Мефистофель отдаёт душу

      — Это... это невозможно... Почему... Как... как это... — те самые мириады вопросов вспорхнули по очереди на её языке и тут же умерли. Она начала заикаться, чувствуя недостаток кислорода. Это было слишком. Даже для неё.       — "Невозможно", — передразнила Хатидже, театрально закатывая глаза. — Как будто то, что вы с Ибрагимом подписали контракты со мной, можно считать чем-то совершенно естественным. Почему вас обоих так удивляет то, что я решила забрать свою плату сама? — вдруг веки Хатидже сощурились, и она хитро улыбнулась. — Вы похожи. Даже говорите одинаково.       Хюррем задрожала крупной дрожью и, не успев дать ответ, попыталась резко дёрнуться и встать с дивана, как стальная хватка Хатидже удержала её на месте. Беспомощно приоткрыв губы, Валиде Султан в ужасе смотрела в лицо дьяволу.       Ибрагим знал. Знал о Хатидже. Они разговаривали об этом. И он, предатель, скрыл это от неё. Чёртов шайтанов сын.       Может, Мефистофель всё это время и покровительствовал ему тайно? Во всех предыдущих циклах? Это объяснило бы всё...       Новая деталь в рассуждениях закрутила волчок со страшной силой. Понимание постепенно проступало в её глазах, Мефистофель видел это. Видел, как кусочки мозаики медленно, но уверенно склеивались воедино. Голубые глаза наполнялись по мере осознания ужасом и ненавистью. Это удовлетворило Хатидже.       — Ох, я понимаю, — вздохнула она с искренним участием. — Теперь ты думаешь, что это я — препятствие на твоём пути... Что жизни твоего сына угрожала всё это время я и делала это руками Ибрагима... Звучит логично, да? И так просто. Так ведь ты поступаешь всякий раз, Хюррем? Ищешь виноватых где угодно, только не в себе самой?       Сухие потрескавшиеся губы бессвязно зашевелились, но ни звука из них не вырвалось. В глотке было всё ещё сухо, пекло там как в аду.       — Самообман — самое простое решение, — мягко покачал головой демон в женском обличье. — Никогда не думала, Хюррем, что твой самый большой враг — это твой разум?       — Почему я должна поверить в эту... чушь?       Хатидже втянула носом воздух и скучливо ответила:       — Это — двадцать первый цикл. Ты всё записываешь в свой дефтер, у которого есть фальшивая копия. Её ты и подсунула Михримах, чтобы пустить Ибрагиму пыль в глаза.       Крошечный хрящик на горле Хюррем тревожно дёрнулся, но она сохранила самообладание. Получилось ответить почти бесцветно:       — Это знает и Ибрагим, — наполовину солгала она. — Придумай что-нибудь получше, чтобы убедить меня в своей лжи.       — Пятнадцатый цикл. Чистейшее отчаяние. Дни, которые ты отказываешься вспоминать... да так, что твой искалеченный разум заботливо затолкал их в самую дальнюю часть библиотеки твоей памяти. Но ты ведь знаешь, почему не хочешь вспоминать пятнадцатый цикл? — сладким тоном прошептала Хатидже, и кровь отхлынула от лица Хюррем. — Ты и Ибрагим...       Виски прострелила пронзительная боль.       — Довольно! — испуганно прохрипела Хюррем. — Как такое может быть, что у тебя лицо Хатидже Султан?       — Я и есть Хатидже, Хюррем.       — Но как…       Хатидже закатила глаза к небу и устало вздохнула, поведя плечом.       — А какая разница, Хюррем? Нет, серьезно: разве это имеет хоть какое-то значение?       — Но почему именно ты? Из всех людей?       Улыбка Хатидже стала холодной и опасной.       — А кто, если не я, Хюррем? Учитывая всё, что вы с Ибрагимом… — Мефистофель загадочно замолчал, склонив голову набок с елейной ухмылочкой.       Хюррем оглушённо уставилась на владыку джиннов, спрятавшегося за ликом богобоязненной Хатидже Султан.       — Зачем ты здесь? — Султанша почувствовала, как от приступа паники сердце начало колотиться прямо в висках. — Ты хочешь мести? Отнять моего сына? Чтобы причинить мне боль и получить свою... плату? — последние слова она выдавила из себя еле-еле, продавливая ком в горле.       — Мести? О, полно. Эти человечьи чувства оставь для себя и Ибрагима. Напротив, Хюррем, — выдохнула со смешком Хатидже, наслаждаясь замешательством на лице своей жертвы. — Я — та, кто всё это время защищала твоего сына от всех трагедий, которые нависали над ним неизбежной гибелью. Ты ведь и сама заметила, что в этом цикле слишком многое поменялось? И не ко всем исходам ты была готова. Но, как я и сказала, моя цель — помочь тебе.       — Чушь! Это ложь. Я никогда не поверю в это! — прошипела Хюррем увереннее, чем сама от себя ожидала. Видимо, такая реакция пробуждалась в её теле всякий раз, когда речь заходила об её детях.       — Почему нет? — удивилась Хатидже, склонив голову. — Ведь ты пожелала, чтобы твои дети были живы рядом с тобой. Только тогда я получу душу, за которой и пришла сюда.       Глаза Хюррем опасно потемнели. Несмотря на то, что перед ней был джинн-искуситель Иблис, она почему-то верила его словам. Сама не понимала почему, но это было так. Руки снова сжались в кулаки. От чрезмерного напряжения мышц конечности трусило.       — Раз так, почему ты вмешалась сейчас? Почему не делала этого раньше? Почему мой сын всегда умирает? — последние слова прозвучали скорее отчаянно, чем враждебно. Будто ещё бы чуть-чуть — и горло разорвало бы рыданиями. В ней было скоплено столько досады и умершей надежды.       Улыбка погасла на лице Хатидже, но взамен не проявилось ни желчи, ни насмешки. Она стала выглядеть почти что серьёзно. Хюррем почувствовала, как её сердце затопила надежда. Неужели она прямо сейчас узнает ответ на вопрос, который мучил её так долго?       И демон Иблис выполнил её желание, но, как и полагается, в извращённом виде.       — Есть вещи выше твоего понимания, Хюррем. Твоего. Ибрагима.       Снова эта мысль. Идея, которая набатом звучала в её голове столько циклов.       Ты беспомощна. Всегда будет нечто сильнее, выше тебя. Заключи ты сделку с армией джиннов — ничего не изменится.       — Ты так и не ответила на вопрос, — процедила Хюррем. — Почему ты здесь?       — А почему бы мне здесь не быть, если моя плата может ускользнуть от меня? — пожала плечами Хатидже. — Я хочу проследить за тем, чтобы всё вернулось на круги своя. Чтобы никто не причинил вред твоему сыну.       И тут логика любезно схлопнула два факта воедино.       — Значит... ты хочешь сказать, что без тебя в этом цикле мой сын снова погибнет? — Горло тут же обожгло огнём.       — А тебе не занимать догадливости... Если не учитывать, что я буквально это и сказала, — с издёвкой протянул демон. — И если ты наконец не возьмёшь себя в руки, Хюррем, даже моё участие тебе не поможет уберечь сына.       — Почему для этого нужно твоё участие? Почему именно сейчас? — не унималась Хюррем, недоверчиво прищурившись.       Хатидже вздохнула. Выглядело это так, будто она и впрямь сдалась. По неизвестной причине. А быть может, ей просто начали наскучивать "человечьи" истерики и их неуемное, раздражающее любопытство.       — Как я уже сказала, есть вещи выше твоего понимания. Своим упрямством ты пошатнула устои, которые, по мнению твоего Создателя, не должны изменяться, — уклончиво ответил демон в обличье Хатидже Султан.       Хюррем побледнела ещё сильнее. Она ожидала услышать любой ответ.       — Всевышний не желает, чтобы Селим жил? — спросила безутешная мать горьким, задушенным тоном. Словно уже поняла ответ, и это сотрясло её до костей.       Хатидже склонила голову набок.       — Создатель выше "желаний". Очарования, разочарования — всё это человечье. Ему понятна только любовь. Жертвенная любовь. Абсолютно фальшивое и единственное высшее чувство, которое Он надеялся вселить в ваши сердца, — из горла Иблиса вырвалось тихое фырканье. — Стоит ли говорить, что тщетно.       Это был ответ "нет", очевидно. Всевышний не хотел смерти Селима. Но и не хотел его жизни. Он ничего не хотел. Только чтобы всё было правильно. По Его какому-то умыслу.       — Я не понимаю... — тихо прошептала Хюррем. — Я люблю детей больше всего на свете. Я душу ради них продала... Чем это не любовь?       Хатидже сипло втянула носом воздух. На её заострённом лице проступило некрасивое раздражение.       — В том и ловушка Создателя, дорогая. Любопытно, как сильно ты удивишься, когда узнаешь, сколько людей за всю историю человечества попало в Его Райские сады, а сколько — в геенну огненную.       — Тогда что Ему нужно? — слабо спросила она, прикрыв лицо ладонью в жесте невообразимой усталости.       — Ему от тебя? Ничего, кроме покаяния, веры и жертвы, — улыбка дьявола стала острее. — Или ты столько лет читала Священные писания бездумно?       В этом не было ни капли смысла. Она верила, она всем сердцем верила! Она пожертвовала своей душой ради собственных детей. И что? Всё это было впустую? Всевышний всё ещё отказывался дать её сыновьям жить?       В груди зашевелилось какое-то мерзкое чувство.       Хюррем поджала губы и так и не удержалась от того, чтобы случайно сморгнуть слёзы, невесть откуда накатившие. Щёки увлажнились, и это ощущение ошпарило её и без того израненную душу. Как много в ней накопилось, что вырвалось наружу перед лицом шайтана?       Голова Хюррем неестественно закачалась из стороны в сторону, плечи опустились в бессильном непонимании.       — Какое... какое, во имя Аллаха, все эти устои имеют отношение к моему сыну? — еле слышно прохрипела Хюррем; её лоб прошили глубокие морщины. — Если Всевышнему понятна только жертвенная любовь, то... что это, если не любовь матери к своим детям? Я душу продала ради них! Почему Он не может... просто заставить меня страдать, но оставить в покое моих детей?       Хатидже всё ещё выглядела серьёзной, но ни на мгновение не впечатлённой или расчувствовавшейся. И вдруг линия губ демона дёрнулась в подобии улыбки — почти что... беззлобной.       — Но ты уже страдаешь, разве нет? Ты хочешь, чтобы твои дети были живы... но ещё сильнее ты хочешь смерти.       — Что? — выдохнула Хюррем, застыв в оцепенении.       Лицо Хатидже чуть приблизилось, и голос её стал едва различим.       — Это отчаяние. Оно прогрызло твою душу глубже, чем ты можешь ощутить, верно, Хюррем? — слова жалили и кусали, достигая холодной, покрытой мурашками кожи. — Сперва ты отрицала свою беспомощность, затем злилась на промысел судьбы, затем искала самые разные выходы, пыталась обмануть судьбу десятки раз... Но в конечном счёте провалилась в бездну отчаяния. Твои слёзы высохли, твоя боль утихла... но на самом деле нет. Она лишь погрузила свои корни ещё глубже, в самое твоё естество — туда, откуда их не смогут выкорчевать никакие слова.       Слова демона звучали смертным приговором. Каждое слово било в точку. Задевало каждую струнку души, обнажало и расцарапывало каждую еле зарубцевавшуюся рану. Хюррем почувствовала головокружение от накатившей апатии. Она заструилась по венам, превращая кровь в лёд, и ей захотелось, как несколько циклов назад, просто упасть на спину и сдаться.       — Зачем ты всё это мне говоришь? — истощённо пробормотала она. — Чего хочешь добиться? Если ты хочешь убедить меня в том, что устои и промысел Всевышнего сильнее любви отчаявшейся матери и её жертвы, то я и сама это поняла уже давно.       — Я говорю тебе это, Хюррем, чтобы разубедить тебя в этом. Неужели ты ещё не поняла этого?       По ощущениям было похоже на удар по затылку. Лицо Хюррем вытянулось в кричащем недоумении.       — Что ты имеешь в виду? — медленно произнесла каждое слово она. — Ты же только что сказала, что причина моих неудач — промысел Всевышнего! И если так, то все мои действия тщетны...       — Это лишь отчасти правда, но в полной мере твой ограниченный человечий ум попросту не способен её постичь, — перебил её демон совершенно серьёзным тоном, покачав головой. — Эта правда изменила и меня, Хюррем.       — Какая правда может изменить дьявола? — хищно оскалилась Валиде Султан.       — Душа и тело Хатидже Султан, которую ты знаешь, всё ещё здесь, — для пущего эффекта Мефистофель коснулся тонкой длинной ладонью своей груди, и Хюррем заворожённо проследила за этим жестом, прежде чем поднять ошеломлённый взгляд обратно к лукавому лицу. — Я и она, и Мефистофель. Мы неразделимы. Его сущность во мне, а в нём — моя сущность как Хатидже. Поэтому, — демон призрачно ухмыльнулся, — можешь мне поверить: ты не готова услышать правду.       Но Хюррем не собиралась уступать.       — Я всё же рискну.       — Промысел Создателя… Как бы тебе объяснить? — Хатидже отвернулась, глаза демона задумчиво заблестели. — Это правильное течение событий. Всё в мире соткано из причин и следствий, и между ними неразрывная связь. И если что-то отклоняется от этого шаблона из-за чужеродного вмешательства, то в дело вступают силы, которые будут пытаться во что бы то ни стало вернуть всё в «правильное» русло.       — Какие силы?       — Те, которые выше твоего понимания, — не скрывая издёвки, повторила Хатидже.       — Такие, как ты?       Улыбка демона стала шире, покровительственней.       — Схватываешь на лету. Умница, Хюррем, — для пущего эффекта Хатидже не хватало только погладить невестку по загривку, как послушную гончую, которая принесла кость.       — И эти силы... — прохрипела Хюррем, не обращая внимания на отвратительно снисходительное к себе отношение. — Как им противостоять?       — Все, кто заключают сделку со мной, задают тот же самый вопрос, — хмыкнула Хатидже, посмотрев на свои идеальные миндалевидные ногти — Хюррем только сейчас заметила, что они впервые в жизни были такими отросшими и гладко отполированными. По спине прошлись мурашки. — Ты уже им противостоишь больше двадцати циклов, Хюррем. И это должно внушать тебе не отчаяние, а воодушевление. Ведь уже столько времени ты искусно обманываешь силы, которые пытаются отнять у тебя жизнь твоего сына. И ты справляешься с этим весьма сносно. Не вздумай сдаваться, Хюррем.       Хюррем только медленно моргала, неотрывно глядя в глаза Мефистофелю. Она не могла понять, калейдоскоп каких чувств сейчас шевелился в её груди. Страх? Стыд? Неловкость? Ужас? Отчаяние? Разочарование? Ярость? Ненависть? Замешательство? Надежда?       — Зачем ты мне это всё рассказываешь? Чего ты хочешь от меня?       — Как это "чего"? Твою душу, — вновь повеселела Хатидже, смахнув невидимую слезинку из уголка глаза и хихикнула, увидев, как почернело и рассвирепело лицо Валиде Султан. — Ну-ну, не делай такое выражение, Хюррем. Ей-богу, и шайтана напугаешь им!       — Если Всевышний не стоит на моём пути, тогда кто? Скажи, что я должна сделать, чтобы этот проклятый контракт был исполнен!       Кажется, направление разговора и впрямь нравилось Хатидже. Огонь, зажёгшийся в глазах воспрявшей духом матери, был именно тем, что ей было нужно.       — Знание об этом тебе не поможет. Помнить ты должна лишь одно: ты вполне способна противостоять силам, которые желают смерти твоему сыну. Большего я сказать тебе не могу... возможно, пока что, — хмыкнула издевательски Хатидже. — Но ты должна осознать главное, Хюррем.       Хатидже наклонилась к уху собеседницы, отчего плечи той передёрнуло.              — То, что стоит на твоем пути, это страх боли. Вот в чём причина твоего отчаяния, Хюррем. Как и вся изнанка твоей "жертвенной" любви... И чем больше ты боишься боли, тем больше ошибок совершаешь. И тем большая опасность нависает над твоим сыном, — отвратительно тёплая и мягкая ладонь легла на трясущиеся кисти Хюррем и слегка надавила. — В этот раз ошибки недопустимы. Я прослежу за этим, будь уверена.       — В "этот" раз? — губы Хюррем брезгливо дёрнулись, и её лицо скривилось в выражении призрачной самоуверенности. — Мне не нужны эти нелепые советы или глупые угрозы. Я знаю, что не отдам тебе свою душу, пока моё условие не будет выполнено. Что бы ни было, как бы там ни было и сколько бы раз мне ни пришлось перерождаться, я добьюсь долгого и процветающего султаната для моих детей! Даже если для этого умру ещё тысячу раз! — страстно добавила львица-мать.       Ореховые глаза демона стали темнее.       — Ты так уверена в этом?       — Таков был договор, — Хюррем в ответ сощурилась, лишь на долю секунды почувствовав замешательство. — Ты получишь мою душу, когда я состарюсь рядом со своими живыми и здоровыми детьми. Слово в слово.       Она выдернула руку из захвата демона и гордо вздёрнула подбородок, отчего несколько драгоценных камней, привязанных к высокой золотой короне нитями, зазвенели.       — Не вздумай лукавить, шайтан. Я знаю всю лживую подноготную контрактов с тобой. Ты ничего не получишь, пока не исполнишь моё желание.       Бровь Хатидже поднялась в выражении лёгкого, слегка насмешливого удивления. Взгляд её демонстративно скользнул по телу Хюррем, отчего та поневоле поёжилась, ощутив, будто её кожи коснулись невидимые влажные щупальца.       — Взгляни на себя и подумай хорошенько, прежде чем ответить на мой вопрос, Хюррем.       — Какой вопрос?       Тёмные глаза снова сверкнули.       — Я уже его озвучила только что. Ты в этом уверена?             — В чём? — всё пуще злилась султанша.       — В том, что у тебя так много времени.       Хюррем не успела ответить, засвидетельствовав лишь хитрую усмешку, которая напоследок сверкнула на тонких губах Хатидже. Валиде Султан не суждено было наброситься с вопросами или хоть немного переварить свои мысли — громкие удары в барабаны вдалеке дали ей понять, что никях был наконец-то признан свершившимся.       Но не то чтобы прямо сейчас это могло захватить её внимание сильнее, чем...       Хюррем повернула голову и поняла, что Хатидже с ней рядом на троне не было. Она ошарашенно моргнула и поняла, что золовка всё в той же позе сидела в соседнем шатре и с ласковой улыбкой глядела в сторону Михримах, которая шествовала под руку со своим новоиспечённым мужем прямо к центру веселья.       Словно бы Хюррем всё это почудилось. Как она могла... просто появляться и исчезать по взмаху ресниц? Дьявол больше не скрывал своей сущности? Играл в открытую? Морочил ей голову? Или же Хюррем... всё-таки сходила с ума?       — Валиде, вы очень бледны, — заметила встревоженно Эсма-хатун. — Я могу вам помочь?       — Я хочу пить, Эсма, — попросила Хюррем, зазывно протягивая руку, в которую вскоре вложили кубок с освежающим щербетом.       Сердце колотилось прямо в глотке, заглушая весь остальной мир. Дьявол. Дьявол был рядом. Дьявол хотел свою плату. Дьявол готов был помочь ей спасти Селима. Помочь защитить его, чтобы получить свою драгоценную плату. В это... можно было поверить. Тогда это объясняло, почему Хатидже так странно себя вела, почему ограждала от неё Ибрагима и даже травила его.       Он скрыл от тебя правду. Скрыл демона. Предал. Опять. Солгал. Опять.       Мысли бились противным назойливым набатом в затылке.       Дьявол хочет свою плату. Дьявол хочет, чтобы Селим жил. Дьявол ограждает от тебя Ибрагима... Значит, Ибрагим виновен в смерти Селима.       Голубые глаза заблестели от прокатившейся по всему телу волны гнева. Хюррем так сильно сжала кубок с щербетом, что тот едва не треснул. Эсма переводила настороженный взгляд с кубка на свою госпожу и наконец предусмотрительно забрала у неё посуду. От греха подальше. И та даже не заметила этого, сверля странным взглядом затылок Хатидже Султан. Хотя, как показалось Эсме, матери стоило бы больше внимания уделять своему дитя в такой день.       Заботливая няня вернула своё внимание любимой воспитаннице. Михримах даже не скрывала своего состояния и всем своим видом показывала, что присутствовала скорее на собственных похоронах, нежели чем на свадьбе. Муж и жена шли под руку под сводами шатра, сотканного из алой полупрозрачной ткани, которую красиво трепал тёплый ветер. Они выглядели как сказочные персонажи из арабских легенд. Как принц и принцесса.       Наконец шатёр Ташлыджалы и Михримах Султан слуги донесли до деревянного помоста, окружённого столами с едой. На нём стоял широкий, с пять локтей, трон для новобрачных, украшенный золотыми львиными головами на подлокотниках. Более скромный, чем трон Валиде Султан или отдельный, подле неё, для Повелителя, но всё ещё роскошный. Супруги присели на него и тотчас разъединили руки, провалившись в свои невеселые мысли.       Двое воссоединившихся сердец. Предатель, узревший истину. Невинная и чуткая Жемчужина Династии. Идеальный сюжет для людских перешептываний.       Впрочем, как рассудила Эсма со вздохом, увидь в этот момент люди лица Михримах и Яхьи-бея вблизи, то засомневались бы в том, что этим любящим сердцам так уж не терпелось уединиться.       Стоило как можно быстрее отвести от этого внимание.       — Валиде? — снова обратилась к госпоже Эсма, чем вырвала ту из раздумий. — Вы отдадите приказ?       Дёрнув головой, Хюррем быстро поняла, что от неё требовалось, и одобрительно взмахнула рукой.       Огромные двери внутреннего двора с грохотом распахнулись, и множество янычар в сопровождении сипахов сопроводили толпу гостей внутрь. Великолепное решение — объединить недовольный народ в столь прекрасный день, пригласив их в самое сердце столицы и угостив наравне с самыми дорогими гостями — визирями Дивана и их семьями. Не то чтобы те были довольны таким равноправием, но понимали необходимость такого жеста великодушия: в конце концов, центральной фигурой торжества был скорее жених, Ташлыджалы Яхья. Сомневающиеся подданные султана должны были увидеть своими глазами, как ближайший сторонник покойного Мустафы женился на дочери Хюррем Султан, выражая ей поддержку и осуждая акт государственной измены предателя Абдуллы.       Всё должно было быть сыграно по нотам. Сперва никях и торжество для жителей города, а потом — скандальное заседание кадиев в суде Стамбула и Ташлыджалы, выступающий на стороне Хюррем Султан. Благодаря его показаниям Абдулла станет государственным преступником, а кровавый шлейф, тянущийся за Селимом, наконец будет смыт.       Хатун с усиленной страстью принялись петь и развлекать новобрачных, пока евнухи раздавали гостям угощения и золото, а виновница торжества, облачённая в алое платье, с наброшенной на лицо фатой, в это время безучастно смотрела на свои ладони, окрашенные прошлым вечером церемониальной хной.       Один раз её робкий взгляд скользнул на роскошный трон под сводами центрального шатра, где восседала её величественная мать. И разочарованно вздохнула, отвернувшись обратно, — внимание валиде даже в такую минуту было едва ли приковано к ней.       Столы, подушки и пуфы около шатра зятя и дочери Валиде Султан начали заполняться куббе-визирями, почтенными муфтиями и некоторыми досточтимыми членами их семей. Главное место, отведённое для Визирь-и-Азама, всё ещё пустовало, и от внимания Хюррем это не укрылось. Султанша пальцем подозвала Эсму.       — Где Николас Паша? Почему он ещё не здесь? — прошептала она на ухо склонившейся наложнице.       — Не знаю, Валиде. Мне не докладывали, — отрицательно покачала головой Эсма и заглянула в глаза госпоже. — Прикажете пойти и узнать, где он?       — Да. Да, иди и узнай, — шумно вздохнула Хюррем, принявшись нервно заламывать руки на коленях. Когда Эсма с поклоном уже отошла от трона, Хюррем снова окликнула её. — Эсма! И выясни, где Фахрие-калфа. Не помню, чтобы давала ей дозволение не присутствовать на празднике.       — Я видела её недавно, госпожа. Кажется, она собиралась в хаммам.       Хюррем развернулась на диване почти в полкорпуса. Голубые глаза широко распахнулись от нелепости услышанного.       — В хаммам?       — Да, госпожа. И не в общий, а в ваш хаммам, — сконфуженно уточнила Эсма, опасливо заглядывая в глаза госпоже.       — В мой хаммам? — снова непонимающе переспросила Хюррем, чувствуя, как загудели виски от очередной головной боли — в прямом и переносном смысле. Ещё только странного поведения Фахрие ей не хватало!       Потому что именно в её личном хаммаме был построен тайный проход, ведущий из дворца. Она намеревалась использовать его в случае, если враги подберутся ещё каким-то неизвестным ей образом к Селиму прямо в Топкапы. Так она смогла бы вывести его. И об этом тайном проходе знали только трое: она, Сюмбюль и Фахрие. Даже строители и архитектор были сброшены в Босфор. Бедолаги отдали свою жизнь ради султана, и это было справедливо, рассудила Хюррем.       Но вряд ли Фахрие бы понадобилось им пользоваться, так ведь? В этом не было никакого смысла.       — Госпожа, Фахрие-калфа сказала, что вы дали ей личное разрешение.       Теперь ещё и ложь вдобавок. Пальцы левой руки Хюррем до хруста впились в подлокотник трона.       — Приставь стражу к моему хаммаму. Пусть мне сообщат, если там появятся "нежданные гости", — угрожающе прошипела она, вонзаясь железным взглядом в свою помощницу.       — Нежданные гости? О ком вы говорите, госпожа? Вы не давали Фахрие-калфе разрешения использовать свой хаммам? — недоверчиво захлопала глазами Эсма. Слова госпожи явно звучали для неё бессмыслицей.       — Просто делай, что я говорю, — сухо приказала Хюррем и кивнула в сторону дворца, где тотчас её взгляд зацепился за искомую фигуру.       Вернее, две. Николас Паша шёл рядом с её сыном-Повелителем. Прямо к толпе стервятников, которые были готовы разорвать на куски своего владыку. От испуга, который заполнил вмиг все её мысли, Хюррем подорвалась на троне.       Почему Селим был здесь? Почему посреди двора? Она собиралась дать ему встретиться с народом только после того, как торжество подошло бы к концу! И то — в окружении толпы стражей!       И он снова был рядом с Николасом. Как тогда, в доме Абдуллы. А ведь Нико обязан был помешать этому...       — Дорогу! Султан Селим-хан Хазретлери и Визирь-и-Азам Николас Паша Хазретлери! — громогласно объявил Сюмбюль-ага, пропуская падишаха и Великого Визиря к султанскому шатру.       Хюррем поняла, что слова умерли у неё в горле, едва её сын-Повелитель с безучастным лицом приблизился к ней, чтобы поцеловать ладонь, а затем, не говоря более ни слова, направился к Михримах. Новобрачные поднялись, чтобы поприветствовать государя, и Михримах согнула колени, чтобы позволить Селиму надеть себе на шею свадебный подарок — бесценное ожерелье с символом Династии. Но не простым тюльпаном — а тюльпаном, окружённым шипами. Именно так Селим хотел выглядеть в глазах своего народа: справедливым и любящим правителем, который готов был ужалить своими шипами любого врага.       Возможно, именно это молчаливо и сообщил Селим своему новоиспечённому зятю, едва взгляд последнего упал на ожерелье жены.       Я заколю тебя сотней отравленных кинжалов, если ты решишь использовать любовь моей драгоценной сестры против моей семьи.       — Пусть Аллах благословит, — официальным тоном поздравил новобрачных юный Повелитель и повернулся, чтобы оглядеть замершую толпу.       Напряжение витало в воздухе. Даже пение флейт и грохот барабанов отдавались в ушах отдалённым эхом, кажется, у любого присутствующего. Люди не знали: начать ли проклинать кровавого султана, отнявшего власть у достойнейшего Мустафы, или же восторженно выкрикивать его имя.       — Долгих лет жизни султану Селиму! — угрюмую тишину нарушил громкий и властный голос Визирь-и-Азама, Николаса Паши.       Сперва скандирование подхватили верные бостанджи и янычары, сумы которых уже давно были отяжелены кучей золота от Хюррем Султан, затем и некоторые горожане. Впрочем, вялые выкрикивания "Долгих лет жизни! Долгих лет жизни!" звучали вымученно, а оттого ещё более неловко.       Селим плотно поджал губы и, бросив взгляд на свирепо прожигавшую его глазами мать, а также её крепко сжатые кулаки, едва слышно фыркнул и повернулся обратно к Михримах.       — Я буду сидеть с тобой, сестра.       Выглядело это попросту абсурдно — султан должен был сидеть рядом со своей валиде, а не встревать между новобрачными. Но Селим, хоть и чувствовал скользящий в груди, как змея, стыд, ещё не готов был выбросить остатки гордости и сесть рядом со всеконтролирующей матерью. Просто не мог. Он боялся, что его маска треснет, или он заплачет, или покраснеет, как помидор, рядом с ней. А султан не мог себе этого позволить.       У Михримах не осталось выбора, кроме как сконфуженно согласиться.       — Для нас это будет честью, брат-государь, — произнесла она напряжённым голосом, бросая осторожный взгляд на шатёр матери.       И Селим, чтобы не выглядеть пятым колесом в телеге, примостившись с краю, сел аакурат между женихом и невестой на широком троне — гораздо более скромном, чем тот, на котором сидела сейчас Валиде Султан.       Он сел, даже не представляя, как сильно сейчас подставлял свою мать.       Хюррем прочистила горло и, показав окружающим дежурную улыбку, как если бы всё было под контролем, грациозно опустилась обратно на трон и дала знак продолжить празднество.       И, словно в издёвку над её расшатанными нервами, до её ушей донеслись шепотки.       — Повелитель здесь...       — Он так редко показывается на людях...       — Конечно! Хюррем Султан же бережёт его как зеницу ока.       — Что за султан такой... всё под юбкой у матери...       — И все во дворце молчат про вспышки болезни на Галате... Что это за пир во время чумы?       — Не преувеличивай, хатун. Нет никаких доказательств, что это чума. Ну мало ли перепил бей... поранился...       — А ты слышала, что сказал Эмре-челеби? Там же такие язвы на теле были! Такие только у больных чумой!       — Ой, не нагнетай, хатун! Не нагнетай!       — Держись подальше от Галаты, если жизнь дорога. Это всё послы, которых Повелитель пригласил на свадьбу Михримах Султан...       — Проклятые неверные, от них одни проблемы! Горе и болезни!       — Немытые бесы...       Хюррем плотно сжала губы и едва сдержалась, чтобы не заткнуть уши. Людям лишь бы жаловаться на что-то, искать проблемы — даже когда члены султанской семьи приглашали их в Топкапы на такое грандиозное празднество! Неблагодарные злые языки. Ни о какой эпидемии речи и быть не могло — ни в одном из предыдущих циклов не было никакой чумы.       Чтобы нивелировать неловкость момента, Николас Паша активно замахал рукой и сердито приказал танцовщицам и музыкантам усиленнее веселить гостей. Горожан сопроводили к столам с угощеньями, завлекли в развлекательные мероприятия, пригласили понаблюдать за приглашёнными циркачами и фокусниками — слуги делали всё, чтобы отвлечь людей от естественных перешёптываний о натянутых отношениях между Валиде-регентом и султаном.       Но изучающие или враждебные взгляды всё равно то и дело падали на шатёр султанши и её мужа. Ташлыджалы чувствовал, как эти взгляды один за одним раздевали его прямо на глазах у нескольких сотен человек. Казалось, каждый из тех, кто глядел на него, прокручивал в голове одну и ту же мысль: "Предатель шехзаде Мустафы. Златолюб. Тщеславный бес. Лицемер. Трус".       И чтобы остудить этот жар стыда в своей груди, он безрассудно решил напасть на самую беззащитную фигуру рядом с собой.       — Вы проявляете неуважение к своей валиде. Ещё и на глазах у всех, — чуть более ядовито, чем следовало бы для собственной безопасности, произнёс Ташлыджалы. — Это недостойно Повелителя.       Селим от возмущения едва не поперхнулся щербетом, который ему подали слуги.       — Ты смеешь делать мне замечания, предатель? Думаешь, если церемония никяха едва свершилась, я не успею до захода солнца отдать приказ о твоей казни? — прошипел юный султан, сжав на колене руку в кулак. Лицо он постарался сохранить бесстрастным, продолжая обводить взглядом толпу.       — Настоящий падишах не говорит в первую очередь на языке угроз, — вздохнул бесцветно Ташлыджалы. — Притом пустых, ведь вы этот приказ не отдадите.       — Ах, вот как? Думаешь, не смогу? — в вибрирующем голосе султана стремительно накапливалась ярость.       Михримах опасливо сдвинула взгляд на людей, чьё внимание к происходящему в их шатре быстро нарастало.       — Прошу вас... — она попыталась одёрнуть мужчин.       Но брат и муж её не слышали. Ташлыджалы продолжал, даже не поворачивая голову к султану.       — Вы ведь неглупы, хоть и совсем ещё юны. А потому ведь понимаете, почему я здесь.       Селим не удержался и повернул голову к зятю.       — Что ты хочешь сказать?       Михримах шумно вздохнула. Нет, Селим не знал причин её никяха с Ташлыджалы!       — Селим... брат-Повелитель, — исправилась, задыхаясь от накатившей паники, Михримах. Она боролась с желанием вцепиться брату в рукав кафтана. — Умоляю вас...       — Почему ты умоляешь меня, а не его, Михримах? — рассвирепел в конечном итоге султан, схватив руку сестры, которую та робко протянула к нему. — Что он сказать хочет? Вы опять что-то скрыли от меня?!       Михримах перевела просящий взгляд на безэмоциональный профиль своего мужа. Тот даже не заметил этого, и сердце Михримах обожгло гневом.       — Ташлыджалы, немедленно извинись перед своим Повелителем!       Слова как будто дали ему оплеуху. Яхья закрыл глаза и шумно втянул носом воздух.       — Не просите меня о том, что я не в состоянии сделать, госпожа. Вам известна причина.       — Мне известно, что ты в присутствии муфтия и свидетелей поклялся перед Аллахом взять меня в жёны и войти в мою семью! Ты дал клятву мне, а значит — и моей семье! И моему брату-Повелителю! — её шёпот был таким натянутым, что голос едва не сорвался; султанша чувствовала, как напряжение, натянутое внутри неё тончайшей струной, начало рваться. — Или ты и эту клятву собираешься предать? Снова?       Поэт крепко зажмурился, отчего на его лбу проступили глубокие морщины боли. Михримах тотчас почувствовала противный укол совести. Она имела полное право заступиться за брата, не допустить ссоры — тем более на глазах у стольких людей... но бить ниже пояса, бить по слабому месту? Мужчину, который был её мужем? Как бы там ни было, но брак в исламе был священен. И если Всевышний связал их этими узами, они были крепче кровных и телесных...       Так ведь?       Ташлыджалы продолжал молчать, сохраняя безразличный вид. Только губы его и правый глаз подрагивали от крошечных судорог. Во взгляде заплескалась горечь. Он знал, что клятва, которую он дал, была не простой формальностью, а чем-то большим и серьёзным. Но он также знал, что всё его нутро продолжало сопротивляться этому в память о покойном шехзаде. Когда они сидели подле муфтиев, в окружении свидетелей, которые скрепляли их брак, он посмотрел украдкой на лицо Михримах, укрытое алой фатой, и вдруг сердце его затопила тёплая мысль: он счастлив.       И эта мысль так испугала его, что он почувствовал себя грязным, опороченным. Как быстро он нашёл оправдание своему клятвопреступлению в любви к женщине, сокрушался над собой Яхья.       Клятвопреступление? Кости твоего шехзаде успели остыть в земле, Яхья. Ты должен остановить это. Вот твой настоящий долг. А для того, даже если придётся столкнуться лицом к лицу с самим Иблисом, ты это сделаешь.       — Простите меня, Повелитель, — едва заметно, скорее формально, чем искренне, склонил голову Ташлыджалы. — Я приму любое наказание от вас.       — Брат-Повелитель, я умоляю вас закрыть на эту дерзость глаза. Всего один раз, — пальцы Михримах напряжённо вцепились в предплечье султана.       Тот сделал глубокий вдох и выдох.       — Мой брат Мустафа мёртв, Ташлыджалы Яхья, — процедил сквозь зубы с расстановкой Селим. — Заруби себе это на носу и помни впредь, кто теперь твой Повелитель! Я прощу тебе эту дерзость из любви к сестре и понимания твоей скорби по Мустафе, но это в первый и последний раз. Ещё одна такая выходка — и твоя голова полетит с плеч быстрее, чем ты договоришь свою дерзость!       — Преклоняюсь перед вашим милосердием, — прошелестел в ответ Яхья, не дёрнув ни единым мускулом.       Селим шмыгнул носом и, напряжённый, отвернулся. Он не знал, как поступить и как наказать Ташлыджалы, не разбив сердце сестре, но одно было ясно — это не останется без последствий. Каждый, кто считает его недостойным султаном, пожалеет об этом!       Один из гостей, который сидел около помостов Повелителя, вдруг поднял вверх руку с кубком.       — Повелитель! Убереги вас и вашу сестру Всевышний от сглаза! Надеюсь, Его покровительство защитит вас от любых дурных помыслов недостойных, что окружают вас. Пусть истинное лицо каждого предателя явит себя, прежде чем тот сможет навредить вам! — скандировал он, и несколько других пашей подхватили его настроение, отсалютовав султану.       Дураку было понятно, кому была адресована шпилька. Молодой человек скосил взгляд на мужчину постарше, и тот едва заметно усмехнулся, спрятав рот за кубком.       Михримах выгнула бровь, недоумевая, кому хватило наглости обратиться к султану без его на то повеления.       — Это Муртаза-эфенди, — к ушам монарших господ наклонился Сюмбюль-ага. — Он сын дефтердара, Исмаила Паши. Он недавно сватал его Михримах Султан.       От услышанного интерес султанши к говорившему вырос. Она скользнула по нему изучающим взглядом, ожидая его следующих слов. Он был наглым, но, по всей видимости, просто хотел выразить своё недовольство сделанным Хюррем Султан выбором в пользу Ташлыджалы, а не его.       — Муртаза-бей, аминь. Твои слова да Аллаху в уши, — усмехнулся дружелюбно султан Селим, вскинув подбородок и приставив к нему палец. — Но будь покоен: ни один предатель в моём окружении долго не живёт.       — Предатель может скрываться и за лицом обычного труса и лицемера, Повелитель, даже если его помыслы по сию минуту не вызывали сомнений. Предатель единожды предаст снова.       Селим ответить не успел, когда услышал слева голос, свистящий от презрения.       — Ты самый большой лицемер здесь, Муртаза, — встрял в разговор Ташлыджалы, сжав на коленях руки в кулаки. — Не ли ты с отцом предлагал своё золото шехзаде Мустафе? А когда понял, что положение его шаткое, то тотчас переметнулся?       — Это ложь, Повелитель! Гнусная ложь! Не было никакой переписки! — закричал Исмаил Паша, подскочив с места и вперив палец в мужа султанши. — Мы всегда были на вашей стороне!       — Гнусная ложь, говоришь? — зашипел Яхья, поднявшись с места. — Я получал твои письма и передавал их Шехзаде Хазретлери! Своими глазами я читал строчки, где ты клянешься истинному и законному падишаху в верности и докладываешь обо всех тратах Хюррем Султан!       — Что мешает предателю плести свою ложь? Ты не можешь доказать свои слова, — зарычал Муртаза, скривившись. — Но мы все здесь свидетели твоей лжи! Ты всё ещё называешь врага нашего Повелителя «Хазретлери» и «истинным и законным падишахом»!       Ташлыджалы сделал ещё шаг к лестнице, ведущей вниз с помоста. Его глаза метали молнии, ноздри широко раздувались. Но это лишь распаляло Муртазу, ведь в молчаливо скалящихся визирях и случайных зрителях из числа горожан — да даже в тихо слушавшем Селиме — он чувствовал поддержку.       — И при этом! — он сделал громкий акцент на этих словах, выставив палец. — Ты сидишь рядом с тем, кого вместе с Мустафой считал недостойным падишахом! Рыжим бесовским отродьем ведьмы Хюррем! Да, Ташлыджалы Яхья, отец давал мне читать твои письма!       Михримах задохнулась и похолодела. Её ладонь взлетела и накрыла раскрывшиеся в ужасе губы. Она всем сердцем предчувствовала беду — уже весь двор отвлекся от шума и снастей, наблюдая за ссорой зятя султана и сына дефтердара.       — Так ты не отрицаешь теперь переписку, шакал? — ощерился Яхья, спустившись с помостов и поравнявшись с соперником. — Станешь и дальше отрицать, что твоя желчь — это попытка забыть, что Хюррем Султан избрала меня достойным руки Михримах Султан, а не тебя? Кем бы ты ни считал меня, Муртаза, от твоего лицемерия пасет гнилью во сто крат хуже.       Сын казначея наклонился к жениху султанши и ядовито произнёс — да так, чтобы слышали все:       — Одному только Аллаху известно, какую ложь ты наплел, валяясь в ногах нашей Валиде Султан, чтобы она позволила тебе разодеться в эти мягкие шелка да поедать рядом с нашей госпожой рахат-лукум, — выплюнул тот, кивая на богатую тарелку с едой напротив места, где сидел Яхья. — Вчерашний предатель сидит на троне рядом с тем, против кого проливал кровь своих правоверных братьев! Разодетый в холёную одёжку, получше чем у Визирь-и-Азама!       Лицо Яхьи покрывалось алыми пятнами, а челюсть стискивалась так сильно, что, казалось, вот-вот покрошатся зубы.       — Муртаза-бей! — не выдержав, поднялась с места Михримах. — Довольно! Сядьте на место!       И тут губы Муртазы поднялись в подобии усмешки. Он наклонился ещё ближе к Яхье и зашептал так, чтобы слышал только он:       — Будешь представлять покойного Шехзаде Хазретлери, согревая сегодня постель его сестры? Экая благодать для такого лицемера, предателя и труса, как ты…       Ярость вскипела и выкрасила в алый мир перед глазами Яхьи так быстро, что он не успел понять, как выругался и ударил Муртазу по лицу. Тот оскалился, тут же развернулся, ответил тем же, и завязалась драка. Дефтердар Исмаил Паша принялся кричать, чтобы евнухи подбежали и разняли их. Столы с угощениями, за которыми сидели другие визири, перевернулись, и гости стали разбегаться, пытаясь укрыться от буйства двух мужчин.       Пока люди кричали, а евнухи приближались, чтобы остановить бойню… всё закончилось быстрее, чем ожидалось. Драка ради ощущений могла длиться долгие, полные наслаждения пылом битвы минуты, но драка ради того, чтобы убить ненавистного тебе человека, — дело мгновений.       Удар за ударом, толчок на один из опрокинутых столов — и Ташлыджалы, искусным манёвром выхватив кинжал за поясом Муртазы, повалился на него сверху и одним отточенным движением перерезал горло.       Кровь брызнула из раны на лицо и белый шелк кафтана, который был надет на Ташлыджалы.       Оглушительный отцовский крик разрезал воцарившуюся всего на пару долгих ошеломлённых секунд тишину. Исмаил заревел и бросился на Яхью, который очнулся от запаха крови и взглянул на труп под собой, осознав содеянное. И голову поэта уже размозжило бы по земле, если бы подоспевшие наконец бостанджи не успели схватить и оттащить назад обезумевшего отца.             — Будь ты проклят! Будь ты проклят! Сынок! Муртаза! Сыночек!!! Муртаза, о Аллах!!! — орал и захлебывался в отчаянных рыданиях Исмаил, пока ужас от потери сына не заставил его пошатнуться и упасть на колени перед ещё тёплым телом, по коже которого из глотки расползались кровавые черви.       Кинжал выпал из руки застывшего Ташлыджалы. Он медленно поднялся на ноги и огляделся. Взмах ресниц — он увидел перепуганную до ужаса Михримах, которая глядела на него как на чудовище. Второй взмах — шокированный рыжий мальчишка, названный султаном вместо шехзаде Мустафы. Третий взмах — заинтересованное и ничуть не испуганное лицо Хатидже Султан. Он задерживает на ней взгляд. Мир вокруг него окрашивается в чёрно-белые тона, и он покорно позволяет стражам уволочь себя в сторону помостов.       Но стражам не дали увести новоиспечённого жениха и встали так, чтобы воспрепятствовать уводу убийцы. Яхья уже не понимал, куда его вели, и безропотно остановился, вперив пустой взгляд в землю.       Почуяв неладное, Хюррем подскочила с трона и быстро направилась к шатру Михримах, но была остановлена своими стражами.       — Госпожа, вам не стоит приближаться.       — Вы смеете останавливать меня? Я приказываю вам отойти!       — Хюррем, ты ведь не хочешь так нелепо умереть, правда? Стой на месте, — раздался за её спиной шёпот Хатидже, и та резко повернула голову, чтобы увидеть рядом золовку. Но там было пусто.       И тем не менее её ноги будто вросли в землю.       — Оцепить площадь. Вызвать подкрепление из корпуса, — негромко приказал рядом стоящий бостанджи-баши.       Остальная толпа загудела, как осиное гнездо, и начала медленно приближаться к помосту, где находился юный султан со своей сестрой. Почтенная ханым, чьи укутанные сединой волосы выбивались из паранджи, вдруг вышла вперёд и вонзила в Селима палец:       — Бесовское дитя! Никакой не падишах! Тьфу! — гневно закряхнев, она сплюнула на землю. — Везде, где ступает твоя нога, проливается кровь! Слуга джиннов! Сын жади!       К бабушке тут же двинулись янычары и схватили за руки.       — Извинись немедля перед Повелителем, пока тебя не заставили это сделать на коленях, ханым! — зашипел на неё янычар-баши.       — Извиняться я буду только перед Аллахом! О, за что же нам такое! — запричитала, утирая слёзы, бабушка. — Столько душ было возвращено Всевышнему в день, когда умер достопочтенный Абдулла-бей! О, сколько добра он сделал! Как любил покойного шехзаде и покойного Повелителя... И его душу поглотило пламя, выпущенное этим отродьем джиннов!       — Да что ты несёшь, ханым? Уймись сейчас же! — пытались вразумить её стражи, неловко переглядываясь между собой.       Сердце Хюррем при виде этого зрелища начало пропускать удары. Всё чаще и чаще. К горлу подступало удушье.       — А теперь достопочтенный Муртаза-бей! — продолжала голосить бабушка, размахивая руками, находясь в цепких руках янычар. — Мальчик был таким талантливым, бедным помогал, а что же ж нам теперь делать, когда проклятие Аллаха наступает нам на пятки? Всевышний видит все наши грехи и наказывает нас самым жестоким образом, люди добрые! Ох-ох-ох...       — О каком проклятье ты твердишь, ханым? Ты на старость лет совсем из ума выжила?       — Чума! — вскинула голову старушка и посмотрела прямо в глаза насупившемуся командиру янычар. Тот нахмурился и захлопнул рот. — Чума на наши головы обрушится вот-вот! Поглотит нас за то, что отродье шайтана сидит на троне! Убийца!       — Нет никакой чумы, ханым! Враки всё это! Уймись немедля, пока я не приказал на плаху тебя отправить! — янычар-баши отшвырнул от себя бабушку, и та упала в объятия рядом стоящих горожан.       — Не враки! Я сам видел чумного!       — Замолчи! Не разводи панику, дурень!       — Я тоже видел!       — И я!       — Это всё неверные завезли в наш город! А их пригласили на свадьбу! Это и впрямь проклятие! Тот посол венецианский, тот гяур, он же умер! Это же был он! Язвы на его теле видели!       Михримах стояла рядом с Селимом и не заметила, как встала чуть впереди него, закрывая его своим телом интуитивно, как старшая сестра. Хотя и сама пребывала в ужасе. Вот они были перед людьми, маленькие и беззащитные, как на ладони. Протяни руку, пару раз взмахни клинком, брызнет кровь их охранения... и всё. Ниточки жизней юных султанши и падишаха оборвутся.       Никогда в жизни она ещё не чувствовала себя такой загнанной в угол. Глядя в глаза этим людям, она видела лишь гнев и жажду возмездия... но за что? Что они им сделали? Почему они так ненавидели их? Будто их гнев копился годами, а не несколькими месяцами султаната Селима. Этот гнев жаждал выхода, переливался в глазах бликами ненависти и убийственного холода. Казалось, дай им в руки заточенное перо — и его попробуют воткнуть в их с Селимом плоть.       У Михримах закружилась голова, и она слегка пошатнулась. От взора Селима это не укрылось, но он не успел даже рта раскрыть, как уши заложило от громкого голоса Николаса Паши:       — Негоже в такой светлый день, как никях нашей Михримах Султан, давать волю распрям! Это не меньший промысел шайтана, чем то, о чём вы твердите! — Он поднялся на помост и встал рядом с государем. — Умойте свои лица благословением Аллаха и возвращайтесь к празднику!       — Чем нам умыться, паша? Кровью? Кровь пролилась! Кровь алая, горячая, безвинная! Иль ты слеп? — закричали ему из толпы в ответ тревожные, разозлённые голоса. — Кто заплатит за кровь Абдуллы-эфенди? А за кровь всех женщин и детей, которые остались без мужей? Это же бойня была, бойня! Какой раб Аллаха способен на такую жестокость? Сжечь заживо людей!       Вдруг Селим не удержался и выступил вперёд, позабыв о сестре, которую держал в своих объятиях.       — Они все были предателями! Как вы не понимаете?! — всё-таки голос Селима дрогнул. — Они хотели моей смерти! Смерти моей семьи! Хотели сами сесть на трон, который мне достался от отца! И вы смеете клеветать на меня и обзывать шайтаном? Да будь я таким, всем вам, — он размашистым движением ладони обвёл толпу, — головы снёс уже тысячу раз! Предал пыткам! Но я не сделал этого! Я хочу мира!       — Селим, не оправдывайся, — зашептала возмущённо Михримах.       — А не будет мира на твоём веку! — кричали ему в ответ, показывая пальцем. — Сам Аллах не желает видеть тебя на троне! Кровью омыт твой султанат и покрыт чумными язвами! Это знак Всевышнего! Как и говорил покойный Абдулла-бей!       — Не видать твоему султанату мирных дней!       После этих слов прямо из гущи толпы вылетел помидор, который обрушился прямо на лицо Селима. Оторопевший падишах, униженный и испуганный, только и почувствовал, как сладковатый сок провалился по его подбородку вниз и изукрасил красным кафтан — такой же белый, какой сегодня носил и жених. Только его ткань была измазана кровью.       Михримах взвизгнула.       — Нечестивцы! — взревели янычары, кинувшись в толпу, чтобы найти виновника.       Плечи Селима затряслись в отчаянии. Каждое слово било его по лицу, ломало кости и раскручивало волчок отчаяния и горечи в грудной клетке. Ему было так больно это слышать, так стыдно чувствовать капающий сок со своего лица, таким несправедливым было абсолютно всё, что он не смог удержаться и позволил слезам хлынуть из глаз. Он всё-таки сломался.       Михримах успела это заметить прежде, чем глухой всхлип на глазах у подданных вырвался бы из горла брата. Бросившись впереди него, она закрыла его собой и свирепо заголосила:       — Хватит! Каждый, кто посмеет ещё раз назвать имя этого предателя, поплатится своей жизнью! А самых громких я лично казню! — грозно объявила молодая султанша, подняв вверх палец. — Как вы смеете клеветать на вашего Повелителя! Позор вам! Стыд! Мы позвали вас сюда, чтобы разделить с вами радость, а получили только неблагодарность! Позор! — снова повторила она, презрительно сузив глаза.       Но они остались глухи к её словам. Чем больше толпа скандировала, тем быстрее разгоралась до пламени искра, будто гонимая ветром. Крики превратились в проклятия, проклятия — в очередные стычки. И всё это произошло так быстро, что бостанджи и янычары едва успели обступить помосты всё ещё оглушённо наблюдавшего за этим Селима.       — Повелитель, вам срочно нужно уходить. Ради вашей же безопасности, — шепнул Селиму Николас, вставая впереди государя и закрывая его собой вместе с Михримах. — Мы выведем людей. Возвращайтесь во дворец вместе с султаншей.       Селим, который выглядел так, словно ему в сердце вонзили пылающий факел, горько поджал губы и кивнул. Михримах окружила его плечи руками в защитном жесте и поволокла за стражниками. Селим всё ещё хромал, неловко стуча палочкой.       — Почему? Ну за что? За что мне это?.. — задыхающимся голосом прошептал он, а затем закрыл лицо свободной рукой и заговорил снова, прерывисто всхлипывая: — Я же не заслуживаю этого... Я не сделал ничего плохого...       Подбородок Михримах задрожал от скорби и сочувствия. Ей невообразимо захотелось обнять младшего брата и закрыть его собой от этих гнусных шакалов. Вдалеке слышались восклицания стражников, пытающихся образумить народ и оттолкнуть их к выходу с площади, перемешивающихся с криками женщин и проклятиями мужчин. Люди метались вокруг, камни и кирпичи летели в сторону стражников, которые были вынуждены вступить в бой, чтобы защитить себя и остальных жителей.       И тут снова всё затихло на несколько коротких мгновений. Это было так неожиданно, что Михримах, Селим и их эскорт в лице Николаса и стражников остановились, чтобы посмотреть на толпу.       Они увидели женщину, которая закрывала лицо руками и смотрела на труп в своих ногах через растопыренные пальцы. В её глазах зиял ужас, которого никто не видел никогда в своей жизни.       Взгляды Михримах и Селима опустились на труп, от которого с отчаянными воплями моментально отшатнулись все. Они увидели человека, лежащего на земле, покрытого красными пятнами и глубокими чёрными язвами.       — О Аллах всемилостивый... — только и прошептала Михримах.       — ЧУМНОЙ! ТУТ ЧУМНОЙ!       И беспорядок, который минутой ранее казался ей диким и необузданным, разметался на куски и превратился в разрушительный хаос.       Толпа, которая до этого момента громко возмущалась из-за своего недостойного падишаха и пыталась достать до него своими ворчаниями и проклятиями, внезапно превратилась в огромную массу людей, которые пытаются перепрыгнуть через голову соседа, как будто скорость побега здесь могла помочь избежать заражения. Люди кричали, плакали, толкали и топтали друг друга, не обращая внимания на восклицания другого шехзаде, который всё это время был не более чем незаметным привиденьицем на этом празднестве. Бедный Баязид пытался перекричать стражей, которые окружили его кольцом, но его крики утонули в шуме паники.       — Расчистить дорогу во дворец для государя! Отставить панику! Держать строй! — зарычал на янычар и бостанджи Николас. Бросив взгляд на шатёр Хюррем Султан, он выбросил в ту сторону руку. — Если хоть волосок упадёт с головы Валиде Султан, поплатится каждый своей собственной!       В кольце стражников, сопровождавших султана и его сестру, наконец оказался и Ташлыджалы, которого так и не удалось увести во дворец. Он медленно шёл рядом с женой.       — Зачем ты это сделал? — просипела яростно Михримах, трясясь в бессильной злобе. Ответа не раздалось, и она вскинула голову, повернувшись к мужу, чтобы посмотреть ему в глаза. — Отвечай!       Его взгляд напугал Михримах не меньше, чем вид чумного. Глаза поэта были устремлены на человеческий поток, бьющийся в ужасе. Селим смотрел туда же, и Михримах, зажмурившись на несколько секунд, нехотя повернула голову и посмотрела через плечи стражников на площадь.       Зрелище того, как многие люди падают и забираются друг на друга, оставаясь без помощи и кислорода, захлёбываясь в собственных криках, навсегда запечатлелся под веками брата и сестры.       Кто-то выкрикивает их имена — в мольбе или проклятии, — но никто не обращает на это внимания. В центре толпы оказывается один человек, который тоже уже не мог держаться на ногах. Люди увидели его лицо, покрытое красными пятнами, и струйки крови и слюны, побежавшие из носа и рта, и заорали ещё громче, смешивая собственные отчаянные вопли с мольбами и слезами. Кто-то ломанулся во дворец, считая это самым чистым и безопасным местом, и янычарам пришлось применить силу, чтобы не допустить этого.       Нет, они не видели в Селиме падишаха, сокрушённо призналась сама себе Михримах. И даже не слугу джиннов. Будь оно так, они бы боялись швырять в него проклятия и тем более помидоры, так унижать его. Они не боялись. Они презирали. Считали его за ошибку, которую как будто могли исправить, раскручивая водоворот хаоса.       Михримах захотелось казнить их всех. Глупые, глупые и безмозглые люди! Как она их ненавидела! Ненавидела так, что кулаки сами собой сжимались, пока она, одетая в красное платье, шла между братом и мужем, чьи белоснежные кафтаны были окрашены тем же цветом — у одного алым цветом насилия, а у другого — алым цветом унижения.       Селим остановился, пошатнувшись на месте, и его выкрутило наизнанку прямо посреди дороги. Его колени подкосились и устремились к земле; спина его согнулась колесом и зашлась буграми, когда грудь его содрогнулась от рыданий.