Мефистофель отдаёт душу

      Майское солнце, уже кренящееся к горизонту, обжигало яркими лучами песчаную дорогу, ведущую к дому. Особняк, к которому они направлялись, стоял в довольно безлюдном районе Стамбула, но недалеко от дворца. Помнится, Ибрагим выбирал его с особой тщательностью, чтобы не тратить много времени на дорогу до Нигяр и одновременно не попадаться на глаза лишним людям.              Это был старый дом, изрядно обветшавший и заброшенный. Видно, что новый хозяин, окажись им взаправду Матракчи, за ним совсем не ухаживал. Некоторые окна были разбиты, крыша в некоторых местах выглядела крайне худо, да и дверь держалась на соплях. Вокруг дома было тихо и спокойно, казалось, ничто не могло нарушить это пугающее умиротворение. Кроме гудения в голове Ибрагима и мелькающих чёрных мушек перед глазами.              Мигрень загадочно ослабила свои тиски, стоило ему покинуть дворец вместе с Фахрие-калфой, воспользовавшись потайным ходом в хаммаме Хюррем, но вновь начала угрожающе нарастать, едва в поле зрения попал дом Нигяр. Солнце и так усиливало скрежещущую боль в висках и за глазными яблоками, а в этот погожий день он готов был и вовсе проклинать его. Спасал только глубокий капюшон и возможность идти по памяти, не озираясь вокруг.              — Нам повезло, что дорога оказалась пустой. Мы привлекаем слишком много внимания, — заметила Фахрие угрюмо, надвигая капюшон на лицо.              Он закрыл глаза и сильнее сжал зубы.              — Позаботься о том, чтобы и на обратном пути никого не было, Фахрие. Никто не должен меня здесь увидеть.              — Что прикажете сделать, паша, если нас кто-то и узнает? — процедила калфа. — Убить беднягу?              — Понадобится — убьёшь, — прошипел он в ответ и обогнул Фахрие, когда оказался прямо перед дверью в дом.              Он почти два года ходил сюда по вечерам, когда клялся Хатидже, что задерживался допоздна в Топкапы или с Матракчи. Запомнил каждую резьбу на этой проклятой двери. Даже рука поднималась точно так же, как все эти несметные количества раз, когда он стучал в неё, ожидая, когда в проёме покажется маленькая черноволосая голова. Он уже плохо помнил, как выглядела Нигяр, но помнил маленькие чёрные миндалевидные глазки, похоть в которых не заметить мог разве что слепой. Или Хатидже.              Ибрагим усмехнулся сам про себя, когда подумал, что Нигяр бы ожидала иная судьба, стань Хатидже Мефистофелем немного пораньше.              Он стучал и стучал, но ответа не было.              — Может, Насуха-эфенди внутри нет? Мои предположения могли быть ошибочны, — разочарованно сказала Фахрие.              Ибрагим окинул дверь и крыльцо дома изучающим взглядом. Всё было на месте, точно так, как он помнил. И следы на коврике перед дверью, не тронутые ни пылью, ни зарослями, ни хаотичными следами, влезь в дом мародёр или иной разбойник, свидетельствовали о том, что дом был явно жилой. И жил там законный владелец. Если кого бы то ни было, кроме Нигяр, можно было таким назвать.       Ответа всё не было, и Ибрагим раздосадованно ударил со всего размаху по двери так, что та скорбно захрустела на петлях. Конечно, Матракчи обычно спал крепко как медведь, но не до такой же степени.              — Нет. Матракчи точно здесь, — уверенно заверил Ибрагим и ещё несколько раз ударил кулаком по двери. — Матракчи! Открывай, это я! — Спустя несколько секунд ожидания никто так и не ответил. — Вот же проклятье на мою голову...              Голова болела всё сильнее, но он решил, что это из-за злости на Насуха-эфенди. Прошипев сквозь зубы ругательство, он принялся оглядываться, пока не нашёл один из поросших неопрятными зарослями горшок с цветами. Подняв его, Ибрагим вытащил ключ от двери и вставил его в скважину, провернув пару раз.              С противным скрипом дверь открылась, и Ибрагим зашёл внутрь. Фахрие взмахом ладони приказала двум стражникам ждать снаружи и последовала за визирем.              Едва она огляделась и мысленно приметила ужасное состояние, в котором пребывал дом не только снаружи, но и внутри, спина перед ней резко остановилась и согнулась колесом.              — Паша! — испуганно ахнула Фахрие, обходя Ибрагима, чтобы заглянуть тому в лицо. Кожа визиря была бледной, а глаза — красными от полопавшихся сосудов. — Паша, да что же с вами такое? Стра...              — Замолчи, хатун, — гортанно прорычал Ибрагим, грубо оттолкнув от себя ункяр-калфу — да так отчаянно, будто одно её прикосновение могло перекрыть ему кислород.              Следующие её слова потонули в эхо, которое ворвалось в его голову. И он ухватился за него, как утопающий за соломинку.              Мир вокруг закружился, вызвав у него приступ тошноты, и, закрыв веки, он почему-то снова увидел... тот же коридор, посреди которого стоял секундой ранее. Те же стены, то же расположение мебели. Он идёт дальше, но не горбится от спазматической боли, которая сковывает весь мозг, нет. Он идёт ровной, но нервной походкой, расстёгивая на ходу кафтан и скидывая его на руки слуге, который уже машинально подхватывает его и отступает назад. Ибрагим влетает в комнату, где раньше они предавались греховному прелюбодеянию с Нигяр-калфой, и застывает на месте.              — Матракчи! — воскликнул Паргалы, тяжело и часто дыша.              Его друг вскинул голову, оторвавшись от дефтера, над которым корпел. Масло в его лампе по правую руку почти закончилось, свет был тусклым и наверняка вредил зрению поэта.              — Паша? — взволнованный ответ, поэт поднимается со стула и неловко склоняет голову. — Что-то случилось? В такой час...              Перст Ибрагима, окружённый огромным перстнем, вонзается в оторопевшего Насуха-эфенди.              — Пиши! Ты сядешь и напишешь то, что я тебе скажу, Матракчи! Живо садись! — Ибрагим видит своими собственными глазами, как ноги доносят его до всё ещё ничего не понимающего Матракчи, затем руки ложатся на его плечи и тянут вниз. — Садись и пиши! Времени мало!              — Но... что вы хотите, чтобы я написал, паша?              — Контракт, Матракчи. Ты заключишь контракт с Мефистофелем. Затмение уже завтра!              Карие глаза поэта округляются, как два блюдца рядом с дефтером, на которых у него стояли чашка с чаем и печенья. Ибрагим импульсивно вырывает из дефтера несчастного Матракчи лист бумаги и подсовывает под перо, которое поэт так и не положил обратно в чернильницу.              Матракчи не задаёт очевидных вопросов. Он не выглядит удивлённым. Скорее... перепуганным до смерти. Поверившим незамедлительно и в дьявола, и в его колесо, и в бесовские контракты. Мускулы на лице бедолаги начинают конвульсивно дёргаться, подбородок дрожит, а брови Матракчи встают домиком в выражении глубокой горечи и мольбы.              — Паша... — слабым голосом начинает Матракчи. — Прошу вас... вы не можете так со мной...              — Это единственный способ, Матракчи, — сухо перебивает его Ибрагим, нависая над Насухом огромной горой. Одну руку он положил на спинку стула друга, а другой указал на лист бумаги. — Пиши. Времени мало.              — Паша, нет, вы слишком многого от меня требуете... Я не... я не могу... — заикался Матракчи, мотая головой в отчаянном отрицании, как будто это могло помочь. — Это же моя душа... я же потом не... как вы...              — Твоя жизнь, а значит и душа твоя принадлежат мне! — Он яростно ударил себя ладонью в грудь, свирепо сощурившись. Матракчи вздрогнул, увидев выражение, которое паша показывал только самым презренным врагам. — Или ты забыл Садыку-хатун, Матракчи? Если бы не я, Повелитель казнил бы тебя без раздумий. — Палец ткнул в грудь поэта. — Я. Спас. Твою. Жизнь. Она больше не принадлежит тебе, ты меня понял? Не повинуешься — я тебя в кандалы прикажу заковать и отправлю к истязателям. Пиши!              Перст визиря вновь властно воткнулся в хрустящий лист пергамента, и Ибрагим впервые за много лет увидел, как глаза друга заблестели. Увидев это, он почувствовал, как внутри зашевелилась совесть... но слишком призрачно, чтобы обратить на это внимание. Ставки были слишком высоки, а Матракчи был единственным шансом всё исправить.              Под диктовку написав самые основные вещи на бумаге, Матракчи крепче сжал перо, чтобы унять тремор в мышцах. Чёрная клякса расползлась по бумаге. Вопросительный и уже слегка озлобленный взгляд поднялся к сюзерену. Владыке, не другу.              — Что вы хотите, паша? — процедил сквозь зубы поэт, понимая, что прямо сейчас продаёт душу задаром — от дьявола понадобилось что-то великому Паше Хазретлери, а он ничего не получит.              Кажется, Ибрагим Паша и сам нервничал, хоть и виду не подавал. Пальцы на столе и спинке стула сжались до побелевших костяшек. Челюсти стиснулись до скрипа. Чёрные глаза резко сдвинулись на белое как полотно лицо поэта.              — Ты будешь помнить за меня, Матракчи. Будешь всё помнить за меня. На тебя вся надежда, — казалось, словами, которые он в конце сказал чуть мягче обычного, Паргалы хотел успокоить хотя бы собственную совесть. Видя, как затряслись плечи Насуха-эфенди, Ибрагим наклонился ниже, понизив голос до угрожающей хрипоты. — Это приказ, Матракчи. Я должен помнить!              Некультяпистая, рваная линия выклюнулась из чёрной кляксы и закружилась в новых буквах. В некоторых местах письмо увлажнилось несколькими солёными каплями, а затем и кровью, когда в конце Паргалы поднял кисть друга и полоснул по ладони кинжалом, завершая контракт.              Позабыв о друге и сконцентрировав всё внимание мира на документе в своих дрожащих руках, Ибрагим подошёл к канделябру на обеденном столе Матракчи и заворожённо сжёг контракт, выбросив остатки тлеть в чаше. Услышав тихий скулёж, визирь взял себя в руки, тихо прочистил горло и повернулся к поэту.              — Отложи свои песни, Матракчи. Выброси все строчки из головы. Твоя феноменальная память наконец сослужит тебе по-настоящему добрую службу. — Ибрагим достал из своей наплечной сумки чистый дефтер в кожаном переплёте и швырнул её на стол перед поэтом. — Возьми. Ты запишешь всё, что я тебе скажу. Слово в слово. Ничего не забудешь. И каждый раз, когда всё будет начинаться заново, ты будешь садиться и писать всё сначала. Не упустишь ни единой детали! Ясно?              Очередная слеза упала на столешницу, и Матракчи ничего не осталось, кроме как механически кивнуть.              — Паша...              — Паша!              Его со всей силы встряхнули, и этого хватило, чтобы вырвать из омута нахлынувших воспоминаний. Это были столь редкие и драгоценные кусочки мозаики, что, лишившись их, Ибрагим взаправду осатанел. Он вонзился яростным взглядом в Фахрие, которая глядела на него озабоченно, сидя рядом с ним на полу, и схватил ту за плечо.              — Я тебе сказал не трогать меня, хатун. Ты глухая или глупая? — прорычал он со злобой, идущей из самой глубины его души.              В отличие от других калф, на Фахрие редко когда действовали его оскорбления. Прямо сейчас в её голове промелькнуло особо остроумное проклятие в его адрес, хоть и на албанском. Ему не надо было знать этот язык в совершенстве, чтобы понять, как сильно его персона раздражала её прямо сейчас.              Фахрие шумно выдохнула, вернув лицу строгое равнодушие, и ответила:              — Вы не отзывались и выглядели так, словно у вас припадок. Глаза бегали в разные стороны и...              Он не стал дослушивать и просто поднялся на ноги, хоть и без посторонней помощи получилось довольно неловко. Затем направился дальше по коридору, заглядывая в разные комнаты, часть из которых, казалось, использовалась в качестве кладовых для мусора. То, что Матракчи был здесь, теперь не вызывало сомнений — точно не после эха прошлого. Но где же он был?              Ибрагим добрался до комнаты, которая раньше была их с Нигяр спальней и которую Матракчи использовал в видении в качестве своего творческого кабинета. Там было пусто. Вещи были разбросаны, мебель была перевёрнута, как и в других частях дома, и захламлена настолько, что в солнечных лучах, пробивавшихся через грязные и разбитые окна, были видны целые столпы пыли.              — Что же здесь случилось? Будто нашествие мародёров, — наморщив нос от пыли, заметила Фахрие и задумчиво огляделась. — Но как будто ничего не украдено. Словно Насух-эфенди, будь он здесь, сам всё это и разбросал.              Теперь Ибрагим не исключал такую возможность, узнав, на что заставил пойти своего единственного, должно быть, друга. Да, Паргалы не считал себя никогда святым: он мог порой и накричать на Матракчи, и дать ему затрещину-другую, если тот нёс откровенную чушь, подводил его или, чего хуже, раскисал, — но Ибрагим всегда умел ценить дружбу. Он спасал Матракчи жизнь не только перед лицом разгневанного султана Сулеймана, но и когда его враги похищали Насуха. Не будь он важен для него, то и пальцем бы не пошевелил.              Что могло заставить Ибрагима так ожесточиться и заставить друга продать, чёрт возьми, свою душу дьяволу — и ради чего? Какого-то плана? Который явно не сработал, раз циклы продолжались, его тело и разум отказывали ему, а шайтан Иблис-Мефистофель сошёл со своего плана, чтобы лично поглумиться над ними?              И если Ибрагим пошёл на этот страшнейший грех — отказ от души, дара Всевышнего, — намеренно, чтобы потешить своё эго и тщеславие, то Матракчи явно не заслуживал такой судьбы.              — Надо бы подняться наверх, проверить там, — над его ухом, словно надоедливый комариный писк, прозвучал голос Фахрие.              Паргалы поморщился и, отвернувшись, решительно зашагал на второй этаж прямо по скрипучим ступенькам. От этого звука головная боль усилилась так, что захотелось выть — но в этот раз как будто не столько из-за мигрени, сколько из-за паршивого чувства, которое зазмеилось в груди после воспоминания.              Он продал душу своего друга, чтобы помнить всё.              И самое паршивое, что он, скорее всего, сделал это, чтобы победить Хюррем с её даром перерождения. Как сильна была его ненависть к ней, раз он пошёл на такие жертвы? Ещё и не свои жертвы, а друга. Единственного друга.              И где сейчас был этот друг? Он что, нашёл его, чтобы сообщить правду, которую, скорее всего, помнил благодаря контракту? Нет. И ждать этого было глупо.              Ещё на лестничном эркере он услышал отдалённый звук храпа. Удивление прошило его грудную клетку и заставило прибавить шаг. Добравшись до самой дальней спальни, Ибрагим толкнул дверь и увидел своего друга, лежащего на кровати в позе клубочка с беззащитно сброшенный с кровати рукой.              Рядом с ним лежала хатун. Не то чтобы у Ибрагима был большой опыт — хотя и это имело место быть в какой-то степени, — но хатун эта была явно не отягощённая социальной ответственностью.              Увидев пашу, она прерывисто вздохнула и подорвалась с постели.              — Кто вы такие? Что вы тут...              Инстинкты заставили Ибрагима выбросить вверх руку с оттопыренным указательным пальцем и прислонить его к губам. Хатун тут же замолчала: оказалась умной или же испугалась лица гостя, которое так и говорило: "Я тебе очень рекомендую, ради твоего же здоровья, помолчать".              — Уходи отсюда, хатун.              Хатун, удивительное дело, в первую очередь обернулась на Матракчи, и в глазах её блеснуло искреннее беспокойство.              — Вы что-то хотите ему сделать? Прошу вас, эфенди, не трогайте его. Он уже достаточно...              — Я сказал, — терпеливо повторил, прикрыв веки, Ибрагим, — "уходи отсюда, хатун". Снаружи ждёт стража. Скажи им, чтобы дали тебе денег, и проваливай обратно в свой бордель. Денег тебе хватит, чтобы месяц не принимать посетителей.              Девушка открыла рот, чтобы сказать ещё что-то, но в конце концов из её горла вырвался только смиренный вздох. Взяв со стула свою накидку, она быстро набросила её на себя и поклонилась.              Проходя мимо них, она бросила неосторожный взгляд на пашу и его сопровождающую калфу, и Фахрие воспользовалась случаем, чтобы схватить ту за предплечье и подтянуть к себе.              — Слово кому шепнёшь о том, что видела нас, несдобровать тебе, хатун. Поняла меня?              — Да, поняла, — процедила сердито девушка и сжала зубы ещё крепче.              Ибрагим старался поставить какую-то ширму в голове, чтобы не впускать в свой разум омерзительные картинки из воспоминаний этой хатун, часть из которых включала в себя и его друга, а потому поспешно зашагал к Матракчи, чтобы разбудить его.              Даже спящий, он не выглядел умиротворённым. Заросший, обрюзглый, опустошённый и угнетённый — даже в царстве Морфея. И всему виной была ноша, которую Ибрагим возложил на него.              Но сделанного не воротишь.              Ибрагим начал дёргать Насуха-эфенди за плечо и пытаться растормошить. Но тот никак не реагировал, только издавал какие-то хлюпающие звуки, тёр нос и снова проваливался в глубокий сон.              — Паша, — обратилась к визирю Фахрие и, дождавшись, когда их глаза встретятся, показала пустую бутылку из-под вина, которую подняла с пола со стороны той части кровати, откуда свисала рука Матракчи. — И таких тут много.              — Проклятье, — с усталым раздражением выдохнул Ибрагим, потерев лоб.              Оглядевшись, он, к счастью, увидел кувшин с водой в тазу для умывания и решил долго не думать. Схватив кувшин и убедившись в том, что вода была достаточно холодной, он снова подошёл к Матракчи и, ударив того по щеке для проформы, вылил содержимое прямо на лицо другу.              Тот хоть и не сразу, но поддался силе стихии.              — Чт... Что... проис... ходит? — вопросил его продравший глаза друг, вскакивая и бормоча.              Наконец его взгляд стал более осмысленным, а лицо — более бледным. Он медленно повернулся к визирю, возвышавшемуся над ним.              — Посмотри на себя, Матракчи, — презрительно наморщив нос, ощерился Ибрагим, окидывая взглядом старого друга. — Якшаешься с падшими хатун, выглядишь, как помойная крыса, да ещё и предаёшься пьянству. Я удивлён, что ты ещё в состоянии говорить.              Матракчи несколько раз медленно моргнул, глядя на Ибрагима. Всё так же осмысленно, как и минутой ранее. Паргалы напряжённо наблюдал за ним. Сомнений не было: он не слышал мыслей Матракчи, а значит, видение не было ложным — он был как-то связан с Мефистофелем. Теперь это точно можно было считать признаком связи с демоном.              Но как бы там ни было, в одном он был уверен точно: Нико играл с ним в игру. И с ним, и с Хюррем Султан. Ему предстояло ответить за свою ложь. Но Ибрагим намеревался придумать изощрённый план, как сделать это, чуть позже.              Сейчас он смотрел на Матракчи, ожидая, как бледное лицо друга нальётся кровью и агрессией, как его кулаки взметнутся в воздухе в поисках его физиономии, как накопленная за эти циклы обида даст себе волю...              Но вместо этого Насух-эфенди только широко разинул рот, от души зевнул и, улегшись обратно на спину, уютненько устроился с целью заснуть снова.              Оглушённый такой наглостью, Ибрагим ещё несколько секунд просто смотрел на него, прежде чем развернуть к себе за плечо и заставить сесть в постели.              — Матракчи! Приди в себя!              — Опять вы... Ничего не меняется... Я так устал, паша. Дайте мне просто поспать, — с искренней мольбой, но совсем не злой, попросил Матракчи, отворачивая сонную голову. — Я просто хочу спать. Очень хочу. И никогда не просыпаться.              Паргалы стиснул зубы и снова встряхнул друга.              — Матракчи, ты слышишь себя? Что с тобой случилось? Как ты... — он оглядел его, наморщив лоб, и недоверчиво покачал головой. — Да как ты вообще докатился до такого?              Насух-эфенди тяжело вздохнул, опустив ресницы, и медленно убрал от своих плеч руки Ибрагима.              — А разве не ясно "как", паша? Или вы ещё не вспомнили? — Он сощурил глаза и чуть наклонил голову, сдвинув брови и с видом учёного изучая выражение лица Ибрагима. Не разглядев чего-то, он расслабил лоб и опустошённо опустился обратно на постель. — Я хочу спать, паша. Уходите.              Сжав зубы, Ибрагим с досадой признал, что в разговор предстоит вплести факты, которые Фахрие, выглядевшей в крайней степени заинтересованно в настоящий момент, слышать явно не стоило.              Поймав её взгляд, визирь кивнул на дверь.              — Оставь нас одних.              — Не могу, паша. Вам известна причина.              — Четверть часа, — бросил он недовольно. — Если не спущусь, можешь выдать меня своей светлейшей госпоже.              Фахрие недоверчиво выгнула бровь.              — Тогда проблемы будут у меня, а не у вас.              — Как проницательно, — криво ухмыльнулся визирь; чёрные глаза сверкнули стальным блеском. — Поэтому просто выйди на улицу и подожди меня. Бежать мне всё равно некуда.              Побродив ещё какое-то время предупреждающим взглядом по лицу Ибрагима — думая, кажется, что её очевиднейшая попытка надавить на него может возыметь хоть какой-то эффект, — она всё же послушно удалилась. Услышав, как заскрипели половицы на нижнем этаже и хлопнула входная дверь, Ибрагим глубоко вздохнул и вернул своё внимание Матракчи.              К счастью, тот уже не пытался всеми силами уснуть и теперь просто сидел на постели, прислонившись спиной к изголовью, и пустым взглядом глядел на своего покровителя. Это был не Матракчи, это был его бледный призрак, не более. Ибрагим горько поджал губы. Неужели он выглядел так же, когда еле отходил после очередного приступа и погружался в отчаяние, понимая, как давно они уже застряли в этой демонической петле?              — В этот раз вы пришли раньше, — устало и как будто скучливо отозвался Матракчи, нарушив тяжёлую тишину. — Видимо, боли стали совсем невыносимы... — Печальный вздох. — Это плохо. Значит, времени ещё меньше, чем в прошлый раз.              Сердце Ибрагима подпрыгнуло в груди от смешанного чувства надежды и тревоги.              Ответы. На языке Матракчи. Прямо перед ним.              И эти ответы, как Ибрагим и боялся, вряд ли будут обнадёживающими.              — У вас даже выражение лица меняется всякий раз одинаково, — тихонько хмыкнул Матракчи и потянулся к своей прикроватной тумбочке, чтобы через секунду выудить оттуда ещё одну бутылку. Спросонья силёнок не хватало, чтобы откупорить её, и Матракчи с немой просьбой посмотрел на визиря. Тот сердито нахмурился, и Матракчи досадливо застонал. — О-ох... полно вам, паша, откройте. Я же ваш дневник, чью душу вы продали дьяволу. Уж услужите немного своему покорному рабу и откройте ему вина. Сил у меня маловато.              В любое иное время Ибрагим бы выхватил из рук друга бутылку и разбил об стену, выкрикивая оскорбления и отрезвляющие увещевания, но сейчас проклюнувшаяся совесть вынудила его поступить иначе. Он просто взял из рук друга вино и, открыв рядом окно со второго этажа, молча выбросил его на улицу.              После характерного перезвона разбившегося стекла, кажется, послышались какие-то возгласы и вопросы, но Ибрагим уже закрыл ставни и, скрестив руки, с вызовом глядел на Матракчи. Тот устало вздохнул и пожал плечами.              — Надеялся, что хоть в этот раз сработает.              — Ты каждый раз так напиваешься, Матракчи?              — А что прикажете мне делать со всем этим? — развёл руками Насух-эфенди, показывая не столько на свою комнату, сколько вообще на всё безумие, происходящее вокруг них. — По-вашему, легко раз за разом переживать одно и то же и остаться в здравом уме?              — Ну, Хюррем Султан выглядит вполне неплохо. Да и у Ташлыджалы же как-то получилось, — ледяным тоном прошелестел Ибрагим, исподлобья посмотрев на Матракчи и ожидая услышать от него удивлённый возглас, ведь, очевидно, Яхья появился в цикле впервые.              Но тот, вопреки ожиданиям паши, только вяло махнул кистью — да так лениво, что даже не отодрал руку от одеяла.              — Сами подумайте: стали бы вы продавать мою душу за возможность хранить достоверные воспоминания, если бы доверяли памяти даже Хюррем Султан?              Ибрагим недоверчиво нахмурился.              — Что значит "даже Хюррем Султан"?              Матракчи с сомнением окинул его взглядом.              — Вы ещё не вспомнили? Странно. Обычно к этому времени…              Внутри что-то кольнуло, и Ибрагим скривился.              — Я знаю, что между нами было… нечто, — он торопливо замахал рукой, пытаясь подобрать правильное слово и не выдать, что взаправду думал об этом дольше допустимого. — Некие отрывки воспоминаний возвращаются. Я знаю, что хотел использовать её. Втереться в доверие и наказать за смерть Мустафы. И я предал её. По её убеждению, — добавил паша, внимательно глядя на Насуха.              Тот и бровью не повёл, когда кивнул равнодушно.              — Да. Всё так.              — Тогда что ты имеешь в виду, когда говоришь, что я не доверял даже её памяти?              Матракчи всё ещё молчал, моргая с обычной частотой. Ибрагим глубоко вздохнул.              — Было что-то ещё, кроме моего изначального плана, не так ли?              Выражение лица Матракчи вновь стало нечитаемым, и он пожал плечами.              — Возможно.              На лице Ибрагима постепенно проступали шок и понимание.              — Значит, всё-таки было... А Ташлыджалы? — спросил визирь, сузив глаза ещё сильнее. — Я не слышу его мысли, как и твои. Но он ничего не знает ни о Мефистофеле, ни о контрактах. В таком случае откуда у него память? — Он склонил голову набок. — Или он был раньше в циклах, но соврал мне?              Поэт закрыл глаза и помотал головой.              — Раньше я встречал его лишь единожды. Но он ничего не помнил, паша. И вы ничего об этом не говорили. Если бы память сохранялась без связи с демоном, стали бы вы продавать ради этого мою душу? — слегка язвительно заметил Насух-эфенди.              От узнанного глаза Ибрагима недоуменно раскрылись, и он проигнорировал колкость.              — Тогда откуда он знает о верном числе циклов? И о вещах, которые случались раньше? — с грозной хрипотцой в голосе спросил Паргалы.              — Не могу знать, паша. Возможно, это чья-то жестокая шутка. Но вам не стоит доверять чьей-либо памяти. Воспоминания — это самая любимая игрушка шайтана.              Ибрагим отвернулся и принялся нервно измерять шагами комнату. В этом и крылась подсказка. Память Хюррем, которой она так дорожила... запросто могла быть подложной. Как и память Ташлыджалы, хотя часть вещей он говорил верно. Но Матракчи не было смысла лгать — он не ради этого продавал свою душу. В таком случае Ибрагим не мог полностью доверять ни тому, что говорила Хюррем, ни тому, что мог рассказать Яхья.              Снаружи послышался шум, похожий на вопли людей, и Ибрагим раздраженно захлопнул ставни.              — В любом случае я впервые на шаг впереди, — пробормотал он, глубоко вздохнув и потерев виски. Он чувствовал смертельную усталость от всего этого безумия, но спустя долгие месяцы наконец появился проблеск настоящей надежды во всём этом разобраться.              — Вы ошибаетесь, паша, — безразлично огорошил его Матракчи.              Ибрагим распахнул веки и медленно повернул голову.              — Что ты сказал? Почему это я ошибаюсь?              — А как вы сами думаете? — Матракчи в очередной раз позволил себе дерзость. Увидев, как наполняется гневом лицо бывшего Великого визиря, Насух-эфенди устало вздохнул и даже поднялся с кровати. — Паша, не смотрите так на меня. По-вашему, я всё ещё боюсь этого вашего взгляда? По-вашему, то, что вы пришли сюда, выгнали ту хатун и потребовали ответы на вопросы, в первый раз?              Ибрагим поневоле сглотнул, гневные черты в его лице дрогнули. Тревожность противно стянула его грудную клетку. Насух-эфенди окружил пальцами столб своей кровати для опоры и с выражением вполне искреннего сочувствия посмотрел на Ибрагима.              — Всё это бесполезно, паша. Абсолютно всё, что вы делаете. Как бы сильно вы или Хюррем Султан ни старались, они всё так или иначе возвращают на круги своя. Вы бессильны.              Они старались. Он говорил о них с Хюррем Султан слишком... интимно. Но были ещё и другие "они". Те, которые всё портили. Не кто-то один, даже будь им Нико, которого подозревал Ибрагим. Это были они.              — Кто "они", чёрт возьми? Я не понимаю.              — Конечно, вы не понимаете, — со вздохом покачал головой Насух-эфенди. — Потому что даже не помните, о ком спрашивать. Ничего не понимаете. И это всегда раздражает вас.              Матракчи отошёл от кровати и медленно заковылял к противоположной части комнаты, позволяя Ибрагиму молча наблюдать за ним.              — Вам самому не кажется странным собственное упорство, паша? Вы так отчаянно пытаетесь всё исправить. И чем сильнее стараетесь, тем больше сам мир будто бы сопротивляется вам. И даже вы сами.              — Я? Сопротивляюсь себе? — Его лицо вытянулось. — Что за чушь ты несёшь?              Матракчи подошёл к старому обшарпанному комоду и снова глубоко вздохнул. Его голова вполоборота повернулась к паше. Казалось, каждое движение высасывало из него силы.              — А разве вы не чувствуете это? Вы ищете правды, но чем ближе подходите, тем сильнее болит ваша голова. Разве не так?              Вместо ответа Ибрагим враждебно сузил глаза.              — Матракчи, — он выдохнул имя друга с угрозой, — по-твоему, разумно играть со мной в проклятую казуистику? Ты забыл, перед кем стоишь?              — Думаете, я боюсь вас, паша? Боюсь пыток, угроз или хоть чего-то ещё? — без вызова в голосе, а скорее с жалостью усмехнулся Насух-эфенди и не без труда наклонился к самому нижнему ящику. — Всё, что я хочу, это заснуть и больше никогда не просыпаться... Но вместо этого я вынужден каждый раз просыпаться и начинать всё сначала. Писать одно и то же для вас. Говорить одно и то же. Пытаться вразумить вас... И слышать одни и те же ответы. Всё без толку. Я это уже понял. И больше я не совершу этой ошибки.              Поведение Матракчи было чрезмерно странным. Он выглядел действительно бесстрашно, как если бы...              Ибрагим вдруг внутренне пожурил себя за глупость. Разве остался бы в здравом уме человек, который из-за него проживал одни и те же дни снова и снова?              Возможно, так себя чувствовала и Хюррем. Только она помнила ещё больше, чем Матракчи. Или нет? А что, если всё, в чём она его обвиняла, было ложью? И даже, возможно, не по её вине, а по вине дьявола?       — Может ли быть так, что память Хюррем Султан подложна? — пораскинув мозгами, он наконец высказал предположение, которое так и вертелось у него на языке.              — Когда речь идёт о замысле дьявола, может быть всё что угодно, паша, — уклончиво ответил Матракчи.              Выудив из кармана своих вытянутых, поношенных шаровар крошечный ключик, он повернул его в замке несколько раз и выдвинул ящик.              — Значит, ты не собираешься давать мне ответы, Матракчи? — его голос снова стал стальным и враждебным.              В ящике лежала тетрадь, которую Матракчи достал и, разогнувшись, протянул Ибрагиму. В его лице не было ни крошечного намёка на испуг или сомнение.              — Я уже это делал, паша, — вздохнул он обречённо, когда дефтер оказался в руках визиря. Они снова встретились взглядами. — Если меня чему и научило время, так это тому, что по-настоящему вам не нужны ответы. Вы всё равно поступите по-своему. Есть вещи, которые вы должны понять или вспомнить сами. Нельзя заставить другого человека что-то понять... с людьми это не работает.              Ибрагим ядовито хмыкнул.              — С Хюррем Султан это точно не работает, — процедил он, жадно разглядывая дефтер, в котором были записаны все нужные ему подробности прошлого. — Сколько бы я ни пытался заставить её прислушаться ко мне и не видеть во мне врага — всё без толку.              — Хюррем Султан выбирает помнить только то, что не причиняет ей боль, — пояснил Матракчи со странным выражением лица и вдруг тихо добавил: — Я могу понять её. Я завидую ей.              Ибрагим зацепился за эти слова и мысленно сделал себе пометку. Но не стал акцентировать на этом внимание и расспрашивать Насуха дальше, чтобы не спугнуть его.              — Этот цикл отличается, Матракчи, — тихо, но твёрдо заявил Ибрагим, положив руку на плечо друга. — В этот раз вмешался сам дьявол, и, быть может, хотя бы это вразумит её. Даже по словам самого шайтана, этот цикл имеет особенное значение.              Брови Матракчи взлетели.              — Что вы сказали? Мефистофель вмешался в цикл?              — Ах да, я же тебе не сказал, ведь ты был занят тем, что упивался жалостью к себе, — фальшиво фыркнул Ибрагим, проигнорировав эмоции боли, которые на мгновение вспыхнули в глазах друга. — Мефистофель пришёл за своей платой. Сейчас он в теле Хатидже Султан.              Приоткрыв рот, Матракчи принялся судорожно бегать взглядом по окружающему пространству вокруг себя.              — Что такое, Матракчи? Почему ты так испугался? Ты радоваться должен. Демон говорит, что скоро всё закончится. А чтобы это случилось, султан Селим должен выжить в этом цикле. И теперь, — он торжествующе усмехнулся, посмотрев на тетрадь в своих руках, — я наконец-то смогу обеспечить это.              Но Матракчи ничего не ответил. Даже не издал никакого облегчённого вздоха. Улыбка Ибрагима потухла, когда он поднял голову и увидел мертвенно-бледное лицо поэта.              — Матракчи?              Тот снова ничего не ответил. Чуть пошатнувшись, Насух продолжил прожигать пустоту перед собой ошеломлённым взглядом и, развернувшись, направился обратно к кровати.              — Матракчи, — с нажимом повторил Ибрагим.              Ответа не послышалось. Матракчи молчал, смотря в пустоту, и выглядел так, будто его выпотрошили. Словно весь мир на его глазах треснул и грозился вот-вот разрушиться. Но чего он так испугался? Того, что циклы должны прерваться в этот раз? Так ведь страдания наконец закончатся. Они просто...              Что просто? Попадут в ад?              Ибрагим теперь не был уверен, пообщавшись с Мефистофелем, что хоть что-либо о рае и аде было таким, каким представляла это религия. Хоть какая бы то ни было. От этого страх перед неизвестностью нарастал. Но он не собирался думать об этом дольше нужного.              Недоверчиво сузив глаза, Ибрагим вернул внимание дефтеру и, развязав тесёмку, развернул переплёт. Несмотря на нетерпение, он всё же медлил. Даже руки были холодными от волнения и слегка дрожали.              И наконец взгляд упал на первые строчки. Он просил Матракчи написать не мемуары, а письмо ему, Ибрагиму. Он узнавал свой стиль речи. Сомнений не было: это было его обращение к будущему себе.              "Паргалы Ибрагим. Если ты читаешь это, значит, всё было зря. Цикл снова повторился. Ты вспомнил Матракчи, не сумел удержать своё любопытство в узде. Паргалы Ибрагим Паша, Визирь-и-Азам великого Османского государства, просто не может позволить себе не знать чего-то, не так ли? Ведь знание — это контроль. А контроль — это власть... И сейчас ты уже, должно быть, догадался, что все твои предыдущие попытки изменить ход цикла всё равно привели тебя к этому. Привели тебя сюда.              Ты заставляешь Матракчи переписывать твои собственные слова снова и снова, чтобы ты в нужный момент вспомнил самое главное — то, что никак не даёт тебе спать, Паргалы Ибрагим. И знаешь, что это было? Ради каких слов ты пришёл сюда?              Не вспоминай ничего.              Как только ты вспомнишь то, что так хочешь, то пожалеешь об этом. Захочешь отдать всё, чтобы снова забыть. И тогда всё разрушится. Цикл снова повторится.              Сейчас ты читаешь эти строчки и думаешь, как бы остановить это? Ты никогда не сдаёшься просто так. Ты не веришь, что султан Селим должен умереть. Сопротивляешься. Не хочешь быть убийцей.              Но тебе не понравится то, что ты прочтёшь на следующей странице".              Только когда визирь привычно лизнул подушечку указательного пальца, чтобы перелистнуть страницу, он понял, как сильно сжимал челюсти. От волнения каждый вздох был неполным. Будто на груди висел булыжник.              Когда страница была перевёрнута, его сердце пропустило удар: остальные страницы были чистыми. Чистый разворот — и слева, на новой странице, одна-единственная фраза.              "Селим действительно должен умереть".              Ибрагим принялся лихорадочно листать дефтер дальше, но его встретили только холодные пустые страницы. Сухое горло обожгло слюной, и горящий от растерянной ярости взгляд вонзился в Насуха-эфенди. Он сжал дефтер дрожащими пальцами и тряхнул им.              — Что это значит? Где всё остальное? Я не мог ограничиться этим!              — В этот раз я записал не всё, паша, — признался без толики сожаления в голосе Матракчи, не соизволив даже посмотреть на визиря.              Тот в пару шагов оказался перед поэтом и сжал пальцами его глотку, подняв голову и заставив посмотреть себе в глаза.              — Ты издеваешься, Матракчи?! Где. Остальные. Записи?! — Он тряс несчастной тетрадью над Матракчи, на лице которого так и не не дрогнул ни один мускул.              — Вы не должны их знать, паша. Поверьте мне. Поверьте единственному человеку, который проклят помнить всё досконально, — тихо процедил он, чувствуя нехватку кислорода, но всё ещё немигающими глазами глядя на пашу.              — Я узнал, что сын этой женщины должен умереть! Тогда, когда столько времени потратил на то, чтобы доказать ей свою готовность не допустить этого! — Он тряхнул тетрадью прямо перед самым носом друга и зарычал: — И что я теперь должен с этим сделать?!              Глаза Матракчи печально блеснули.              — Позволить ему умереть.              Плечи Ибрагима поражённо опустились.              — Проклятье, ты точно хочешь свести меня с ума, Матракчи! Если Селим умрёт, всё повторится!              — Паша, довольно... Вы всякий раз твердите одно и то же, я просто... Просто не могу уже это слышать. Прошу вас, паша... — вдруг в голосе Насуха-эфенди впервые за весь их разговор зазвенели умоляющие нотки. — Я умоляю вас, прекратите это... Просто... ничего не делайте. Просто живите. Не вмешивайтесь.              Его грудь содрогнулась от сдерживаемой досады. И ярости. Пожалуй, ярость была сильнее.              То же самое говорила ему и Хатидже. И Нико. И теперь даже Матракчи — тот, чью душу он продал, чтобы всё исправить. А теперь получалось, что он из прошлого хотел передать себе из будущего... не вмешиваться?              Но почему никто из них не мог объяснить, почему он не должен был вмешиваться, чёрт подери?! Почему никто из них не мог объяснить... почему он так сильно сопротивлялся идее отступить? Внутри него всё сжималось, рвалось и содрогалось при мысли просто закрыть на всё глаза и не вмешиваться. И холодная ярость обжигала его сердце именно от этого. От злости на себя. От того, что не понимал собственных чувств. От того, что, по всей видимости, он и впрямь был главным злодеем во всех циклах. Но не помнил этого.              Или же отказывался помнить?              Тетрадь выпала из руки Ибрагима, а вслед за ней — и вся желчь вылилась из его вен, уступив место тупой боли и опустошению. Пальцы медленно расслабились, отпуская горло Матракчи, и кисти Ибрагима опустились вдоль туловища. Ноги сами подкосились, и он рухнул на кровать рядом с Насухом, уткнувшись локтями в колени и сведя ладони в тугой замок. Тишина затянулась, пока не зазвенела в ушах.              — Ты не скажешь мне, кто виновен в смерти Селима? — спросил он глухо.              Матракчи отрицательно покачал головой. Брови на морщинистом лбу Ибрагима свелись в единую линию от напряжения.              — Это я?              — Не могу сказать.              Визирь сипло втянул воздух носом.              — Тогда Нико. Он друг или враг?              — Ни то, ни другое, — в этот раз Матракчи соизволил ответить, видимо, подумав, что сказанное им ни на что не повлияет.              И он был прав. К этому выводу Ибрагим уже и сам успел прийти. Было уже совершенно очевидно, что Николас вёл какую-то игру, в которой победителем мог быть только он сам — даже не Хюррем Султан.              — Скажи, чего он хочет.              — Не могу сказать, паша, — покачал головой Насух-эфенди.              — Тогда скажи всё, что можешь! — Визирь ударил кулаком по столбу кровати. — Что угодно! Любую наводку! Мне надоело бродить во тьме!              — Однажды я уже сказал вам всё. А в следующий раз сказал совсем немного... И ничего не изменилось. Неужели не понимаете, паша? — Матракчи с опустошённым видом взглянул на него. В нечитаемом прежде выражении лица паши Матракчи увидел растерянность и боль. Возможно, это немного смягчило его. — Внешние обстоятельства меняются, но всё сводится к одному и тому же шаблону: всё ведёт к смерти султана Селима или Михримах Султан. Объяснять что-то, пытаться препятствовать этому попросту бесполезно, вы много раз пытались. Кости вновь будут брошены так, чтобы вероятности снова сложились нужным образом. В этом суть цикла, паша, — констатировал Матракчи.              Его рот захлопнулся, когда он увидел вскинутые брови Ибрагима.              — Что ты сказал? Смерти султана Селима или Михримах Султан?              Матракчи сокрушённо опустил плечи и спрятал лицо в ладони. Кажется, он проклинал себя в эту минуту. Ибрагим схватил его за плечи и развернул к себе лицом.              — Матракчи, отвечай! Ты уже сказал мне это! Умереть должен Селим или Михримах? Один из них?              Губы Насуха свелись в тонкую линию, и он снова с щелчком закрылся в себе. Поэт подбородком кивнул на тетрадь, которая лежала перед ними на полу в раскрытом виде.              — В этом дефтере всё, что вы можете знать. Простите, паша.              Руки, которыми он сжимал плечи друга, лихорадочно задрожали от напряжения. Если бы он хотел, то надавил бы посильнее — и раскрошил ему кости.              — Кто ты такой, чтобы решать, что я могу знать, а что — нет? — выдавил сквозь зубы Ибрагим. — Откуда тебе знать, что незнание не заставит меня совершить ту же ошибку?! В этом цикле Мефистофель! Он уже отличается от всех остальных! Это...              — Это вы попросили меня ничего вам не говорить, — Матракчи горько опустил ресницы. — В этой тетради я могу писать только ваши собственные слова. Паша, это всё, что я могу сказать вам. Прошу вас, не мучайте меня больше. Я очень устал. У меня больше нет сил, — он слабо покачал головой, сдаваясь и опуская плечи.              Паргалы Ибрагим Паша, Визирь-и-Азам великого Османского государства, просто не может позволить себе не знать чего-то, не так ли?              Это полный бред. Это было совершенно на него не похоже.              Он открыл было рот, чтобы озвучить свои мысли, как вдруг шум за окнами стал уже таким громким, что начал пробиваться сквозь ставни. Прислушавшись поневоле, Ибрагим нахмурился. Это не было похоже на возгласы людей, гуляющих в честь свадьбы Михримах Султан. Скорее на панику.              Он поднялся с места и открыл ставни, чтобы высунуться наружу и посмотреть в сторону источника шума. По дороге бежали люди. Вбегали в дома, хлопали дверьми, закрывали ставни, задвигали к дверям тяжёлые предметы, чтобы воспрепятствовать незваным гостям.              До его внутреннего слуха начали доноситься перепуганные мысли, отрывочные отзвуки которых он слышал в реальности. Когда он сумел сложить из них пазл, на шее начала затягиваться петля ужаса.              Чума. В Стамбуле новая вспышка чумы.              Прямо во время торжества никяха во внутреннем дворе Топкапы умер человек, болевший чумой. А это означало только одно: в городе начиналась эпидемия. Все мысли людей в его голове звенели от сумасшедшей паники.              Рука Ибрагима, сжимавшая ставни, напряглась.              — Матракчи, в городе чума, — прохрипел осипшим голосом Ибрагим, поворачивая голову к другу. Тот удивлённо вскинул брови. — Раньше этого не было, верно?              Насух-эфенди помотал головой, не скрывая замешательства.              — Проклятье... — отрешённо выдохнул визирь, чувствуя, как впущенные в голову чужие мысли начали наполнять его череп иголками. Пульсация нарастала быстрее, чем он делал вдох и выдох. Попытки снова выстроить препятствие в голове в виде какой-то неприступной стены с треском проваливались одна за другой.              Ему следовало как можно быстрее вернуться во дворец, пока он снова не потеряет...              — ...ты знаешь, что я буду сопротивляться, Матракчи, — он услышал свой тихий голос. — Но что бы я ни сказал тебе, ты должен молчать.              Воспоминание было отрывистым, покрытым рябью, а силуэты — размытыми. Но Ибрагим мог отчётливо увидеть в памяти пейзажи сада. Сада Топкапы.              — Паша... паша, просто остановитесь... — Он не видел своими глазами, потому что был повёрнут спиной, но мог поклясться, слыша горький голос Матракчи, что тот скорбно опустил плечи. — У меня больше нет сил смотреть на это. Позвольте мне оставить вам тетрадь в следующий раз и просто...              Паргалы заметил, что в воспоминании сидел... в луже крови. Но он явно не выглядел раненым. Спина была прямой. Он не мог опустить голову и посмотреть, что лежало на его коленях, но краем глаза видел пятна кобальтового цвета. У него был такой же ночной халат.              И ещё он видел яркие белые пятна, кажется, похожие на наволочку.              Ибрагим изо всех сил постарался приглядеться, чтобы понять, что это такое, но чем больше старался, тем сильнее у него резало в голове.              — Матракчи.              Его взгляд в видении метнулся к поэту.              — В следующий раз всё получится, Матракчи, — его голос был таким непривычно слабым. — Времени мало. — Голова его снова отвернулась и запрокинулась назад, взгляд устремился на чёрное небо, глаза устало закрылись. — Времени всегда так мало...              Голову пронзали всё новые вспышки боли, похожей на окунание в заросли шиповника. Острота мигрени была такой яркой, что ему казалось, будто череп вот-вот расколется надвое. Вслед за воспоминаниями в его восприятие врывались и старые чужие мысли, которые были им когда-то услышаны, и чувства, которые были испытаны. И всё это было слишком всеобъемлющим. Ему захотелось утонуть и больше не выплыть наверх. Зачем, если всё было бессмысленно?              — Паша! — Он услышал испуганный голос Фахрие, но тот звучал так, словно голова его была под водой. — Насух-эфенди...              Веки его распахнулись, и он снова посмотрел на чёрное небесное полотно, усыпанное россыпью белых светил, потухших, как и он сам, много времени назад. А затем его взгляд сдвинулся правее, на неприступные стены дворцового ансамбля. Они с Матракчи находились прямо под окнами султанских балконов.              Последним, что он увидел, прежде чем снова закрыть глаза и позволить вихрю времени вновь взметнуться, было лицо Николаса, глядевшее на него с балкона покоев Хюррем.              Он снова упал в омут в собственной памяти.