые слова, пересуды... неприличного толка. Такое, как ему было известно, слуги не позволяли даже во времена, когда эта женщина не была сильнейшей хатун в империи.
"Вчера я не видела слуг у покоев Валиде Султан... Как же так? Кто мог отозвать стражу в столь поздний час?"
"А случилось ли что?"
"Кто-то говорил, что видел её ночью в коридоре... одетой в дорожную одежду".
"Что с того? Быть может, госпожа на прогулке в парке была..."
"А я слышала иное! Говорят, ночью на конюшне свет горел. Может ли быть, что госпожа выезжала за пределы дворца?"
"Глупости! Рустем-ага, говорят, страдает бессонницей. Это наверняка он".
"По-твоему, он катается на лошадях по ночам вместо сна? И по определённым дням в неделю? Вот где глупости!"
"А что, это случается по определённым дням?"
"А ты не замечал? Второй и пятый день каждой недели... через три часа после заката. Я заметил довольно давно, но говорить о таком..."
"Что? Ох... Ну не хочешь же ты сказать, что Валиде Султан..."
"А почему нет, ага?"
И мысли замолкали. Либо беседа прекращалась из стыда, либо говоривших кто-то прерывал. Или же озвучивать такое даже в мыслях было кощунственным...
Для всех, кроме Ибрагима. Он сложил два и два довольно быстро и догадался: её не было во дворце дважды в неделю по ночам.
Даже если она отправлялась тайно кормить больных младенцев под Галатским мостом, это не могло оправдать такое странное и недопустимое поведение — не только для вдовы, регента и матери султана, но и, в первую очередь, правоверной женщины-мусульманки.
Ибрагим против воли плотоядно усмехнулся.
Это было великолепным шансом. Он уже понял, что открыто враждовать с ней было глупостью: во-первых, она и Нико были единственными, на которых почему-то не действовал его дар Мефистофеля — и он должен был узнать причину; а во-вторых, держала его на коротком поводке из-за разницы в статусе. Она была Валиде, а он — её пленником, которого она держала на прикорме во дворце как инструмент давления на Нико, Хатидже и любых своих неприятелей.
Ещё и Нико проводил целые дни, пытаясь хоть на мгновение угнаться за своим младшим братом: учил языки, постигал необходимые для визиря науки... сделать его Визирь-и-Азамом в обход живого и здорового Ибрагима, чтобы досадить ему, — это была изящная, жестокая месть. И Ибрагим понимал, что должен был сделать не меньшую ставку в игре.
Он намеревался расставить, как паук, сети и заманить её в них. Ослабить бдительность. Завлечь. В конце концов, они прекрасно могли давить улыбки и делать вид, что их не тошнит от общества друг друга.
Впрочем, Ибрагим не собирался лгать себе: его эта игра забавляла и возбуждала больше, чем вызывала отвращение. Одна мысль о том, что обесчещенный и заключённый в кандалы раб, вроде него, сможет объять своего злейшего врага-женщину, возвысившуюся до небес, сама по себе растягивала губы в улыбке. Он слышал, как она плакала по покойному Повелителю, видел, какой сломленной она была. Близость этой уязвимости опьяняла.
Она как будто сама просила схватить её за горло и усадить на колени. Как много лет назад, когда она умоляла пощадить её, оправдать в убийстве джарийе. Или когда умоляла не давать ей убивать Лео. О, какие это были восхитительные глаза... сколько в них было ненависти, ужаса — и чистого, дистиллированного подчинения. Сломленная гордость надменного врага, который когда-то смеялся ему в лицо, стоила дороже, чем взятая австрийская крепость неверных. Хюррем была лучше любой австрийской крепости — даже той, где жил бы сам Карл. Она была целым государством — в буквальном, Иблис её забери, смысле. Захватить её означало захватить всю Османскую империю. А на такое он не оказался способен, даже когда был правой рукой султана Сулеймана, будучи также его близким другом и зятем.
Слишком соблазнительный способ мести.
Чтение мыслей в течение короткого времени не отзывалось головной болью, и Паргалы пользовался этим, чтобы шантажом заставить охранять себя только верных марионеток, которые могли беспрепятственно выпускать его из покоев. Провернуть это оказалось настолько лёгким делом, что Ибрагим грешным делом подумал, что, быть может, Хюррем сознательно допускала такую возможность. Впрочем, если честно, не то чтобы он был полноценным заложником — ему дозволялось делать довольно многое: гулять по парку, читать в султанской библиотеке, общаться с братом, писать письма детям в Гирейское ханство. Отчего она была так милосердна к нему?
Хотя ответ пришёл ему на ум сразу же. Ей просто была безразлична его жизнь. Внутри что-то отозвалось раздражением при мысли, что Хюррем всегда ненавидела его гораздо меньше, чем он её, несмотря на все попытки избавиться от него. Но Ибрагим глубоко внутри понимал, что его к ней неприязнь носила личный характер, в то время как ей хотелось затянуть шнурок на его шее, поскольку он был препятствием — змеёй, ползающей рядом с её детьми. Но теперь её дети были у власти, а он был беззащитен. При всей своей формальной свободе Ибрагим был под постоянным наблюдением стражей султана Селима. Любое неверное движение грозило ему ограничениями или серьёзным наказанием, в худшем случае. А это не входило в его планы.
На прогулке в самой неприметной части парка он так погрузился в свои злодейские планы, что не сразу увидел Михримах и Селима. Брат и сестра о чём-то бурно спорили, после чего молодая султанша яростно тряхнула бронзовыми волосами и быстрым шагом направилась прочь, оставив падишаха с крепко сжатыми кулаками смотреть ей вслед. Они поссорились?
Ибрагим прекрасно знал, что султан Селим, мягко говоря, не пользовался расположением людей в империи. Да что там в империи — ни Совет Дивана, ни даже собственная семья не считалась с ним. Маленький рыжий падишах стоял напряжённый, как струна, с плотно сжатыми губами и дрожащими плечами — и заметил Паргалы только тогда, когда его охранение засекло Ибрагима и окружило владыку плотным кольцом.
— Мой Повелитель, — низко поклонился Ибрагим, не обращая внимания на реакцию стражи, будто тот был врагом государства. Впрочем, почему "будто".
— Что вы тут делаете, Николас Паша? — слабо, но стараясь добавить стальные нотки в голос, спросил Селим и шмыгнул носом.
— Повелитель, это не Николас. Это Ибрагим, — мягко исправил Паргалы.
— Не то чтобы я видел вас, — фыркнул Селим и чуть более грозно добавил своим стражам: — Да отойдите вы, в конце концов, не набросится же паша на меня!
— Повелитель, у нас приказ Валиде-регента не подпускать к вам Ибрагима Пашу, — сухо отрапортовал один из янычар.
Из горла Селима вырвалось раздражённое шипение.
— Тогда, по крайней мере, шаг в сторону сделай, чтобы я мог видеть лицо своего раба! Ишак дурной, — заворчал он.
"Раба". Кровь Династии в Селиме была сильна, бесспорно. Лицо Ибрагима уже давным-давно не дёргалось конвульсивно при звуке этого слова. Он вежливо улыбнулся и ещё раз склонился в поклоне перед государем, когда стражник падишаха нехотя отступил на полшага вправо и позволил своему хозяину установить зрительный контакт с бывшим визирем.
— Что делаете здесь? — снова спросил Селим, важно скрестив руки за спиной. — Я только вашего брата вижу, а вас нет. Не пойму, почему моя валиде ещё не казнила вас. Вы ведь вряд ли рады тому, что я стал Повелителем, не так ли?
Прямо и без обиняков. В каком-то смысле Ибрагиму этот подход нравился больше, чем виляние вокруг да около.
— Я никогда не разделял вас и шехзаде Мустафу, Повелитель. Для меня вы все были достойными детьми своего великого отца, — начал Ибрагим и, завидев насмешливо выгнутую бровь мальчишки, более прохладно добавил: — Но есть вещи, находящиеся за гранью моей роли беспристрастного защитника государства. Есть и личные привязанности, которые оказались сильнее долга… Я воспитал покойного шехзаде, он был мне как сын. Я не мог оставить его, когда ваша валиде решила посадить вас на престол.
— Великолепное оправдание государственной измене, — саркастично заметил Селим, и его лицо обратилось суровой маской. — Представляю, как вы разочарованы, что приходится жить с нами под одной крышей и помнить о том, что стало с моим старшим братом. Теперь я понимаю. Моя валиде выбрала более жестокое наказание, чем казнь.
Ибрагим улыбнулся. Почти безобидно. В конце концов, Селим был прав — ни дать ни взять.
— Пожалуй, что так, Повелитель. С той лишь разницей, что я покорно склоняю голову перед промыслом Всевышнего. Если Ему было угодно, чтобы вы возглавили наше государство, кто я, чтобы роптать? — продолжал улыбаться Ибрагим.
Селим скрестил руки на груди и побарабанил пальцами по подбородку — совсем в манере своей матери. Из всех детей Хюррем Селим был похож на неё больше всех, и это раздражало.
— Да, вы ведь совершенно не роптали, когда поддерживали восстание моего брата. А сдались потому, что моя мать разрушила ваши планы и посадила вашего брата на ваше место, — угрюмо посмеялся он. — Ну и что же теперь? Будете есть нашу еду, спать на наших простынях и так до конца ваших дней?
— Если я бы мог как-то услужить вам, Повелитель, я ваш покорный раб.
Селим окинул его заинтересованным взглядом.
— От Николаса Паши особо толку никакого. Он слишком осторожный и слишком лебезит перед моей матерью… Пожалуй, игнорировать ваш опыт будет расточительством. Я желаю, чтобы вы заменили моего учителя, Али-челеби.
“Лишь бы избавиться от этого вечно чихающего ишака, приставленного ко мне валиде… Пусть Баязида учит, он ему нравится и оценки завышает…”
Что ж, всё понятно. Лицо Ибрагима озарила довольная улыбка.
Слуга-евнух, сопровождавший государя на его прогулке, едва поднос с прохладительным щербетом не выронил.
— Повелитель, мы будем обязаны доложить об этом Валиде Султан. Она не одобрит это.
— Хватит постоянно угрожать мне моей валиде! Язык тебе вырву, если ещё раз скажешь о ней! — вскипел Селим, сжав руки в кулаки и вздрогнув всем телом. Евнух покорно опустил голову, но видно было, что его обещание всё ещё оставалось актуальным. И падишах это тоже понимал.
Осторожно отодвинув в сторону навязчивый белый шум в виде мыслей многочисленных стражей и евнухов в окружении Селима, Ибрагим более вдумчиво потянулся к ширме, за которой крылись мысли рыжего мальчишки. В нём так и рвалось наружу накапливаемое раздражение. По всей видимости, гиперопека Хюррем не на шутку докучала ему. Он хотел быть самостоятельным, уважаемым, но действия Хюррем только вредили его образу государя.
— Повелитель, я сочту за честь быть вам полезным в освоении этой нелёгкой науки, — Ибрагим низко поклонился; его губы прочертила хитрая улыбка. — Если вы сможете принять это решение.
— Что значит “если смогу”? — прошипел Селим, растолкав евнуха и встав прямо напротив Ибрагима, чтобы заставить того посмотреть себе в лицо. — Запомни, Паргалы Ибрагим, я твой Повелитель! Султан трёх континентов, сын своего прославленного отца, султан Селим-хан! Никто в этом государстве не пойдёт против моей воли, даже моя валиде!
Пропустив все слова после "я твой Повелитель", Ибрагим посмотрел на Селима сверху вниз и вежливо улыбнулся одними уголками губ — чёрные глаза всё ещё выражали насмешку, совсем неприкрытую. И мальчишка это, конечно же, видел.
— Я ни на секунду не сомневаюсь в вашей власти, мой Повелитель. Приступлю к своим обязанностям сразу же, как только вы отдадите приказ.
С тем же успехом можно было произнести своим наглым рабским языком: "Попробуй хоть слово сказать своей властной матери, глупый ребёнок".
Селим сипло втянул носом воздух, скривившись, и гордо выпятил грудь.
— Посмотрим! — и, развернувшись на пятках, засеменил с грозным видом обратно во дворец.
Восхитительное зрелище. Даже пульсирующая боль в висках была не такой противной.
И — о, Аллах, просто "невероятно" — его простейшая манипуляция сработала: в этот же вечер к нему в покои постучалась Фахрие-калфа, верная тень Хюррем, и недовольно сообщила бывшему визирю, что его хочет видеть сам падишах. Ибрагим скрыл своё удовлетворение, неторопливо положил закладку в книгу и, оставшись прямо в вечернем халате, направился к государю на первый урок.
Впрочем, вопреки ожиданиям Ибрагима, мальчишка оказался... весьма и весьма неглуп для своих лет. Насколько ему докладывали шпионы в окружении Хюррем, которые следили за её детьми, Баязид был менее смышлён в науках и предпочитал изучать военное дело и драться на мечах, чем прозябать над учебниками, а Селим не слишком выделялся на его фоне. В меру умный, в меру ленивый, в меру талантливый, в меру бестолковый. Самым её умным — или, скорее, способным к обучению — ребёнком оставался шехзаде Мехмед, но более наивного и приторного до скрипа зубов наследника империя ещё не видела. Ибрагим вспоминал с зевотой каждую минуту, когда был вынужден говорить с первенцем Хюррем. Юноша наизусть знал каждую книгу, которую ему доводилось читать, но выудил ли он для своего жизненного опыта хоть что-то из этого? Если бы.
Каждый диалог с ним превращался в сухой пересказ того или иного отрывка, автора или концепции, но ничего из того, как прочитанное повлияло на него или на какие мысли натолкнуло, не было и в помине. Мехмеда словно удивляло, что надо как-то примерять узнанное на свою жизнь и делать выводы, а не просто класть это в копилку прочитанного.
А уж когда речь заходила о каких-то спорных вещах, касавшихся непростых или неэтичных выборов как политика и воина, Мехмед давал самый правильный и предсказуемый ответ из всех возможных. И при этом абсолютно нереализуемый, идеалистический до треска. Стань он падишахом, Ибрагим мог поклясться, что империя развалилась бы через месяц. Или же Хюррем умело бы дёргала за ниточки... и случилось бы то же самое. Она хорошо умела уничтожать врагов силой и хитростью, но развивать державу в мирное время? Она же всего лишь женщина, откуда ей знать?
А вот рыжий мальчишка удивил его своим подходом к обучению — помимо того, что и впрямь убедил свою мать разрешить эти занятия, хоть и в окружении кучи охраны. На дворе была глубокая ночь, и они до сих пор занимались географией вперемешку с историей: Селим ставил под сомнение практически каждый ответ, который давал Ибрагим, но и внимательно слушал, что-то записывал для себя, приводил те или иные аргументы — чувствовалось, как сильно пытливый ум жаждал выхода на практике... Однако было нечто странное в нём. Слишком сильно кипело отроческое желание показать себя, быть правым в любом споре. И это приводило к неверным решениям. Совсем неверным, даже не дискуссионным. Казалось, мальчишка готов пойти на самые аморальные решения просто потому, что вероятность их успеха была бы высокой и их бы не поддержало большинство. Такой логики придерживались тираны, но Ибрагим понимал, что ещё рано делать какие-то выводы.
В двери постучали, и привратник не успел сообщить Повелителю о приходе гостьи, как оная ворвалась в даире, толкнув бедолагу в плечо. Едва завидев, как её сын-Повелитель вышагивает вокруг стола, за которым фривольно восседает её злейший враг в шёлковом халате и остроносых туфлях, будто в насмешку над всеми, Хюррем покрылась алыми пятнами гнева.
— Что. Здесь. Происходит? — тихо, с вибрирующей угрозой отчеканила с расстановкой Хюррем, приближаясь к столу, как крадущаяся львица.
Ибрагим моментально всё понял и едва не сдержался, чтобы рассмеяться над мальчишкой, который вздумал обхитрить свою мать. Ибрагим сдвинул взгляд на спину застывшего Селима и увидел вместо падишаха загнанного в угол львёнка. Теперь настало время медленно подняться с подушки и поклониться, в конце концов, Валиде Султан — что Паргалы и сделал.
— Валиде, добро пожаловать, — о, Аллах, оказывается, его голос при виде неё всё ещё мог быть таким мягким и вкрадчивым, почти даже искренне. Он мог только восхищаться собой.
Затем он снова повернулся к Селиму с неподдельно удивлённым видом.
— Повелитель, вы разве не сообщили вашей валиде, что с этого дня я буду вашим учителем вместо Али-челеби?
Маленькие кулачки падишаха задрожали.
— Валиде, я думал... что вас... не будет во дворце, и я...
Ибрагим едва не закатил глаза. Селим до смерти боялся матери и до сих пор так и не научился не блеять при виде неё, как общипанный барашек. Ему стоило поучиться противостоять властной матери у своего старшего брата Мустафы... Но, увы, шанс был упущен, ведь его валиде убила его. Самым жестоким способом. Заставив перед этим лицезреть смерть собственного сына.
Ледяной взгляд голубых глаз, которые на алом от ярости лице казались прозрачными, вдруг резко вперился в него. Затем Хюррем медленно обошла сына и встала прямо напротив него, думая, очевидно, что он опустит взгляд или попятится. Но не тут-то было: он смело встретил её, не шевельнув мускулом на лице...
И вдруг заметил странное. Что-то в её взгляде отличалось. Не было чёткости, как если бы она была пьяна. Но Ибрагим, вздохнув как бы невзначай, не учуял запаха алкоголя — только яркий аромат вишнёвого парфюма с нотками горького миндаля.
— Иди за мной. Немедленно, — приказала она едким, зловещим тоном, который не предвещал ничего хорошего.
Но она не приказала бросить его в темницу. Не приказала отправить на фалаку и не дала указаний как-то унизительно наказать его за попытку приблизиться к её драгоценному сыну, который был средоточием всей её шаткой власти.
И заинтригованный Паргалы направился за ней. Стражи, шагнувшие за ним, давали понять, что сбежать явно не получится, как и проигнорировать приказ. Падишах остался стоять позади, молчаливый и униженный. Ибрагим понимал: если ему каким-то образом удастся убедить Хюррем позволить ему остаться наставником мальчишки, то это увеличит его потенциальное влияние на него. Паргалы глубоко вздохнул, поставив в голове мысленные стены от чужеродных мыслей, чтобы сосредоточиться на ней одной. Впрочем, Хюррем предусмотрительно держала подле себя глухонемых слуг, чьи мысли были похожи на какофонию и странное мычание, так что они не докучали ему.
И наконец он оказался в её покоях. В святая святых самой Валиде Султан — он был в этих покоях слишком редко и только в роли мужа Хатидже, когда главой гарема была покойная Айше Хафса Султан. Ибрагим не удержался от того, чтобы заинтересованно оглядеться вокруг.
И когда слуги рассредоточились по покоям, дав им возможность поговорить, Ибрагим присмотрелся к фигуре Хюррем и заметил не только лёгкий тремор, но и то, что она слегка пошатывалась. Он едва удержался от того, чтобы скривиться в торжествующей ухмылке: его план ещё не начал приводиться в действие, а она уже была столь уязвима перед ним.
— Ибрагим Паша, — казалось, звук, который должен был походить на его имя, донёсся из самых глубин её горла — настолько он был задушенный и низкий. — Я не советую тебе испытывать моё терпение и играть со мной в эти игры.
— Игры? — он вопросительно выгнул бровь, изображая святую невинность. — Проведение образовательных занятий с Повелителем — игры для вас, Валиде?
Его фальшивое обращение, казалось, воткнуло ей нож прямо в спину. По её лицу пробежалась судорога раздражения.
— Лжец, — выдавила она сквозь плотно сжатые челюсти, чуть оттолкнувшись от спинки стула, за которую держалась, и начала медленно приближаться к нему. — Я знаю тебя лучше, чем кто-либо на этом свете, Ибрагим. Ты ненавидишь моих детей. Ненавидишь меня. Ты хочешь сблизиться с Селимом, чтобы навредить и ему, и мне. Не вздумай, что тебе удастся обмануть меня.
Уголки губ Ибрагима опустились, и на его лице вдруг проступила полная серьёзность.
— Это не простая прихоть, не стану скрывать. Но и не игра. — Он привычно вздёрнул подбородок, взглянув на неё сверху вниз. — Не забывай: я был Визирь-и-Азамом этого великого государства больше пятнадцати лет. И я не хочу, чтобы его устои и порядок содрогнулись... в неправильных руках.
— За оскорбление моего сына-Повелителя мне бы стоило приказать вырвать тебе язык. Прямо здесь и сейчас, — она угрожающе сузила глаза.
Ибрагим шумно вздохнул, стараясь ни в коем случае не показать ей, как ему нравилось поддевать её и выводить из себя. Её гнев был восхитителен, как и всегда. За столько лет во дворце она так и не научилась скрывать эмоции и думать холодной головой. Что ж, тем лучше для него.
— Я не говорю о твоём сыне. Я говорю о визирях, которые в отсутствие крепкой руки начнут делить власть между собой — и вредить вам обоим. Тебе и твоему сыну.
—
Никто не посмеет, — гордо возразила Хюррем, впрочем, в её голосе звучало скорее упрямство, чем уверенность в собственных словах. Ибрагим понимал, что она спорит ради спора. — У моего сына больше нет соперников. Вся власть в руках моих и моих детей. Если они посмеют взбунтоваться, я...
Ибрагим издал снисходительный смешок.
—
Не заставляй меня верить в твою наивность, Хюррем Султан. Тебе ли не знать, что кровь и железо — крайние меры? Им достаточно просто взять в свои руки все ресурсы и связи, которые — как ты веришь — якобы принадлежат тебе одной, и просто делить влияние между собой, манипулируя и тобой, и Повелителем.
Визирь наклонил голову и заставил маленький хрящик на горле рыжей ведьмы дёрнуться.
— Султан Селим должен знать все тонкости политики, чтобы устоять перед этими шакалами из Дивана. Тебе бы тоже следовало обучиться хоть чему-то, кроме участия в гаремных интригах. Иначе это змеиное гнездо ужалит и отравит тебя быстрее, чем ты поймёшь это.
Хюррем издала задушенный смешок. Со стороны ему даже послышались нотки рыданий, будто у неё в горле встали слёзы. Но они вряд ли были вызваны им лично. Он, на самом деле, довольно остро чувствовал, что нервы Хюррем были на пределе. По всей видимости, война с Мустафой истощила её сильнее, чем он думал. И снова: тем лучше для него.
— Значит, ты действительно считаешь, что можешь давать мне советы? Ты забыл, в каком положении здесь находишься? — спросила она с вызовом.
— Я здесь, потому что защищал шехзаде Мустафу. И опыт управления государством у меня явно больше, чем у тебя, султанша. При том, что твой ум не вызывает сомнений, — он немного наклонил голову, выражая лёгкое почтение; впрочем, в этот раз он не то чтобы лгал.
— Когда ты занимал должность Визирь-и-Азама, паша, ты был и мужем Хатидже Султан, — напомнила она едко. — И твоя должность зависела от неё. По-твоему, возвысился бы ты так высоко, не влюбись в тебя султанша?
— В таком случае встречный вопрос, госпожа, — он смело принял этот вызов. — Возвысилась бы ты так высоко, если бы не любовь Повелителя?
— Тебе прекрасно известно, чего мне стоило выжить и занять это место! — ощерилась она и тут же захлопнула рот.
Ибрагим вновь криво ухмыльнулся, указав на неё пальцем.
— Об этом я и говорю. И мне тоже. Мне тоже.
Хюррем шумно втянула носом воздух. Он захлопнул очередную ловушку и принялся расхаживать вокруг неё с грацией льва, готовящегося к трапезе, как если бы это были его государевы покои, а не её. О, как бы много он отдал, чтобы быть в таком положении.
—
Я не ты, госпожа, и никогда не преследовал цели заставить всех вокруг любить меня. Мне известно, что они видели во мне греческого раба и отступника, который возвысился до Визирь-и-Азама... — Он поднял палец в воздух, и Хюррем, которую его слова уязвили на короткое мгновение, поневоле проследила за этим жестом. — Но мои достижения говорили лучше моего происхождения. Они смотрели на меня снизу вверх, презирали, но не смели идти против меня. А те, кто смел, заканчивали дурно. Для того и нужен был образ, который я создал. А мне было важно только признание Повелителя и ничьё другое. Подумай об этом... госпожа.
Кажется, у неё язык чесался вступить с ним в горячую перепалку, но, вопреки его желанию, она не стала озвучивать свои контраргументы. Вместо этого Хюррем фыркнула и отвернулась.
— Я никогда не поверю в твои благие намерения. Уроки, советы, участие… — выплюнула она, наморщив нос. — Хочешь сказать, стремление позаботиться о государстве для тебя перевешивает ненависть ко мне?
— Я не ненавижу тебя, Хюррем Султан, — как можно более равнодушно солгал он, попытавшись произнести эти слова тихо и бесцветно, как будто правдиво. — И никогда не испытывал подобного, тем более к тебе. Жажда мести, алчность, любовь и ненависть — очень сильные чувства. Если бы я не умел держать их в узде, то... — он усмехнулся и с вызовом посмотрел ей в глаза, — не стоял бы сейчас перед тобой, не так ли?
Казалось, ответ огорошил Хюррем всего на мгновение, прежде чем она снова нацепила на лицо каменную маску и выпрямила спину.
— Если бы это было так, ты бы не причинил мне столько вреда и боли. Бессмысленно и несправедливо. Не окрасил бы мои руки кровью совершенно невинного человека. Не насмехался бы надо мной безо всякого повода. Защищал бы меня, когда на мне не было никакой вины, а не пытался утопить.
Он вдруг сделал к ней шаг и понизил голос, говоря на выдохе.
— Это политика, Хюррем Султан. Мы всегда были по разные стороны баррикад. И никогда не могли стать союзниками.
— Дело в Махидевран и Мустафе, — горько усмехнулась Хюррем, спрятав лицо в ладони.
— Что ж, теперь они мертвы. Упокой Аллах их души.
— И ты хочешь сказать, что баррикады эти разрушены? Ты мир мне, значит, предлагаешь?
— Я уже однажды предлагал тебе мир, когда ты стала женой покойного Повелителя, — напомнил он. — И ты бросила этот мир мне в лицо.
— Перестань, — взмолилась она с искрящейся иронией в голосе. — Это было не из добрых побуждений и не из желания мира. Ты просто испугался и решил затаиться, чтобы затем нанести удар мне в спину, — невесело ухмыльнулась она, снова встретившись с ним взглядом. — И как ты был разочарован, когда я не позволила тебе, не так ли?
—
Скорее, я был разочарован, что ты не согласилась на этот мир, чтобы самой заточить нож. Ты никогда не умела завлекать врага хитростью.
Голубые глаза Валиде Султан насмешливо сузились.
—
Как ты делаешь прямо сейчас?
Ибрагим был готов к этому вопросу.
—
Сейчас между нами баррикады отсутствуют. Свои интересы я выразил прямо, ничего не утаил. Что мне будет с ножа в твоей спине? Я разве что испытал бы минутное торжество, прежде чем стража заколола бы меня на месте, — на одном дыхании объяснил Ибрагим, улыбаясь ей темной, завлекающей, словно обещающей что-то улыбкой. — Ты знаешь, я никогда не сделаю ничего себе во вред.
И что-то в ледяной корочке, которая покрывала её взгляд, треснуло, стоило ей увидеть его "особое" выражение лица. И тут Ибрагим хотел уже внутренне праздновать победу, как вдруг взгляд её переменился на противоположный — ядовитый и враждебный.
— Гнусный лжец. Ты выбрал самый мерзкий способ втереться ко мне в доверие, чтобы спасти свою шкуру, — тихо прошипела она, словно разъярённая львица. Хюррем приблизила своё лицо к нему и хищно сузила глаза. — Ты, видно, забыл, что я всё о тебе знаю, паша. Знаю, как сильно ты любил Мустафу. И что ты сделал ради него во время его восстания.
В голове Ибрагима моментально загудело, хотя никаких конкретных вещей в его памяти не всплыло в ответ на это утверждение. Он поморщился от странной боли и недоверчиво нахмурил брови.
— О чём ты говоришь?
Хюррем окинула его разочарованным взглядом и, скривившись, отошла на несколько шагов. Теперь у него засвербело в горле из-за того, что она застала его врасплох. Что она имела в виду? Да, Ибрагим поддерживал Мустафу после того, как Хюррем узурпировала власть и посадила на престол старшего сына. Да, он был с ним неотлучно и использовал все способы, чтобы помочь... хоть и всё было тщетно: Хюррем, будто её руку вел шайтан, предугадывала все его планы, пока в конце концов не разгромила все силы Мустафы и не убила сперва его первенца, а потом и его самого вместе с матерью.
Ибрагим помнил эти страшные, полные крови и ужасов месяцы короткого, многострадального восстания смутно, как в тумане. Потеря того, кого он воспитал с малых лет, не могла не отразиться на нём, но Ибрагим предпочёл похоронить в сердце ярость и скорбь. Когда эта женщина падёт перед ним на колени, он омоет её кровью тюрбе Мустафы.
— Я не стану скрывать: я любил Мустафу как собственного сына, — признался Ибрагим спустя короткое время затишья, и Хюррем мрачно посмотрела на него из-за плеча. — И его смерть на твоей совести. Я это знаю. Но точно так же кровь твоих детей была бы на руках Мустафы и Махидевран Султан, реши Аллах иначе. Я не мог бросить Мустафу, но и тебя не могу винить. Ты защищаешь своих детей, ведь иначе бы им грозила смерть. Кто, как не ты, как мать, должна была пойти на непростительные вещи?
Какой правильный ответ. До зубовного скрежета. Кажется, это слова, которыми всегда себя оправдывала сама Хюррем.
— Значит, ты даже не станешь скрывать, что помог бы Мустафе убить моих детей, не избавься я от него первой? — тихо спросила Хюррем напряжённым голосом.
Ибрагим даже не колебался с ответом, ибо тот был правдив, даже придумывать ничего не нужно было.
— Нет, не помог бы. Я давал клятву покойному Повелителю.
— Но? — она пытливо выгнула бровь, прожигая его холодными голубыми глазами.
Бывший визирь склонил голову набок и смело встретил её взгляд.
— Но и не мешал бы.
Хюррем долго смотрела на него, не скрывая боли и досады, хотя истинной природы этих чувств Ибрагим не мог понять. Он мечтал залезть к ней в голову, почувствовать и услышать всё, даже самые мельчайшие детали. Почему она была так зла на него? Насмешку и презрение он мог понять, но не злость. Она как будто была даже... обижена на него. Возможно, всё дело было в источнике этого странно терпкого и яркого аромата, который витал в воздухе, когда она проходила мимо. Неужели она действительно покидала дворец, чтобы походить на тех беев, которые засиживались в трактирах до глубокой ночи, не желая идти домой?
Бессмыслица какая-то. Но и ещё одна гипотеза, которую стоило проверить и в дальнейшем использовать против неё.
Пользуясь её минутным замешательством, Ибрагим снова подал голос.
— Я хочу сдержать клятву, данную покойному султану Сулейману. Уберечь его наследие. Поэтому я могу помочь, хоть это и не доставляет мне никакого удовольствия, поверь мне, Валиде Султан.
Хюррем усмехнулась сама себе, погладив виски. Её голова мягко покачивалась из стороны в сторону — по мере их разговора она становилась всё более сонной, это было очевидно.
— Почему ты, паша? Почему это всегда должен быть ты... — если бы он не прислушивался внимательно к каждому шороху всю свою жизнь, то и не услышал бы эти вялые, тихие слова.
Он продолжил давить.
— Если пожелаешь, можешь находиться рядом во время наших занятий с твоим сыном. Можешь выставить янычар в покоях. Проверять его еду. Приказывать своим псам осматривать меня. Делай что хочешь, но позволь мне помочь твоему сыну стать достойным падишахом, раз уж на то воля Всевышнего. В память о нашем покойном Повелителе, — последние слова он добавил с особым чувством.
И это сработало. Её плечи вздрогнули, а взгляд слегка прояснился.
Он говорил полуправду с такой страстной выразительностью и одновременно присущей себе уверенностью и строгостью, что, кажется, даже Хюррем на секунду начала сомневаться в своём упрямстве. В конце концов, в одном он был совершенно точно прав (и, благодаря дару, знал это наверняка): она не могла никому доверять и не была искушена в политике так, как он. Вокруг неё вились змеи, а не союзники, и она не могла отличить безобидных от опасных. Не могла управлять ими себе во благо. Руководить гаремом, быть начитанной женщиной и переписываться с важными беями — это одно, но руководить государством — совершенно другое дело. Он был лучшей кандидатурой на пост её советника, какой бы абсурдной и нелепой ни казалась ситуация, памятуя об их былых отношениях.
Хюррем долго, очень долго наблюдала за ним. Ибрагиму показалось, что эта хитрая, осторожная женщина вот-вот дыру в нём прожжёт. Но она нуждалась в нём. И это станет началом конца её султаната.
— Ты будешь под круглосуточным наблюдением, — выдавила она нехотя, и Ибрагим едва сдержался от смеха. — Сделаешь хотя бы одну ошибку, паша, и я сделаю так, что ты действительно превратишься в заложника в моём дворце.
"В моём дворце". Глупая голубка уже вообразила, что вся империя в её птичьем клювике.
Ибрагим был так доволен собой, что у него хватило вдохновения даже низко поклониться ей.
— Как пожелаете, Валиде.
Он не увидел, как Хюррем наморщила нос, словно он плюнул ей в лицо, а не выразил почтение. Её голова вяло мотнулась в сторону выхода, и несколько стражей-евнухов тотчас подступили к бывшему визирю.
— Можешь идти, — она махнула рукой и отвернулась от него, зашагав по лестнице на второй ярус своих даире.
Ибрагим проследил за её тонкой фигурой, изгибы которой мягко облизывало тонкое алое платье, пока та не скрылась из виду. Даже шея хрустнула от того, как высоко она находилась. Поэтому, должно быть, она думала, что была хозяйкой огромной державы... Но это было временно: Ибрагим намеревался возыметь власть над ней — и сделать это так, что она по своей воле заведёт его на этот второй ярус и усядется у его ног. Попросит протянуть ей ладонь и коснётся своими влажными алыми губами тыльной стороны, выражая желание и почтение.
Между ними теперь не было ни Мустафы, ни покойного Повелителя. Все они были мертвы, и они остались вдвоём — нечестивцы, сделавшие всё ради власти. Все средства были хороши. Ибрагим не чувствовал ни стыда, ни вины — только предвкушение.
***
— Фахрие-калфа, боюсь, я ничем не могу помочь паше, — сухо отозвался лекарь, собирая в своем сундучке использованные снадобья и инструменты. — Я никогда прежде не встречал такого рода лихорадки.
Фахрие сурово сдвинула брови на переносье и крепко сжала плечо лекаря. Тот едва заметно поморщился и посмотрел на нее из-за плеча.
— По-твоему, этих слов достаточно? Перед тобой Визирь-и-Азам!
—
Бывший Визирь-и-Азам,
Фахрие-калфа, — едва слышно фыркнул лекарь, полагая, очевидно, что никто, кроме Дианы, его не услышит. — Ещё и злейший неприятель нашей госпожи. Не слишком ли ты заботишься о нём?
— А не слишком ли ты смел нарушать приказы нашей госпожи? — процедила в тон ему Фахрие, надвинувшись грозной тенью на наглеца. — Её волей было не допустить смерти паши. Остальное не твоего ума дело. Твоя задача — лечить!
Лекарь скривился, но отступил, потупив взгляд.
— Нечего тут лечить, Фахрие-калфа, — буркнул он. — Его тело абсолютно здорово, проблема лежит глубже, чем я могу дотянуться. Паша в руках Аллаха. И даже Всевышний отвернулся от него.
— Уйди прочь, — рявкнула на него албанка, обнажив передние зубы.
Когда лекарь, задрав нос, гордо прошествовал к выходу, а дверь за ним закрылась, Фахрие покачала головой и приблизилась к постели визиря. Едва на неё воззрились чёрные глаза, калфа прерывисто вздохнула и слегка отпрянула от постели. Получается, паша всё слышал.
— Паша, вы пришли в себя.
— Достаточно давно, чтобы услышать большую часть слов этого шакала, — послышался слабый ответ. — Как долго?..
— Сутки, паша. Вы убили наложницу... снова.
Воспалённые белки открылись миру, и напряжённый взгляд сдвинулся на калфу. Он совершенно ничего не помнил.
— Какая ещё наложница? Что за чушь?
— У вас был приступ, паша. Вы были в бреду. Кричали. Разбили зеркало, — Фахрие кивнула в сторону места, где оное раньше стояло. Сейчас там было пусто. — Ума не приложу, как это прошло мимо меня. Хюррем Султан приказала не держать в ваших покоях зеркал.
— Чтобы я не мог кого-нибудь убить, — желчно усмехнулся визирь и понимающе кивнул. — Разумно.
— Госпожа и о вас переживает. Чтобы вы не навредили
себе.
— О да. Госпожа обо мне переживает, — со звенящими фальшью нотками пропел визирь и снова с болезненным видом посмотрел в сторону. — Мне даже смотреть на свет невыносимо... Ты, конечно же, тотчас побежала рассказывать своей хозяйке...
— Нет, паша, я ничего не сказала, — твёрдо возразила Фахрие и встретила чёрные глаза, в которых проступило неподдельное удивление. — Госпожа готовится к никяху Михримах Султан. Ей ни к чему отвлекаться.
— Как заботливо с твоей стороны, Фахрие-калфа.
— Лекарство, которое Хюррем Султан готовит для вас... — Калфа выразительно кивнула на свои руки, в которых оказался пузырёк. Ибрагиму даже смотреть не нужно было в ту сторону, чтобы покачать тяжёлой головой. — Но, паша, ваше состояние ухудшается...
Он снова открыл глаза, чтобы бросить на Фахрие убийственный взгляд, от которого любой сразу замолкал. Диана не оказалась исключением и только покорно сомкнула губы. Она понимала: не её ума делом были мотивы визиря. Но он ведь явно не собирался обрывать свою жизнь, так почему отказывался от единственного средства, уносящего боль прочь? Чего добивался? И зачем?
— Матракчи... Мне нужен Матракчи, — тут же заговорил о деле Ибрагим. — Ты нашла его?
— Паша, в том месте, о котором вы сказали, нам не удалось его найти. Соседи сказали, что его давно не было в доме, — объяснила Фахрие и, встретив недоумённый взгляд визиря, вдруг добавила: — Но я это предполагала и обратилась к Ферхат-бею. Он сумел узнать, что Матракчи не покидал столицу: ни на корабле, ни пешком.
Внезапная информация ударила Ибрагима обухом по голове. Хюррем до Матракчи наверняка не было никакого дела, он не был на уровне даже того же Ташлыджалы, а уж его личностью она заинтересовалась в последнюю очередь, когда в том объявилась нужда. Так куда же запропастился его старый друг? Ибрагим должен был его найти — отрывки его воспоминаний отчётливо давали понять, что Матракчи был как-то связан со всей этой чертовщиной.
— Мы обыскали несколько мест, где он мог бы быть и где... нам известно, что вы, паша, обитали с ним, — осторожно продолжила Фахрие, и Ибрагим хмыкнул бы, будь у него силы; разумеется, у Хюррем, как и у него, была целая сеть шпионов. Он и не сомневался в ней.
Плохой новостью было то, что в этих упомянутых местах Матракчи не было. Он скрывался? От кого? От Хюррем Султан? Бессмыслица.
Ибрагим положил ладонь на лоб и едва не ошпарился: лихорадка была всё ещё сильной, но всё же он был на правильном пути — и последний сон явно содержал воспоминания из важного цикла. Ибрагим интуитивно чувствовал, что этот цикл имел особое значение. Но чтобы спровоцировать свою память, приходилось прибегать к отчаянным мерам. Мерам, которые могли стоить ему жизни... но это стоило того.
И ему нужен был Матракчи. Как можно скорее.
— Проклятье... — только и выдавил он сквозь зубы.
— Паша, — обратилась к нему Фахрие-калфа с видом, будто ей только что пришла на ум гениальная идея.
Он был таким уставшим, что даже и не подумал вслушиваться в её мысли.
— Говори.
— Возможно ли, что Насух-эфенди находится в доме, который вы... дарили Нигяр-калфе? — аккуратно подбирая слова, спросила албанка.
Лицо Ибрагима застыло в выражении мрачного удивления. Но он взял себя в руки довольно быстро и процедил:
— Пожалуй, мне не стоит удивляться, что Хюррем Султан посвятила тебя в дела хатун, которая умерла ещё до того, как ты стала прислуживать своей госпоже.
Если это и было похоже на завуалированное оскорбление Валиде Султан и её длинного языка, то Фахрие предпочла сухо поджать губы и ограничиться этим жестом неодобрения.
И тем не менее... Ибрагим прикинул в своей голове варианты и решил, что этот походил на стоящий.
— Тот дом давно заброшен. Он принадлежит...
— Он находится в собственности вакуфа Хюррем Султан, — быстро сообщила Фахрие и пояснила, увидев ошарашенный взгляд визиря. — Когда Нигяр-калфа умерла, она хотела передать дом обратно вам, но... госпожа её опередила и забрала купчую.
Изящный ход. Он даже не почувствовал злобы, ведь и сам поступил бы схожим образом.
— Если хотите, я отправлю людей проверить...
— Нет, — оборвал её Ибрагим и не без труда приподнялся на постели, приняв сидячее положение. Фахрие инстинктивно подалась вперёд и помогла, подложив подушки ему под спину. Они встретились взглядами. — Ты отвезёшь меня туда, хатун. И сделаешь это... втайне от Хюррем Султан.
— Что? — Глаза албанки округлились. — Но зачем, паша? Достаточно отдать приказ, и стража...
— Если Матракчи скрывается от Хюррем Султан по какой-то причине, то, увидев её сопровождение, запаникует и сбежит. Если не сделает чего хуже, — вздохнул тяжело Ибрагим, облизывая сухие, потрескавшиеся губы. — Я сам к нему поеду. Сам поговорю с ним. Когда церемония никяха?
— Через несколько часов начнётся, паша.
— Значит, после этого во дворце и в городе начнутся празднования. Этого будет достаточно, чтобы Хюррем Султан не заметила моего отсутствия. Поторопись и устрой всё.
— Но зачем вам нужен Насух-эфенди, паша? — спросила Диана настороженно.
Ибрагим сдвинул на неё строгий, жёсткий взгляд.
— Фахрие-калфа, то, что я обращаюсь к тебе за помощью, не делает из нас союзников или соучастников. Я не намерен ни объяснять тебе свои поступки, ни посвящать в свои планы. Так что не задавай вопросов о делах, которые тебя не касаются. Просто делай, что я говорю. — Он сузил глаза и добавил, прежде чем Фахрие сказала бы очевидные слова о её службе Хюррем Султан. — Я спас Ташлыджалы о казни и сдержал своё слово. Это всё, что тебе нужно держать в голове.
Албанка несколько мгновений внимательно изучала лицо бывшего Визирь-и-Азама, прежде чем сухо и нехотя ответила:
— Надеюсь, вы знаете, что делаете, паша. Потому что если с вами что-то случится, Хюррем Султан убьёт меня.
— Не убьёт, — уверенно заявил он и ни капли не солгал. Фахрие послала ему скептический взгляд и ухмыльнулся. — Если со мной что-то и случится, ты всё равно ничего не поймёшь, хатун.
— Что вы имеете в виду?
— Забудь. Приготовь всё, чтобы я мог незаметно уйти из дворца.
— Это будет непросто, паша. Ваше охранение приставлено Хатидже Султан, и я...
— Фахрие, ты правая рука Хюррем Султан, — елейно, цедя каждое слово с отчётливым ядом в голосе произнёс Ибрагим. — Я уверен, ты найдёшь способ обмануть их.
Фахрие сухо кивнула вместо ответа, и он надменно махнул ладонью, выражая желание поскорее закончить разговор. Когда калфа Хюррем ушла и оставила его одного, визирь глубоко вздохнул, свыкаясь с болью, которая преследовала его в бодрствовании. Сны становились таким же облегчением, как и прикосновения Хюррем или тройная доза лекарства. О втором варианте так и хотелось подумать подольше, но здравый смысл подсказывал ему оставаться в трезвом уме.
Виски в ответ снова омерзительно пульсировали, вызывая тошноту. Но ему стоило поесть, чтобы были силы передвигаться на своих двоих. Появилась мысль проглотить хотя бы половину лекарства и хотя бы немного умерить боль, но рисковать не хотелось.
Одна мысль о том, что он мог найти Матракчи, внушала ему оптимизм и одновременно усиливала тревожность. Это снова было то самое странное внутреннее противоречие, как если бы его внутренний голос (или голоса) говорили ему:
"Не ходи туда, не делай этого, будет хуже!" вместе с параллельным
"Это та разгадка, в которой ты нуждаешься, Паргалы, так иди и возьми её!"
***
Хюррем сверлила мертвецки-холодным взглядом затылок Хатидже, которая была всецело и полностью погружена в атмосферу праздника, развернувшуюся во внутреннем дворе Топкапы. Все ждали прибытия слуг, которые бы объявили о заключённом по милости Аллаха браке двух любящих сердец. Хатидже сидела в отдельном шатре, активно хлопала в ладоши в такт музыке и периодически потягивалась к прохладительным напиткам. Во время ночи хны она делала вид, что ничего не произошло, была всё той же, что и раньше, но Хюррем больше не намерена была сомневаться и уговаривать себя, что всё вокруг совпадение и что она сходит с ума.
Абсолютно точно нет. Теперь всё стало ясным как день.
Видение это было или нет, но Хатидже призналась ей, что пришла по её душу. В прямом смысле. Она восстала из мёртвых, позабыв о Гюльфем, которая якобы "пропала" из своей темницы, и именно это убеждало Хюррем в собственном здравомыслии. В Хатидже был корень зла с самого начала. В ней крылись причины, почему этот цикл изменился. Демон, которому она продала душу ради своих несчастных детей... послал за ней эту марионетку Ибрагима, Хатидже Султан. И она пришла за платой. Злая шутка судьбы, которую Хюррем считала невозможной, воплотилась в жизнь.
Но по другую сторону сознания она чувствовала и облегчение: всё это объясняло непонятное поведение Хатидже. Теперь игра была более честной.
И всё же Хюррем чувствовала себя опустошённой. Она всеми силами пыталась остаться в своём уме все те дни, которые протекли после "убийства" Хатидже и её дьявольского "воскрешения": с головой уходила в подготовку к церемонии никяха, общалась с визирями, пашами и их жёнами, лично занималась вещами, которые легко могла делегировать... делала всё, чтобы в её душу вернулась хоть какая-то стабильность. Если бы сейчас ей сообщили о том, что у Ибрагима вслед за Хатидже вырос бесовской хвост, она бы скорее закрыла глаза и уши, чем отреагировала на это.
И даже Нико вёл себя странно. Впервые за долгое время он не вызывал у неё обычного умиротворения, находясь рядом. Они обсуждали государственные дела, как и раньше, периодически выходили вместе в сад, но, помимо своего типичного обожания и преклонения, Нико ничего не выражал сверх того. Более того: Хюррем замечала, что он как будто... наблюдал за ней. Чего-то ожидал. И именно это чувство преследовало её, когда её взгляд сдвигался на Хатидже — и не дай Аллах та, словно ощущая это кожей, встречала его с похожим интересом и ожиданием.
От этого Хюррем хотелось вонзиться пальцами в собственные локоны и вырвать их. Что, чёрт возьми, происходило в этом цикле? Она знала, что в своём уме, но и одновременно... как будто всё вокруг было иррациональным, сюрреалистичным.
Фахрие докладывала ей, что с Ибрагимом было всё в порядке — если за "порядок" можно было считать, что его мигрени стали чуть сильнее и он поэтому страдал. Внутри Хюррем, помимо её собственной воли, противно шевелилось инстинктивное желание прийти к нему, но она совершенно нарочно отталкивала его как можно дальше. Она не хотела его видеть, потому что он был связан и с Нико, и с Хатидже сильнее, чем что бы то ни было ещё. А это значило одно: её спокойствие и пародия на какой-то порядок окончательно разрушится. Хюррем знала, что поступала глупо, отчаянно игнорируя происходящее вокруг, но старательно убеждала себя в том, что её главной задачей было уберечь Селима и Михримах. Остальное было неважно. Пока она может перерождаться, всё было в порядке... было ведь?
Внутренний голос паскудно шептал ей как будто голосом Ибрагима:
"Ты такая слепая. Не видишь дальше своего носа... как всегда".
После появления Ташлыджалы, смерти Рустема и ужасного поступка Михримах, который, хвала Аллаху, не свершился, Хюррем всерьёз задумалась над этими словами. Может, в том и была причина? В её предубеждениях и уверении в собственной правоте? Что, если она и впрямь была слепа? Не видела чего-то очевидного?
— Хюррем, — звучание собственного имени показалось почему-то устрашающим, и его обладательница вздрогнула и напряглась как струна. Рядом на её узкий диван, а по сути импровизированный трон, приземлилась Хатидже. Теперь это выглядело комично. — Ты выглядишь слишком потерянной для матери, выдающей замуж своё драгоценное дитя.
Тонкая прохладная ладонь легла на предплечье Хюррем, которое стало твёрдым, как камень.
— А должна быть счастлива. Всё ведь сложилось как нельзя лучше… правда, в первую очередь для тебя, а не для Михримах. Но ведь это никогда не имело значения, не так ли?
— Уберите от меня руки, госпожа, — прошипела едва слышно Хюррем, до скрипа стискивая челюсти и еле сдерживаясь, чтобы прилюдно не стряхнуть руку. — Мне тошно играть с вами в эту игру.
— Всё «игры» да «игры», ты говоришь… О какой же игре ты всё время твердишь? — снисходительный смешок из её уст жалил сильнее любого оскорбления. Хюррем передернуло. — Ты
до сих пор надеешься услышать, что всё это — розыгрыш какой-то, Хюррем? — невинно поинтересовалась Хатидже.
— Вы знаете прекрасно, о какой игре я говорю! — Хюррем сжала руки в замок до побелевших костяшек и отвернулась, натягивая дежурную улыбку перед наложницами и жёнами пашей, которые внимательно наблюдали за ними со всех сторон двора, хоть и не подавали виду. — И меня больше не провести в попытке заставить чувствовать себя сумасшедшей. Я знаю, что видела. Знаю, что слышала… Но всё это бессмысленно. Что бы я ни сказала, ваш ответ предсказуем.
— Давай поспорим? — подняла брови Хатидже. — Скажи, что хочешь, а я обещаю: мой ответ удивит тебя.
Что это был за тон? Что за слова?
Хюррем скосила на неё морозный, стальной взгляд. От присутствия Хатидже у неё по коже все ещё ползала змея непонятного, пробирающего страха… но Хюррем убеждала себя, что её просто застали врасплох с вмешательством этой женщины и её очевиднейшей связью с Мефистофелем.
Если у Хатидже был какой-то дар, то это значило, что под куполом Топкапы теперь было трое проданных дьяволу душ. Это плохо. Это очень плохо. Но почему сейчас? И если убить Хатидже в следующем цикле, начнётся ли всё заново? И было ли так всегда? Аллах... как она вообще могла допустить это? Что изменилось? Почему? И...
Мириады вопросов вертелись за языке вместе с желчными проклятиями — и отчаянными словами самоутешения, которыми Хюррем тихо подкармливала себя, возвращая себе решимость и силы. Она хотела понимать, что
её дар давал ей преимущество перед любым врагом — будь то Ибрагим или его глупая кукла в лице Хатидже…
...которая изучающим взглядом окинула её лицо, заметив, очевидно, как сильно та нервничала.
— О, сколько невыраженных вопросов вертится в твоей голове, Хюррем… — тихо зацокала языком Хатидже, вырывая султаншу из напряжённых раздумий, которые та тщательно маскировала под демонстрацию задумчивого превосходства. — Ну же, не укушу же я тебя! Скажи.
От её нелепых подначиваний тошнило. Хюррем скривилась, как если бы съела лимон.
— Просто держитесь от меня подальше, султанша.
Для вашего же блага, — к сожалению, голос прозвучал слишком глухо, чтобы быть угрожающим.
Рука, как и ожидалось, так и не была убрана с плеча. Вместо этого Хатидже улыбнулась ещё шире и наклонилась к уху Хюррем.
— Для
моего блага? А что ты можешь мне сделать, Хюррем? Ты ведь уже пыталась, разве нет? — Белые зубы султанши хищно блеснули, едва дёрнулись желваки под скулами Валиде Султан. — Как видишь, я прямо здесь... прямо рядом с тобой.
От этого холодного шёпота по спине Хюррем прошёлся табун мурашек. Под кожу прокрался морозный ужас, и Хюррем приложила тонну усилий, чтобы маска на лице не разбилась вдребезги. Вместо этого она ещё крепче сжала руки в замке перед собой — до хруста суставов, вонзаясь ногтями в собственную плоть, — чтобы эта боль отрезвила её. Первым импульсом было дёрнуться, вырваться из её стальной хватки и сбежать куда глаза глядят.
Но вместо этого она только смело сдвинула на Хатидже глаза.
— Скажите, что вы пожелали? — замогильным тоном спросила Хюррем, стараясь звучать безучастно, словно с видом знатока в деле контрактов с дьяволом.
Прежде чем Хатидже — совершенно ожидаемо для Хюррем — продемонстрировала бы типичную удивленную мину, она продолжила с нажимом:
— Увидеть мой хладный труп? Смерть детей моих? Может, обломки дворца, который теперь принадлежит мне — рабыне вашей проклятой Династии? — перечисляла Хюррем, прищурившись. — Или пожелали услышать мои мольбы о спасении жизни? Скажите же.
Удивите меня своим ответом, как обещали.
И Хатидже исполнила свое обещание, бесспорно. Да, Хюррем ожидала препираний, закатанных глаз, смеха, издевок и желчных слов… или, на крайний случай, то самое озвученное желание — условие контракта с Мефистофелем…
— Я немного разочарована.
…Но совершенно точно не ожидала увидеть на лице Хатидже… искреннее замешательство, после которого на худощавом лице проступило расстройство и досада.
— Мне казалось, ты сделала правильные выводы… — Ланьи глаза орехового цвета вдруг поднялись и вперились в её лицо. Наполнились чем-то странным,
пугающим, тёмным. — Или же ты всё ещё просто пытаешься убедить себя в чём-то? И заталкиваешь очевидную правду в самую далекую комнату своей души, Хюррем? Ты ведь чувствуешь это, я знаю. Ответ у тебя вертится на языке. Щекочет его. Жжет в солнечном сплетении…
Хюррем шумно втянула носом воздух, когда почувствовала удушье. В глотке начало жечь, а ужас под кожей, казалось, заморозил не только мышцы, но и проник в кровь, обращая ту в лёд. Она неотрывно смотрела в глаза Хатидже Султан и вдруг пелена спала с её взора.
— Ты ведь знаешь, кто я.
Ланьи глаза уже не были ланьими. Они были очерчены мрачными тенями, смотрели безжалостно прямо, будто...
будто в душу, прямо как в той метафоре. Раньше Хюррем казалось, что так смотреть мог только Сулейман, стоило его возлюбленной слегка перешагнуть "красную" линию. Но
этот взгляд был страшнее. Он смотрел понимающе... весело, но и одновременно пусто, будто глаза нарисованы были. Так могла смотреть бездна. Так мог смотреть только... дьявол.
По крошечным вздыбившимся волосам на коже Хюррем прошлись электрические разряды, и она — совершенно инстинктивно, даже не задумываясь об этом, — заёрзала на месте и отшатнулась назад прямо на диване.
— Ты... шайтан… — сказала она одними губами и тут же задохнулась.
— Умница, Хюррем, наконец у тебя хватило духу это сказать. Ну как? Удалось мне удивить тебя? — спросила игривым шёпотом Хатидже, подперев подбородок.
