Эти странные выражения на лицах наложниц сводили её с ума. Они прожигали её лицо, пока снимали с неё торжественное одеяние и переодевали в ночную сорочку для первой брачной ночи, и думали, что ей это не заметно. Что они ждали от неё? Что она расплачется? Начнёт крушить мебель вокруг? Или повесится на собственной фате?
Но вид у неё и впрямь был красноречивый. Выглядела она как угодно, но не счастливой невестой, трепетно ожидающей сокровенного часа. Скорее приговорённой к казни, шествующей на виселицу.
— Вы можете быть свободны, — понимая состояние своей госпожи, Эсма решила помочь ей.
Вздохнув и дождавшись, когда лишние глаза и уши покинут покои, она сочувственно посмотрела на свою воспитанницу. Из глаз Михримах, словно она только и ждала этого, полились слёзы, хотя взгляд оставался пустым.
Пальцы Эсмы подхватили с тумбочки белую фату, чуть более плотную и нежную, чем свадебную, и набросила её на макушку новоиспечённой жены. Со стороны, как раньше казалось Михримах, в таком облачении невеста выглядела как-то странно. Как живой подарок, на который набросили обёртку, мол, разверни и насладись. Сейчас она чувствовала себя ещё хуже.
Глядя вниз, Михримах всё ещё видела брызги крови на своих пальцах и подоле свадебного платья — хотя понимала, что не смогла бы тогда разглядеть, где была ткань, а где — кровь. Но она помнила, как выглядели испорченные белоснежные одеяния мужа и брата.
Селим. О Аллах, Михримах помнила его плачущим два раза: первый — когда ему было лет восемь и он сломал ногу, а второй — когда умер отец, а мать возвела его на престол и начала междоусобную войну с Мустафой и его коалицией. Тогда это были слёзы страха и огромной затопляющей боли, хотя он не хныкал, как Баязид, и не ревел белугой, как Джихангир. Он весь трясся от страха, но ещё и умудрялся сжимать каждый мускул в своём теле, чтобы хоть немного казаться сильным. Ведь на него в этот момент смотрела мать.
И сегодня он плакал так, словно всю жизнь до этого копил в себе отчаяние и горечь. Это были слёзы ужаса, жалости к себе и отчаяния. Стражники завели его, Михримах и Ташлыджалы во дворец, отдав распоряжения слугам обеспечить безопасность и карантин монаршим господам, а после этого её бедного брата забрали.
Она помнила, как он держал её за руку с того момента, как они увидели труп чумного на площади. Он не отпускал, когда их завели внутрь. И он разревелся ещё сильнее, когда стражи обступили его плотным кольцом, заставив разорвать руки, и «мягко» повели к султанским покоям.
Селим не мог позволить себе кричать, чтобы ему дали выплакаться на груди у сестры, но весь его вид кричал об этом, когда она обернулась и посмотрела на его лицо, прежде чем оно скрылось за спинами бостанджи. На нём, всё ещё измазанном соком помидора, застыла такая страшная маска, что Михримах так и не смогла выбросить из головы этот красный нос, опухшие и воспалённые глаза.
Как же ему было страшно и одиноко в этот момент.
И прямо сейчас она ждала в своих покоях мужа, чтобы консумировать их брак, пока в трепещущем от гнева городе расползалось гнездо чумных змей, её супруга обвиняли в убийстве сына казначея, а её брат одиноко плакал в своих покоях. Это было пиршество безумия, торжество порока, а не светлый вечер после свадебных гуляний. Всё это неправильно, непрестанно думала Михримах.
— Да заберёт Аллах ваши горечи, госпожа. Пусть эта ночь будет последней, когда вы пророните слёзы, — попыталась улыбнуться Эсма, стирая под фатой влажные дорожки.
Михримах моргнула и печально зажмурилась. Её тошнило от всего происходящего. Она чувствовала сердцем, что этот брак… просто не мог быть чем-то нормальным. Вот почему у неё сердце было не на месте.
Под веками тут же вспыхнул облик Ташлыджалы, который на её глазах избил и зарезал человека. Что бы он ни сказал, это было слишком жестоко, тем более для дня их свадьбы. Она была султаншей и жила под кровавым куполом, но никогда не видела вблизи, как обрывается жизнь. Никогда не видела, чтобы человек, чей-то сын, проявлял почтение, сотрясал воздух своим дыханием… и вот так истекал кровью через всего-то несколько минут. Взмах ресницами — живой, другой взмах — уже труп.
И точно так же перед лицом смерти оказались и они с братом. Могущественнейшие люди в государстве. А на деле — их шеи были тоньше волоса для всей этой массы людей. Михримах думала обо всём этом не потому, что сильно горевала по Муртазе, она и видела-то его первый или второй раз в жизни. Она содрогалась от того, что и её с братом жизнь могла так легко оборваться. Быть султаном и султаншей отнюдь не означало, что их стало вдруг сложнее убить.
Ей было чудовищно страшно из-за этого.
Когда Михримах в следующий раз подняла голову, то Эсмы уже не было. Дверь скрипнула, и её сердце зашлось в сумасшедшем ритме. Её муж был здесь. Сквозь фату она увидела только его неровный силуэт, шаткую походку и чистые руки, которые он наверняка с усердием отмывал от чужой крови. Она задержала дыхание, когда увидела его ноги перед собой, и зажмурилась. Благо, фата не давала ему увидеть её перепуганное лицо и ещё не высохшие дорожки слёз на красных щеках и носу.
Её первая брачная ночь никогда не должна была быть такой.
Сухие тёплые пальцы коснулись щеки, и даже через фату она почувствовала, какими горячими были его пальцы. Она встрепенулась от этого жеста, но так и не открыла глаза.
— Ваша первая ночь не должна была стать такой, госпожа, — она услышала его слабый, истощённый шёпот и запах алкоголя. Её нос поневоле наморщился. — Я не заслуживаю того, чтобы даже стоять с вами рядом…
Он словно прочитал её мысли. Или же она выглядела такой напряжённой и разбитой, что только глупый бы не догадался. Михримах всхлипнула и приложила усилия, чтобы не разомкнуть веки. Ладони, которые она держала сведёнными в замок, напряглись до боли в суставах. Ногти вонзились в плоть. Длинные музыкальные пальцы Яхьи прошлись по скуле вниз, коснулись ключиц и отвели бронзовые локоны за спину, щекоча кожу и пронося за собой табун мурашек.
Предвкушая то, что должно было произойти, она вся затряслась.
— Я представлял эти моменты тысячи раз… если не больше. Во снах. Наяву. Всегда. Только вы.
От запаха алкоголя и вожделения, которое нельзя было услышать, но ей всё равно удавалось сделать это на каком-то чувственном уровне, она опустила голову ещё ниже и отвернулась, чтобы не выдать, в каком смятении находилась.
Нежно пропустив локоны между пальцев за её спиной, Яхья вернулся к её ключице и провёл дорожку подушечками пальцев до линии платья. Легонько поддел и повёл к краю плеч, оголяя молочную кожу, покрытую вздыбившимися от страха волосками.
Она не сдержала испуганного вздоха, будучи всё ещё с закрытыми глазами, когда почувствовала на плече тёплое дыхание, а затем прикосновение мягких губ. Её руки разомкнулись, и она поняла, что её ладони вспотели. Ей стало жутко противно, и эта мысль вдруг вошла в зенит её внимания, погасила все остальные. Она не могла выбросить из головы кровь на его ладонях, всю фальшивость их брака, хладное тело Мустафы, покоящееся в земле, огромные глаза Бали-бея, в которых читалось отторжение… Ей захотелось заплакать от стыда, и она снова вонзилась ногтями в кожу ладони.
А потом почувствовала, как он провёл дорожку из невесомых поцелуев к выемке в её шее… и остановился, уткнувшись в неё затем лбом и горько вздохнув. Михримах резко выдохнула, поняв, что около минуты вообще не дышала.
— Я чувствую, как вы дрожите… простите. Я не сделаю ничего против вашей воли. Я просто сумасшедший, возомнивший, что можно надышаться перед смертью, — отойдя от неё подальше, он выставил перед собой ладони в извиняющейся манере.
Михримах сжала руки в кулаки и чуть вжала голову в плечи, отведя взгляд.
— Я не могу забыть всю ту кровь. Ты смыл её с рук, но я чувствую её запах. — Её лицо скривилось в отвращении.
— Я тоже слышу её запах, — подтвердил он, слегка шатаясь на месте, будто земля дрожала у него под ногами. — Он везде в этом дворце… а усиливается, чем ближе я к покоям вашей матери. На празднике я думал, что задохнусь от него.
Лазуритные глаза злобно сверкнули на него из-под фаты.
— Святошей себя считаешь? Ты убил Муртазу на глазах у беснующейся толпы, которая и так моего брата не любит! Они чуть не разорвали нас там!
— Он спровоцировал меня…
— Это оправдание! — повысила голос Михримах. — Он просто сказал слово о твоём драгоценном Мустафе, как будто на нём свет клином сошёлся! Умер он, Ташлыджалы, довольно вспоминать его и проливать ещё больше крови!
Лицо Яхьи в секунду переменилось и стало непримиримым и жёстким. На долю мгновения Михримах испугалась и инстинктивно сделала шаг назад.
— Не говорите о Мустафе, госпожа. Я очень прошу вас, — в его тоне не было ни капли просьбы, только никудышно спрятанная угроза.
— Ты лицемер! Прикрываешься именем Мустафы, строишь из себя преданного ему ревнителя и поборника, но это всё фасад, за которым ты прячешь собственную трусость, — её голос предательски задрожал, хотя ей хотелось звучать грозно и строго, под стать матери. Как у неё получалось?
— В таком случае почему вы согласились выйти за труса замуж? — спросил он глухо и мрачно.
Она метнула в него испепеляющий взгляд.
— А ты почему?
— Вы знаете ответ на этот вопрос. Я согласился, чтобы увидеть вас, прикоснуться к вам, услышать ваш голос. Вы знаете, что я влюблён в вас.
Горло перехватило спазмом, и по щекам султанши потекли слёзы. Сердце отозвалось ускоренным пульсом в ответ на эти слова, но омерзение, которое она всё ещё испытывала, никуда не делось. Слёз она испугалась и взмолилась, чтобы из-за вуали этого не было видно.
— Но какой в этом всём смысл? — в отчаянии выкрикнула она, раскинув руки в стороны в жесте усталого бессилия. — Мы поженились, стали семьёй пред ликом Аллаха, но ничего не изменилось, Ташлыджалы! Ты всё ещё ненавидишь мою мать, всё ещё желаешь ей смерти, подставишь при любом удобном случае! А глядя на меня, будешь узнавать её… Когда-нибудь ты захочешь причинить боль и мне, потому что я от крови её! Мы никогда не сможем быть счастливы! Тогда зачем?
— Я не наврежу вам. Никогда. Не смогу. И вы это знаете, — горько признался он, хотя жеманством или угодничеством там и не пахло. Он словно говорил о своей неизлечимой болезни.
— Да какая разница?! — Она дёрнула головой, фата защекотала ей лицо и шею, и Михримах яростно сорвала её с головы и бросила на пол. — Не навредишь мне, так навредишь Селиму или моей маме! Думаешь, меня это утешит? Я должна защищать их, они моя семья! И я всегда буду на их стороне! И ты должен быть!
— Я не смогу, — ответил Яхья и, поджав губы, покачал головой.
— Тогда зачем ты женился на мне? — голос её всё-таки сорвался в рыданиях. — Зачем мужем мне стал? Ты поклялся перед Аллахом, что мы станем единым целым, станем семьёй!
Яхья продолжил смотреть на неё с выражением, от которого Михримах затошнило. Так выглядели те, кто всё понимали, но старательно отказывались быть честными с самими собой. Она в упор не понимала, зачем он женился на дочери той, кого слепо ненавидел.
— Зачем, Ташлыджалы, зачем? Ты хочешь снова разбить мне сердце? — вытерев слёзы рукой, спросила она.
— Конечно, нет, госпожа. Никогда.
— Тогда почему ты не можешь ответить, почему согласился жениться на мне, чтобы в суде свидетельствовать против Мустафы? Я знаю, что ты считал это недопустимым и кощунственным для себя!
— И так и считаю до сих пор, — голос Яхьи стал твёрже. — Ничего не изменилось.
— То есть ты не будешь…
— Буду. Но не потому что воспылал любовью к вашей порочной матушке, — процедил он.
— Тогда зачем?! Ответь!
Ташлыджалы отвернулся от неё и зашагал к столу, снимая по пути свадебный кафтан и вытаскивая из внутреннего кармана флягу. При виде этого её замутило ещё сильнее.
— Вы всё равно не поймёте… или не поверите.
Михримах поджала губы, почувствовав прилив бешенства. Вцепившись обеими руками в столик с парфюмерными и уходовыми принадлежностями, она с криком перевернула его. Тот врезался в шкаф, и всё содержимое с треском и грохотом повалилось на пол. Михримах удовлетворения не почувствовала и принялась топтать туфлей свадебную вуаль.
— Не испытывай моё терпение, Ташлыджалы!
Яхья откупорил флягу и, запрокинув голову, опустошил, упаси боже, с добрую половину. В глазах его зарябило, и он схватился за стол, проталкивая горючую жидкость через пищевод. Его поведение, а также то, что он отказывался по-нормальному разговаривать с ней, наводило её на ужасные мысли.
— Или ты просто хотел… — Она зажала себе рукой рот и отшатнулась в ужасе. — Хотел завладеть султаншей? Обесчестить? А затем отказаться выполнять свою часть уговора с мамой? Этого ты хотел? Говори!
Он нахмурился и посмотрел на неё, выражая оскорблённость.
— Как вы можете такое говорить!
— Ты пришёл сюда, в наши покои, чтобы консумировать брак! Ты сказал в начале, что не сделаешь ничего, пока я не захочу, значит, ты рассчитывал на близость между нами как между супругами! Ты женился на мне! Ты перед Аллахом клялся в любви ко мне! Но ты всё ещё любишь Мустафу больше меня, хотя уже стал зятем его убийцы! А что дальше, Ташлыджалы? Разоденешься в шелка и парчу, будешь пить султанский щербет на пуховых перинах, но на утреннем и вечернем намазе напоминать себе и Всевышнему, что Мустафе ты всё ещё предан?! — она бросила ему эту тираду в лицо, презрительно скривившись. — Муртаза и Исмаил Паша были правы насчёт тебя!
Яхья со всего размаху ударил кулаками по столу. Михримах пискнула и замолчала.
— Я знаю это! Я всё знаю! Знаю, что я трус и предатель! Что я лицемер! — Плечи его задрожали, а кулаки так и зачесались, чтобы ударить что-нибудь. — Я не хотел соглашаться! Не хотел ничего! Уж лучше бы я умер! Умер вместе с Мустафой! Но меня рядом не было! Столько раз меня не было рядом, словно сам шайтан был на стороне Хюррем Султан! Меня бы тут никогда не оказалось, если бы не Ибрагим Паша!
— Ибрагим Паша? При чём здесь он?
— Это он убедил меня жениться на вас! Убедил, что в этот раз что-то изменится! Что я должен защитить вашего брата от смерти, которая подстерегает его, если не потушить разожжённый Абдуллой пожар! — выкрикнул в исступленной ярости Яхья.
Михримах бессильно задрожала. Услышанное ввело её в замешательство, но вместе с тем ей стало ещё страшнее.
— О чём ты вообще говоришь?
Ташлыджалы прикусил язык, поняв, что ляпнул лишнего, и скрючился напополам у стола, закрыв лицо рукой.
— Забудьте… вы не должны вмешиваться в это. Это не ваша война, госпожа.
— А Мустафа не твоя забота, — сокрушённо заметила Михримах, забившись в угол комнаты. — Он умер, Ташлыджалы… умер. А если бы не умер, так умерли бы я, Селим, Баязид, Джихангир… Таков султанат.
— Я никогда бы не допустил вашей, госпожа, смерти.
— А моих братьев? — стерев новые слёзы, спросила она. — И что тогда? Считал бы ты поступки Махидевран Султан и моего брата Мустафы «справедливостью»? Если бы я так же стояла напротив тебя и проклинала твоё имя и имя Мустафы?
Яхья напрягся ещё сильнее.
— Я не верю в это. Шехзаде Мустафа любил своих братьев, он бы никогда не…
— Ты глупец! Наивный глупец! — в её яростном возгласе проступили истеричные нотки вымученного смеха. — Махидевран Султан убила моего брата Мехмеда! Любимого сына моих матери и отца-Повелителя!
Он резко вонзился в неё суровым взглядом.
— Это ложь. Не было такого! Шехзаде Мустафа не…
— Мустафа — лишь пешка в руках Махидевран Султан! Как и Селим в руках моей матери! Таковы шехзаде и их валиде! Как ты мог прожить при дворе моего брата столько времени и не понять, как устроен султанат?
— Шехзаде Мехмед умер от оспы, — Яхья сжал руки в кулаки. — Это несчастный случай…
— Да, очень несчастный, конечно! — саркастично рассмеялась Михримах. — Только почему только он и погиб? Оспа заразна, я знаю! За моим братом всегда следили лучшие лекари, а тут он умирает от оспы на охоте, а его ближайший соратник исчезает бесследно! Ты думаешь, я поверю в эту чушь?
— Соратник? — насупился Яхья. — Как звали его?
— Ильяс! — Это имя Михримах знала наизусть, разбуди ночью — вспомнит. — Он был сокольничим при моём брате! Они поехали на охоту, сразились на мечах, и он ранил моего брата! А потом он умирает от оспы! Один! А Ильяс исчезает! И никто не может найти его! Какое удачное совпадение!
Ташлыджалы оглушённо смотрел в глаза Михримах, чувствуя, как земля уходит из-под ног, а комната качается и кружится перед глазами. Он знал это имя. Конечно, оно было не редким: он встречал многих Ильясов в янычарских ротах Мустафы… Но был один такой Ильяс в свите сокольничих, который частенько о чём-то перешёптывался с Махидевран Султан, когда та навещала сына на прогулке в Манисе. А потом этот Ильяс вдруг бесследно исчез, но Яхья даже значения этому не придал — мало ли, может, шехзаде его к семье отпустил или на фронт отправил.
— Что ты побледнел так? Вспомнил его? — догадалась не по годам прозорливая Михримах. Реакция Яхьи только распалила её гнев: она подошла к мужу и принялась колотить его по плечу. — Махидевран Султан убила моего брата, ясно?! Убила! Потому что считала моего брата угрозой трону Мустафы! И я никогда не поверю, что он не знал об этом!
— Шехзаде очень любил вашего брата, — упрямо поспорил Яхья, чувствуя ком в горле. — Он бы никогда не решился убить его да ещё и так… подло.
— Откуда ты знаешь?! Под этим куполом любой, у кого есть власть, не святой ангел! Здесь крови братской пролилось больше, чем крови предателей и врагов! — верещала Михримах, непрестанно избивая Яхью. Впрочем, силёнок у неё всё ещё было немного, и его её удары разве что возвращали в реальность. — И каждый своего брата любил и почитал! А потом убивал! Потому что власть и султанат не терпят междоусобиц! Каждый хочет оторвать себе по куску побольше, а их матери способствуют этому! Да, моя мать убила Мустафу, ну а Махидевран Султан убила Мехмеда! Кровь за кровь! А, может, ты и вовсе знал обо всём этом? Мерзавец!
Наконец он резко развернулся и перехватил её запястья, сверкнув протрезвевшим взглядом на Михримах.
— Я не знал. И шехзаде не знал. Он бы сказал мне!
Михримах начала извиваться, как змея, и пытаться вырваться.
— Я не верю! Никогда не поверю!
Что-то в её словах об Ильясе и гибели Мехмеда перевернуло его мир с ног на голову, и это осознание начало накатывать на Яхью не сразу, а постепенно, будто поднимающиеся в море волны. Он мог сколько угодно защищать Мустафу, ибо и впрямь верил в его беспрекословную невиновность, но вот Махидевран Султан… Яхья как никто другой знал: она была беспощадна, когда речь заходила о защите единственного сына.
Тело его застыло, будто подстреленное, и он печально опустил голову. Михримах заметила перемену в его настроении и перестала брыкаться. Так они и смотрели в глаза друг другу невыносимо долгое и при этом невыносимо короткое время, но его было достаточно. В глазах Яхьи проступило раскаяние и сопереживание.
— Мне… мне очень жаль, госпожа, — только и смог выдавить он.
Михримах вырвала запястья из его захвата и отшатнулась на несколько шагов. Его слова ужалили её в самое сердце. Они подтвердили её страшные догадки. Да, она всем сердцем верила в вину Махидевран Султан и Ильяса, но ведь сестринское сердце могло быть необъективным… Но если даже Ташлыджалы в конце концов молчаливо согласился с её доводами, это кричало громче любых доказательств.
— Что, мир не такой чёрно-белый, как ты думал? — ядовито поинтересовалась Михримах, яростно стирая слёзы.
Кровь за кровь. Смерть за смерть. Это промысел Аллаха, не иначе. Махидевран Султан убила шехзаде Мехмеда, а Хюррем Султан — шехзаде Мустафу. Эта мысль сотрясла его до основания и напугала. Яхья медленно заковылял к кровати и опустился на неё, спрятав лицо в ладонях.
— Будешь теперь жалостью к себе упиваться? — фальшиво фыркнула Михримах дрожащим от рыданий голосом. Её первая брачная ночь оказалась хуже любых кошмаров.
А ему тем временем хотелось просто лечь оземь и рассыпаться в прах. Он так цеплялся за свою веру в непогрешимость убиенной семьи Мустафы, потому что это единственное, что сохранило своё значение для него, давало хоть какую-то цель… А теперь он оказался лицом к лицу с правдой. Весы Всевышнего всегда возвращаются к равновесию, что бы ни случилось. Теперь эта правда стала для него кристально ясной.
Он дал Николасу Паше себя найти, потому что Рустем хотел убить Михримах. Такого не случалось никогда, да и Ташлыджалы был слишком неравнодушен к ней, чтобы не придать этому событию значения. А потом и Ибрагим Паша сказал, что циклы повторяются, потому что они с Хюррем Султан продали душу дьяволу — и теперь нити времени свились в петлю.
И всё замыкалось на жизни мальчишки, которую Всевышний явно пытался забрать в ответ на то, что Хюррем Султан спелась с самим Иблисом. Погибал он — цикл начинался заново. О том Ибрагим Паша и твердил, намекая, что необходимо спасти его шкуру. А для этого нужно было, чтобы он, Ташлыджалы, засвидетельствовал крамольные планы Абдуллы перед народом и советом кадиев.
Но почему-то Яхья не чувствовал ни энтузиазма, ни вдохновения. На груди будто булыжник висел. В голове только и звенели мысли о тщетности попыток всё изменить, пойдя против воли Создателя. А с другой стороны… он не перенесёт, если циклы начнутся заново. Это было уже просто невыносимо. К тому же, кто знает, вдруг всё это — одна большая череда совпадений?
И ещё Яхью терзал другой вопрос. Он вдруг задумался, почему ничто из этого раньше не приходило ему на ум, в предыдущих циклах. Он помнил всё, что делал, да, всегда чувствовал неладное, испытывал, как говорят французы, дежавю… но циклы начали отчётливо и осознанно сводить его с ума только в этом.
Он помнил, как ухаживал за могилой Мустафы в часы, когда никто не посещал тюрбе… помнил, как заботливо взращивал притом и зёрна ненависти и презрения к семье Хюррем Султан. А потом увидел, как в тюрбе появился мужчина под капюшоном. Как прочитал молитву за упокой Мустафы, а затем их глаза встретились, и Яхья потерялся в этом взгляде. Он так и не смог запомнить лица того эфенди, хотя оно показалось ему смутно знакомым. Ташлыджалы отправился домой, рухнул на постель и забылся долгим, тревожным сном… А потом проснулся утром и едва не сошёл с ума от всей той правды, что обрушилась на него.
Взгляд этот был тяжёлый, пронзительный, нечеловеческий будто… Может, его Всевышний посетил? Но ежели так, тогда, получается, он и должен был оказаться здесь и сейчас подле Михримах?
Яхья вырвался из своих размышлений, которые заняли не больше пары минут, потому что снова услышал горький, надрывный плач. Вскинув голову, он увидел трясущиеся плечи Михримах и дрожащие руки, закрывающие лицо, умытое слезами. В груди его всё сжалось, и он подорвался к ней, чтобы обнять и утешить.
— Простите меня… умоляю, простите, госпожа. Только не плачьте, прошу вас, — приговаривал он горьким тоном, поглаживая её спину. Аллах, она вся тряслась, как птенчик киви. — Мне очень жаль… что вам пришлось всё это услышать, пережить…
— Мне так страшно, Яхья, мне так страшно… что они убьют Селима, меня убьют, маму… Мне очень страшно, я не хочу…
— Никто вас не тронет, госпожа. Я не позволю.
Она подняла заплаканные глаза и посмотрела на него.
— Прошу тебя, Ташлыджалы… сдержи в этот раз свою клятву перед Аллахом! Защити нас с Селимом, прошу тебя… Не ради моей валиде, которую ты так ненавидишь, так ради меня! Селим… он же ещё совсем ребёнок. Ему так страшно!
Его губы искривились в гримасе горечи. Но природу этой горечи он для себя ещё понять не мог: ему было жаль Михримах или жаль предавать память Мустафы?
Вместо дальнейших размусоливаний Яхья прижал голову Михримах к своей груди.
— Я сделаю всё, что в моих силах, госпожа… Лишь бы больше не видеть ваши слёзы. В конце концов… — он тяжело вздохнул и закрыл глаза. — Вдруг это действительно что-то изменит. Если я стану тем, кто спасёт ему жизнь…
Михримах сжала ткань рубашки на его спине и всхлипнула. Затем, когда молчание стало уже неловким, а сама она успокоилась, Яхья осторожно отстранился от неё и затоптался на месте. О романтическом продолжении вечера не могло быть и речи, и он растерялся.
— Я… могу уйти, если вы хотите побыть в одиночестве.
— Нет! — Она сглотнула и инстинктивно поймала его за полу рубашки. Щёки её вспыхнули. — Это будет позор… надо мной гаремные хатун будут смеяться…
— Есть… другое обстоятельство, госпожа, — Яхья погладил затылок и прочистил горло.
Михримах захлопала мокрыми ресницами и шмыгнула носом, вопросительно глядя на Яхью. Когда он, чуть зардев, бросил многозначительный взгляд на раскрытые белоснежные простыни — и белоснежные по одной-единственной причине, — новобрачная лицом переняла цвет спелого помидора.
— А… это… но я…
Ташлыджалы отошёл к столу, где оставил свой кафтан, и вынул кинжал из пристёгнутых к внутреннему карману ножен. Лезвие опасно блеснуло в свете свечей, и Михримах испуганно поёжилась.
— Что… что ты задумал?
Яхья начал приближаться к ней, и Михримах попятилась назад, затравленно оглядываясь по сторонам в поисках чего-то, чем можно было бы защититься в случае чего. Это было совершенно подсознательно, она даже не успела толком подумать о причинах такой резкой перемены в Яхье. От его решительного вида по коже её головы прошлись мурашки, а сердце сдавило тревогой.
Он показал ей кинжал и насупился. Бедная маленькая султанша выглядела такой бледной, словно её охватил невозможный ужас.
— Нужна кровь, госпожа. Неважно, откуда она возьмётся, верно?
Сердце готово было выпрыгнуть из груди — настолько она испугалась и засмущалась от его слов. Яхья угрожающе перехватил кинжал поудобнее и поднял свою раскрытую ладонь. Его всё ещё немного пошатывало от испитого алкоголя, и это вдруг встревожило Михримах. Она подалась вперёд и перехватила у него кинжал так быстро, что он не успел опомниться.
— Госпо…
Но Михримах, за одну секунду перевоплотившаяся из трясущегося львёнка в бесстрашную львицу, уже полоснула себя лезвием по руке. Брызнула на пол священная кровь династии, между бровей на нежном личике залегла морщинка острой боли. Затем эта кровь украсила белоснежные простыни, и она вздохнула, отводя взгляд. Протянула кинжал оторопело вылупившемуся на неё Яхье.
— Это должна быть моя кровь. А ты… расплатишься за неё тем, что спасёшь моего брата.
Он ничего ей не ответил, только лишь озадаченно огляделся в поисках чего-то, чем можно было бы зажать небольшую, но всё же ранку, и обнаружил лишь брошенную наземь фату. Подняв её и отряхнув, он подошёл к султанше и несколько раз обернул её ладошку белой полупрозрачной тканью. Чтобы было куда девать глаза, Михримах уставилась на рану, и в воздухе снова повисла неловкая тишина. Она была трезва и напряжена, как струна, а вот Яхья напротив — проглоченный алкоголь из фляги наконец ударил в голову, и он всё сильнее начал терять связь с реальностью, Михримах видела это.
— Сядь, — приказала она спокойным тоном, кивнув на постель. — И разденься. Утром… слуги не должны ничего заподозрить.
Он ответил ей неуклюжим кивком и принялся раздеваться. Михримах быстро отвернулась, покраснев, и принялась изучать перевернутый туалетный столик. Ей было стыдно за проявление эмоций, но время вспять уже нельзя было повернуть.
— Простите меня, госпожа… — прохрипел он сокрушённо, снимая с себя рубаху и штаны, и она легонько напряглась.
— Зови меня по имени, коль уж мы теперь супруги.
Яхья выбросил вещи на пол и вздохнул устало.
— Ты увидела столько крови сегодня… Михримах. Прости меня. Я не должен был поддаваться на слова этого гяура. А теперь суд может оказаться и вовсе бесполезен: народ невзлюбит меня после… убийства.
— Всё будет хорошо, — твёрдо сказала она, зажимая крепче ранку, которая начала жечь и чесаться. — Валиде не допустит этого. У неё всегда всё под контролем. А Муртаза-бей… забудь его. Пусть всё в прошлом останется, и Аллах упокоит его душу.
Она услышала, как он притих, закончив раздеваться.
— Вы… ты присоединишься ко мне? — Он явно осмелел из-за алкоголя, если задал ей этот вопрос в лоб.
— Да. Но позже. Когда ты уснёшь, — отрезала она, продолжая в упор не смотреть на него.
Яхья смотрел на её точёную фигурку, укутанную в тонкую, невесомую ткань белоснежного цвета, и ему стало так тоскливо и уныло на сердце, что самому захотелось плакать. Он мог представить, какой униженной она себя чувствовала. Когда её властная, кровожадная мать решила продать её ему, чтобы переманить на свою сторону, он был в ужасе. А уж когда этот невинный, гордый ангел согласился на это, его собственное сердце было разбито. Он видел в её глазах, что его любовь не была полностью невзаимной — и что там, в глубине её оскорблённой им души, всё ещё искрились дотлевающие остатки влюблённости, которые ещё можно было распалить при желании.
Все эти нескончаемые циклы привели к невозможному: она, его недосягаемая мечта, стала его женой. Сейчас всё могло быть иначе. Он ведь искренне верил в это, когда согласился на предложение Ибрагима Паши забыть обо всём и вступить с Михримах в брак. Верил, когда они сидели перед муфтиями и свидетелями.
Он готов был забыть. Он хотел забыть.
Он так отчаянно верил, что в этот раз его вмешательство всё изменит, что этот мальчишка… этот маленький узурпатор всё-таки выживет, чтобы циклы остановились. И у них с Михримах будет настоящий брак. Настоящая семья. Они смогли бы свить собственное гнездо и однажды всё забыть, будто ничего не было.
Смогли бы ведь?
Яхья прочистил горло и, стараясь не делать слишком уж резких движений, лёг в постель, затем прикрылся одеялом. Михримах поняла намёк и наконец посмотрела в его сторону. Расслабленный вид Ташлыджалы в её постели вызвал прилив крови к лицу, и Михримах резко отвернулась, проглотив вздох.
— Сюмбюль сказал, Муртаза-бей долгое время сватался к тебе, — вдруг сказал Яхья, чтобы сбить её смущение. — Довольно дерзкий шаг… даже для сына дефтердара.
Михримах горько фыркнула. На фоне сына казначея сватовство, например, конюха Рустема казалось и вовсе безумством. Безумством, на которое была готова решиться её мать. Стало тошно от мысли, что для Хюррем Султан цель была важнее всего, любых затраченных средств. Даже счастья собственной дочери.
Новобрачная начала ходить по покоям, чтобы размять беспокойные ноги. Она бросала на него короткие взгляды, как бы привыкая, а он не мог оторвать глаз от её вида в нежной белой сорочке. В голове закрутились скабрезные бесы, шепчущие ему, что она его жена и он может получить её в любой момент, если только скажет несколько правильных слов.
А Михримах тем временем всерьёз начала обсуждать с ним убиенного.
— Говорят, он был талантливым лекарем, почти гениальным. Эсма рассказывала, как по городу ходили слухи о его путешествиях к Святой земле, где он обучался у учёных врачевателей. Даже иностранные лекари хотели учиться у него. — Линия губ Михримах дёрнулась, но она успела сдержаться, чтобы лицо её не стало выглядеть слишком взволнованно. — Говорят, на Святой земле Муртаза обучился тому, как сдерживать эпидемии всяких тяжёлых хворей, вроде тифа, чумы и холеры…
Мечтательный блеск в глазах Яхьи померк. На голову словно свалился тюк, набитый камнями. Лицо начало стремительно бледнеть и отражать разрушительное осознание случившегося. Но Михримах, продолжая свою речь, этого не заметила.
— Горько, конечно, что так всё вышло именно сейчас… Быть может, останься он жив, то и впрямь бы помог нам с этой эпидемией… Но на всё воля Аллаха. Что случилось, то случилось. Исмаил Паша, скорее всего, будет разжалован и сослан в ссылку, если валиде не придумает иного выхода. Ты не долже… — Она посмотрела на Яхью и остановилась на полуслове.
От его лица кровь отхлынула так быстро, что она даже испугаться не успела. Даже ошарашенного вздоха не успела испустить. Вспышка ужаса на его посеревшем лице была последним, что она увидела, прежде чем он резко вскочил на постели и подхватил с пола свою только что брошенную туда одежду. От резкого движения и из-за алкоголя в крови его мотнуло в противоположную сторону, он ударился об столб кровати, затем неловко пошатнулся и упал на пол. Услышанное вмиг отрезвило его и вызвало приступ головной боли. Яхья так и застыл, прожигая пустоту перед собой мертвецки испуганным взглядом.
Она увидела его лицо. Так выглядел человек, который постиг самое тяжёлое на свете отчаяние. Пустота охватила всё его существо до той степени, что мир закружился перед глазами.
— Ташлыджалы?.. — она даже не могла представить, что её голос так задрожит. Она ведь секунду назад говорила ровно и уверенно. — Что с тобой? Почему ты…
— Всё бесполезно. Всё бессмысленно.
— Что?.. О чём ты говоришь? Что бессмысленно?
Вдруг Яхья, совершенно не стыдясь того, что остался в одном белье, подтянул к себе ноги, привалившись спиной к кровати, и сжал голову обеими руками. На лице его застыла маска ужаса. Пальцы сдавили кожу, и та покрылась морщинами.
— Чума… А я убиваю человека, который мог помочь с эпидемией… — проговорив это, он издал один смешок, затем другой, третий, а потом нервно рассмеялся и наконец заплакал. — Аллах покарает нас… Мы обречены… обречены…
— Ташлыджалы, о чём ты говоришь? Объясни же мне! — Она подскочила к нему и присела на корточки, положив руку на плечо супругу. Яхья выглядел как тот, кто потерял вмиг всё на свете. — Да что же на тебя нашло?
— Я виноват… Я должен был всё исправить, но я же всё к концу веду… О Всевышний, прости меня, молю тебя, прости своего раба, — его голос понизился до сдавленного, исступленного шёпота, и Яхья ударился в молитвы. — Конец его близок… близок.
— Какому концу? Чьему концу? Яхья! — крикнула ему в ухо Михримах, чувствуя подкатывающее к горлу отчаяние. Слёзы только ведь высохли. Ей стало страшно за него и за себя. Почему-то его состояние вызывало у неё ужасную тревогу, хотя она причины не понимала.
Его голова покачалась из стороны в сторону. Он понимал: чума распалит ненависть народа ещё сильнее. Они уже считают мальчишку шайтаном. Желание уничтожить его будет нарастать с каждым днём. В предыдущих циклах ненависть народа была тем, что приводило Селима к смерти так или иначе.
Причины были разными, но и не в них была суть. Всё снова вело к этому концу. Жалкие надежды.
Он резко отнял руки от головы и повернулся к ней. Застывшая маска ужаса на его лице испугала её так, что она забыла, как дышать. Михримах захотелось запрыгнуть в кровать и спрятаться под одеялом, лишь бы не видеть этого лица.
— Мы все… мы все прокляты Аллахом, Михримах. Уже давно. Всё повторяется из раза в раз. Всё бесполезно. И ты, и я, и твой брат, и Ибрагим Паша, и Хюррем Султан. Мы все сгорим в аду. Аллах наказывает всех нас. Мы обречены. Как бы кто-либо из нас ни пытался, всё приведёт к одному концу.
— Какому концу? — хрипло прошептала она.
Он вонзился в её худенькие плечи, и она увидела перекошенную от боли гримасу.
— Твоего брата смерть ждёт. А потом всё заново начнётся.
Она тряхнула головой. Ей было страшно от того, что она ничего не понимала и находилась подле человека, который сходил с ума и ничего ей не объяснял.
— О чём ты говоришь? Мой брат не… — Она не могла подобрать слов, а даже если бы и получилось, то озвучить бы их не смогла: грудь всю сдавливало и сотрясало от накатывающих рыданий.
— И в этот раз я в том виновен! — Он снова издал надрывный, гортанный смешок, полный разочарования. — Всё тщетно… Будешь бояться смерти от меча или камня с небес, облачишься в стальной панцирь… Но потом на твоём пути встретится мальчишка, побежавший за бабочкой, и случайно столкнёт тебя в реку… И ты утонешь. А ведь выплыл бы, если бы не этот панцирь, который должен был защитить тебя от смерти… Если конец неизбежен, то путей к нему будет бесконечно много…
— Что ты вообще говоришь такое?..
Яхья откинул затылок на кровать и посмотрел пустым взглядом в потолок. Михримах увидела, как по его щеке потекла слеза. Затем его взгляд обратился к ней, и по её спине пробежались мурашки ужаса.
— А если всему настанет конец… могу ли я…
Он потянулся к ней рукой, коснулся лица, и она отшатнулась от него, как если бы вместо пальцев у него были раскалённые угли. Она смерила его убийственным взглядом. В этот раз она поняла его без слов. Поняла, что он имел в виду. И к горлу снова подступила тошнота.
— Как ты смеешь… — Михримах поднялась с корточек и поморщилась от того, как ноги свело. Клокочущий аж в глотке ужас тянул её вниз, к земле. Голова кружилась. — Не смей прикасаться ко мне.
— Всё равно всё кончится, а в следующий раз нога моя не ступит сюда… Я останусь там, в Подгорице, где всё и начиналось для меня…
— Что это за бре…
— …И просто умру. Сразу же. Без промедлений, — решительно произнёс он, будто говоря с самим собой, совсем её не слыша.
Неуклюже пошатнувшись, Яхья не без труда выпрямился и встретился с ней мутным, пьяным взглядом. Она больше не смущалась его.
— Мы больше никогда не встретимся, — вздохнув, пообещал он и снова потянулся к ней. Михримах отступила назад. — Я не хочу, чтобы всё это было зазря.
— Уйди от меня, — ледяным голосом потребовала она, затрясшись. — Иначе я позову стражу.
— Прошу тебя…
— Не прикасайся ко мне! — Грудь сдавило. — Ты бредишь! Потому что пьян! Ложись в постель и спи! Я не хочу, чтобы ты трогал меня!
— Ты ведь хочешь, я чувствую это, — он вдруг подорвался к ней и без толики нежности сжал плечи, притянув к себе.
— Нет! Не трогай меня! — Её визг потонул в его обнажённой, горячей от алкоголя груди. — Я приказываю тебе!
— Я ведь твой муж, ты сама говорила. — Яхья говорил ей слова, которые никогда бы не сказал, если бы не чувствовал себя на краю какой-то пропасти. — Эта ночь больше никогда не повторится…
Михримах захлебнулась. Ей было и страшно, и стыдно. Она чувствовала, как её естество рассыпается на мелкие кусочки. Ей снова причиняли боль. Малкочоглу считал её ребёнком, предпочтя султанше какую-то венецианскую хатун. Рустем, каким бы похотливым стариком ни был для неё, тоже предпочёл умереть и оставить свою смерть на её совести. Но самым первым разбил ей сердце этот мужчина. Что ж, Ташлыджалы Яхья мог быть горд собой: он
дважды разбил сердце султанше.
Она почувствовала, как лямки её платья потянули вниз, как кожу ключиц и чуть ниже ошпарило прохладой ночи, и вся сжалась в комочек от отвращения и ужаса. Ей хотелось закричать, но слова умерли в горле. Закричи она сейчас — Яхью или в темницу заключат, или убьют, а он должен был спасти Селима от этой беснующейся толпы стервятников. А она не переживёт, если станет виновной в его гибели. А ещё все будут шептаться о ней, смеяться, показывать пальцем… Это невыносимо.
— Яхья, не трогай меня, прошу… — Голос Михримах был похож на натянутую струну, которая грозилась вот-вот порваться. Она снова заплакала — уже в который, упаси Аллах, раз за эту ночь. Щёки горели уже. — Если ты сделаешь это, я тебя никогда не прощу….
Лицо Ташлыджалы переменилось. Лишь на мгновение в его тёмных глазах всплеснулась какая-то болезненная эмоция, прежде чем на его лице защёлкнулась непроницаемая маска. Он застыл. Руки в волосах её остановились, губы на шее — тоже. Сердце Михримах пропустило удар, и она воспользовалась ситуацией и вырвалась из его хватки. Ярость затопила её сердце, перекричав стыд, и Михримах сжалась в комочек в противоположной части покоев, ощерившись, как кошка, на молча глядевшего на неё Яхью.
— В таком случае я сделаю всё это проще для тебя. Сделаю то, что пообещал ради тебя Хюррем Султан, однако… — сказал он, покорно опуская голову, и сделал глубокий вдох, как перед прыжком в воду. — Развожусь…
Глаза Михримах распахнулись так широко, что едва не вылезли из орбит. Она выбросила вперёд руку в останавливающем жесте совершенно инстинктивно.
— Стой! Как ты смее…
— Развожусь, — повторил он во второй раз.
И, прежде чем из его губ вырвалось бы это проклятое слово в последний раз, Михримах успела подорваться к нему и, замахнувшись, отвесить Ташлыджалы звонкую оплеуху. Из его глаз посыпались искры, а из её — горячие слёзы.
— Ты жалкий, лицемерный трус! Ничтожество! — вскричала она, задыхаясь от гнева и обиды. — Ты согласился предать память моего брата и стал моим мужем! Ты вошёл в мои покои, в мой дом! Ты оскорбил меня, унизил, наговорил околесицы, так ещё и посмел раскрыть свой рот, чтобы развестись со мной, своей госпожой?! Да кто ты такой?! Ты не можешь со мной развестись! — заявила она так яростно, что едва не взорвалась.
Гнев застилал ей глаза и не давал помнить о том, что в этот же момент щёки обжигали слёзы. Она импульсивно стёрла их и этой же рукой пригрозила ему, оттопырив палец.
— У тебя нет права ни разводиться со мной, ни перечить мне! После смерти Мустафы ты — мой муж! Слуга моей семьи! — Она перевела дыхание, чтобы зазвучать угрожающе. — Ты не разведёшься со мной, пока я того не пожелаю!
— Как прикажете, госпожа, — сухо и жёстко ответил Ташлыджалы, кажется, полностью протрезвев. Он не сводил с неё глаз, в которых теперь не читалось ни единой эмоции.
От его голоса ей захотелось завыть. Обида и ненависть рвали ей вены на куски. От тяжелого дыхания и перенасыщения кислородом у неё закружилась голова. От слёз мир вокруг расплылся, и Михримах начала грубо растирать пальцами кожу под глазами, уже саднящую от соли. Она просто не могла здесь находиться. Схватив со стула белый шёлковый халат, Михримах набросила его на свои плечи и сбежала из собственных покоев в свою первую брачную ночь.
Снаружи, конечно же, дежурили джарийе. При виде своей зарёванной госпожи они потупили глаза и не задали ни единого вопроса. Но хватило какой-то десятой доли секунды, чтобы увидеть, как одна из наложниц опустила голову и подавила призрачную ухмылку.
Разумеется. Единственная сестра султана, жемчужина Династии, самая завидная невеста во всей империи оказалась брошена в первую брачную ночь собственным мужем. Как им, рабыням с незавидной судьбой, тут не посмеяться всласть?
Михримах зажмурилась, почувствовав, как в горле снова запершило. Она повернула голову и смерила одну из девушек, самую красивую, убийственным взглядом, пока та этого не заметила и не подняла вопросительный взгляд.
— Госпожа моя? Что вам угодно? — голосочек её ещё был такой противно-угождающий, что Михримах всю передёрнуло. Вот если бы не он, она бы ограничилась плёткой или фалакой, но сейчас…
Заплаканные, озлобленные глаза султанши резко сдвинулись на евнухов, бдевших в дальнем конце коридора. Они уже с любопытством смотрели в её сторону и не остались разочарованными.
— Стража! — окликнула их Михримах и дождалась, пока евнухи приблизятся. Палец султанши указал поочерёдно на обеих наложниц. — Схватите этих хатун и бросьте в Босфор.
Наложницы задохнулись от ужаса, их лица стали белыми, как мрамор. Они принялись вырываться и увещевать о пощаде, принявшись клясться султанше, что никому ничего не расскажут, но Михримах только скупо поджала губы и отвернулась, направившись куда глаза глядят.
Ноги вывели её к Золотому пути, и она повернула в коридор к террасе, где какое-то время частенько заставала Малкочоглу за чтением. На дворе стояла глубокая ночь, и она надеялась побыть в тишине, проветрить голову… но на деле всё оказалось гораздо менее поэтичным. Михримах просто рухнула на ближайшую тахту и, закрыв лицо руками, от души разревелась.
Грудь обвила спираль отчаяния. Она не могла сделать полный вздох. В ушах всё ещё стояли слова Ташлыджалы, прогоняя по спине мурашки стыда, а под веками было его бледное лицо, преисполненное ужасом. Он нёс какую-то чушь и делал это только ради того, чтобы запудрить ей мозги и взять силой? Как он мог?
Вот и вся его любовь, подумалось Михримах, и эта мысль вызвала у неё очередной поток слёз.
Когда она приоткрыла глаза и через растопыренные пальцы увидела протянутый носовой платок, то громко взвизгнула и вскинула голову. Она ожидала увидеть кого угодно, но не его.
— Н-Николас Паша? — Михримах принялась судорожно утирать слёзы. — Что вы здесь делаете в такой час?..
В том, что это был Николас, Михримах не сомневалась. Она, по всей видимости, была единственной, кто мог без труда различать близнецов.
— Не спится. Такое частенько бывает, — ответил Николас дружелюбно и дождался, когда султанша всё-таки возьмёт носовой платок. — Но эта причина явно менее интересная, чем у вас, госпожа, учитывая, что сегодня — ваша первая брачная ночь.
Михримах подобралась и отвернулась, вытирая платком слёзы и как можно тише сморкаясь, чтобы это хотя бы отдалённо напоминало султанские манеры. Нос был красный, налитый кровью, забитый, оттого и дышать было тяжело. Ещё и от слёз боль отдавалась в висках.
— Не ждёте же вы, что я с вами сейчас откровенничать буду? — Она метнула в него острый, предупредительный взгляд. — Вы прекрасно знаете, что я не испытываю к вам симпатии, паша.
Нико демонстративно посмотрел на ладонь Михримах, которую та сразу же спрятала в широком рукаве халата, испустил страдальческий вздох и поднял руки в жесте смирения.
— Я бы не посмел лезть к вам в душу и даже надеяться на это, госпожа. Но если позволите, я бы мог помолчать с вами. Думаю, вам бы не хотелось сейчас пребывать в полном одиночестве. Мне бы точно не хотелось, будь я на вашем месте.
Вообще-то именно этого она и хотела, но отчего-то присутствие Николаса Паши вдруг стало успокаивающим, как если бы на нарывающую рану нанесли прохладную обезболивающую мазь. Николас сел в кресло рядом с её тахтой и устремил свой взгляд на ночное небо. Михримах решила, что уходить тоже не собиралась. Не султанша она, что ли, в конце концов?
— Смотрю вот я на всё это… Мечтал я, знаете ли, когда-то, что буду знатным и богатым, как мой брат Тео. Мечтал так мечтал, от всей души прям. Даже богу молился… Вот только, мол, продам побольше окуня и кальмаров, потом куплю несколько шхун, найму людей, разбогатею, приеду в Стамбул и открою свою лавку. Помню я, как старался в поте лица, денег специально не считал, чтобы не расстраиваться, а потом я-таки купил несколько лодок.
Михримах бросила на него тяжёлый осуждающий взгляд, думая, видимо, что у Николаса была глаза на затылке. Какое же было её разочарование, что один взгляд сам по себе не сработал, и паша продолжил свою никому не нужную тираду.
— Купил я, значится, себе перстень. Большущий такой, чтоб как у брата было. Ходил, хвостом вилял, гордился… Ценность потому что была, сам заработал, ничего ценнее дубовой удочки-то и не видал в жизни своей… А сейчас вон — у меня этих перстней полная куча. Могу на завтрак, обед и ужин разные носить, — пожал плечами Нико. — И ценности в них никакой. Появились другие хотелки. Захотелось много шелков, парчи и мехов — получил. Захотелось лицом кривить перед важными вельможами — пожалста! Захотелось с братом мышцами помериться — держи! А потом всё стало пресным, приевшимся. Ничего не ценишь. Черствеешь. Былой братской любви не испытываешь, всё какие-то схемы выискиваешь да интриги продумываешь, даже во сне… Потом хлопаешь себя по лбу и думаешь: а на кой оно всё? Так охота в Паргу вернуться, к приземлённой человеческой простоте…
— Паша, вы, кажется, помолчать хотели, — заметила Михримах едко. — Это не очень похоже на тишину.
Николас вздохнул.
— Да, чужак я в этом дворце. Всегда им буду. Не понимаю я тутошние нравы. — Он грустно улыбнулся и начал заламывать руки. — Простите, я всегда болтлив был. Про помолчать сказал из такта, чтоб не спугнуть вас.
— Тутошние, о Аллах… — Михримах закатила глаза и тихонько шмыгнула носом. — Ну и зачем вам хотеть не спугнуть меня?
— Ну, вы явно в свои покои возвращаться не хотите. Явно же что-то случилось, — начал он и, увидев сердитый взгляд султанши, покачал головой. — Даже заикаться о том не будем! Но всё же иногда просто отвлечься хочется, поговорить о чуши всякой… Моя тирада-то, собственно, к тому и была, я её просто не закончил…
— Про окуней, перстни и меха? — выгнула бровь Михримах, и впрямь отвлекшись от своих угрюмых мыслей. — Это что, притча какая-то?
— Да что уж там, ну пускай и притча, — улыбнулся ей Нико заговорщически и повернулся к ней всем корпусом. — Это я к тому, что в такой жизни, как во дворце, можно утратить ценность простых вещей. Разговора по душам, радости драгоценному подарку, простой человеческой любви, искренности.
— А всё вышеперечисленное может спасти от борьбы за трон? Спасёт от кровотечения, если кинжал убийцы выклюнется из-за портьер? — спросила Михримах спокойным голосом. — Если вы хотите сказать, что мы, благородные, не ценим простые вещи, так это потому, что тогда нами было бы слишком просто манипулировать.
— Мудры не по годам, госпожа, узнаю воспитание вашей маменьки… Но умение ценить простые вещи не обязательно должно сделать из вас ведомую, которой можно легко управлять.
— Ой, да разве? — изобразила удивление Михримах.
— Конечно.
— Вот только враги всегда нацеливаются на то, что ты ценишь больше всего, и отнимают это у тебя, чтобы причинить боль.
— Ну, мы же люди, не бездушные создания. Если вы перестанете ценить, например, всякие брюлики, чтобы вас нельзя было купить или причинить вам боль, разве это защитит вас насовсем? Вы же не перестанете ценить, например… своего брата, матушку или супруга. Вы всё равно будете к кому-то испытывать тягу и любовь. Или я не прав?
Михримах закусила внутреннюю сторону щеки и странным взглядом уставилась на Николаса.
— Допустим, правы.
— Ну так чего вам проще будет лишиться? Сверкающих бус или кого-то из близких?
— Драгоценностей, разумеется. Вот только это не остановит никакого врага от того, чтобы забрать у меня кого-то из близких людей, даже зная о том, что я ценю простые вещи, вроде драгоценностей, — парировала она важным голосом.
Николас снова ласково улыбнулся ей. Совершенно, кажется, искренне, даже участливо.
— Но вы при этом будете капельку счастливее, госпожа.
Она оторопело уставилась на него, поняв, что попала в ловушку. Но вовремя взяла себя в руки, когда поняла, что ей сказать было нечего. Султанша со вздохом поднялась с тахты и подошла к перилам, чтобы опереться на них и вдохнуть полной грудью прохладный майский воздух.
— Ну, так и что же? Сидя сейчас здесь, в шелках и парче, вам хочется жареного окуня? — бросила она спустя пару минут молчания.
Почему-то Николас Паша воспринял её слова как приглашение встать и присоединиться к ней. Михримах вновь закатила глаза, но ничего не сказала, когда почувствовала его за своей спиной.
— Вы даже не представляете как, — тихо рассмеялся паша. — И я рад этому, на самом деле. Нельзя управлять такой большой империей и не ценить того же, что ценят простые люди. Я поэтому с вами разговариваю. Иногда же простой разговор по душам может стоить целой казны.
— Вы про себя, что ли? — скептически уточнила Михримах, всем своим видом показывая, что лучше бы паше трижды подумать, прежде чем ответить.
Нико со смешком покачал головой.
— Куда уж нам, простым смертным… У вас же есть ваша валиде и ваш брат.
Михримах понуро опустила голову и поджала губы.
— Не хочу тревожить их по пустякам.
— Ваши слёзы и горечь не пустяки, султанша.
— Сейчас глубокая ночь. Валиде не потерпит такой невоспитанности с моей стороны, я…
— Ваша валиде вас очень любит, госпожа, — поспорил Николас, изобразив трагичное сочувствие на лице. — Может, вы и не всегда приходите к согласию, но она заботится о вас. И уж точно не прогонит, если вы решите прийти к ней и поделиться своими тягостями и треволнениями.
— Ей нужен Ташлыджалы, чтобы обелить имя Селима, — выдавила из себя нехотя Михримах, насупив брови. — Если она узнает, что мне не удалось… удержать его ради Селима, она рассердится на меня.
— А Ташлыджалы отказался выступать в суде? — уточнил Нико.
— Нет, он сказал, что сделает это, но… Я всё равно не хочу показать валиде, что подвела её.
— Госпожа, вы понапрасну себя терзаете. Ваша мать — самый близкий вам человек. Она очень переживает и за вас, и за вашего брата, и за всё государство. Боже, я даже не удивлюсь, если прямо сейчас она не спит, а думы думает! Да и ваш брат-Повелитель тоже. Мне слуга вот только донёс, что государь тоже не может заснуть, — добавил Нико и вдруг приободряюще положил руку между лопаток Михримах. — Навестите их, госпожа.
По её спине прошлись мурашки неясных чувств. Это было недопустимое хамство, но она, будто зачарованная, не оттолкнула его, когда от ладони начало распространяться тепло, затянувшее её в омут успокоения. Ей показалась мысль Николаса Паши очень… стоящей внимания. И вправду, как она могла в такой час мёрзнуть на балконе с Великим визирем, а не попросить у родной матери утешения и поддержки?
Михримах посмотрела вниз и вдруг осознала, как высоко располагался балкон. Рука Николаса Паши всё ещё давила на её лопатки. Если бы он приложил чуточку больше усилия и подтолкнул бы её, то она бы перекинулась и полетела вниз…
Аллах, почему она вообще подумала об этом?
Если бы она упала… то, интересно, быстро бы наступила смерть? Наверняка, нет. Сперва хрустнули бы позвонки, тело бы вывернулось наизнанку, а кости…
Кости. Снова кости. Под веками вспыхнул труп Селима, уставившегося стеклянными глазами в стену. Изо рта его текла струйка крови, а сам он был бледным, холодеющим…
Михримах всю передёрнуло, и она испуганно отступила на несколько шагов, схватившись за голову.
— Госпожа, вы хорошо себя чувствуете? — заволновался Николас.
— Да. Да, всё хорошо, — она тряхнула головой, возвращая себе рассудок, и закусила губу. Эта ночь выпила из неё все силы. — Я… вы правы, паша. Я схожу к валиде.
Бросив платок на столик напротив тахты, Михримах кинулась прочь с балкона быстрым шагом. Всё тело прошибло холодным потом от этого ужасного видения. Откуда у неё вообще взялись такие чудовищные фантазии? Да ещё и такие реальные, будто всё это когда-то уже было.
Когда-то уже было… Яхья говорил о таком же. Мол, всё повторяется и повторяется, везде смерть Селима. Должно быть, его слова слишком впечатлили и испугали её. Впрочем, если подумать, кости ей мерещились и раньше…
Она снова тряхнула головой, прогоняя паршивые непрошенные мысли, и решительно направилась в сторону ташлыка, где располагались даире Валиде Султан.
И чем дальше она шла, тем больше сомнений было. Но поворачивать назад, в холодные покои, где был Яхья — или не был, а это ещё хуже, — ей точно не хотелось. И на балкон к Николасу возвращаться она тоже не собиралась.
Ей было так одиноко и грустно. Прав был Николас. От такого огромного количества благ прелесть жизни притуплялась, а потому опоры можно было лишиться от малейшего ветерка, ибо слишком мало было вещей, которые можно было ценить. Её всю сотрясало от понимания, что она, единственная дочь султана Сулеймана Кануни, Жемчужина Династии и самая завидная невеста в державе, ради которой многие готовы были сложить головы… шаталась по дворцу посреди ночи с израненной ладонью в собственную брачную ночь, где с ней чуть не развелись.
По щекам снова потекли слёзы, от которых уже тошнило. Она понимала, что это была жалость к себе, но она не могла её сдержать. Отец был мёртв, Мехмед был мёртв, а только они могли утешить её мягко и понимающе, а затем молча, по-отечески обнять. Она скучала по ним безумно. Настолько, что она была готова отдать всё самое ценное, что у неё было в этом мире: дворец, статус, драгоценности, власть — лишь бы получить возможность снова их обнять.
Ноги наконец вывели Михримах к дороге в гаремный павильон. Как бы ей хотелось, чтобы мать не отвернулась от неё, приняла, утешила, обняла — так, как делала это когда-то давно, в другой жизни. До смерти отца.
Она услышала копошение и спряталась. Из-за угла вдруг выклюнулось двое евнухов, которые под руки вели совершенно не сопротивляющуюся Фахрие-калфу. Её лицо выглядело обескровленным, понурым, будто наказанием ей вменили казнь, не меньше. Она услышала причитания Сюмбюля-аги и Шахина-аги, но те были далеко, и Михримах ничего не смогла расслышать. Кажется, Фахрие сильно разозлила её валиде.
Впрочем, Михримах это мало заботило. Матушка, значит, не спала. Отвернувшись от Фахрие, султанша пошла дальше, в сторону гарема. Шаг за шагом, лестница за лестницей, ступень за ступенью. Никто из слуг не остановил её и, кажется, не заметил — благодаря карантину, по дворцу шаталось мало слуг. Это успокоило Михримах: лучше бы никому не заметить её в таком виде — разбитую, бледную, в подвенечной сорочке, предназначенной для первой брачной ночи.
Никто не узнает. Ничего не было. Побыв с матерью, наутро она сможет гордо вздёрнуть подбородок и сделать вид, что этого унижения не было. Всё ради матери. Всё ради брата. Всё ради того, чтобы они — и она сама — остались в живых.
Михримах добралась до ташлыка, незаметно юркнула в пустой коридор и вскоре оказалась у дверей даире. Те были приоткрыты, стражи рядом почему-то не оказалось. Она услышала голоса и поневоле прислушалась, а затем и вгляделась в щель…
***
Некоторое время назад
— Паша! Паша, прошу вас, продержитесь ещё совсем немного! — хрипела ополоумевшая от ужаса Фахрие, оборачиваясь назад каждые несколько секунд. Визиря тащили на себе двое стражников-бостанджи, которые сопровождали их в дом Нигяр-хатун.
Он уже не переставлял ноги, а голова его безвольно болталась вдоль ключиц. И всё же пока из его горла вырывались болезненные хрипы, она понимала: всё ещё живой.
Сердце клокотало в глотке от страха. Она несла в руке фонарь и отчаянно надеялась на то, что Аллах был милостив к ним — и дверь в хаммам Хюррем Султан не была закрыта. Ибрагиму Паше срочно нужно было лекарство! Этот приступ не был похож на остальные — он выглядел так, словно у него вот-вот будет остановка сердца — Фахрие уже наблюдала это, когда приступы случались у покойного Повелителя…
Неизвестно, какая такая распроклятая хворь поразила Ибрагима Пашу, но сомнений не было: он постепенно умирал. Ни одно, даже самое сильное здоровье не могло долго сопротивляться такой изнурительной, сжирающей тело изнутри болезни.
Это Аллах его так наказал? Его и Хюррем Султан? В конце концов, в её случае лекари тоже разводили руками: не знаем, мол, какая такая болячка могла столь резко подкосить здоровье госпожи, если ещё несколько месяцев назад ему можно было только позавидовать. А теперь по городу ещё и распространялась чума…
После смерти султана Сулеймана на Османскую империю, казалось, и впрямь обрушился гнев Всевышнего…
Стоны стали тише, и Фахрие в отчаянии закусила щёку.
— Только держитесь, паша, только держитесь…
Хюррем Султан её убьёт, когда узнает. А ей ведь наверняка расскажут. Сейчас Фахрие доведёт пашу до его покоев, возможно, сумеет-таки достать ему дозу лекарства — хотя сегодняшнюю, полагавшуюся по режиму, он уже разбил об стену, — а потом кто-то да сболтнёт, что ему стало хуже, что он едва не погиб. А ведь она, Фахрие, была ответственна за его жизнь. Возможно, стоит открыть глаза султанше и сказать простую, но жестокую правду?
Не сможете вы, дескать, больше мучить его, Валиде Султан дражайшая… умирает ваш злейший враг в муках. Не стоит больше гневить Аллаха, просто дайте ему умереть.
Да, так бы она и сказала, если бы при виде ледяных голубых глаз госпожи, которые могли резать её на куски, как ножи, её не трусило с ног до головы. Она полетит в Босфор вслед за всеми лекарями, что не смогли поставить пашу на ноги во имя потехи Хюррем Султан.
Наконец фонарь был едва не отброшен в сторону, когда они с бостанджи и пашой наконец достигли потайной двери в хаммам султанши. Фахрие лихорадочно ощупала стену и потянула за рычаг, услышав сладостный звук механизма, который отодвигал проход.
Оказавшись в прохладном хаммаме, Фахрие испуганно огляделась и, удостоверившись, что лишних глаз не было, яростно замахала стражам, чтобы те завели визиря внутрь. Несмотря на то, что печи не работали, пол в хаммаме был всё ещё влажный, и она шикнула бостанджи, чтобы осторожно вели пашу. Тому становилось всё хуже: он что-то бормотал про себя, продолжая сдавленно рычать от боли, сжимавшей его голову.
Пройдя по полностью пустому хаммаму, они доковыляли до коридора и наконец достигли двери в покои Хюррем Султан. Солнце уже давно зашло, но оставалось надеяться, что госпожа была в это время, как обычно, занята делами дворца, беседовала с Николасом Пашой или же была озабочена обеспечением карантинных мер во дворце.
С позволения Аллаха, они смогут прошмыгнуть через её покои и выйти незамеченными через противоположную дверь в её покоях, которая вела не в ташлык, а в коридоры для слуг. Весь мир сузился вдруг вокруг ковролина, который был до нелепого идеально в этот момент выстлан от двери в хаммам до двери к спасению паши. Фахрие так сосредоточилась на этом, что ей не показалось странным, что в покоях госпожи, несмотря на позднее время, не горели свечи — и вообще было слишком холодно.
Или это просто ей было так страшно?
— Куда вы так спешите? — тишину покоев пронзил холодный, нарочито игривый голос.
Фахрие резко застыла, будто ноги её вросли в пол. Ужас охватил всё её существо изнутри, и она медленно повернулась на звук.
Её могущественная госпожа восседала на своём султанском диване, вернее, троне — она позаботилась о том, чтобы та пародия на софу, которую использовала покойная Айше Хафса, была заменена на изысканный резной трон с высокой изогнутой спинкой.
Эта небрежная, ленивая поза. Тонкие белые пальцы, перебирающие на весу бусинку зелёного винограда. Полумрак, очерчивающий вместе со слабой игрой лунного света точёные, острые скулы. Блестящие от голодной ярости глаза, которые в этой холодной палитре цветов казались ей устрашающе яркими.
— Г-госпожа… — задохнулась Фахрие, опуская голову и сжимая в замке на животе трясущиеся руки.
Она даже не заметила, что евнухи Хюррем Султан тихо скрутили даже не сопротивлявшихся бостанджи ещё тогда, когда её нога переступила порог покоев султанши. Ибрагима Пашу двое других евнухов жёстко усадили на колени и поволокли к ногам султанши. Но тот не то чтобы понимал, где находился и что с ним было: он только безостановочно стонал от боли. Его всего трясло, как в лихорадке.
— Ибрагим Паша… Грязный предатель, — выплюнула она и поднялась с места. — Ты отравляешь всех, к кому прикасается твой лживый язык…
— Госпожа, паша всего лишь встретился с Матракчи Насухом-эфенди! — вступилась, толком не понимая зачем, Фахрие. — Я была свидетелем их разговора! Паша просто переживал за друга и попросил устроить им встречу! Я пожалела его! Он ведь… он ведь умирает, госпожа!
Но Хюррем её не слышала. Весь её мир, вся её накопленная усталость и ярость сейчас готова была обрушиться необъятным потоком прямо на Ибрагима. Она приблизилась к нему, затем замахнулась и со всей силы влепила пощёчину. Голова Ибрагима мотнулась в сторону, но хватка евнухов не дала ему повалиться назад.
Хюррем всю трясло от гнева и беспомощности: она не могла даже сорваться на нём. Применит к нему пытки в качестве наказания — он умрёт. Накричит на него — толку не будет, скорее даже потешит его. Но он продолжал пользоваться её бессилием перед ним. Продолжал лгать. Продолжал быть виновным во всём. Даже будучи изолированным от всего мира, будучи скованным чудовищной болью, лишённый статуса и власти, Ибрагим Паша умудрялся сделать свой ход и ударить ей в спину.
При виде уродливого шрама на правой стороне его лица ей захотелось вонзиться пальцами себе в волосы и закричать от злобы. Он и тут её провёл! Такой же шрам был у Николаса после стычки с Ташлыджалы. Мог ли Ибрагим Паша встретиться с ним? Сговориться? Подтолкнуть к этому безумному никяху?
Если бы она не ненавидела его всем сердцем, то могла бы признаться, что его сила и ум восхищали её. И пугали. Даже лишённый памяти, он умудрялся ставить ей шах снова и снова, в то время как у неё были и власть, и статус, и воспоминания — а она всё равно выла от досады, потому что проигрывала ему. Всегда. Неужели дьявол именно так растолковал его распроклятое желание о власти?
Она тяжело дышала, пытаясь совладать с эмоциями, перед глазами растелилась алая пелена. Наклонившись, она грубо схватила его за подбородок и повернула лицо к себе. Даже оказавшись прямо перед ней, он не мог сфокусировать на ней взгляд. Не мог молить о пощаде или проклинать.
— Ты солгал мне! Ты солгал мне снова! — вскричала она, не обращая внимания на его странные всхлипы и стоны. — Скрыл правду! Сбежал из-под моего носа! Нанёс себе увечья, чтобы обмануть мой взор! И после этого ты смеешь говорить мне о доверии и близорукости? Проклятье на твою голову, Ибрагим!
Она ударила его и тут же почувствовала всплеск иррационального, чудесного облегчения, рассыпавшегося всполохами по её груди. Ударила снова, затем ещё раз и ещё, пока внутреннюю сторону ладони не начало печь. Затем он наконец поднял на неё пустой, скорбный взгляд, в котором всплеснулась — впервые на её памяти — искренняя мольба.
— Остановись… — слабым треснувшим голосом проблеял он, и ладонь Валиде Султан остановилась на полпути. Что-то в его голосе заставило её вздрогнуть — и послушно замереть.
Он задрожал ещё сильнее, как если бы его начало сотрясать в настоящих судорогах. Глаза закатились, и он начал бормотать что-то бессвязное.
— Твой сын… Я… Я вспоминаю… вспоминаю ту майскую ночь… — Только и расслышала она, наклонившись ближе.
Веки Хюррем распахнулись, и она ошарашенно уставилась на него. Бостанджи увидели, как ладонь госпожи вяло поднялась в воздух, отдавая им приказ отпустить пашу. С сомнением переглянувшись, они ослабили хватку и отступили назад. Тело Ибрагима Паши обмякло, и он вонзился ладонями в пушистый ковёр, пытаясь удержать равновесие на сотрясающихся руках.
Не в силах видеть страдания паши, которым, по её мнению, она поспособствовала поневоле, Фахрие отчаянно воскликнула:
— Госпожа! Паша не принимал лекарство уже некоторое время! Утром он выбросил лекарство на моих глазах, я не смогла помешать ему! И он отказывался принимать его после последнего приступа! — объяснила Фахрие, молящим взглядом вперившись в неподвижно возвышающуюся над Ибрагимом госпожу. — Ему всё хуже, Валиде… Я подумала, что встреча с Матракчи Насухом-эфенди сможет помочь… простите меня…
Язык Хюррем онемел. Она всё слышала, хоть и не повернула к Фахрие головы. Как так? Почему он отказывался от лекарства?
И тут глаза Ибрагима широко распахнулись. Спина выгнулась колесом, он запрокинул голову и захрипел от боли — натужившись так, что через несколько секунд и впрямь охрип. Хюррем в ужасе отшатнулась от него, но рукой остановила инстинктивную попытку стражей оградить её от потенциального врага.
Она уже видела эти припадки. Это не были яростные вспышки боли, когда он всё ещё оставался в своём уме достаточно, чтобы глядеть на неё почти осмысленно. Это были отчаянные хрипы умирающего. В отличие от Ибрагима Паши, барахтающегося в неведении, ей-то были известны причины такой дикой боли.
Его память и впрямь возвращалась.
Такую боль нельзя было сымитировать, уж ей это было известно лучше, чем кому-либо.
Ибрагим схватился за голову, пытаясь сдавить её и как будто сломать напополам, и начал задыхаться от боли.
В голове Хюррем набатом забились слова Фахрие о том, что он не принимает лекарство уже несколько дней и может вот-вот умереть.
Почему при виде его, корчащегося в такой боли, она не могла даже пошевелиться и просто молча смотрела на него? Не было больше ни ярости, ни злорадства при виде его мучений. Была только сосущая пустота внутри. Она и не заметила, как задрожала. В этот момент почему-то самой очевидной — до тупой боли — мыслью стало осознание: он не мог довести себя до такого, чтобы насолить ей. Нет. Он слишком любил себя.
Но мог ли он сделать это из гордости, чтобы доказать ей, что не являлся врагом? — вполне себе. В конце концов, не она ли готова была перерезать себе горло и выпить яд при Сулеймане, чтобы доказать свою преданность? А ведь они с Ибрагимом всегда были похожи.
Эта мысль болезненно скрутилась у неё в животе.
Хюррем повернула голову к ближайшей из служанок, не отрывая взгляда от Ибрагима.
— Принеси изумрудную шкатулку.
Хатун знала, о чём речь. Там хранились запасы лекарства, а ключик Хюррем Султан всегда держала при себе. Когда шкатулка оказалась перед ней, султанша выудила из камня в своём ожерелье крошечный ключик и повернула его в скважине, стараясь не обращать внимания на стоны Ибрагима и на то, как подрагивали её пальцы.
Опустившись перед ним, она вновь схватила его за подбородок и, сжав челюсти, процедила:
— Выпей это, паша. Моё терпение не безгранично!
В чёрных радужках, окружённых красными полопавшимися сосудами, всколыхнулась осознанность. Его будто молнией ударило. Ужас и ярость взревели в нём, и он в отчаянии отвернул голову.
— Нет! — прорычал он едва слышно, но решительно.
Она предприняла ещё одну попытку влить ему в глотку лекарство, но он продолжал отталкиваться от неё на локтях, хоть и попытки эти выглядели смешно. Раздражённо выдохнув, она подозвала стражей, и те снова скрутили пашу, держа крепко его голову. Он в немом ужасе уставился на пиал в её руке и принялся мотать головой, как ребёнок, отказывавшийся есть кашу.
— Проклятье, хватит испытывать меня, паша! — процедила Хюррем сквозь зубы. — Выпей это или умрёшь!
Собрав невесть откуда всю оставшуюся силу, Ибрагим издал задушенный вскрик и впился зубами в руку бостанджи, прокусывая плоть почти до кости. Испуг султанши, упавшей на спину, и эффект неожиданности позволили ему вырваться из хватки, схватить пиал из онемевших рук Хюррем и швырнуть его в стену, добившись того же эффекта, что и в своих покоях несколькими часами ранее. Затем он отполз в сторону, подорвался на колени, схватил всю шкатулку целиком и с хриплым рычанием выбросил и её туда же, к разбитому пиалу.
— Я… не… позволю… — яростно хрипел он, слова доносились из сдавленного спазмами горла. — Я вспомню… я всё вспомню! Я должен! Не смей мешать мне!
Валиде Султан продолжала сидеть на полу и ошарашенно таращиться на него. Ибрагим опёрся одной рукой на её трон, чтобы удержать хоть какое-то равновесие, и со всей яростью посмотрел на неё.
— Это не я убил тебя.
Хюррем вздрогнула всем телом, как от удара молнии, и в ужасе огляделась, не успев скрыть затравленный вид. Как она и боялась, слуги с недоумением поглядывали то на неё, то на Ибрагима Пашу. Кажется, не только странное поведение Ибрагима, но теперь и его слова могли пустить по дворцу ненужные слухи. Она не могла этого допустить.
Подскочив на ноги со скоростью раненой птицы, она выбросила руку в сторону всех слуг и закричала:
— Шахин-ага! Вывести всех отсюда и оставить под замком до моего приказа! Немедленно!
Ни одно лишнее слово не должно было выпорхнуть из этих покоев. Ни одно. Фахрие вместе со слугами бостанджи-баши, Шахин-ага, вывел из покоев и громко захлопнул за собой дверь. Едва переводя дыхание, Хюррем повернулась к Ибрагиму, когда тот снова заговорил:
— Я вспомнил ту ночь, когда ты упала, — продолжал он таким голосом и с таким взглядом, будто в этом мире не существовало больше никого, кроме них.
Султанша подлетела к Ибрагиму и, нависнув над ним, схватила за грудки.
— Ты совсем обезумел! О чём ты говоришь?!
Он в ответ лишь злобно сверкнул на неё чёрными глазами, которые на лице серого цвета казались нездорово блестящими, и вонзился жесткими пальцами в её предплечья. Сжимая до отчаянной боли, которая прокатывалась по его мышцам.
— Не я столкнул тебя вниз! Это был Нико! — выдавил он с каким-то гортанным хрипом и сильнее сжал пальцы, увидев всплеск удивления в её глазах, которое она не успела скрыть. — Нико был тем, кто убил тебя, Хюррем! Это он!
Её глаза так широко распахнулись, что вот-вот грозились вылезти из орбит.
— Что? — только и прошептала она.
— Та ночь. Я вспоминаю. Ты не рассказывала, так что я не могу лгать об этом, — торопливо цедил он. Его горячие рваные вздохи бились об её побледневшее лицо. — Я вспомнил аконит и сказал тебе! А до этого я вспомнил, как смотрел на тебя с верхнего балкона! Я думал, что сошел с ума, думал, что всё это лишь фантазии, но затем я вспомнил ещё кое-что… Вспомнил, как был внизу, в саду, куда тебя сбросили. Я был там. Говорил с Матракчи. А наверху, на твоем балконе… Там был Нико. Это был он.
Сухие губы Хюррем приоткрылись. Лицо её обратилось гримасой сплошного ужаса. В голубых глазах поочередно вспыхивали то недоверие, то паника, то ярость. Взгляд застыл на отвратительной ране на правой стороне лица Ибрагима, и её осенило.
Близнецы могли в прошлом поменяться местами.
