Пятнадцатый цикл
Воспоминание первое
Ибрагим развалился на подушке, подперев ладонью щёку, и молча наблюдал за тем, как падишах скрупулёзно выводит буквы на куске пергамента, расписывая ответы на заданные им вопросы. Ему всё же было дозволено обучать мальчишку основам государственного управления, несмотря на всю нелепость и унизительность данной роли, и Ибрагим решил для себя, что будет терпелив. Он преклонит голову. Временно. Позволит бдительности Хюррем поутихнуть, чтобы в дальнейшем нанести сокрушительный удар в самое сердце. Он спас ей жизнь, верно? А значит, она догадывалась, что рано или поздно он что-то попросит взамен. Что-нибудь абсолютно безобидное. Такое, что позволит приблизиться к ней. Совершенно невзначай, мягко, ненавязчиво. Он предвосхищал воплощение своего плана, грезил о нём денно-нощно, наслаждаясь тщательным выверением каждой детали, всего, что могло пойти не так… Но и Хюррем была хитра, как змея. С момента её подозрительной хвори прошло уже несколько недель, но она упорно играла с ним в молчанку, искуснейшим образом делая вид, что его попросту не существует. Ибрагим из образованнейшего челеби, бывшего Визирь-и-Азама, превратился в обычную няньку для султана, что, казалось бы, должно было позволить ему приблизиться к Валиде — но проклятая ведьма будто видела его насквозь. Ибрагим жил с ней под одной крышей много лет, а потому давным-давно успел узнать её режим сна и бодрствования, что она ела и пила, когда ходила на прогулку и с кем… Но стоило ей надеть на себя корону Валиде-регента, как изменилось абсолютно всё — и Паргалы Ибрагим был бы не собой, реши он, что всё это случайность. Он выходил на прогулку с султаном Селимом, обосновывая это желанием проводить научные беседы на свежем воздухе для лучшего усвоения материала — и втайне надеясь встретить в парке Хюррем. Однако эта прозорливая женщина тотчас ускользала, стоило ему только появиться на горизонте. У неё будто нюх на него был. Он просил евнухов и калф устроить им встречу — дескать, по вопросам воспитания и обучения султана, — но на всё получал холодные равнодушные отказы. Гнев копился в нём день ото дня, пока наконец в голове не начали зреть мысли о том, что все его хитроумные планы — просто блажь, а следует ему просто взять кинжал и, ворвавшись к ней в покои, просто перерезать ведьме горло. Или подкупить кого-то с этой целью, как в старые добрые времена, но для того понадобится скопить золота… Селим вдруг уронил голову на локоть, чем вырвал Ибрагима из раздумий. — Вы уже закончили, государь? — спросил Паргалы, заглядывая в пергамент мальчишки. — Так быстро? — Да. Можете проверить, паша, — отмахнулся Селим и, зевнув, закрыл глаза. — Так хочется на охоту… а матушка не позволяет. Аллах-Аллах. Будто меня белки могут покусать насмерть, ей-богу. С недавних пор Ибрагим начал замечать, что пронырливый рыжий мальчишка всё больше делился с ним размышлениями о своей жизни. Лишь крошечная часть из них — та, что касалась Хюррем, — вызывала у него интерес, но всё же Ибрагим усердно делал вид, что внимательно слушает. — Мама ну просто всё контролирует. Каждый шаг и каждый вздох, — продолжал жаловаться Селим, пока Ибрагим изучал ответы юного государя, навострив уши. — Такое ощущение, будто мы не в моём дворце, а на сковороде у Иблиса. — Она — Валиде-регент, государь. Это мудро с её стороны, — ответил Ибрагим с напускным равнодушием. — Вы ведь догадываетесь, что у неё множество врагов. Взять, например, то, что случилось с вашей матушкой несколько недель назад. Такое не должно повториться, поэтому она и осторожна. Селим вдруг угрюмо прыснул и посмотрел на Ибрагима с неожиданным лукавством. — Вы ведь не всерьёз, паша? — Государь? Селим выпрямился и, положив локти на скрещенных по-турецки коленях, задержал взгляд на лице бывшего Великого визиря. Тот едва удержался, чтобы не начать прислушиваться к хаотичным, раздражающим мыслям в голове мальчишки. Но, судя по горящим голубым глазам, тот и сам не мог удержаться, чтобы не выдать всё подчистую. — Никто маму не травил, — шепнул он. — Она сама. Сама отравилась. — Что вы такое говорите, государь? — без толики возмущения протянул Ибрагим, осторожно сминая пергамент указательными и большими пальцами. — Зачем же нашей Валиде Султан травить себя? Это глупость. Должно быть, вас дезинформировали. — Несколько месяцев назад валиде начала пропадать из дворца пару раз в неделю. Строго в одно и то же время. Она думает, что я не знаю, но всё же я падишах! У меня тоже есть свои люди. И они следили за матушкой… ну, чтобы ей никто не навредил, — неловко пожал плечами султан, будто оправдываясь, что не шпионил, а беспокоился. Затем взгляд, обращённый к паше, стал острее. — Я выяснил, что матушка всё так же продолжила ездить туда, где её якобы отравили. Скажете, разумно это с её стороны? Мама никогда бы так не поступила, если бы случившееся не было её собственным решением… Ибрагим почувствовал, как сердце заколотилось в бешеном темпе от предвкушения драгоценной информации. — И… куда же она ездит, государь? — спросил осторожно Ибрагим и тут же добавил, изобразив серьёзную мину задумчивости и беспокойства. — Быть может, мне известно это место. Я допускаю, что ваша валиде пытается сама выяснить, не угрожает ли вашей жизни кто-то из заговорщиков… — В таком месте это делать было бы довольно странно, честно говоря, — скептически заметил Селим и подпёр рукой щёку. — Это на территории какого-то большого странного дома. Она заходит внутрь, а затем спускается в подвал. Я не знаю, что там, потому что внутрь мой слуга не сумел проникнуть… туда только по приглашениям попасть можно, как я понял. Но это на окраине Галаты. В тех домах гадалки людей дурачат, ведуны порчи наводят, ужасти всякие творятся. При моём покойном отце там всегда дежурили янычары и следили за порядком, но валиде приказала прекратить, мол, стража нужна в другом месте. Ага, как же! Она что-то задумала. — Вы думаете, госпожа хочет внимание от себя отвести? — Ибрагим всеми силами делал вид, что не подпрыгнет вот-вот на подушке. — Я знаю этот район, ваше мнение о нём справедливо. Но что Валиде там понадобиться могло? — Знать бы! — с досадой скрипнул зубами Селим, предвкушающий будто бы какую-то шалость. — Но матушка явно не посещает ни гадалок, ни ведунов. — Почему вы так думаете? — Потому что она может сюда их позвать, если захочет. Кто ей помешает? В общем, что-то тут другое… Слуга сказал только, что место то паршивенькое… дурно там пахнет. Сладким чем-то. Ибрагим вскинул брови, вспомнив странный сладкий запах, который можно было услышать везде, где ступала нога Хюррем. И особенно ярким он был в ту ночь, когда она вернулась во дворец, и он единственный раз смог приблизиться к ней. Ибрагим знал Галату вдоль и поперёк, и у него, чёрт возьми, были кое-какие идеи, куда могла пропадать Хюррем дважды в неделю. Нужно было проследить за ней во что бы то ни стало. Смесь предвкушения и возбуждения облепила его тело. Стоило огромных усилий остаться сидеть на подушках и делать безразличный вид. — Мама очень одинока, — продолжил Селим, казалось, не замечая бури эмоций в глубине чёрных глаз визиря. — Я лишь надеюсь… что она не слушает всех этих шарлатанов. Ну, если она действительно к ним ходит. — Не беспокойтесь, Повелитель. Я уверен, вашей валиде ничто не грозит. — Иншаллах, — буркнул Селим, вдавливая кончик пера в пергамент и выводя на нём кляксу. — К слову говоря, государь: вы упоминали, что намереваетесь поговорить с Абдулла Пашой в ближайшее время. — Да, это будет сегодня вечером, — поник Селим, поёжившись. — Он собирается подать в отставку. Ибрагим облизнул губы. Конечно, он намеревался это сделать — потому что последние письма самого Паргалы подталкивали его именно к этому. Абдулле нужно было развязать руки, а освободившееся место в Диване Ибрагим был намерен вернуть себе через Селима рано или поздно. Увидев, что Паргалы был безобиден, Хюррем могла дать на это своё дозволение, стоило лишь немного надавить… А до этого Ибрагим пользовался аудиенциями Абдуллы у Селима, чтобы украдкой встречаться с ним и передавать свои планы относительно Хюррем Султан, а также координировать работу заговорщиков в столице и санджаках. Кажется, предстояло попросить его задержаться на этой должности. — Быть может, будет поспешным решением дозволять ему эту отставку, Повелитель. — Да? И почему же? Что хорошего в слуге, который не хочет служить? — вопросительно выгнул бровь Селим. — Я много лет знаю Абдулла Пашу. Он очень мудрый, но амбициозный паша. Ему недостаточно свершений и славы. Оттого он чувствует себя ненужным вам, недостойным занимать должность куббе-визиря. — Я планировал через полгода начать поход и взять Абдулла Пашу с собой, — важно заявил султан, призадумавшись. — Но ему ещё об этом неизвестно… — Именно, — Ибрагим кивнул напутственно. — Сообщите ему своё решение и дайте санкцию на вооружение нашей армии. Пусть Абдулла Паша станет ответственным за подготовку похода. — Думаете, он согласится? Последний поход Абдулла Паши был под знамёнами моего покойного брата Мустафы. — Вы и шехзаде Мустафа — одной крови, государь, крови династии Османов. Не забывайте об этом, — нараспев произнёс Ибрагим и улыбнулся Селиму в знак поддержки. — Если вам угодно, я сам переговорю с Абдулла Пашой. Он сможет убедиться в том, что поступил разумно, оставшись вашим преданным рабом. Глаза Селима засветились радостью. — Извольте, паша. Думаю, валиде не будет против — сегодня ночью она всё равно снова покинет дворец, а весь вечер до этого она не проводит аудиенций, — на последних словах улыбка Селима немного потухла. — Счастлив служить вам, мой Повелитель, — склонил голову Ибрагим, растянув губы в ухмылке. Это был великолепный шанс. — А что касается вашей валиде… признаться, ваши слова вызвали во мне замешательство, Повелитель. Я знаю весь город как свои пять пальцев, но не имею представления о том, где именно пропадает наша Валиде Султан. Это тревожные новости, ибо мне казалось, что место, которое посещает Хюррем Султан, в высшей мере безопасно. Возможно ли… что кто-то из наших врагов пользуется тяжестью той ноши, что возложена на её хрупкие плечи? И даже отравление её — следствие этого злоупотребления? Черты лица рыжего мальчишки исказились в беспокойстве. Он положил руки на стол и сжал их в кулаки. — Я не думал об этом так, паша. А кто-то может так делать? — Ваша матушка так печётся о вашей безопасности, но вдруг так беспечна, когда дело касается её самой… вы ведь сами об этом говорили. И вы сами подмечали, что она изменилась, разве не так? — методично взращивал в мальчишке сомнения Ибрагим. Тот нервно сглотнул и насупился. — На что вы намекаете, паша? У вас что-то на уме? Говорите! — Я не хочу делать поспешных выводов, государь, — вздохнул Ибрагим, покачав головой и отведя задумчивый взгляд в окно, поглаживая бороду. — Но, если бы я знал, куда направляется ваша матушка, то смог бы успокоить вас или сказать неутешительные вещи. — Какие, например? — Например, что вашей матушке совершенно точно не стоит посещать это странное место, раз это уже единожды едва не стоило ей жизни. Селим сердито нахмурился и опустил голову. — Как будто валиде послушает меня, — буркнул он. — Я сам не хочу, чтобы она ходила куда-то, где ей угрожает опасность… тем более втайне от меня. Но что я сделать могу? Валиде никто не указ. — Вы — всемогущий султан, мой Повелитель, — улыбнулся Ибрагим, посмотрев на Селима загадочным, проникающим в душу взглядом. — И вы знаете, что с вашей властью не всегда нужно решать дело словом. И даже не обязательно затевать ссоры и конфликты. Иногда достаточно лишь принять... некоторое решение. Срубить проблему на корню, так сказать, — он сделал выразительную паузу. — Вы имеете в виду… — недоверчиво начал Селим, пока вдруг призрачная улыбка на губах Ибрагима не вызвала на его лице фонтан эмоций. Неожиданно положительных. — А! Что Валиде не сможет ходить туда, если самого места не станет! Мальчишка едва не хлопнул в ладоши, но вовремя сдержался. Ибрагим вздохнул и одобрительно кивнул, посмотрев в окно. В парк как раз вышла Хюррем Султан. Снова в случайное время, не как вчера или позавчера. Но Ибрагим решил выжидать дальше. Силки уже были расставлены. Ему лишь важно продолжить медленно, как пауку, плести свою паутину. — Но для начала мне нужно выяснить, куда уходит ваша валиде, — заговорщическим тоном начал Ибрагим, положив локти на стол и наклонившись к султану. — Если вы дадите весточку вашему слуге, я отправлюсь с ним этой же ночью. Утром я обо всём вам расскажу. Селим скованно пожал плечами и неодобрительно поджал губы. — А если мама узнает? — Я сделаю так, что она ничего не узнает. А вы всегда можете сказать, что ничего не знали об этом. Что я обманул вас. Ваша матушка с удовольствием поверит в это, — протянул Ибрагим, склонив голову набок. — А так, государь, у вашей валиде будет на один секрет меньше от вас. Селим несколько долгих мгновений думал, рассматривая лицо Ибрагима в поисках причин отказать ему. Но ничего не нашел, а потому кивнул и негромко согласился.***
Для Ибрагима было забавным узнать, что у законного султана во дворце толком и не было «своих» людей, кроме мальчишки-поваренка, который прислуживал Шекеру-аге. После встречи с Абдулла Пашой и выяснением деталей дальнейших действий к Ибрагиму в условленном месте подошел юноша от силы семнадцати лет. Запуганный, вечно пялящийся в пол и едва складывающий в предложения слова. Он следил за передвижениями Хюррем Султан уже какое-то время — и ни разу к нему не возникло вопросов. Без труда прочитав его мысли, Ибрагим догадался, что парниша ещё не попался Хюррем Султан, потому что был насквозь безобидным и ничтожным — пару раз, видите ли, встал с Повелителем в спарринг в матрак и уже стал доверенным лицом Селима. Что ж, если рыжий мальчишка выбрал такого неподозрительного и неприметного шпиона сознательно, то стоило похвалить его смекалку. Ибрагим ещё и догадался по его бесхитростным мыслям, что парнишка-поварёнок едва ли понимал, что вообще-то следил за Валиде Султан втайне от неё самой. А потому окрутить его и заставить незаметно вывести себя из дворца оказалось сущим пустяком. Когда за окном отгремели последние вечерние молитвы, Ибрагим и слуга Повелителя, юноша по имени Малек, выдвинулись вслед за каретой Хюррем Султан, стараясь передвигаться как можно более незаметно. Удача им благоволила: в этот вечер беспощадно лил дождь, смывая их следы, ухудшая видимость и заглушая топот копыт. Ибрагим держался за крохи своего предвкушения изо всех сил, стараясь не замечать, как всё тело трусит от промозглого дождя и как насквозь вымокли сапоги, из-за чего ногам было мокро и холодно. В иное время он бы приказал разбить лагерь и переждать дождь — или же приказать слугам нести над своей головой зонт, ибо он был важнейшей фигурой в государстве и болеть ему всяко не пристало… но Ибрагим терпел. Терпел, как в дни, когда был никому не нужным сокольничим. И терпение его было вознаграждено. Все эти тяжбы были временными, убеждал себя Ибрагим. Он поднялся с самых низов до величайшего человека в государстве не из-за любви государя, а потому что был умён и талантлив. И сейчас, хоть и призрачно, но втеревшись в доверие к султану Селиму, любимейшему сыну своей злейшей противницы, он был как никогда близок к тому, чтобы доказать себе и каждому, что он может подняться из грязи снова — на своё законное место. И туда его поднимет Хюррем. Если не выше. Хотя сама же его и спустила оттуда. Он своими руками поставит эту женщину на колени и заставит признать перед советом Дивана, что только он один достоин возглавлять государство в должности Визирь-и-Азама. Эти мысли грели его в эту холодную ночь, пока его конь неторопливо следовал через лес на нужном расстоянии от кареты Хюррем, а вода заливала ему лицо, капая с мокрого насквозь капюшона, стекая по подбородку, горлу и забираясь под воротник рубахи. Наконец они пересекли мост Галаты и оказались в квартале иностранцев, куда стекались все приезжие и где жители города могли найти совсем не праведное развлечение для себя, пока Всевышний не видел. Конечно, Ибрагиму по долгу службы полагалось знать обо всём, что происходит в этом квартале. Он знал каждый бордель — некоторые особенно хорошо, — каждый торговый дом, каждый салон гадалок и ведунов, каждый постоялый двор и всё, что выходило за рамки законности. С некоторыми дельцами Ибрагим Паша был в доле, пополняя собственные запасы золота на чёрный день, и теперь ему было интересно: какая часть из них всё ещё была на плаву, учитывая, что власть держала Хюррем Султан? Ликвидировала ли она их или так же попустительствовала, получая некую долю прибыли? — Мы прибыли, паша, — боязливым тоном произнёс Малек, придерживая свою кобылу и указывая пальцем на эскорт Хюррем Султан, скрывшийся за поворотом. — Это в доме за углом. Нам лучше спешиться здесь. Ибрагим скупо кивнул и, заведя лошадь в тёмный переулок, спешился, передал поводья Малеку и огляделся по сторонам. — Госпожа всегда приезжает сюда. А потом уезжает в одно и то же время. Примерно через четыре часа. Ибрагим осматривался, чувствуя явное неудовольствие от того, что был без малейшего понятия, что это был за район. Здесь никогда, в его быт Визирь-и-Азамом, не было ничего примечательного. Район приезжих, дома самые обычные, жилые, без вывесок и толпы людей. Здесь было необычно безлюдно в такой час — ещё квартал-другой назад они проезжали мимо большой группы людей, у которых веселье явно только начиналось. Те рассосались по тавернам и борделям, но никто не шёл в эту сторону. — Мы… будем ждать госпожу здесь, паша? — осторожно спросил Малек и скукожился под тяжёлым взглядом визиря, резко вернувшему ему своё внимание. — Я… я подумал, что госпожа уйдёт, а вы… пойдёте туда… и… — Я сам решу, что и как мне делать, мальчик. Оставайся здесь и следи за лошадьми. Я скоро вернусь, — холодно произнёс Ибрагим и, надвинув пониже капюшон, выскользнул из переулка. Стоило ему высунуть нос, как мимо него тотчас прошло двое мужчин, пьяных вусмерть. Один из них задел Ибрагима плечом и, пошатнувшись, едва не упал. — О-ох… тысячи извинений, сеньор, — пьяно хихикнул один из них, навалившись на своего друга для равновесия. — Ах, мир так кружится! Я бы закружился вместе с ним! — И затем окружил шею друга руками, уткнувшись в неё носом. Судя по их внешнему виду и акценту, это были явно не коренные жители города, а иностранцы. Кажется, венецианцы. Ибрагим скрыл отвращение на лице и отряхнулся. Взгляд его скользнул туда, откуда они пришли, и увидел вдалеке карету Хюррем Султан, а также дюжину её стражей. Вот только домик рядом разваливался на глазах, а Малек ранее упоминал, что султанша заходила в дом с красной крышей. Сейчас же карета стояла около дома на соседней улице, где, насколько Ибрагиму было известно, проживала дряхлая старуха-гадалка. Умный ход. — Заблудились? — выгнув бровь, спросил Ибрагим, скрывая неприязнь. — Таверн и постоялых дворов тут нет. Вас проводить? — Нет, сеньор, грацие, — вежливо улыбнулся спутник пьяницы, не без труда отлепляя его от себя. — Мы уже идём домой, он неподалёку. Мой брат… немного плохо себя чувствует. Ибрагим удивлённо поднял брови. Дождь смывал все посторонние запахи, но он мог поклясться, что любой перегар можно было почувствовать на том расстоянии друг от друга, на котором они находились. И Ибрагим его не слышал. Странная догадка озарила его голову, и визирь мягко скользнул в голову пьяницы и его брата. Эффект был грандиозно тошнотворный: Ибрагима замутило, стоило ему увидеть круговорот — в буквальном смысле — расплывчатых, пьяных мыслей забулдыги. Поняв, что его может вот-вот вырвать, Ибрагим поморщился и отвернулся, зажав рот рукой. — Мы пойдём, с вашего позволения, сеньор. Хорошего вам… — Я ищу дом с красной крышей, — тут же выпалил, справившись с тошнотой, Ибрагим. — Мне говорили, что там можно найти пристанище… тем, кому одиноко. Он говорил буквально первое, что ему пришло на ум, фактически идя ва-банк. Он ведь не знал, куда уходила Хюррем, это могло быть любое место — Ибрагим вообще предполагал, что она, возможно, собирала где-то в подвале обычного дома какой-то тайный совет по секрету от сына и всего Дивана. Но совершенно неожиданно для себя он попал в яблочко. Пьяный венецианец понимающе кивнул и указал подбородком на улицу, откуда они с братом пришли. — Вы почти на месте, сеньор... — заплетающимся языком сказал он и указал на дорогу. — Значитца... Ступаете прямо, да? Это ж прямо, Джакатто? — Это прямо, Лауро. — Мадонна, грацие... — облегчённо вздохнул пьяный венецианец. — Ну так вот. Прямо, да, как я и сказал... А потом направо повернёте. Пройдёте один заколоченный дом... затем будет ещё один, тот, что вам нужен, красная крыша у него, да... Вы ж, видимо, в первый раз, сеньор? А вам это, сказали секретную фразу для входа? — Возможно, но я не запомнил её. Решил, что это был какой-то пьяный бред. — И неудивительно, — хмыкнул второй венецианец, поморщившись, когда пальцы пьяного брата окружили его лицо. Кажется, он думал, что разговаривал с какой-то воображаемой прелестницей. — Лауро, проклятье! В следующий раз я тресну тебя по голове и перекину прямо поперёк седла! Сеньор, — венецианец обратился к Ибрагиму, — на входе постучите три раза быстро, затем сделайте паузу и постучите дважды медленней. Когда вас спросят, что вы ищете в такую позднюю ночь на окраине города, ответьте: «Отдохновения смирившейся душе, друг мой». Бессмыслица, как он и думал. Но Ибрагим сильнее убедился в том, что Всевышний был на его стороне. Какая удача, что он повстречал постояльцев этого странного «места для отдохновения», где пропадала Хюррем. — Благодарю вас, — учтиво склонил голову Ибрагим с улыбкой на тонких губах. Венецианец изъявил встречную любезность и заковылял прочь вместе со своим братом, стараясь идти под навесами крыш. Ибрагим прибавил шагу, уже и вовсе позабыв о барабанящем по макушке дожде, и направился по маршруту, который указал ему брат этого пьянчуги Лауро. Или он был не пьянчугой? В носу всё ещё свербело от того же сладкого запаха, который Ибрагим слышал в покоях Хюррем. Около дома этот запах стал сильнее, особенно когда Ибрагим встал под козырёк дома с красной черепичной крышей. По виду это был обычный жилой дом, довольно зажиточного вида. Обойдя его один раз по периметру из интереса, прежде чем подойти к входной двери, Ибрагим подметил, что забор дома окружал небольшой дворик, на который можно было попасть только через этот дом с красной крышей. Возможно, там было ещё что-то. Чёрт возьми, да будь Ибрагим Паша всё ещё Великим визирем, он бы просто ворвался сюда с рейдом янычар и перевернул всё вверх дном. Постучав с помощью железного кольца на двери трижды быстро, затем дважды помедленнее и с паузой, Ибрагим поневоле задержал дыхание. Что он должен был обнаружить внутри? Что там делала Хюррем? Внутри всё рвалось от нетерпения и волнения, которое он не испытывал уже давно. Со скрипом окошко в верхней части двери отъехало в сторону, и на него воззрились два глаза, блестящих от враждебности и подозрения. — Чаво исчеш на окраине города в такую позднюю ночь? Все эть правоверные вашы уже спять давно, — прищурившись, прогудел из-за двери хозяин дома. Он еле-еле говорил на тюркском, как будто совсем недавно был в империи. Любопытная деталь. — Отдохновения смирившейся душе, друг мой, — несмотря на то, что Ибрагим был насквозь мокрым, в горле было необычно сухо, когда он произносил условные слова. Куда он вообще попал? Взгляд хозяина мгновенно переменился, из враждебного став более дружелюбным. Он кивнул, тотчас исчез за щёлкнувшей задвижкой, и Ибрагим услышал лязгающий звук цепей. Затем дверь перед бывшим визирем распахнулась, и Паргалы увидел грузного вида мужчину, с длинными усами и густой бородой, лысого и одетого в плотный домашний халат. Внешне он казался необъятной горой, и Ибрагим на секунду даже засомневался, удалось бы ему свалить этого толстяка в одиночку или нет. Но в этот вечер он пришёл явно не за этим. Сегодня он играл роль дипломата. Заблудшую душу. — Заходь, чаво стоиш-та, — толстяк указал на прихожую, пропуская пашу внутрь. — Не видал тебя тут раньше. Откуда узнал об месте ентом, ась? — Из уст таких же заблудших, как и я, — уклончиво ответил Ибрагим, всем своим видом показывая усталость. — А встретил ты их где, падскажи? — На улице. Не на светском приёме, очевидно, — фыркнул Ибрагим. — Не пахож ты на заблудшего, ой не пахож, — с прищуром заметил здоровяк, уперев руки в бока. — Больно холёненький, чистенький… рожа вся в пушке от пирьевой падушки. А ну-к плащик свой выкинь. Ибрагим глубоко вздохнул, подавляя агрессию, и расстегнул тяжёлый мокрый плащ, протягивая его громиле, который тут же начал с профессиональным видом его осматривать. Заметив ножны, пристёгнутые к поясу на пояснице, он насупился и покачал головой, указав на них пальцем. — А-а. Оружие тут аставиш. На выходе забереш. — Ни за что, — отрезал Ибрагим, вытаскивая из-за спины кинжал. — Я здесь в первый раз и не знаком с порядками, но точно не оставлю единственное оружие защиты. Толстяк надвинулся на него огромной горой и накрыл своей грозной тенью. — Ножичек атдай и можешь спускаца. А коли не по душе тебе — так праваливай, пока я не выкинул тибя взашей, — враждебно прошипел громила. Стиснув зубы, Ибрагим послушно вытащил дорогой кинжал, сделанный лучшими кузнечными мастерами, и нехотя положил его в огромную лапищу охранника дома. Вряд ли он был хозяином, рассудил Ибрагим. Громила зацокал языком и ещё сильнее прищурил правый глаз. — Дарагой больна… спёр у кого, а? Да не баис, признайся, не сдам тибя, — хохотнул толстяк. — Это мой. Ну и что дальше? Идти мне куда? Ещё какие-то секретные фразы? — вопросительно выгнул брови Ибрагим, скрестив руки на груди. — Щас спустишся вниз, вот тудой, — громила показал на дверь в конце коридора и вдруг протянул Ибрагиму маскарадную маску. — Вот, возьми. Звать-та тебя как будим? — А у вас тут все заблудшие, тайно ищущие отдохновения, записываются в гроссбух? — бывший визирь сердито прищурился. — Да чхать я хател на имя, которое мамка тебе дала, — раздражённо отмахнулся громила. — Тут у всех прозвисча, ясна? Те, кто тебе сказал об ентом месте, пади были тупенькими, нда? Ибрагим на мгновение замешкался, чувствуя, что выглядел он и впрямь не совсем подходяще для этого места. Он как будто собирался спуститься по меньшей мере в гильдию воров. В борделе тоже большинство посетителей назывались чужими именами, чтобы слухи по городу не ходили, но Хюррем-то вряд ли посещала подобного рода заведения. — Элиас, — гневливо выпалил первое греческое имя, которое ему пришло на ум, Ибрагим и выхватил маску из рук громилы. — Ещё что-то? — Нет, — пожал плечами громила и вдруг криво улыбнулся, как будто даже невраждебно. — Звать меня Архонт можеш. Прахади, друг. Первый раз всё бисплатна. А потом платить нада, смекаеш? — мужчина потёр три пальца в характерном жесте. Ибрагим скривился. — Ты меня больше одного раза не увидишь, — фыркнул он и зашагал по коридору, всё же надев чёрную маску. Та плотно закрывала всю верхнюю часть лица. Прорези для глаз были инкрустированы ненастоящими, конечно же, сапфирами. Хотя на вид фальшивка была неплохой. В спину ему ударился глумливый смешок соглядатая этого странного дома. — Да все вы так гаварите… а потом не вытолкнеш вас, засранцев. Дверь в конце коридора была открыта, и Ибрагим ступил на винтовую лестницу, ведущую в подвал. Сомнений не было у него ещё тогда, когда он переступил порог этого проклятого дома: запах был точно таким же, приторно-сладким. Вишня и горький миндаль. Сейчас ему даже казалось, что он заполнил все его лёгкие, что вся его одежда пропахла им. С каждым шагом запах становился всё сильнее, пока он не понял, что у него и впрямь начала кружиться голова от него. Это был зловещий запах чего-то дурманящего. Ибрагим напрягся, услышав вдалеке приглушённые барабаны и голоса: смеющиеся, лоснящиеся. Без кинжала и тем более плаща с капюшоном, который он оставил у того толстяка, он чувствовал себя слишком уязвимым, как будто каждый встречный мог без труда узнать его. Наконец он спустился в подземную часть дома, над которой, очевидно, и находился тот большой внутренний двор, и едва не задохнулся: и от дыма, и от ужаса, оторопело уставившись на довольно большое пространство, заполненное многочисленными людьми в масках. Вопреки его ожиданиям, он наблюдал не оргию, как в дорогих борделях, но нечто не менее ужасное, ибо человеческую похоть можно было без труда понять. Всё помещение было исполнено в тёмных тонах: диваны, полупрозрачные занавески, ковры. Единственным освещением были немногочисленные масляные лампы, создававшие приглушённую, таинственную атмосферу. Дым, который привлёк его внимание, исходил из шише или кальянов — стеклянных колб, излюбленных курительных приспособлений прямиком из Персии. Несколько таких кальянов стояло в углублениях этого подвала, их раскуривали мужчины и женщины, абсолютно в равной степени. На лицах их было написано блаженство, взгляды были блуждающие. Запаха алкоголя тоже не было, в этом Ибрагим был уверен. Этот приторный запах исходил от дурман-травы, чёрт её раздери. Её, видимо, смешивали с сушёной вишней и жареным миндалём, чтобы заглушить слишком характерные и узнаваемые нотки. Проклятье! Ибрагим почувствовал, как по спине начала ползать противная змея отвращения и бешенства. Пронзительно злые чёрные глаза принялись пристально изучать гостей в поисках копны рыжих волос. По его спине мазнули чьи-то руки, и Ибрагим, будто ошпарившись, отпрянул вперёд и резко развернулся. Он увидел низенькую хатун, которая разглядывала его осоловелыми, подёрнутыми поволокой удовольствия глазами. — Здравствуй, эфенди… Кого ты ищешь? Могу ли я составить тебе компанию? Голод твой утолить? — Нет, — сухо отозвался Ибрагим, жалея, что лицо его было скрыто маской, а потому девушка не могла увидеть, как сильно его перекосило от отвращения. — Я ищу конкретную женщину. — Хм? Вот как? — ничуть не смутилась хатун, держась на ногах на честном слове; её немного покачивало. — Откуда ты знаешь, что я не та, кого ты ищешь? А может… может… — У неё рыжие волосы. Высокая, с меня ростом. Часто тут бывает. Видала такую? — спросил он холодно, повернувшись к хатун, но продолжая периодически бегать взглядом по лицам людей. Проклятье: из-за масок он вообще не мог никого узнать. — Рыжие… как солнце… солнце даёт надежду… Солнце печёт, от солнца жарко… как мне сейчас жарко, — хихикнула девушка заплетающимся языком и вдруг легонько повалилась на Ибрагима, коснувшись его холодного и влажного от дождя кафтана, облепившего торс, горячими ладонями. Паргалы снова передёрнуло, но он не успел выплюнуть проклятье, как хатун заворожённо зашептала, прислоняясь ещё ближе: — Такой холодный… остуди меня, бей… — Пошла прочь, хатун! — Паргалы отодвинул от себя назойливую хатун и брезгливо поморщился. Если Хюррем была здесь, он всё меньше был уверен в том, что его не стошнит при виде её такой. — Солнца нету тут… А солнышко увидишь, смеёшься и смеёшься, — пробормотала мечтательно девушка, совершенно не озабоченная тем, что её отвергли. Она крутанулась вокруг своей оси, убрав руки за спину и, насвистывая себе что-то под нос, поплелась к другому мужчине. — Ах, эфенди… кого ты ищешь? — Гнев Аллаха на ваши головы, — процедил на арабском Ибрагим, стряхивая невидимую грязь с тех мест, где его касалась эта отвратительная хатун. Омерзительный запах уже, казалось, забрался ему в голову и вкручивался в нервы. От него всё сильнее кружилась голова, но, к счастью, Ибрагим был всё ещё в своём уме. Нужно было найти Хюррем, убедиться, увидеть своими глазами, что Валиде Султан Османской империи беснуется в таких грязных местах, и убираться отсюда к чёртовой матери. О Аллах, да эта глупая рабыня своими же руками вложила в его ладони ключ к своему уничтожению. Ему даже придумывать ничего не пришлось. Ибрагим ходил между мужчин и женщин, танцующих и обжимающийся под плавные ударные, и пытался выцепить взглядом хоть кого-то похожего на Хюррем. А куда подевался Сюмбюль-ага? Он же в курсе был, куда пропадала его госпожа. Неужто он допускал, чтобы она оставалась одна в подобном месте? Стоило поискать её по прозвищу, подумал Ибрагим. Но как найти её? Какое имя она могла взять? А солнышко увидишь, смеёшься и смеёшься. Он вспомнил одурманенный бред той девчонки, и его осенило. Встрепенувшись, Ибрагим попытался привлечь к себе внимание одного мужчины-гостя, который показался ему более-менее адекватным, и спросил, не видел ли он тут женщину, чьё прозвище может быть как-то связано со словом «смеющаяся». — Сюда все приходят, чтобы смеяться, а не плакать, бей… В том и отдохновение души… отдохновение от всех тяжб, невзгод и горестей, что свалились на наши головы нестерпимым грузом… — прошептал нараспев мужчина, блаженно улыбаясь и закатывая глаза, в которых плескались экстаз и полное отсутствие осмысленности. Его трясущиеся руки потянулись к Ибрагиму. — Хочешь, я заставлю смеяться и тебя? Ибрагим грубо отшвырнул его руки от себя, но незнакомец оказался настырнее. Он обхватил плечи визиря руками, сдвинув брови в подобии вымученного недовольства, и тут же получил кулаком по лицу. Отшатнувшись, мужчина упал на людей позади себя, и все они кубарем повалились на стол со сладостями, перевернув его содержимое на людей, сидевших рядом. — Нечестивцы, — прошипел Ибрагим, отряхиваясь и скрываясь в толпе, которая была слишком не в своём уме, чтобы как-то враждебно на это реагировать. Они просто разглядывали упавших, по-глупому моргая и хихикая, пока даже та группа, повалившаяся на пол, не разразилась каким-то сумасшедшим, ненормальным смехом. Да что за бездна тут творилась? Но это произвело свой эффект: часть гостей отвлеклась от своих занятий и стянулась к куче упавших людей, которая уже начала, шатаясь, забираться на столы и весело смеяться, обнимаясь и целуясь. Это позволило Ибрагиму приглядеться к уединённым куполообразным экседрам, укрытым таинственными вуалями занавесок. И наконец его взгляд зацепился за странную женщину, которая оказалась в самом дальнем углу этого подвального помещения. Она никак не реагировала на то, что происходило в центре комнаты, и продолжала самозабвенно вдыхать и выдыхать дым из мундштука. Женщина была одета в расшитое золотыми нитями бордовое платье, жадно облизывавшее всё тело, а на её тёмную макушку был надет — что выглядело издевательски — платок. Она сидела на диване, согнув одну ногу в колене и возложив стопу на стол, а вторую протянула вдоль обитого бархатом сидения. Протянутую стопу массировал какой-то полуобнажённый мужчина с такой же примерно маской, как у него. Плечи незнакомки, по которым змеями сползали гладкие чёрные локоны, разминали руки какой-то девушки, разодетой в откровенное платье. В таких ходили разве что шлюхи с галатских улиц. Ибрагим всё больше думал о том, что поспешил с выводами относительно несхожести этого места с борделем. Он бы никогда не обратил внимания на эту женщину, если бы не поза, которую он без труда узнал, и пронзительно-холодные голубые глаза, которые уже какое-то время пристально за ним наблюдали. Подойдя ближе, чтобы увидеть всю экседру, он заметил, что женщина была не одна, если не считать рабов подле неё. В одном из гостей он, конечно же, узнал Сюмбюля-агу, который сидел и почитывал какую-то книжечку — видно, уже привыкший к подобного рода непотребствам, а подле него, ближе к самой черноволосой женщине, сидел и другой мужчина. Но его маска была другой: она закрывала лишь половину лица да и то смехотворно. Ибрагим мог разглядеть русые короткие волосы и аккуратную щетину. Когда незнакомец повернулся к нему с вопросительно поднятой густой бровью, Ибрагим оторопел, почувствовав пробежавшую по позвоночнику дрожь. Мужчина был невероятно похож на молодого Повелителя. Это было дьявольское сходство — если не больше. Даже взгляд был похож. На секунду это вырвало Ибрагима из реальности и усилило головокружение, отчего ему захотелось схватиться за что-то, но когда он услышал хриплый, бархатный голос женщины, то замлел от удовольствия. Ловушка схлопнулась. Его, разумеется, ловушка. — Что ты смотришь? Ступай своей дорогой, — прошептала она, вдыхая дым и откидывая голову на грудь массажистки. Она тотчас забыла об Ибрагиме и прикрыла глаза. — Продолжай, Саид. Так ты говоришь, удалось выяснить имя этого мерзавца? — Да, госпожа Серкания, — кивнул молодой человек. — Его имя — Махмуд. Это он занимается поддельными грамотами в Стамбуле. Он помощник верховного кадия. Вон он, рядом с мужчиной в красных штанах. Серкания. Проклятье. Ибрагим едва не поперхнулся от смеха: у Хюррем совсем не было фантазии, ибо она и впрямь выбрала египетский вариант имени «смеющаяся». Ибрагим осторожно, будто прогулочным шагом, скользнул в сторону, чтоб его нельзя было увидеть, но и чтобы ему было удобно подслушивать. — Они все друг с другом повязаны, госпожа! — Ибрагим сразу же узнал тоненький манерный голосок Сюмбюля-аги. — Наверняка тот нечестивец, который сделал подложную грамоту для работорговца, которого вы ищете, знаком с этим Махмудом. Только прикажите, и мы схватим его, узнаем правду! — Не торопитесь, — Серкания выдохнула дым и задумчиво сощурилась. — Он может улизнуть из города. Скоро будет праздник в честь османского флота, и именно тогда в город завезут большое число рабов незаконно. Кто-то попытается найти этого Махмуда, чтобы он сделал поддельную грамоту. Пусть встреча пройдёт здесь, Саид. Тогда мы сможем проследить за ним и найти подельников. — Я понял вас, госпожа Серкания, — с придыханием произнёс молодой мужчина, а затем Ибрагим увидел через полупрозрачную ткань занавески, как он потянулся к Хюррем и взял её ладонь, чтобы поцеловать. — Как ваша головная боль? Чувствуете ли вы себя лучше? Хюррем дёрнулась всем телом, дав сигнал Сюмбюлю, и тот шустренько замахал рукой, прогоняя всех из личного пространства своей госпожи. Массажисты тут же всё поняли и с покорными кивками удалились из экседры султанши, предварительно задёрнув за собой занавески. К счастью Ибрагима, Сюмбюль направился куда-то в противоположную сторону, а массажисты были и сами в достаточно одурманенном состоянии, чтобы не обратить на него никакого внимания, а потому молча растворились в толпе. Саид и Хюррем остались одни. Ибрагим осторожно прильнул к занавеси, чтобы иметь визуальный контакт с экседрой и получше слышать — гул ударных становился всё громче. Через полупрозрачную ткань он увидел, как Саид сместился ближе к Хюррем и сел так, чтобы она положила голову ему на колени, вытянув обе ноги на диване. — Мне лучше, — ответила Хюррем неожиданно мягче. — Только здесь и с тобой мне спокойно, Саид. — Счастлив слышать это, моя госпожа, — прошептал любовно мужчина и наклонился, посмотрев в голубые глаза султанши. — Я так волнуюсь за вас. Сюмбюль говорил, что вам стало дурно, когда вы возвращались во дворец. Это всё из-за меня, должно быть, я положил неправильную дозу… Хюррем протянула ладонь и погладила Саида по щеке. — Это не твоя вина. Я просто устала. Саид окружил ладонь женщины рукой и сжал. — Хюррем Султан догадалась? Что вы покидали дворец втайне от неё. Под изгибами маски пухлые алые губы изогнулись в ухмылке. — Она слепа до таких вещей, Саид. В стенах дворца… её ничто не волнует, кроме её детей. Я служу ей много лет и знаю, о чём говорю. Ибрагим издал тихий истерический смешок. Чем сильнее сладкий аромат копился и клубился в его лёгких, тем сильнее ему хотелось ворваться внутрь и, сорвав с проклятой жади парик и её маску, изобличить её. Она притворялась какой-то Серканией, делая вид, что просто служит во дворце. Что за нелепая ложь. Как будто простую служанку будет сопровождать целая вереница стражи и даже известный на весь Стамбул евнух. Он ненавидел сейчас громилу наверху, который отнял у него кинжал. — Я бы отдал всё, чтобы воссоединиться с тобой в тех стенах, госпожа Серкания, — голос мужчины дрогнул от скорби. — Даже если бы пришлось оскопиться… всё ради тебя. Ты спасла мне жизнь. Выкупила меня у этой жабы Михринисы, капудановой дочки. Я до самой смерти будут верен лишь тебе. — Мне достаточно того, что у меня есть ты и этот дом, Саид. Только здесь я могу найти покой. — Это не мой дом. Это твой дом. Настоящий. Позволь утолить твою тоску… скрасить твоё одиночество, госпожа, — с дрожащим от страсти и нетерпения голосом произнёс Саид, чуть смещаясь вбок, чтобы уложить шею женщины на свой локоть и заглянуть ей прямо в глаза. Хюррем молча смотрела на него через прорези для маски, а потом молча кивнула. Ноги Ибрагима стали ватными от накатившей ярости и возмущения. Он совершенно точно не собирался смотреть за тем, что должно было последовать за этими словами, но всё ещё не мог отвести глаз. Ему хотелось ворваться внутрь и плюнуть ей в лицо. А потом рассмеяться — громко, властно, чтобы у неё все внутренности скрутило в узел от стыда. Ему хотелось схватить её за локоть и поволочь прямо по земле, по этим грязным ступеням на улицу и там же бросить на съедение толпе. Слушать и упиваться её захлёбывающимися мольбами, как много лет назад, когда он вложил в её руки отравленный лукум. О да, порой он грезил по ночам, мечтая увидеть эту сцену ещё раз, вживую, особо смакуя её, если бы только она повторилась снова... но при этом чтобы Хюррем была в статусе свободной женщины и жены султана. Якобы победившей его, возвысившейся до места, куда его падишах так и не пустил. Какое это было бы наслаждение. Саид огладил пальцами линию подбородка женщины и мягко улыбнулся. — Расскажи, как прошёл твой день, госпожа? Ибрагим вздрогнул, сбросив с себя наваждение и гнев. Что за странный вопрос он услышал? Пока эти одурманенные вокруг упивались смехом, похотью и прелюбодеяниями, пока поддельные имена перемазывались в стонах и хихиканье… эта женщина тихонько рассказывала хозяину этого отвратительного заведения, как у неё, чёрт возьми, день прошёл. И Хюррем не врала. Она рассказывала самые обыденные вещи, о которых знал и он сам: как она проснулась и встретилась с управителем дворца, затем выслушала вместе с Хюррем Султан доклады Хазнедар и кызляра-аги, посетила Диван вместе с сыном и мучилась от пугающей тишины в дворцовом парке во время прогулки. Хюррем рассказывала в подробностях всё, что переживала и чувствовала, и Ибрагим понял, что и сам, как этот прохиндей Саид, слушал взахлёб её откровения. Они были такими простыми и такими до нелепого искренними, что ему уши заложило. От этой омерзительно воняющей дурман-травой экседры вдруг запахло таким гнетущим одиночеством, что ему захотелось выблевать эти странные ощущения прямо в углу комнаты. — Любовь моя, моя весна, моя госпожа, — прошептал вдруг Саид, поглаживая скулы женщины и легонько перебираясь подушечками пальцев вверх, к линии роста чёлки. — Моё сердце, мой лукум. Владычица души моей. Это были стихи покойного падишаха. Ибрагим во все глаза уставился на распроклятого Саида, который своими грязными губами смел озвучивать эти восхитительные строки. Голодный, полный гнева и ярости зверь начал предупредительно рычать, выпуская когти и скребясь по грудной клетке визиря, готовясь выпрыгнуть наружу. И тут он услышал тихие стоны. Но не похотливые, как могло показаться. Она снова плакала. Уже второй раз. — Сбит я страстию в пути, брожу я, как в пустыне, заботам нет числа… и ничто мне не снится. Моя душа больна, но ежели кровь моя остынет в жилах — твой взгляд спасёт меня, любимая. И, по всей видимости, Саид был готов к этой реакции. Он утешающе погладил пальцами щёки женщины, стирая её слёзы и баюкая в своих объятиях, будто ребёнка. Затем он взял мундштук из её рук, глубоко-глубоко затянулся, прикрыв от удовольствия глаза, и выдохнул дым ей в лицо, после чего мышцы лица Хюррем слегка расслабились, хотя всхлипывать она не перестала. — Такие чудесные стихи. Кто их написал, ты так и не сказала? Хюррем высунула язык и облизнула сухие губы, прежде чем раскрыть влажные глаза и скорбно прошептать: — Величайший поэт империи. Он звал себя Мухибби. Это значит «любимый». Он… писал эти стихи Хюррем Султан. — Поэт Мухибби писал стихи самой Хюррем Султан? — удивился Саид. — Кто же этот смельчак? Писать такие чувственные строчки самой Роксолане… — Он был её мужем. А она была его единственной женой, единственной любовью, — прошептала женщина и слегка затряслась от рыданий. — Так Мухибби — это Повелитель... Какая трагичная история, — грустно отозвался Саид, поглаживая волосы женщины. — Но отчего ты плачешь, госпожа Серкания? — Мне… жалко мою госпожу, Хюррем Султан, — тихо ответила Хюррем, всхлипывая и жмурясь. — Она… так скучает по Повелителю. Всё ещё спит, держа под боком кафтан, что уже давно даже не пахнет им. А во время трапезы всё ещё приказывает оставить тарелку пустой. Вдруг… Повелитель придёт. Ей очень одиноко, Саид. Она скучает по нему, хотя и лица возлюбленного не помнит более. Саид протягивает к губам султанши мундштук, и та делает очередную затяжку, успокаивая нервы и беснующихся демонов. — Говори, Серкания. Говори. Не молчи. Рассказывай мне всё. Я утешу тебя, — бормотал бессвязно Саид убаюкивающим голосом. — Я рядом с тобой… И Хюррем рассказывала, едва шевеля губами, вдыхая вишнёвый, с горькими нотками миндаля дым, а Саид слушал, зная, что таинственная Серкания никогда не дозволит ничего большего. В момент особо убаюкивающей неги Серкания лишь вскользь увидит тёмный силуэт злодея, в крови которого плескался токсичный яд, горячий настолько, что плавил кожу. Она почувствует лишь на толику мгновения колючий ужас, но силуэт через мгновение исчезнет и растворится. На следующий день она снова наденет маску Хюррем Султан и будет заседать вместе с сыном в зале собрания Дивана, выслушивая требования Абдулла Паши относительно подготовки к походу. Она будет чувствовать остаточное головокружение, ведь минувшей ночью она снова вдохнула дыма больше, чем следовало бы, — и утром Эсма уже пожаловалась ей, что одежда султанши как-то странно пахла и что её стоило отправить в прачечную. И она действительно переборщила. Следовало бы уйти из дома Саида пораньше, но она задремала от недостатка кислорода, а теперь чувствовала слабость и вялость. Она даже толком не слушала, что докладывали ей визири — в конце концов, на то был Селим, который всё больше благодаря Ибрагиму погружался в государственные дела. Хюррем скользнёт скучающим взглядом поверх паранджи по стенам залы и увидит в окошко вперенные в себя глаза Ибрагима. Этот взгляд покажется ей очень странным: обычно в чёрных глазах, обращённых к ней, плясали чертята или, напротив, веселье, отдававшее жутью… И Ибрагим Паша, должно быть, всякий раз думал, что её могло обмануть его лицедейство, но нет: эти чернющие глаза говорили громче любых слов и фальшивых ужимок. Поэтому она и не подпускала его к себе после «спасения» — знала, что ничего хорошего он не попросит взамен. Так что проще было его игнорировать, наслаждаясь его замешательством и унижением в роли учителя для Селима. Но этот взгляд заставил Хюррем не на шутку напрячься. Она даже с такого расстояния могла разглядеть глубокие чёрные синяки под его глазами, их болезненный, лихорадочный блеск. Взгляд был совершенно открыто, беззастенчиво злым и пробирающим. Но плескалось в нём и что-то ещё — что-то, что она впервые никак не могла сперва определить. Так смотрел человек, который как будто в голове прокручивал сценарии её умерщвления, как будто в его ушах сейчас играла музыка, звучащая как хруст её костей. Это было непохоже на Ибрагима: каким бы он ни был садистом — никогда до пыток в её отношении он бы не опустился. А сейчас он выглядел так же, как когда выходил с самых жестоких допросов. По позвоночнику Хюррем прошлась странная дрожь. Этот взгляд… заинтересовал её. Сбил дыхание. Ей вдруг стало очень жарко. — Валиде? — шепнул ей на ухо Селим, в его голосе звенели нотки беспокойства. — Мне больно. Ситуация выплеснулась ей на голову ушатом холодной воды, и Хюррем встрепенулась всем телом, поняв, что всё это время крепко сжимала ладонь сына, с которым восседала на троне. — На сегодня довольно, собрание окончено, — Хюррем махнула рукой и повернулась к писарю, который скрупулёзно стенографировал все разговоры Повелителя, Валиде-регента и их советников. — Имир-бей, передашь Сюмбюлю протокол совещания в письменном виде. — Валиде, с вами всё хорошо? Вы выглядите болезненно. Хюррем бросила взгляд на решётчатое окошко, откуда за ними подглядывал Ибрагим, и не увидела незваного гостя. Решив, что из-за дурман-травы ей попросту начало видеться того, чего нет, она встала с трона и, дождавшись, когда мужчины покинут зал заседаний, опустила чаршаф вниз, позволяя воздуху коснуться пылающих щёк. Её и впрямь лихорадило. — Я вернусь к себе в покои, Селим, и позову лекаря. А ты иди на занятия. Не разобрав бормотание сына, Хюррем вышла из зала заседаний, освобождая шею от слишком тугого узла палантина, и дала указание Эсме-хатун отправиться за лекарем, а Фахрие — пойти готовить хаммам. Стоило ей выйти в коридоры гаремного павильона и завернуть за угол, как вдруг стальная хватка окольцевала её запястье и потянула на себя. Хюррем не успела даже вскрикнуть, как вмиг оказалась вжата спиной в стену. От резкого удара у неё вышибло из лёгких кислород, а из-за головокружения мир тотчас поплыл и накренился. — Ты безрассудна, Хюррем Султан, — она услышала тёмный, вибрирующий от ненависти голос. Холодный и мёртвый, как целое кладбище. — Не боишься, что тебя так ещё раз отравят? — Что… — Она начала медленно приходить в себя и осознавать всю дикость ситуации. — Да что ты творишь, паша?! Прочь пойди! Стра… Она захлебнулась попыткой позвать своё охранение, когда твёрдая и сухая ладонь обрушилась на её рот, грубо сжимая. В чёрных глазах всё ещё стояли эмоции, которые ей ни капли не почудились в том окне. Это была чистейшая ненависть. Такая, какую она никогда не видела у него — даже когда пришла за ним, побеждённым, в его логово. — Никогда не приходи к этим шакалам в таком омерзительном состоянии. Никогда не приходи, если в носу ещё свербит этот мерзкий запах, а голова недостаточно ясная, — процедил он презрительно, ядовито. — Они, как стервятники, почуют твою слабость и пожрут твои кости. Посмотри, как жалко ты дрожишь. Даже я, раб Ибрагим, сейчас могу сломать твою тонкую шейку, — прохрипел бывший визирь, поднимая вторую руку и окружая горло султанши, но не сжимая, а лишь дразняще поглаживая, как тушку трепещущего кролика перед тем, как обрушить на него секач мясника. Она заворожённо следила за тем, как покрывается испариной его лоб, как блуждают чёрные, как у дьявола, глаза по её лицу и спускаются к шее, а затем поднимаются и прожигают её до основания черепа. Она физически чувствовала это. — Или влить в твоё горло яд… Но мне всё это не нужно. Я уже сказал тебе и повторю: я живу ради этого государства, ибо я, Паргалы Ибрагим, его сделал таким, каким оно досталось твоему сыну. Ради Османского государства я пойду на всё. Вдруг Ибрагим отнял руки от её шеи и скользнул пальцами по затылку, под платок, погружаясь жёсткими пальцами в шёлковые рыжие волосы, сжимая их в кулаке. Его тыльную сторону ладони, которой он зажимал её рот, обожгло её дыханием и влагой. Кажется, она всхлипнула. Или что-то простонала? — Можешь приказать казнить меня за эту выходку, если хватит смелости. Ты сама уже поняла, что твоего сына сожрут без меня, не так ли? Ведь поэтому из всех его учителей остался лишь я. Да, я знаю это. Знаю, что и ты поняла: все они — жалкие тени того, что могу дать государю я. Я знаю всё о тех, кто желает тебе и Селиму зла. И только я, а не ты, могу уберечь Повелителя от бед, которые подстерегают его там, куда не обращён твой этот пустой взор, — сухим, стылым голосом прошипел он и наклонился ещё ближе к лицу женщины-регента. — Не хорохорься впредь предо мной, Хюррем Султан. Бойся меня. Я знаю твою большую тайну, которая пахнет так же мерзко и приторно, как сейчас. — В её глазах в ответ на эти слова промелькнул ужас. — И сохраню её, но при одном условии… Её испуганный взгляд и затравленное дыхание, от которого поднималась и опускалась грудь, на которую соскользнул палантин, вспрыскивали в его кровь странный дурман. Когда он втягивал в себя её аромат, перемешавшийся со страхом, то он снова оказывался там, в притоне этого ублюдка Саида. Какая всё-таки лживая и порочная хатун эта Хюррем. Вяло блеющая что-то о своей горькой судьбинушке, но одновременно предающая память султана только ради того, чтобы поплакаться в жилетку рабу, который напевал ей своим ядовитым языком стихи покойного Повелителя, и дурманить голову этой отвратительной вишней с горьким миндалём. От этого запаха его буквально воротило, особенно сейчас, когда сломать её шею было таким близким и доступным решением. За Мустафу. За свою разрушенную жизнь. За потерянную власть. За роскошь и статус, которые он выгрызал себе годами, а она пришла и отняла всё, принесла с собой лишь смерть и нищету. — Условие моё таково: ты больше никогда не придёшь туда. Никогда не поставишь под угрозу будущее этого великого государства. Не станешь рисковать Повелителем, — перечислял он с переливающимся через край гневом и сарказмом, а затем резко отпустил её, когда почувствовал резкую вспышку боли. — Проклятье! Хюррем тяжело и часто дышала, одной рукой оглаживая своё горло, и глядела на него с проступившим безумством в голубых глазах, сжимая в другой руке изогнутый кинжал, обагренный его кровью. Ибрагим уставился на свою кисть, с которой капала кровь на белый мрамор. — Если ещё хоть раз ты прикоснёшься ко мне, паша, я убью тебя своими собственными руками, — прошипела она, звуча практически по-змеиному, и набрала воздуха в грудь, прежде чем разразиться яростным: — Стража! Через несколько мгновений в коридоре показалась группа евнухов-бостанджи, которые вопросительно уставились на свою госпожу. Та вперила палец в визиря, который, чего греха таить, побледнел от её неожиданной реакции. Неужто он и впрямь думал, что подобную выходку она спустит ему с рук? Словно и впрямь помутнение рассудка случилось. — Госпожа? — обратился к ней один из евнухов. Хюррем дёрнула подбородком на пашу. — Схватить его. Евнухи тотчас безропотно скрутили бывшего визиря, усадив его на колени перед госпожой, которая посмотрела на него сверху вниз да с такой яростью и неприязнью, будто тот был гадким тараканом, пробравшимся в её тарелку. А он продолжал во все глаза глядеть на неё, даже не сопротивляясь. Побеждённый, униженный, запутавшийся и оставшийся абсолютно без сил. Чего он и впрямь добиться хотел этой выходкой? Что она потупит глазки вниз, как Нигяр-калфа, которую он мог бесстрашно впечатывать в стены дворца и получать в ответ лишь подобострастные взгляды, полные похоти и обожания? Но он не мог удержаться, когда смотрел на то, как эта мерзкая хатун восседает на троне Повелителя, насквозь пахнущая этим подобием борделя, и смеет отдавать приказы рядом с сыном покойного государя, изображая из себя досточтимую Валиде-регента. Его тошнило от неё. Все кости содрогались от ненависти, его буквально выворачивало наизнанку — и рвало, и сотрясало в конвульсиях всю ночь, когда он ушёл из этого проклятого места. Он всю ночь не мог сомкнуть глаз, опрокинув стол и комод в своей маленькой спальне, задыхаясь от бессильной ненависти. Как эта мерзкая рыжая ведьма могла сидеть на этом благословенном троне? На троне, где сидел покойный Повелитель, чьи стихи исторгались из грязного рта этого раба. На троне, где раньше сидел он сам, Визирь-и-Азам Паргалы Ибрагим! Где он правил этим государством, которое сейчас оказалось вмиг вложено в руки не сильнейшей его соперницы, а порочной, лживой и падшей женщины. Его всего трясло — и так сильно, что он не смог удержаться, когда она ещё и решила не скрывать, что всё ещё пребывала в блаженном состоянии от этой дурман-травы на заседании пашей Дивана! Стыд! Сколько прошло времени со смерти Повелителя? Семь месяцев? Восемь? Девять? Да как у этой мерзавки совести хватило? И прямо сейчас она ещё и возвышалась над ним так, как будто пред ним был сам падишах! Падишах, который практически ел с его рук и уже заглядывал ему в рот, секретничая и выдавая тайны собственной матери! Да кем она себя, дьявол её раздери, вообразила?! Ибрагим Паша был уверен, что когда Хюррем убила его первенца его руками, то он уже не мог испытывать более глубокой, парализующей, удушливой ненависти к ней. Но он ошибся. Те чувства были хоть в какой-то мизерной доле подточены уважением и признанием. А по мере лет, проведённых под одним куполом с ней, он и впрямь порой чувствовал странное волнение, сражаясь с этой женщиной за власть. А сейчас он чувствовал только затопляющее отвращение. Пусть. Пусть казнит его. Или пусть отправит в пыточную, он даже сопротивляться не будет. Быть может, физическая боль сумеет перекрыть ту, которую он испытывает сейчас, которая разъедает его грудную клетку кислотой. Или пускай он вообще умрёт, и с его плеч спадёт груз необходимости убить её и отомстить. Он уставился на неё холодным взглядом. Его размышления заняли лишь пару вздохов Хюррем Султан, хотя ему казалось, что её молчание длилось сотню лет. — Отведите пашу в лазарет и прикажите перевязать его рану, — Хюррем кивнула на кисть Ибрагима. — Паша был неосторожен. Если евнухи что-то и заподозрили, то ничего даже взглядом не показали. Только молча подняли своего скрученного подопечного и поволокли, оглушённого, оторопевшего, в крыло лекарей. Лишь в последний момент, прежде чем скрыться с бостанджи за углом, Ибрагим не справился с терзавшим его любопытством и повернул голову, посмотрев на неё. Хюррем не глядела ему вслед. Она внимательно разглядывала кинжал, обагренный его кровью, и обессиленно прислонилась к стене, как если бы ноги едва держали её. А потом задрожала и закрыла лицо рукой. Затем перед его глазами мелькнул холодный белый мрамор одиноких стен Топкапы.