Воспоминание пятое
Казалось, наступил мертвецкий штиль. Даже птицы заглохли. Словно мир вокруг застыл, и весна обратилась холодной зимой. Он увидел, как исказилось ледяным ужасом лицо Хюррем, как она ломанулась на крик, очертя голову и абсолютно не помня себя. Он успел заметить, что она не выглядела ошарашенной. А скорее так, будто случилось то, чего она больше всего боялась. Ей двигали только отчаяние и сумасшедшая боль. Она никого и ничего не слышала, хотя он пытался докричаться до неё несколько раз. Она бежала так быстро и безрассудно, что потеряла по дороге и палантин, и даже остроносую мягкую туфельку, которая ударилась об голень Ибрагима, пока он опомнился и побежал следом. Они по глупости забрели в лабиринт, а потому времени выбраться из него потребовалось больше. Хюррем плакала, рвала одежду об ветки, спотыкалась и ругалась на весь белый свет, а он в тон ей разбрасывался проклятиями на евнухов и бостанджи, которые кинулись по привычке выполнять его приказы и поспешили оцепить дворцовый сад. Но все остальные слова умерли в его глотке, когда они с Хюррем Султан наконец настигли места, откуда доносились сдавленные рыдания наложницы. Из горла матери вырвался сумасшедший, животный вопль, когда она увидела лужу крови, вытекающую из-под живота бессознательного Селима. Мальчишка лежал на животе в неестественной позе. Ибрагим увидел стрелу в правой нижней части его спины, где находились почки. И она — как быстро оценил опытный в этом деле Ибрагим — вошла довольно глубоко, скорее всего, насквозь. Не дай Аллах, пронзила почки — в таком случае юному падишаху, скорее всего, конец. Хюррем рухнула на колени, крича и захлебываясь истеричными рыданиями, и инстинктивно вонзилась в стрелу пальцами, как будто думала вытащить её — и это бы тотчас разбудило её ребенка. Ибрагим резко схватил её за плечо. — Не вздумай! Стрела затыкает рану. Хочешь, чтобы Повелитель умер от кровопотери? — Мой сынок… Как… Как это случилось? Где? Где все были? — её сбивчивый, яростный и одновременно полный боли хрип сотрясал кости наложницам и евнухам, окружившим государя. Хюррем случайно коснулась щеки сына, измазав её кровью, и заревела, испугавшись, что кожа его стала холодеть. — Он умирает! Всевышний, смилуйся, умоляю! Скажите же, скажите, что он не умирает! Ибрагим крепко сцепил зубы и огляделся. Один из евнухов глядел на происходящее с выражением сакрального ужаса. — Где, чёрт возьми, Николас Паша? Почему он не здесь, с Повелителем?! — зарычал на него Ибрагим, всё ещё удерживая Хюррем за плечи и не давая ей навалиться на Селима. — Они были вместе, паша, но затем к Визирь-и-Азаму Хазретлери подошёл евнух и передал послание. Затем он ушёл… и вот… стрела просто… — Как всё это было? Ты видел нападавшего? — Н-нет, паша. Всё случилось очень быстро, мы… мы ничего не заметили… Стрела просто вылетела из кустов и… — Вы безмозглые свиньи! — заревел не своим голосом Ибрагим. Вскочив с земли, он подлетел к евнуху и принялся душить беднягу. — Какие, к дьяволу, кусты?! Какая, к дьяволу, стрела могла ранить нашего Повелителя посреди его собственного сада?! Значит, убийца ещё здесь! Он отшвырнул от себя побелевшего от ужаса евнуха, отчего тот покружился вокруг своей оси и упал на задницу, а затем развернулся к бостанджи. — Он не мог далеко уйти! — набрав воздуха в грудь, он возопил на весь сад таким грозным и утробным рычанием, словно его голосом заговорила рассерженная земная твердь. — НАЙТИ! ЖИВО! Стражи мигом помчались прочь. Никому даже в голову не пришло ослушаться. — О Аллах всемогущий, кажется, Повелитель не дышит! — заверещала наложница, вскинув голову и принявшись мотать ей в разные стороны, брызгая соплями и слезами. — Спаси нас Всевышний! Ну где же лекари?! Хюррем даже не успела задохнуться от этой мысли, как почувствовала невидимый толчок в сторону и повалилась на бок, отпрянув от сына. Ибрагим выплюнул проклятие и сел рядом с ней оземь, рассматривая Селима. Пока лекарей не было, медлить также было нельзя. Он не раз видел такие раны. Его и самого пронзали стрелы чаще, чем он смог бы сосчитать. Отточенными движениями Паргалы сломал древко стрелы, чтобы можно было с помощью евнухов перевернуть Селима так, чтобы добраться до его груди, и принялся продавливать рёбра, чтобы запустить сердце. — Селим… Селим… мальчик мой… умоляю тебя, не умирай, только дыши… просто дыши… — захлёбывалась слезами Хюррем, закрывая глаза и не в силах смотреть на это. Трясущиеся руки, обагренные кровью, не отнимались от лица. Сквозь растопыренные пальцы она во все глаза глядела на то, как Ибрагим вытаскивал Селима с того света. — Почему… за что тебе это… О Аллах… Я не понимаю… Не понимаю… Я не выдержу… Губы Селима начали синеть. Время шло на минуты. Наконец Ибрагим увидел, как к ним приближалась целая свора лекарей и стражи. Паргалы оторвался от своего действия и кивнул наложнице, указав делать искусственное дыхание, а другому евнуху — повторять за его действиями минутой ранее. — Уведите отсюда женщин, — попросил лекарь, тут же сосредоточившись на своём владыке. — Головой отвечаешь за Повелителя, — прорычал Ибрагим, ткнув пальцем в грудь закивавшего врачевателя, а сам склонился над Хюррем и схватил её за предплечье. Она была так напряжена, что по ощущениям под платьем у неё был камень. — Пойдёмте, госпожа. — Нет! — закричала Хюррем, мотая головой. — Я не оставлю его! — Пойдёмте, я сказал! Вы только мешаете! Она сопротивлялась, но вяло, а потому стоило ему поставить её на ноги, как те подкосились, став ватными. — Я должна… должна… — забормотала она, схватившись за него, как утопающий за бревно. — Сейчас ты должна пойти со мной, — тихо сказал он ей на ухо, сохраняя в голосе максимум твердости. — Ты ничего не можешь сделать. Она брыканулась. — Я могу! Я просто… я должна… Договорить Хюррем не успела. Шок и избыток кислорода вышибли из неё последние крупицы сознания, и она рухнула в его объятия, лишившись чувств. Процедив сквозь зубы проклятие, Ибрагим подхватил её под коленями, поднял на руки и направился в сторону дворца. Вопреки его ожиданиям, она была легче перышка. До смерти государя она ни в чем себе не отказывала, а потому сохраняла округлости фигуры тут и там. Сейчас, видно, сказывались постоянные переживания. Ибрагим скользнул взглядом по её бледному, изможденному лицу. Сейчас он, не сосредоточенный на словесной перепалке, вдруг заметил множество следов хронической усталости. Синяки под глазами. Осунувшийся вид. Впалые щёки. Отсутствие сурьмы под глазами. Беззащитная, одинокая, но вечно скалящаяся и готовая на всё ради детей женщина. Дракон, охраняющий сокровищницу. Раненая львица, стерегущая свой выводок. Всегда ли она была такой в его глазах? Или он предпочитал подмечать лишь раздражающие вещи? Чтобы проще было ненавидеть. Повстречав по дороге бледного, как лист пергамента, Сюмбюля-агу, Ибрагим без лишних слов передал ему на руки султаншу и направился восвояси. Покушение на Повелителя посреди дворцового сада? Такое невозможно было осуществить без поддержки кого-то важного, на уровне влиятельного визиря Дивана. И на ум Ибрагиму приходил только один человек. Тот, кто по удачному стечению обстоятельств "захворал". Мерзавец совсем страха лишился. Напасть на Повелителя в центре империи, в сердце его дома! Вечером того же дня, как он назначил его, Ибрагима, на должность куббе-визиря! Это не могло быть совпадением. Не могло. Абдулла, этот шакал, сделал свой выбор. И он знал, на кого в первую очередь подумает подозрительная донельзя Хюррем Султан. На него. И казнит без суда и следствия. Убийца напал в саду. А с Селимом в этот момент был Нико. Какова была вероятность того, что кафир, посягнувший на жизнь падишаха, способен был различать близнецов? Ибрагим в этот момент был в саду — вот почему убийца решил действовать. — Проклятье! — тихо прорычал сквозь зубы Ибрагим. — Избавиться хотел и от меня, и от государя одной стрелой... Я убью тебя, Абдулла. Ты покойник. Ибрагим Абдуллу знал. Он бы предпочёл быть поблизости, чтобы лично проконтролировать, что всё прошло гладко. А это значило одно: он где-то во дворце. Ибрагим зажмурился и прислушался к своим мыслям. Когда он взял след, голова его отозвалась острой болью, кажется, в самой глубине черепа. Использование дара слишком быстро стало проклятием.***
Предсказуемо. Кафир и впрямь оказался неподалёку. И не просто неподалёку — а в саду напротив Куббеалты, купольного павильона, где собирался Диван. — Абдулла, — низким, утробным голосом окликнул своего подозреваемого Ибрагим. — Обожди-ка минутку. Абдулла вздрогнул всем телом и резко повернулся к Ибрагиму с крайне раздражённым, почти испуганным выражением. Судя по ожидавшей его карете и целой свите из слуг, мерзавец явно куда-то торопился, а внезапное появление Паргалы никак не вписывалось в его планы. Да и вообще то, что его всё ещё не тащили под белы ручки в темницу. Он сердито сжал челюсти и смерил быстро настигающего его визиря раздосадованным взглядом, периодически оглядываясь на карету, будто ожидая там кого-то увидеть. — Ибрагим Паша, — сухо поздоровался Абдулла. Голос его звенел напряжением и сталью. — Сожалею, но я тороплюсь. Не сбавляя шага, Ибрагим прошёл мимо Абдуллы и, схватив его за плечо, поволок за собой в тени чинар. Стражники визиря тотчас схватились за ятаганы, но отступили под отмашкой своего господина. Ибрагим вдавил Абдуллу в ствол дерева и, оглядевшись по сторонам, зашипел предателю в лицо: — На Повелителя совершили покушение. Прямо посреди дворцового сада. Не знаешь ли ты часом, кто мог бы осмелиться на такую наглость, рискнув своей никчёмной жизнью? Взгляд Абдуллы начал лихорадочно бегать по окрестностям, а лицо — стремительно бледнеть, становясь нездорового оттенка. Паргалы сипло втянул носом воздух и вонзил палец прямо в грудь предателю. — Ты совсем лишился ума, Абдулла Паша?! — процедил он тихо, но с такой трескучей яростью, что любой другой от такого голоса тотчас пожелал бы отправиться к ангелу смерти в объятия, чтоб побыстрее его на Страшный суд забрал. — Да кто ты такой, чтобы нападать на государя посреди дворцового сада?! Если бы мог, я бы лично отрубил тебе голову прямо здесь и сейчас! Маленькие серо-голубые глазенки Абдуллы широко распахнулись, наполнившись хищным, загнанным чувством, и Ибрагим моментально обо всём догадался, лишь легонько скользнув в его мысли. Внутри его черепной коробки зароилась лишь одна-единственная мысль: неудача, неудача, неудача. — Проклятье Иблиса… — прошипел он раздосадованно, едва сдерживая расцветающую ярость. — Так мальчишка выжил? Это ты спас его, паша? — Он государь этой великой империи! — каждое слово Ибрагим яростно вколачивал в собеседника, продавливая дыру пальцем в его груди. — Как ты посмел, безбожник, посягнуть на кровь покойного Кануни Сулейман-хана, Абдулла? Да кто ты такой! Абдулла достаточно быстро пришёл в себя. Визирь со свирепым выражением вырвал своё плечо из захвата Ибрагима и с не меньшей свирепостью схватил того за ворот кафтана. Паргалы на секунду даже опешил от подобной наглости. — Ты не дерзи мне, паша. Забыл, что семья твоя в моих руках? От одного моего слова зависит их судьба. А ты — никто сейчас. Пешка! — выплюнул он презрительно, склонившись к паше. По спине Паргалы прошлась молния тревоги. Он тотчас отстроился от собственного возмущения и прислушался к мыслям Абдуллы, всем сердцем надеясь найти доказательства того, что он блефовал. И с ужасом понял, что ни единого признака лжи не обнаружил. Осознание моментально отразилось на лице Ибрагима, и Абдулла посчитал, что задел своего противника за живое. — Поумерил свой пыл, отступник? — Абдулла брезгливо отпрянул от Ибрагима и отряхнул руки об кафтан. — Откуда ты узнал о Хатидже и моих детях? Как ты узнал, где они? Ибрагим настороженно прислушался к мыслям Абдуллы. Он своими руками глотку вырвет тому, что выдал его секрет этому выродку. — Птички на хвосте принесли, — усмехнулся Абдулла. — Говори, кто это был! — выкрикнул ему в лицо Ибрагим. — Знало лишь несколько человек! В голове Абдуллы никак не звенело нужное имя. Было пусто, как в склепе. Словно Абдулла и сам не знал, кто это. Личность раскрывшего тайну была покрыта вуалью неизвестности, и Паргалы чуть вслух не возопил от негодования и ярости. — Значит, ненадёжные люди тебя окружали. Если ещё раз позволишь себе дерзость в моём отношении, паша, или ослушаешься меня, я сделаю тебя вдовцом и убью детей твоих. И тогда я скажу тебе, кто выдал твой секрет. Если это всё ещё будет иметь значение, конечно. — Смеешь угрожать мне жизнью безвинных детей и твердишь про то, что защищаешь промысел Всевышнего? — осклабился Ибрагим, отступив на шаг от Абдуллы, который показался ему вмиг средоточием всего омерзительного и богомерзкого. — Гнева Аллаха не боишься? — Не может быть гнев Аллаха направлен против того, кто защищает его священные постулаты на смертной земле! — заявил Абдулла, глаза его фанатично блеснули, а руки сжались в кулаки. — Эта Хюррем — ведьма! И ты сам знаешь это лучше кого угодно! Не мог покойный Сулейман Кануни, тень Всевышнего на земле, нарушить все устои ради одной хатун, ещё и отступницы, неверной! Не мог он жениться на ней, если бы не промысел шайтана! Не могла она победить нашего Мустафу, если бы не помощь Иблиса! — Жалкие оправдания червя, который угрожает отцу жизнью его детей и пытается убить другого ребёнка. Если кто здесь и потворствует Иблису, то это ты. Рука Абдуллы взлетела и отвесила Ибрагиму оскорбительную оплеуху. Паргалы захлебнулся от возмущения, и в следующий же миг сдавил Абдулле горло. — Дети! О детях подумай, кафир проклятый! О детях своих! — От руки, сжимающей горло, Абдулла заговорил тонким, кряхтящим голосом. Буря возмущения и ненависти была такой ошпаривающей, что Ибрагиму было тяжело дышать. До сей минуты он думал, что Хюррем Султан он презирал больше всех на свете. Нет. Его неприязнь к ней сейчас показалась каплей в море того, что он начал испытывать к Абдулле. Трус и предатель, угрожающий невинными детьми, не мог быть ему союзником. Никогда. Но он должен был подумать об Османе и Хуриджихан. Им действительно угрожала опасность, в том Ибрагим не сомневался. И Паргалы с рычанием отнял руку от глотки Абдуллы, который принялся яростно откашливаться. — Нет в этом... ведьминовом отродье... крови нашего покойного Повелителя. Нет в нём ничего ни от светлейшего шехзаде Мустафы, да упокоится он в Райских садах Всевышнего… — В сорванном от удушья голосе Абдуллы перемешались ярость и тяжёлая горечь. — Шехзаде Селим был рождён Хюррем-хатун, — процедил Ибрагим. Абдулла вскинул на Ибрагима сверкающие бешенством глаза. — Никогда не поверю, что он рождён этой рыжей потаскухой от нашего Повелителя! Не может такого быть! В походе наш Повелитель был, когда зачатие могло произойти… Ибрагим множество нелепых слухов слышал о Хюррем. И некоторые из них, касающиеся причин её невообразимого влияния на Сулеймана, порой казались ему убедительными. Но в конце концов он жил с ней под одной крышей, а потому в ворожбу не верил. Как и в то, что кто-то из её детей мог быть зачат не от Повелителя. Нет. Хюррем слишком сильно любила покойного государя. Но Абдулла верил в это свято. — Ходят же слухи по дворцу, что эта ведьма покидает дворец по ночам. Ещё немного, и я выясню куда! — горячо поклялся он. Ибрагим резко сдвинул на него взгляд. — Открою её истинное лицо, а затем опозорю так, что и её, и её отродье народ сам поднимет на вилы! Так что покуда это Иблисово семя на троне сидит вместе с этой лживой, падшей гяуркой, нет и не будет мне покоя! Так и знай! Клянусь кровью покойного шехзаде! Абдулла ударил себя кулаком по груди с таким свирепым выражением, что только дурак бы не понял, что он искренне верил в собственные слова. Ибрагим сипло втянул воздух сквозь плотно стиснутые челюсти. Его всё ещё потряхивало от презрения и гнева. Хотелось сдавить ещё раз эту шею и раздавить голову змее, пока она не ужалила его детей, жену — или даже султана Селима. Нет. Только не тогда, когда юный государь начал ценить его и приближать к себе. Не тогда, когда Хюррем начала приоткрываться ему. Нет. И Селим, и Хюррем принадлежали ему. Он уже избрал для себя путь и сторону. А значит, чтобы уничтожить Абдуллу, нужно было выяснить в деталях весь его план. Чтобы затем растоптать это насекомое. Размозжить. — Ты рассудком помутился, Абдулла. Нашей целью был не Селим, а Хюррем Султан, — с рычанием выдавил из себя Паргалы. — Мы собирались завладеть доверием падишаха, а затем избавиться от Хюррем. — Это был твой план, паша. И мы слушали тебя, покуда не был ты в услужении у этой рыжей ведьмы, — мерзко усмехнулся Абдулла, выгнув бровь с вызовом. В чёрных глазах Ибрагима заплясали демоны. Реакция его повеселила предводителя мятежников. — Или слухи ложны? — насмешливо скривился Абдулла. — И ты не занимаешься тем, что учительствуешь, как пожилой челеби, да с ложечки этой гяурки ешь? Тебя назначили военным советником, отступник Паргалы! А эта ведьма не воспрепятствовала! Значит, околдовала она тебя, а ты и рад! — Я действую осторожно, в отличие от тебя, Абдулла. Когда я... — Да что ты можешь? Ты, беспомощный, даже печать свою не можешь вернуть, отдав её своему блаженному братцу, который поди и грамоте обучился совсем недавно. А теперь ещё и препятствуешь свершению божьего правосудия… — Лицо Абдуллы ожесточалось по мере слов, пока он наконец не начал смотреть на пашу, как на злейшего, омерзительнейшего врага. — Я начинаю думать, что эта ведьма и тебя околдовала, как нашего покойного Повелителя. Что, грезишь о ней по ночам, а, паша? Чёрные глаза бывшего Великого визиря загорелись диким огнём. Холодная ярость, проявившаяся на его лице, была всесокрушительной. Его глаза потемнели, прожигая до костей, и с каждым словом он бледнел всё сильнее. — Развей уже свои иллюзии, отступник Паргалы. Проснись. Ты всегда был зарвавшимся выскочкой, греческим рабом и гяуром, который держал своё место из-за обхаживаний Повелителя и брака с Хатидже Султан. Никогда тебе не стать настоящим правоверным османским мужем. Ты перестал быть Визирь-и-Азамом, как только Повелитель издал свой последний вздох, потому что лишь по его воле ты занимал своё место. Ты — свинья, а на своей навозной куче и свинья — король. Сейчас ты всё ещё жив, потому что полезен нам. Но как только ты перестанешь таковым быть — пожалеешь! Ибрагима всего затрясло от ярости. Он так сильно сжал кулаки, что даже коротко остриженные ногти умудрились до крови впиться в кожу. Абдулла громко усмехнулся и кивнул своим стражам, которые наконец обступили Ибрагима и всем своим видом дали ему понять, что лучше бы ему не рыпаться. Затем к ним подоспела и свита, сопроводив своего господина к карете. Напоследок Абдулла повернулся к Ибрагиму, который так и остался стоять спиной к нему, как громом поражённый. — И не мни себе, будто нам неизвестно, что ты намерен возвыситься при мальчишке и избавиться от всех нас. Союзников у меня больше, чем ты думаешь. Избавишься от меня — станешь причиной гибели своей оставшейся семьи, — пригрозил Абдулла, на лице его расцвело гнусное выражение. — Хотя кровь её ты уже пролил, как я слышал... Или ещё хочешь? Затылок сдавило болью, и Ибрагим зажмурился. Абдулла не собирался останавливаться. — Ты совершил большую ошибку и ещё долго будешь расплачиваться за неё. Делай, что я тебе прикажу, и, быть может, когда правосудие восторжествует, тебе оставят жизнь. Уедешь к своей семье, вернёшься к тому, чтобы жить в хижине да рыбу ловить, как тебе на судьбе рабской и предписано. Подумай как следует, отступник. Если не хочешь закончить, как наши злейшие враги. Услышав вскоре стук колёс, Паргалы прорычал проклятие сквозь зубы и тяжело задышал. Каждый вздох раскалял ненависть внутри него всё сильнее, словно мехи — костёр. Боль и гнев никуда не ушли, только голова сильнее загудела. Не в силах больше дышать тем воздухом, которым только что дышал этот безбожник, Ибрагим резвым шагом направился во дворец. В ушах так сильно и громко звенело, что у него закружилась голова от грохочущего гомона чужих голосов и мыслей, которые вихрем ворвались в его разум. Они глушили его, разрывали мозг на куски, и при этом он толком не слышал никого вокруг себя: ни паникующих жителей дворца и лекарей, ни окликов. Он ворвался в свои покои и захлопнул за собой двери так резко, что те едва не слетели с петель. В глазах зарябило. Покачнувшись на месте, Ибрагим схватился за шкаф и крепко зажмурился, почувствовав резь в висках. Паргалы издал задушенный болезненный стон и закрыл лицо рукой. Приступ ярости подступил к глотке, и он закричал, опрокинув сперва шкаф, а затем, когда выплеск агрессии слегка остудил клокочущую в сердце боль, он принялся крушить и остальную мебель. В конце концов он просто начал колотить кулаками стену, пока саднящая боль и брызнувшая кровь не пропустили сладостное облегчение по венам. Странные картинки начали мелькать в его голове, сменяясь одна за одной хаотично, без особого смысла, вызывая у него утомление и морскую болезнь. В нос ударил запах тухлятины, соли и задохнувшейся рыбы. Головная боль жгла всё сильнее: острая, пульсирующая, она закручивала его нервы в узел, нарастая и настигая его неумолимой волной. В висках стреляло, будто в них вонзали и вкручивали гвозди, резь в глазах стала такой невыносимой, что ему было больно даже глаза открыть. Звуки чужих голосов начали вызывать тошноту, которая не была похожа на ту, которой сопровождалось несварение. Он ощутил скручивание в пищеводе, затем подорвался на месте, пошатнувшись, и склонился над тазом для умывания, опорожнив желудок. Мир перевернулся, его ноги подкосились, и он снова привалился к стене, согнув в коленях ноги и кислым взглядом уставившись в потолок. От света, проникающего в комнату, тошнило ещё сильнее, и он снова зажмурился. Под веками мелькало высокомерное лицо Абдуллы и насмешливое — Хюррем. В ушах звенели их слова о его полезности, что только ей исчислялась ценность его жизни. Он был инструментом. Пешкой, как сказал Абдулла. У него не было власти, хотя дар чтения мыслей, ради которого он продал душу Мефистофелю, надеясь обмануть весь свет, должен был — обязан был — предоставить ему путь к власти над всеми! Но дьявол обманул его. Без формальной власти эта сила была обузой. Получив должность куббе-визиря и став ближе к своей цели, Ибрагима сразу же отшвырнуло назад на несколько шагов. Он был унижен, растоптан. Его смыслом жизни была власть и государство, ради которых он положил свою жизнь, свою мораль и свою честь. Всё ради того, чтобы люди, ради которых он сменил веру и отказался от дома, признали: они здравствуют и наслаждаются жизнью в процветающей империи благодаря ему, греческому рабу-отступнику и сыну рыбака. Он так хотел, чтобы его признали. Но не «полезным», будто он был придатком, гвоздём в стене. Он хотел быть незаменимым, уважаемым, почитаемым. Хотел преклонения и уважения. Хотел, чтобы от него зависели жизни тех, кем он хотел управлять. И он хотел, чтобы эта власть не была формальной, основанной на печати. В голове и душе всё перевернулось. Он ведь смотрел сейчас правде в глаза, но отказывался снимать шоры. Все эти паши: как враги, так и союзники — глядели на него с презрением или снисхождением. Неужели… он и впрямь жил в проклятых иллюзиях всё это время? И без печати он ничего не стоил в их глазах? За двадцать лет он так и не стал для них всех кем-то большим, чем безродным, неверным выскочкой, возвысившимся до небес по прихоти предыдущего султана? И даже паши на стороне Абдуллы, которые должны были быть марионетками в руках Ибрагима, теперь лишь посмеивались над ним? Они с самого начала не хотели возвращать ему печать и власть — то, что по праву принадлежало ему. Где было его место? Кем он вообще был? Ну помог бы он отомстить за шехзаде Мустафу, убив Хюррем Султан. Затем он, быть может, наступил бы на горло своей чести и нарушил слово, позволив убить и Селима. А что дальше? Оставались Баязид и Джихангир, дети той же "ведьмы" Хюррем. Их тоже собирались убить? А что дальше? Усобица? Смута? Развал империи? Несомненно: страна расколется на куски. Абдулла всегда был амбициозным и умным пашой — что довольно странно сочеталось с его импульсивным решением убить мальчишку-султана прямо посреди его сада. Нет, конечно. Значит, Джихангир или Баязид должны были выжить. А их кровь, получается, уже не была "порченой"? Безумие. Ибрагим силился понять мотивацию Абдуллы. Ход был глупый, дерзкий, как ни крути. Или же всё объяснялось тем, что Хюррем Султан была настолько озабочена безопасностью Селима, что перестала глядеть себе под нос и Абдулла рассчитывал именно на это? Убить двух зайцев: падишаха — и самого Ибрагима. И сработал бы план, возможно, если бы лёд между ним и Хюррем Султан не тронулся за последние недели. Он буквально уже мог быть удушен шнурком. Надо было успокоиться, мыслить трезво. В конце концов, Абдулла уже выложил свои козырные карты на стол. Ибрагим не сомневался, что Селим выживет — он не раз в своей жизни видел такие раны. Если почки не задеты — а при близком рассмотрении Ибрагим начал ставить на этот вариант, — в таком случае государь отделается шрамом да испугом. Но на этом хорошие новости и заканчивались. Да, лекари подоспели вовремя, поэтому в хорошем исходе Ибрагим не сомневался, но случившееся было прецедентом. По дворцу, а вслед и по столице неизбежно поползут слухи, что на великого падишаха Османской империи можно напасть прямо посреди его дворца и почти добиться успеха. Абдулла пожалеет обо всём. Ибрагим никогда не позволит никому собой помыкать. Ни Хюррем Султан, ни тем более этому шакалу Абдулле. Паргалы собирался укрепить свою власть, ослабить всех своих врагов, затаиться... А потом наказать всех, кто смел недооценивать его.***
Привратники распахнули перед ним двери, и в нос Ибрагиму ударил запах горячей еды. Он прошёл в глубь своей новой, более роскошной, спальни взамен разгромленной и даже не посмотрел в сторону накрытого стола, ограничившись только раздражённым вздохом. Проклятье, когда уже эти слуги перестанут своевольничать? Он ведь говорил приносить ему трапезу только по требованию. После встречи с Абдуллой он ночь не спал, а затем весь день пытался отвлечься от гнетущих мыслей за ворохом военных документов. В хаммаме сегодня было жарче обычного, и Ибрагим даже не подумал застегнуть ночную шёлковую рубашку на пуговицы. Прохладный воздух обдувал его влажный торс, с волос за шиворот капала вода, но эти ощущения были приятно отрезвляющими. Горячий хаммам расслабил его ноющие от судорог и чрезмерного перенапряжения мышцы, а вслед отступила и головная боль вместе с беспорядочными, безнадёжными мыслями. Он снова был в своём уме. Готовый мыслить трезво. И действовать безжалостно. Ибрагим был так погружён в себя, что, когда подошёл к зеркалу и увидел в отражении гостью, поневоле вздрогнул. Хюррем восседала на высокой подушке в углу его покоев и медленно прожёвывала какое-то лакомство. Он заметил, что она была одета в вечерний наряд, простой и без изысков, будто пришла к нему на семейный ужин. Несмотря на свой статус, Хюррем Султан отчего-то выглядела довольно неуверенной, хоть и старательно пыталась скрыть это за небрежностью. Вся её напряжённая поза, лишь деланно безразличная, выдавала её измотанность. Взгляд султанши то и дело изучающе бегал по его лицу, будто она была готова в любой момент начать защищаться. Слуг и стражей в комнате не было. Стол был накрыт. Подозрительно, подумал Ибрагим. Пришла убить его, отравив трапезу? Посмеяться да поглумиться напоследок, обвинив его, помирающего на её глазах, в нападении на сына? — Госпожа. — Ибрагим немного криво поклонился Валиде, заражаясь от неё такой же напряжённостью. — Доброго вам вечера. Не ожидал… увидеть вас сегодня. Тем более здесь. — С Селимом всё хорошо, опасность миновала. — Иншаллах, государь вскоре поправится. — Аминь, — торопливо отозвалась Хюррем и посмотрела на свои сведённые в замке руки. — Я решила проявить любезность, Ибрагим. Присаживайся. Нам нужно поговорить. Она жестом ладони указала на подушку рядом с собой и натянуто улыбнулась. Ибрагим поневоле недоверчиво нахмурился, и Хюррем, конечно же, заметила эту заминку. Голубые глаза насмешливо блеснули и по-кошачьи сощурились. — Успокойся, Аллаха ради. Ну не отравлю же я тебя за собственной трапезой. У меня, знаешь ли, есть вкус. Да и к тому же... к использованию ядов в своём присутствии, благодаря тебе, у меня достаточно прохладное отношение. Я давно предпочитаю другие методы. Напоминать ему о мёртвом Лео и одновременно убеждать в том, что ему нечего бояться? Только Хюррем-хатун была способна на угрозу, укрытую под вуалью предложения о мире. При этом... кажется, она всё ещё пыталась выглядеть учтивой. Как любопытно. Что же ей было нужно от него? Ибрагим ведь слышал, что, придя в себя, Хюррем не отлучалась от постели Селима в лазарете целые сутки. Получается, от койки сына она сразу пошла к нему? К чему бы это? Ибрагим был так заинтригован, что даже не озаботился тем, чтобы застегнуться или стереть воду с тела. Он понял это, когда увидел чуть насупившиеся брови Хюррем Султан и взгляд, который красноречиво мелькал от его ворота до лица и обратно. Но он лишь внутренне посмеялся над этой демонстративностью и даже не подумал застегнуться. Чем неуютнее ей было с ним, тем увереннее он себя чувствовал. — Что ж, справедливо, госпожа. В таком случае я воспользуюсь приглашением, — когда хотел, Ибрагим мог делать голос бархатным и вкрадчивым донельзя. Ибрагим присел на подушку, одну ногу подогнув под себя полулотосом, а другой упёрся в ковёр, согнув в колене и опершись на него локтем. На столе были все яства, которые он больше всего любил: бараньи рёбрышки в сладком соусе, вкуснейший плов, кёфте с овощами, пахлава с острыми специями… Причём это были все те блюда, которые на дух не выносила Хюррем. Перед ней стояла тарелка с халвой и горячий щербет, кубок с которым она мягко раскачивала из стороны в сторону, бултыхая содержимое. Не было ни перепёлок, на которые она обычно с жадностью накидывалась, ни её любимого булгура с пряностями, ни лепёшек с зеленью. Он-то прекрасно знал её вкусы. Придирчиво изучив выставленные яства, Ибрагим вздёрнул бровь и посмотрел на султаншу. — И чем обязан столь великой чести, Валиде Султан? — спросил он, чувствуя себя слишком усталым, чтобы играть в ленивые перебрасывания фразочками, которые были положены по этикету. Поджав губы, Хюррем взяла короткую вилку и принялась задумчиво разрезать ей халву. — Я хотела поблагодарить тебя, Ибрагим, — со вздохом произнесла женщина, потупив сумрачный взгляд в тарелку. — Ты спас жизнь Селиму. И этим спас жизнь мне. — Взгляд её вонзился в него пристально, прожигающе, испытывающе. — Полагаю, ты ждал этого предложения, так что... можешь просить у меня всё, чего захочешь. Она чувствовала себя обязанной ему? От услышанного лицо Ибрагима просияло, хотя улыбку он успешно подавил. — Мне ничего не нужно. Защищать государя — мой долг. Надеюсь, больше у тебя не возникнет вопросов относительно искренности моих побуждений. Благодарю за этот жест, мне его достаточно. Приятного аппетита, госпожа, — сказав это, он зачерпнул ложкой плов и отправил его в рот. Подведённая им черта, возможно, была слишком жирной и резкой, но она реагировала всяко более подозрительно, когда он пытался лебезить перед ней. Некоторое время они молча ели, и тишину покоев прерывало только звяканье приборов о посуду да тресканье поленьев в камине. Вернее, ел скорее Ибрагим, охотно запивая вкусности и отмечая вернувшийся аппетит, в то время как Хюррем только вяло расправлялась с двумя кусками халвы. Что-то на языке у неё вертелось. Хюррем была слишком горда, чтобы терпеть эту тишину. Она задала вопрос и получила ответ, а потому вполне себе могла уйти. Значит, рассудил Ибрагим, цель прихода у неё была другой. И, чтобы сподвигнуть её к откровениям, он в какой-то момент слегка откинулся на подушке и принялся беззастенчиво разглядывать каждую её чёрточку. Теперь, когда в его жизни вся неизбывная ненависть была сосредоточена в другом человеке, он вдруг смог посмотреть на Хюррем Султан другими глазами в течение времени большего, чем пара мгновений. Она была дьявольски красивой женщиной. Великолепная фигура, идеальная осанка, высокая грудь, ровные лучи выступающих ключиц, гладкая кожа, узкое пропорциональное лицо, изящные скулы, пухлые губы, умный взгляд под россыпью густых чёрных ресниц. Сейчас, будучи матерью четырёх детей, Хюррем была словно ещё красивее, чем в своей зелёной юности. Власть была ей к лицу, подумал про себя Ибрагим. От неё в кои-то веки не веяло этой раздражающей до оскомины дерзостью и неуклюжестью. Глядя сейчас на неё, он видел Валиде-регента во всём блеске благородства и силы. И почему-то именно в этот миг, разделяя с ней вдвоём трапезу после многих лет вражды и войны, Ибрагим почувствовал себя принадлежащим к этому благородству и власти. Он скучал по этому чувству. И поэтому, должно быть, взгляд его потеплел и стал блуждающим по её лицу, волосам, шее, груди. Он залюбовался ей. А Хюррем Султан тем временем всё же созрела для своей исповеди. — Я привыкла к тому, что все твои действия имеют под собой коварный подтекст, — тихо призналась она, чуть нахмурившись. Султанша всё ещё отказывалась смотреть на него, продолжая прожигать взглядом кубок, где щербета даже вполовину меньше не стало. Но вряд ли это было из смущения, решил Ибрагим. Она словно и впрямь собиралась с мыслями. — Я смотрю на тебя, Ибрагим, и перед моими глазами проходят долгие годы ненависти и желания друг другу смерти. Когда уста твои проливают мёд, в глазах твоих мне мерещится мой хладный труп, — голос её чуть дрогнул, и в нём Ибрагим услышал шипящие нотки. По спине его пробежался холодок. Ибрагиму стоило большого труда не подавиться, а продолжить равнодушно поглощать пищу. Впрочем, рука, державшая ложку, начала слегка подрагивать от тревоги, неожиданно прокатившейся под кожей. — Но... кто старое помянет — тому глаз вон, — вздохнула она, опустив ресницы. — В конце концов, ты уже единожды спас мне жизнь, ничего не попросив взамен. А затем спас жизнь Селиму. И снова ничего не требуешь. Тебе нет смысла этого делать. Нет смысла обучать Селима и желать ему процветания, если только… Брови Хюррем напряжённо сошлись на переносье, она всё ещё смотрела на гладь щербета, а не на него, и Ибрагим смог украдкой поглядеть на её и лицо и понять, что она как будто говорила скорее сама с собой, чем с ним. Боролась с внутренними сомнениями. — Я не понимаю тебя, паша, — призналась она. — Раньше мне казалось, что я способна видеть тебя насквозь. Но это было ошибкой. Должно быть, ты единственный человек на свете, которого я никогда не пойму. Аппетит стремительно улетучивался. Бегавший по спине холодок добрался и до пальцев, лишая их подвижности. Хюррем снова на какое-то время затихла. Если бы взглядом можно было схватить за горло и держать, пока она бы не вытрясла из себя всю правду, он бы так и поступил прямо сейчас. Но Ибрагим должен был старательно делать вид, будто делал ей одолжение, слушая её попытки убедить саму себя в его честности. А потому любезно молчал, даже приборы отложил. — Сегодня… я думала, что умру, когда увидела тело Селима. Сдамся. Я… я столько сделала, чтобы уберечь своих детей, но всё будто безуспешно. Словно Всевышний не хочет, чтобы мой сын жил. Твой брат Николас иногда говорит мне о том, что только в смирении можно найти избавление от страданий, ибо страдания есть не что иное, как роптание на судьбу, которой мы недовольны, — горько сокрушалась Хюррем, её голос начал срываться, звуча скорбно, задушенно. Затем она закрыла рот рукой, и слова начали доноситься сквозь пальцы. — Ещё недавно я склонялась к мысли, что, возможно, однажды настанет утро, когда я пойму, что у меня кончились силы защищать его. И тут наконец она вскинула на него взгляд. Тяжёлый, мрачный, потерянный. И одновременно открытый и честный. Такой, что его пробрало вдруг до глубины души. — Но именно ты всё изменил. Ты подарил мне не только спасение жизни моей и моего сына, ты дал мне больше, чем это. Надежду. Если ты мне поможешь, Ибрагим… — она перевела дыхание. — Если ты поможешь мне защитить моих детей — хоть даже ради будущего Османского государства, о котором ты всё время твердишь… Паргалы затаил дыхание, почувствовав, как сердце начало грохотать прямо в глотке и ушах, почти заглушая её голос. — Тогда я готова забыть обо всём плохом, что между нами было. По-настоящему. О смертях. Вражде. Лжи. Я прощу тебе всё. Мы начнём всё с чистого листа, — на выдохе произнесла она и вздохнула слишком громко, чтобы можно было скрыть это волнение. Мышка хоть и мяла лапками железные струны мышеловки, инстинктивно понимая, что они могли причинить сумасшедшую боль перед смертью, но всё равно обнюхивала соблазнительно пахнущий сыр. Ибрагим обнаружил, что не шевелился, не дышал и даже не моргал. Он не знал, что могла прочитать в его взгляде Хюррем прямо сейчас. Фальшивое сопереживание? Беспокойство о том, почувствует ли она его ложь? Торжество и триумф? Хюррем терпеливо ждала, неотрывно глядя ему в глаза. Она словно давала ему последний шанс убедить её в своей вероломности. Будто ждала, что он мог плюнуть ей в лицо, рассмеяться во всё горло и заковыристо оскорбить, как делал это всегда. И Ибрагим мог покляться на Коране, что внутри него и впрямь что-то начало отчаянно скрестись, требуя, чтобы он именно так и поступил. Что это было: прошлые обиды? Нежелание союза, которого он всё это время и добивался? Или же совесть? — Давай забудем прошлое. Он действительно произнёс это? Или это его язык своевольничал? Потому что Ибрагим не прокрутил эту мысль в своей голове, прежде чем озвучить её твёрдо и осознанно. Как только слова вырвались из его горла, назад их было уже не вернуть, и его будто громом поразило. Пригвоздило к месту, а на сердце рухнул чудовищных размеров булыжник. Лицо Хюррем просветлело, хотя, кажется, она пыталась скрыть свою радость. Женщины были странными созданиями, рассудил Ибрагим. Он сам предлагал ей перемирие несколько раз, но она давала ему от ворот поворот. А теперь она радовалась так, словно это он наконец одобрил её собственную глупую затею, о которой она уже устала, мол, талдычить. Или же Хюррем было важно самой прийти к этой идее? — Значит… мир? — Значит, мир, — сухим, слишком безжизненным голосом произнёс Ибрагим, почувствовав стягивающую лицо судорогу. Кажется, он попытался улыбнуться ей заговорщически, но получилось натянуто до ужаса. Однако Хюррем и не заметила этого. Она подавила лучистую улыбку, спрятав её за кубком с щербетом, и с гораздо большим аппетитом начала поглощать ужин. Сперва Хюррем доела халву, а затем потянулась к тарелкам, которые стояли на его половине стола, и с хулиганской гримасой украла у него медовый шарик. Ибрагим моргнул, недоумённо выгнув бровь в ответ на это ребячество, но ничего не сказал и продолжил молча жевать кёфте, уткнувшись в свою тарелку. Теперь они поменялись местами: ему кусок в горло не лез, а у неё будто открылось второе дыхание. Разумеется: она в одночасье почувствовала себя хозяйкой ситуации. Ибрагим поднял голову, чтобы налить себе щербета из кувшина, как его взгляд скользнул по пальцам Хюррем, блестящим от сладкой патоки. Прожевав медовый шарик, она по привычке потянула указательный и средний палец к губам и, высунув язык, слизнула остатки мёда. Она сделала это явно не специально, ибо получалось явно не так вычурно, как он порой наблюдал в борделях у этих падших женщин. Было в этом что-то ребяческое: кажется, он даже замечал подобные её повадки, когда рядом не было ни строгой Валиде Султан, ни воспитанного и утончённого Повелителя. Ему бы вспомнить собственные мысли о том, сколь много в её манерах благородства появилось с получением титула Валиде, а затем от души посмеяться над ними... Однако смешно всё никак не становилось. И отвращение не подкатывало. В горле пересохло, и Ибрагим почувствовал першение, после которого начал яростно откашливаться, потому что еда и впрямь встала ему поперёк глотки. А ещё он заметил, что у неё трусило руки. Возможно, так сказывался недосып. Посетовав, должно быть, на его поспешность в еде, Хюррем насупилась и покачала головой. Затем взяла кувшин с щербетом и наполнила его кубок, а затем и себя не обделила. — Шекер-ага будет рад твоему аппетиту, но ешь помедленнее, — обронила она с хитрой улыбкой и затем перевела тему: — Ты доволен успехами Селима? Ибрагим жадно осушил щербет до дна и стёр капельки с бороды, с угрюмым выражением отставив кубок в сторону. Потом скупо кивнул. — Да, юный государь проявляет недюжинную смекалку и острый ум, достойный падишаха, — формальным тоном отозвался он. Хюррем подпёрла рукой щёку и с невесёлой усмешкой посмотрела на Ибрагима. — Ты честно говоришь или просто хочешь ублажить мой материнский слух? — Я не хочу нарваться на очередную пощёчину, если снова заговорю с тобой откровенно. Улыбка померкла на лице султанши, и взгляд её стал тяжелее. — Обо всём, что касается моих детей, я хочу, чтобы ты говорил честно и открыто, Ибрагим, — холодно сказала Хюррем. — От этого зависят их жизни. — Падишах справляется… сносно, — пожал плечами Ибрагим, медленно прожёвывая пищу, которая стала казаться ему совсем пресной. — Ему не хватает усидчивости и любви к наукам. Он больше склоняется к вопросам искусства, живописи, архитектуры и кораблестроения, нежели чем к точным наукам, философии или дипломатии. Он мыслит скорее стратегически, чем тактически. — И что в этом плохого? — Он упускает множество деталей, плохо планирует и не может удерживать множество информации одновременно, чтобы принимать какие-то быстрые и эффективные, но не так далеко идущие решения, — сухо перечислял Ибрагим. — Повелитель хочет побыстрее разрешить тебя от бремени регента и стать полноценным султаном, но возыметь статус ему важнее, чем соответствовать ему. Я слышал, что он даже озвучивал эти мысли на совете Дивана. Что он призывает не обращать внимания на твой статус регента и во всем слушать лишь его. А ты промолчала. Сидя подле него. Хюррем слегка зарделась и опустила голову с невесёлой улыбкой. — Мой лев… хочет славы своего великого отца. Он пережил тяжёлые времена, и его султанат… Он не был готов к нему, — уклончиво пробормотала Хюррем, не желая переходить на болезненную для них обоих тему. — Я не виню его в своенравии. Ибрагим облизнул губы и ткнул пальцем стол. — Перестань потакать ему во всём, госпожа, только потому что непрестанно волнуешься за его жизнь, — твёрдо сказал он, обрывая её мысль на корню. — Он хоть и падишах, но всё ещё юноша — его кровь кипит и требует свершений. Это похвально. Но без должного контроля и воспитания его нрав может стать неукротимым и навредить ему. Он начнёт совершать необдуманные поступки. Собирать вокруг себя недоброжелателей, подпускать ближе тех, кто будет пускать ему пыль в глаза своей лживой преданностью. Хюррем крепче сжала ложку в руке и внимательно посмотрела в глаза Ибрагиму. — Я… — Выражение её лица стало кислым и недовольным, словно выслушивать замечания ей было крайне неприятно. — Приму это к сведению. Спасибо за честность, Ибрагим. — Пожалуйста, госпожа, — кивнул он, поджав губы. — Дай Аллах Повелителю долгих лет жизни. — Аминь, паша. Аминь. — Веки Хюррем болезненно дрогнули, когда она с придыханием произнесла молитву за здравие своего ребёнка. Повисшая тишина снова быстро стала неловкой, и Ибрагим начал чувствовать, будто ужин с султаншей начал удавкой обвиваться вокруг его шеи. Он смертельно устал, хотя хаммам едва смыл эту утомлённость с его тела. Чтобы отвлечь себя от мрачных мыслей, он периодически отводил взгляд от тарелки и, поглаживая кончик бороды, наблюдал за Хюррем и тем, как она заканчивала свою трапезу. Как тонкие пальцы легонько перебирали в воздухе, будто по струнам невидимой арфы, прежде чем выбрать какое-то лакомство и поднести его к блестящим вишнёвым губам, изящно откусить и погрузить в рот. Как свободная рука отставляет вилку, чтобы убрать рыжие локоны за плечи, обнажив точёную шею, которую любовно облизывала светотень его покоев. Как она прогладывала прожёванную халву, и та прокатывалась по её тонкому горлу, дёргая крошечный хрящик. Приподнятое настроение Хюррем подтолкнуло её продолжить болтать с ним так, словно они были друзьями, которые давно не виделись. В её речах не было ничего сокровенного или секретного, она была всё ещё осторожна в словах, но выглядело всё так, словно ей и впрямь хотелось просто кому-то выговориться. Хюррем делилась сплетнями из писем венецианских послов, рассказывала новости от иностранных вельмож, с которыми вела переписку её кира, Эстер Хандали, и сопровождала всё частыми вставками, пародиями и шутками. Пару раз Ибрагим даже посмеяться умудрился. Хотя бы потому что абсолютно все шутки понимал, а некоторые сплетни и вовсе давно ожидал наконец услышать. В отличие, должно быть, от Саида, который вряд ли мог выступить для неё равноправным собеседником. С халвой и закусками Хюррем быстро расправилась и, продолжая перескакивать с темы на тему, потянулась к нектарину. Она отпустила очередной ехидный комментарий об интригах при дворе эрцгерцога Фердинанда и перипетиях в отношениях с Папой Римским, Алессандро Фарнезе, а затем белые зубы надкусили жёсткий фрукт, разорвав тугую кожицу слишком резко, чтобы это получилось аккуратно. Как итог, сок брызнул ей на лицо и шею, и сладкие капли потекли по подбородку вниз. Потребовалась бы сумасшедшая сила воли, чтобы оторвать взгляд от выступающей шеи и стекающего по гладкой коже сока. Он, видимо, слишком долго не имел женщины, чтобы реагировать на это так, как сейчас. Потому что этой силы воли у него не оказалось. Как заворожённый, он затаил дыхание и принялся бесстыдно наблюдать за этим. Пальцы его замерли в бороде. Уединение покоев, атмосфера ужина, добрая беседа, потрескивание камина и мягкий приглушённый свет свечей оглушили его вдруг слишком сильной… интимностью. Ему показалось, что прошла вечность, хотя на деле несколько секунд, прежде чем Хюррем невозмутимо стёрла нектариновый сок салфеткой, морща аккуратный прямой носик и щуря сердито блестящие голубые глаза. Салфетка скользнула в её тонкой ладони по шее вниз, к ключицам, стирая остатки сока. Выступившие в ответ на её движения косточки в причудливой игре теней показались ему слишком острыми. — Я ещё хотела предложить тебе заняться следующей военной кампанией. — Голос Хюррем он воспринимал более приглушенным, чем до этого. — Я хочу, чтобы это дело было в самых надежных руках. Тогда Селим откажется от затеи отправиться на войну. Мой сын должен остаться здесь, со мной. Я не допущу, чтобы он… В следующие её слова он не вслушивался. В глазах потемнело. Кровь в ушах стала невыносимо громко гудеть. Внизу живота без спроса свился горячий узел, и ему поплохело от этих ощущений. Внезапно стало не хватать воздуха, и Ибрагим сделал резкий вздох. Импульсивно встав из-за стола, он подошёл к окну и распахнул его настежь, даже не заботясь о том, как это могло выглядеть со стороны. Сразу же он почувствовал, разумеется, любопытный взгляд, прожигающий его лопатки. — Пожалуй, наш ужин затянулся. — Он услышал разочарование в её голосе и смочил горло слюной. Позади он услышал шорох платья, но посмотреть туда так и не решился. Стиснув до боли зубы, он повернулся и опустил взгляд в пол, низко поклонившись. — Доброй ночи, Валиде Султан, — сухо попрощался он. — И тебе, Ибрагим, — точно таким же сухим и официальным тоном отозвалась Хюррем, и сразу же он услышал удаляющиеся шаги столь лёгкие и мягкие, словно она была лебедем, грациозно плывущим по глади озера. Такой же лёгкий стук в двери, и спустя несколько секунд он снова остался один наедине с бездной, разверзнувшейся внутри него. Он понимал, что ситуация была бесконечно глупой. Ему было непривычно говорить с ней серьёзно, доверительно, разделять шутки, беседовать о европейских вельможах и обо всех тех очередных глупостях, которые доносили до их ушей послы. Та ложь, которую он сплёл в своей душе, чтобы обмануть её, начала расходиться швами и рваться так громко, что это оглушило его. Когда он несколько лет назад задумывался о том, что устал от войны с ней — таких дней было немного, но они были довольно яркими, — то представлял, что без необходимости враждовать она бы превратилась для него в очередную блеклую женщину Повелителя. Они бы встречались раз в несколько месяцев, перекидывались новостями о здоровье шехзаде и их успехах в обучении, да и всё. На этом бы их отношения закончились. Так и было бы. А потом Мустафа бы неизбежно взошёл на престол, и все её дети встретили бы смерть. Тем бы всё и кончилось. И, зная это, он бы просто научился воспринимать её не как лютейшую из всех своих врагов, самую коварную и опасную, а как обычную мать наследников. Простую рабыню падишаха, которая бы не представляла из себя никакой реальной ценности и могла быть заменена кем угодно. Научился бы считать её посредственностью, не стоящей внимания. И вот — между ними официальный мир. Они остались одни. И он чудовищно ошибся: близость с ней в доверительной обстановке, оказывается, довольно быстро рвала его самообладание на куски. Одно только осознание, что они ужинали наедине в его покоях и не разбрасывались угрозами, ещё и не скованные ничем, даже соглядатайством Повелителя или людей всеведущей и подозрительной Махидевран, вспрыснулось в его кровь обжигающей кислотой и перевернуло вверх дном в его душе всё, что там было. Это были абсолютно новые и непредсказуемые эмоции. Ощущения не были схожи с теми, которые он испытывал во время ужинов с Махидевран Султан и Мустафой. Тогда он чувствовал напряжение, иногда раздражение или даже гнев. Порой это была гордость. Он терпел глупые выходки Махидевран Султан ради Мустафы, и этим всё было сказано. Её присутствие чаще докучало ему или навеивало скуку. С Хюррем Султан всё оказалось гораздо, гораздо хуже. Ибрагим принялся растирать лицо ладонями, но слишком грубо, будто пытаясь стереть или вообще содрать с кусками кожи остатки наваждения, из-за которого всё его тело подрагивало, стоило лишь вспомнить… этот проклятый нектарин. Какая же глупость. Первая башня её твердыни недоверия рухнула, с оглушительным грохотом обрушившись на землю и разверзнув твердь. И ему хотелось посмотреть, к чему это приведёт. И чем больше он этого хотел, тем сильнее он себя презирал… Но и одновременно тем больше оправдывал, обосновывая необходимость опуститься до дьявольских методов, если предстояло победить такого же дьявола. Паргалы чувствовал себя невероятно паршиво. Он рухнул на постель и уставился пустым взглядом в потолок, буравя его так долго, пока не заслезились от напряжения глаза. Внутри всё разрывалось между долгом, гордыней и странным, поганым томлением, которое питало внутреннего зверя, голодно выпускавшего когти при виде её беззащитно подставленной к нему шеи. Они были одни. По-настоящему одни. Не было ни Мустафы, ни Повелителя, ни Махидевран Султан, ни Хатидже, ни кого-либо ещё из всей Династии. Только они остались у власти. Только они выжили. Все члены Династии, кичившиеся своей благородной кровью, либо померли, либо вынуждены были скрываться. А они, два раба, выжили и оказались на вершине. Словно в том и была правда всё это время. Словно таким странным способом Мефистофель наконец подвёл его к вожделенной власти. Не обладай Ибрагим даром чтения мыслей, он бы никогда не смог, должно быть, обнаружить её слабое место и суметь подобраться так близко. Теперь её слова о том, чтобы всё оставить в прошлом и начать с чистого листа, вдруг возымели совсем другой смысл. Когда он увидел, как по её шее стекал этот проклятый сок, на долю секунды ему нестерпимо захотелось ещё раз к ней прикоснуться. Услышать сладкий хрип. Увидеть приглашающую усмешку. Заметить провокацию во взгляде. Вдохнуть её запах. Эту паршивую вишню с богомерзким миндалём. И задохнуться. Всякий раз, как он касался её, она не наказывала его за это. Словно подыгрывала. Или заманивала в ловушку. Мысли шаловливо просачивались дальше, заглатывая его внимание, затягивая в воронку из фантазий. Что, если он бы проявил привычный напор? Она ведь застывала, как мышонок перед котом, стоило ему позабыть о своей учтивости перед ней как госпожой. Он мог бы… пройтись похолодевшими от напряжения пальцами по этой нежной коже, которая наверняка была горячей, ибо в покоях было и впрямь душно. Окружить пальцами это горло, нажать на тех же местах, где остались кровоподтёки… Запрокинуть её голову. А потом увидеть тот самый жадный блеск любопытства в ясных голубых глазах, подведённых сурьмой. Увидеть, как их подёрнет поволокой не только любопытства и ярости, но и похоти. Заметить, как приоткроются пригласительно вишнёвые губы, как из них исторгнется глухой, рваный вздох, который будет кричать громче, чем сдающийся отряд противника, вскинувший белый флаг. Как он будет шептать ей на ухо всю правду о ней. Шептать и слышать тихие стоны, в которых перемешаются боль и страсть. Возможно, почувствовать её последние отчаянные попытки сопротивляться — острые коготки, которые вонзятся в его колено, протиснутое между её тугих бёдер, и порежут сквозь шёлк. Дыхание спёрло окончательно, и он потянулся к горлу, словно желая ослабить узел воротника, но запоздало понял, что, в общем-то, ничего ему дышать свободнее не мешало. Ибрагим вздрогнул, услышав, как дверь снова скрипнула. Он вскинул голову и приподнялся на локтях. Внутрь снова вошла султанша. Только в этот раз выглядела она так, словно сошла с картины его фантазии. — Госпожа? — захрипел он, не узнав свой сиплый голос, будто не говорил до этого несколько дней, и сразу осёкся. Хюррем завела руки за спину и закрыла за собой двери. Она была в том же вечернем платье тёмно-зелёного цвета, но вот её пальцы скользнули к пуговицам на груди и принялись медленно расстёгивать. Под тканью совершенно безобидного и уютного платья оказалась та самая красная сорочка, которую он увидел на ней однажды роковым утром. Они с Повелителем тогда вернулись из похода, а она покидала покои супруга после проведённой вместе ночи. Как оказалось, Ибрагим запомнил каждую деталь этой сорочки. Хюррем потянула вниз платье, то упало на мягкий ковёр, и женщина грациозно переступила через него. Воротник этого порочного алого одеяния больше открывал, чем скрывал, аккуратно поддерживая изящную налитую грудь, не опустившуюся, как у многих хатун после многочисленных родов, и великолепную фигуру. Два ровных разреза на юбке сорочки приоткрывали сливочного цвета бёдра, которые начали медленно, по-кошачьи, передвигаться в направлении к нему. Он застыл, будто все его мышцы сковало ледяной судорогой, и утратил способность шевелиться. Кажется, даже лёгкие предали его, не давая возможности глотнуть хотя бы каплю воздуха. В висках пульсировала паника. И похоть. Сумасшедшая. Сыр в мышеловке был проглочен, механизм с громким звуком захлопнулся — щёлк! — и обрушил на жертву свои железные смертоносные тиски, придавливая к новому гробу. И всё бы ничего. Всё, как он и описывал в своей голове. Только вот кот и мышь поменялись местами. Он даже не понял, в какой момент утратил связь с действительностью и растворился в моменте. Хюррем подошла к столу и взяла с фруктовой тарелки ещё один нектарин, затем вновь поднесла его ко рту, не отрывая от него хищного, проникающего через кожу, мышцы и кости взгляда. — Кажется, ты говорил, что лишь один способен дать мне всё, что я захочу, — бархатным, мурлыкающим голосом прошептала она, продолжая пришпиливать его к постели обжигающе горячим взглядом. Она так же смотрела в тот день, когда танцевала перед Повелителем и получила за это первый фиолетовый платок за много лет. Она надкусила нектарин, вместе с тем оборвав с тысячу-другую его нервных окончаний, заставив задохнуться. Сок потёк, как и за ужином, по подбородку и вниз, по той же дорожке — наверняка всё ещё сладкой, — и это дерзкое, непростительное бесстыдство вспенило ему кровь быстрее, чем он успел это осознать и отшатнуться, очнуться, ужаснуться. Что угодно. — Говорил, что ношу мою только ты можешь разделить... — продолжала шептать она, хитро улыбаясь ему одним уголком губ. — Полагаю, то же самое ты говорил Хатидже Султан, Нигяр и всем тем несчастным хатун, которые совратились твоим сладко-ядовитым языком. Улыбка её стала шире и напомнила ему очаровательно соблазнительный и опасный оскал. Этот оскал говорил ему, что он безумец, если думает обыграть её в игре, где она была гроссмейстером. — Ты всегда был слишком дерзким, Ибрагим. Говорила я тебе, что однажды ты захлебнёшься, если попытаешься проглотить слишком много. Он открыл рот и снова захлопнул его, потому что Хюррем вдруг быстро выбросила нектарин и направилась к нему. По пути она принялась неторопливо стягивать со своих плеч соблазнительно тонкие, почти невесомые рукава алой сорочки, обнажая ключицы, верхнюю часть полушарий груди. Свет свечей обожающе обхаживал её фигуру, вычерчивая формы столь же идеальные, как у одной из его мраморных статуй в старом дворце. В ушах зашумело просто невыносимо, вытеснив абсолютно все мысли. Он захотел этого удовольствия. Которого, кажется, хотел не в первый раз. Фантазия о том, что он хотел сделать с этой женщиной, оказалась… слишком податливой и готовой, как если бы похожие образы уже неоднократно прокручивались в его сознании. И это было так. А потому близость одной из самых отвратительных, а потому и запретных фантазий лишила его последних осколков рассудка. Он сорвался. Издал хриплый рык, раздавшийся откуда-то из глубин гортани. Не принадлежавший ему. — Госпожа… — Единственное, что можно было разобрать в его низком, горловом стоне. Хюррем улыбнулась ему мягкой, порочной, такой губительно-многообещающей улыбкой и поставила колено на его постель, положив тонкую изящную ладонь на его грудь и толкая назад. Холодный шёлк её сорочки спустя ровно один сиплый вздох облизнул его горячую грудь, обтянутую так и не застёгнутой ночной рубахой, и всё его тело прошили мириады мурашек удовольствия и предвкушения. А когда она властно обхватила его подбородок тонкими прохладными пальцами, удерживая его лицо, и опустила горячие и влажные губы на его рот, внутрь тотчас скользнула эссенция из экстракта горького миндаля и вишни, соединившаяся со сладостью сока нектарина. От этого дурманящего аромата и сочетания вкусов он застонал ей в губы так громко, будто кровожадный зверь внутри него лизнул каплю сводящей с ума крови после недельного голода. Конечности сотрясло от сладостной судороги, и он впился жёсткими, грубыми пальцами в её тело, сминая пальцами алый шёлк. Чувства, которые прошили всё его измотанное, уставшее тело, были невообразимо восхитительными. Удовольствие клокотало в крови, вспенивая её, сводя его с ума, разрывая мысли в клочья. Это была свобода. Настоящая. Настоящая свобода и настоящая, истинная власть. Он чуть не задохнулся в ней, когда его язык скользнул в её рот, заглатывая этот чарующий и больше не вызывающий ни малейшей тошноты вкус вишни и миндаля. Сила вернулась в его мышцы сокрушительной, будоражащей лавиной, и он не стал больше терпеть её власть над собой: обхватив Хюррем обеими руками за тонкую талию и перевернув, он подмял её под себя и накрыл своим телом. Схватив её запястья, завёл их ей за голову, и те оказались настолько тонкими, что ему хватило правой ладони, чтобы удержать их в плену. Вторая рука его скользнула на её распроклятую шею, чуть сдавливая. Из груди вырвался вздох облегчения: он жаждал это сделать уже некоторое время. Кожа под подушечками его пальцев горела, по ней носился рой мурашек, которые щекотали ему нервные окончания. Она выгнулась под ним, жарко выдохнув в его рот, а он надавил на её шею сильнее, чувствуя, как сходит с ума и медленно подступает к пропасти, после которой — только падать и не оглядываться. Мир начал потихоньку смешиваться в калейдоскопе вздохов и стонов, повышая температуру его тела почти до лихорадочной. Он открывал глаза редко, задыхаясь в этом водовороте возбуждения, которое возвращало жизнь в его кости, в само его естество. В эти редкие мгновения он вспышками видел свою руку, оттягивающую её волосы назад, её дикие, сверкающие блаженством глаза, её вскинутое кверху колено, по которому вниз соскользнуло алое платье, за которым бросилась в преследование его пылающая ладонь, после чего… Тело сотрясло от сладкой судороги наслаждения. И он проснулся. А затем содрогнулся спустя несколько долгих секунд от сумасшедшего, чудовищного осознания правды — и глубокого, первородного ужаса. На дворе стояла глубокая ночь, могильно-тихая, даже сверчков не было слышно. Его постель была не разобрана. Он всё ещё лежал в той же позе, на спине, поверх покрывала. Приподнявшись на локтях, он увидел, что со стола были убраны яства, а значит, слуги наверняка заходили в покои, пока он спал. Видели ли они что-нибудь? Слышали? За малейшее подозрение он бы казнил этих рабов. Ибрагим закрыл рот рукой и, повалившись обратно на подушки, крепко зажмурился, чувствуя подступающую к горлу тошноту. Но причиной этой тошноты был он сам. И его слабость, ставшая вдруг такой очевидной и постыдной. Потому что случилось самое страшное, то, чего он больше всего боялся: фантазия, которая сводила его с ума и во сне, и наяву… не была ему противна. И этим он снова предал всех. Повелителя. Хатидже. Мустафу. Самого себя. Самого себя — даже дважды. Или трижды. Он со счёта сбился. От отвращения к себе его затошнило. Но вместе с этим он и не мог игнорировать колотящееся сердце, подрагивающие конечности и восторг от ощущений её тела в своих руках, даже если это был распроклятый сон. Ибрагим распахнул глаза, в которых зияли сейчас лишь горечь и отчаяние. Он бы не смог себе признаваться в этих чувствах, пребывая в здравом уме. Радоваться было нечему: у его горла Абдулла держал клинок, его семье угрожали, при этом он играл в опасную игру с Хюррем Султан, которая могла в любой момент закончиться его поражением. Потому что его план следовало реализовывать с холодным рассудком, в противном случае — тот мог полететь в пекло Иблиса. Так и будет, если он не сможет взять себя в руки и погасить это возбуждение. У него просто давно не было женщины. Хатидже была у Гиреев, а с момента интрижки с Нигяр-калфой он больше не притрагивался ни к каким женщинам, кроме своей законной супруги. А теперь они не виделись уже много месяцев… конечно, он просто сходил с ума. Это была обыкновенная тяга мужского тела. Ничего более. С другой стороны... Она ведь и сама этого хотела. Иначе бы не осталась с ним наедине. Не стала есть эти проклятые нектарины. Хюррем была умна. Порой ему казалось, что в уме и хитрости она не уступала даже ему. Хюррем без труда совратила Нико, до этого грела объятия этого выродка Саида, а прежде всего — много лет властвовала в сердце падишаха и женила его на себе. А теперь даже у самого Паргалы дыхание перекрывало от одного часа близости с ней. Ибрагим был уже готов поверить в то, что она была ведьмой. Нужно было успокоиться. Мыслить трезво. Ибо всё поправимо. Он всё ещё мог выйти победителем из этой игры, если всего лишь сосредоточится и станет осознаннее подходить к делу. Хюррем тоже могла вести свою игру, чтобы удостовериться в его лояльности ей. Ибрагим чувствовал, что и она прощупывала его, пыталась контролировать его, сломать волю и дух, подчинить душу… но вот незадача: этой души не было, он её продал дьяволу. И другому дьяволу не достанется даже объедок.