Воспоминание шестое
«Ибрагим Паша! В прошлый раз не удалось достойно поздравить тебя с назначением куббе-визирем и военным советником государя. До меня дошли известия, паша, что несколько дней назад Валиде Султан доверила тебе подготовку к походу на Багдад. Однако до недавнего времени данная миссия была возложена на мои плечи. Полагаю, милость государыни ты заслужил спасением нашего Повелителя? Честь тебе и долгих лет жизни, Ибрагим Паша. Вестимо, ирония судьбы безгранична, и вчерашний враг сегодня может стать нам другом. Мы с досточтимыми эфенди посовещались и пришли к выводу, что несправедливо сомневаться в твоей лояльности, Паша Хазретлери. Мы помним, на какие жертвы ты был готов пойти во имя Османского государства. Некоторые касались даже твоей собственной семьи. Что ж, важнее нашей империи ничего нет. И раз ты действительно являешься нам другом и намереваешься служить государству, Аллах да поможет тебе. Ты уж прости мне излишне грубые слова. Смута сделала меня подозрительным. От тебя многое зависит, паша. Будь рядом с нашим юным государем. Он должен доверять тебе, ибо только так ты сможешь защитить Османское государство. Но не обделяй вниманием шехзаде Баязида Хазретлери: нам известно, что между братьями назревает вражда, и мы, конечно же, не можем допустить эскалации. Ибо закон Фатиха беспощаден. Сил тебе и мудрости на новой должности, паша. Я прошу тебя убедить государя дозволить мне отправиться в Диярбакыр, ибо по причине болезни не могу я присутствовать во дворце. Ты занимайся делами похода из столицы, а я отправлюсь в восточные санджаки и объединю бравых воинов империи под знамёнами слуг Всевышнего. Именем Его. Абдулла бин Карим эль-Мусареддин». Презрительно скривившись, Ибрагим смял письмо Абдуллы в кулаке и бросил его в жаровню рядом с ротондой. Это место вдруг стало его гаванью спокойствия. Свежий воздух, тёплые лучи солнца, шелест листвы — всё это успокаивало его демонов и утихомиривало головную боль. — Шакал, — тихо выплюнул сквозь зубы Паргалы и закусил костяшки кулака. — Дай мне только добраться до тебя… А ты можешь идти, Малек. Юноша поклонился и тихонько покинул ротонду с опустошенным подносом. Помимо своих обязанностей на кухне и в качестве компаньона государя по играм, Малек ещё и носил ему письма из внешнего мира. И, кажется, ни о чем не догадывался. Абдулла был слишком смел для простого заговорщика. Если Ибрагим раньше списывал его слепой авантюризм на отчаянную любовь к шехзаде Мустафе и яростное желание отомстить за него, то теперь-то воды поутихли — а Абдулла становился всё более наглым. Он вынашивал решительные и сумасбродные планы по низвержению Хюррем и Селима, строя козни и собирая вокруг себя единомышленников, но при этом преспокойно сосуществовал рядом с ненавистной гяурской ведьмой и её отродьем в Диване. Он бы никогда не решился на подобное, не будучи уверенным, что в стане Хюррем Султан у него есть надёжный союзник. Тот самый, который сообщил ему о местонахождении Хатидже и детей. Тот самый, который мог сказать Абдулле об его вылазке с Матракчи в богадельню за жизнью Альпа. Если прикинуть в голове, что могло объединять эти два события, то вопрос, на самом деле, дальше не заходил. Только один человек из Дивана ненавидел его давно и достаточно крепко, чтобы следить за каждым шагом, но научиться придерживать козыри до поры до времени, чтобы нанести удар в спину. Аяз Паша. Всё указывало на этого червя. Если он спелся аж с заговорщиками, чтобы добраться до Ибрагима, это объясняло, почему Хюррем Султан ещё ни о чём не знала и почему Абдулла, кажется, не знал имени своего союзника. — Тео! — До ушей Ибрагима донёсся задорный голос брата-близнеца. — Вот ты где, мой младший брат-лев! От подобной аффектации выражение лица Ибрагима тотчас скисло. Повернув голову, он увидел Нико, приближающегося к нему со стороны парка. В руке у него было зелёное яблоко. С усердием жуя, тот весело махнул ему рукой. — У меня для тепфя такие нофости! — нараспев заворковал Нико, продолжая жевать. Визирь-и-Азам практически ворвался в ротонду и грохнулся на сидение, совершенно позабыв о достойных манерах. Откинув руку на спинку скамейки, он снова с чувством вгрызся в яблоко. Его лицо так и излучало всё счастье мира, а подобное с недавних пор стало для Ибрагима скорее дурным знаком, чем поводом для разделения радости. — Прожуй для начала, — раздражённо поморщившись, пожурил его Ибрагим ледяным тоном. — Какоф занудфа, ты хоть знаешь, что это за сорт? — притворно оскорблённо закатил глаза Николас, но всё же покорно прожевал и продемонстрировал огрызок фрукта. — Яблоко Эдема! Только во дворце можно такое чудо попробовать! А ты, кстати, пробовал? — Нет, — сухо отрезал Ибрагим. — Хм… В Парге ты любил яблоки, Тео. Младший из близнецов смерил Нико пробирающим до костей взглядом. — Ты пришёл сюда, чтобы поговорить о чёртовых яблоках? К чему весь этот бред? — мертвецки спокойно спросил он. Нико посмотрел на плод в своей руке и покрутил его. — Род человеческий лишился милости бессмертия из-за одного лишь яблока. Один плод. Один-единственный запрет. Но искушающий достаточно, чтобы лишиться из-за него вечного блаженства. Разве это бред? Ибрагим сложил документы и отложил их в сторону. — Это всего лишь притча. И, как и у любой притчи, её смысл намеренно искажён до абсолюта во имя большей иллюстративности. Никогда не поверю, что всемилостивый Всевышний отказал Адаму и Еве в Раю только из-за нарушения одного запрета. — Полагаю, смысл данной… притчи ускользнул от тебя, брат, — поспорил Нико, безрадостно покачав головой. — Я читал все существующие на этой земле священные писания, Нико, не вздумай меня учить! — грубо осадил его Ибрагим. Нико вздохнул, но не сдался. — Души Первородных, заключённые в смертную плоть, были чисты и непорочны, ибо являлись частью самого Создателя. Смыслом их существования было созидание, распространение безусловной любви — всего, чем является Господь, — оттого и пребывали они в вечном блаженстве. В этом вечном блаженстве не было ни страхов, ни горя, ни болезней, ни разрушений. Первородные были средоточием творений Всесоздателя, венцом жизни, ибо созданы они были идеальными. За ними с неизбывной любовью и восторгом наблюдали все крылатые творения Создателя. Они берегли их, направляли, ибо Первородные делали всё безупречно, как им и суждено было. Этот мир… был действительно прекрасен. И всё разрушило одно-единственное грехопадение. Всё становилось понятнее. Братец, пытаясь блеснуть перед ним своей эрудицией, завидовал ему. Ибрагим вздёрнул подбородок и фыркнул, откинувшись на скамье с господским видом. — Ты никогда не умел смотреть глубже, Нико, — заметил он ленивым тоном. — Ничего безупречного в том мире не было. Не было там истинного созидания, истинной жизни, поскольку там не было времени, не было смерти. Отсутствие грехов означало отсутствие конфликтов, войн и трагедий. Всё это делало этот безупречный мир неспособным к изменению, то есть неспособным к истинному созиданию, эволюции. Поэтому не считай этот мир идеальным, братец. Он плоский и неживой. Как и твоё видение этой притчи. Николас неожиданно согласился. Голова его неровно мотнулась в сторону, взгляд стал задумчивым. — В самом деле, всё так и есть. Ты сказал сейчас ровно то, что Богу сказал и Агриэль, любимец Всевышнего. Наблюдая за Адамом и Евой, он не испытывал ничего, кроме пустоты. Он не любил Адама и Еву, ибо не мог поверить в то, что сия добродетель, за которую их любили Бог и его ангелы, реальна. И тогда Агриэль шепнул Всевышнему, что безупречность Первородных была под сомнением, ибо не они сами выбирали быть такими чистыми и созидающими. Сказал он, что значимость и цену имеет только та чистота, которая является следствием собственного выбора. Другие ангелы зароптали, но они не были одарены величайшим из даров, который мог Создатель дать. У них не было свободы воли, как у Агриэля. И Всесоздатель прислушался. По спине Ибрагима прошлась внезапная дрожь. Он смотрел на профиль Николаса, и на мгновение ему показалось, что перед ним сидел некто, кто лишь выглядел, как его брат. Но Паргалы быстро взял себя в руки, списав свою озадаченность на то, что доселе не приходилось выслушивать пространные рассуждения своего невежественного братца. Да к тому же Ибрагиму не нравилось, что таких конкретных деталей он не знал. — Ты говоришь о трактовке яхудов, где Агриэль кощунственно не являет собой средоточие зла, как в Исламе. Евреи множество сюжетов переврали, — недовольно заметил Ибрагим. — Агриэль, вернее Иблис, всегда был изгоем среди ангелов Аллаха. Он не хотел испытывать Адама и Еву, как утверждаешь ты, нет, напротив: он желал искусить их, чтобы наполнить своё адское пристанище страданиями падших душ. Нико покосился на Ибрагима. — Ада не существовало до грехопадения Адама и Евы, если ты не знал, — сообщил он. Ибрагим сжал челюсти сильнее. — В этом ведь не было никакого смысла, сам подумай. Да и как Агриэль мог стать изгоем, если не было тех, кого он бы смог искусить? Брови Ибрагима сошлись на переносье. — Это всё интерпретации. Не верю, что Всевышний не знал об истинной сути владыки шайтанов, чтобы любить его. Николас посмотрел прямо в глаза Ибрагиму. — Хочешь ты того или нет, Тео, но таков Создатель. Он любит всех. Даже тех, кого презираешь ты. — Старший из близнецов холодно улыбнулся. — К Агриэлю, могущественнейшему из ангелов, это тоже относилось, разумеется. — Тебе повезло, что пред тобой не сидит цвет нашего духовенства, Нико. Иначе тебя бы уже отправили на людской суд как безбожника и еретика. Николас ни на йоту не испугался, судя по его расслабленному виду. — Ну сам подумай. По-твоему, отчего Агриэль не повторял за остальными ангелами молитвы за Адама и Еву? — спросил Нико и, когда Ибрагим помедлил с ответом, добавил: — Потому что не верил им. И с шепотков Агриэля Бог и одарил тем же даром Адама и Еву. Он согласился испытать Первородных. Они должны были доказать, что были праведными и благочестивыми по своей воле, осознанно, какими бы искушениями ни были совращены. Ангелы безоговорочно верили в них, как и Создатель. Но не Агриэль. Ибрагим оторопело уставился на Нико, но промолчал, осознавая услышанное. — Смертная доля немощных Первородных веселила и злила его. И Агриэль, обратившись змием, сказал Еве, что, вкусив плод Эдема, они узнают правду, скрытую от них. — Правду? — сузил глаза Ибрагим. — О том, что такое добро и зло. Что есть искушение и грех. Что есть ненависть к ближнему. Что есть жажда того, что есть у этого ближнего. Что есть жизнь за пределами вечной благодати, ценности и веса которой ты не понимаешь… И он искусил их. Адам и Ева узнали, творением кого являются, узнали о существовании пороков, узнали их сладостное влечение. Это разделило их, развратило их души, опьянило. Они впервые узнали блаженство плоти, почувствовали сытость и противоположный ему голод. Узнали об обидах, жадности и ревности. Долгое время они предавались чревоугодию и распрям, захотели чужого. Затем Ева понесла Каина и Авеля, двух братьев, которые совершили самый чудовищный из грехов — братоубийство. — Николас грустно вздохнул. — Теперь понимаешь? Одно грехопадение, одно-единственное испытание было провалено — и воронка пороков и грехов становилась всё глубже и глубже. В конце концов искушение Агриэля доказало всем, что он был прав — и любовь Создателя к своим смертным детям была не заслужена. На лице Ибрагима расцвела недовольная, надменная гримаса. — Полагаю, за этой интересной лекцией должно последовать объяснение, зачем ты так долго распинался предо мной, Нико. Николас повернулся к брату и бесконечно долгое время вглядывался в его глаза, будто пытаясь там что-то найти. Наконец искра надежды погасла в тёмных глазах, и он огорчённо вздохнул. — Если бы только смертные дети Создателя помнили о том, что лишь за осознанный, самостоятельный отказ от искушений их ждёт вечное блаженство, души бы их нашли своё спасение, как бы сильно они их ни запятнали. Как и вечность назад Адаму и Еве достаточно было всего лишь раскаяться в содеянных грехах. Но они этого не сделали, ибо тлетворное влияние Агриэля слишком глубоко пустило корни в их душах. Ибрагим глухо хмыкнул себе под нос и помотал головой. — Ты слишком серьёзно относишься к притчам о первых людях, Нико. — В религиозных книгах сюжеты — это лишь упрощённое метафорическое отражение сути вещей, я знаю, — кивнул тот. — И поэтому уверовавшему проще найти для себя ответы. Чем они проще, тем быстрее претворяются в жизнь. Ибрагим с озорным блеском во взгляде почесал бороду. — Ну, положим, притча была бы не притчей… Ты винишь во всём Иблиса, но оглянись вокруг, Нико: может, прав вероломный шайтан был изначально, когда шептал те слова Аллаху? Отними у смертных свободу воли — и нарекут они тебя сущим тираном… а дай им распоряжаться чужой свободой воли — и сами они тиранами станут. Не замечал, нет? Нико нахмурился, и Ибрагим, наклонившись к нему, продолжил: — Когда Адам и Ева получили свободу воли, Иблис пришёл к ним не потому, что он плохой и их плохими сделал. Это они готовы были плохими стать. В этом была суть того, что он выразил Всевышнему… и был прав. Люди смертны, несовершенны. Только дунь на их хрупкое эго — и они обратятся ко злу. — Ты судишь всех по себе, Тео, — покачал головой Николас. — И поэтому в тебе так мало любви к ближнему… видишь в остальных лишь то, чего в избытке в тебе самом. Ибо так проще. Невыносимо было бы считать, что ты живёшь во страдании и зле только потому, что не нашёл в себе воли и мужества стать лучше. — Ты бы за словами последил. Философствования твои меня не трогают, пока не превращаются в нравоучения. Нико горько опустил ресницы. — Мне больно слушать тебя, брат. Если я или кто другой поверит твоим словам… то это будет означать лишь, что души смертных не заслуживают ни любви, ни спасения, ибо все они носят в себе зерно зла, которое рано или поздно произрастёт, дай ему лишь испить воды. — Будешь ты или «кто другой» верить или перестанешь, в этом мире ничего не изменится, — пренебрежительно фыркнул Ибрагим. — Ошибаешься. — Да неужели? — Ангелы Всевышнего наблюдают за смертными. — Николас посмотрел на небо тоскливым, грустным взглядом. — Наставляют, подталкивают, побуждают бороться с искушениями и соблазнами, даруют ощущение нужды в добронравии… Но, по-твоему, делают они это из райского сада Всевышнего, укрытого от людских глаз? — спросил Нико и тут же покачал головой. — Нет. Ангелы безлики. Они везде и нигде. Они могут найти своё пристанище в любом смертном, найдись в его душе хотя бы капля безусловной любви к ближнему своему. Именно поэтому тебе не стоит чернить своим цинизмом других людей, Тео. Может, ты и не нуждаешься в спасении, но, озлобив другого, ты лишишь милосердия и спасения кого-то ещё, кто мог бы в этом ближнем найти своё утешение. Ибрагим шумно вздохнул. — Я уже слишком стар, чтобы тешить себя этими ребяческими иллюзиями… А теперь, братец, выкинь своё яблоко и скажи, зачем ты ко мне сюда пришёл. Нико положил надкусанный плод на тарелку, прокашлялся, вернув себе серьёзный вид, и повернулся к Ибрагиму. — Днём Повелитель вызвал меня к себе. Мы обсуждали, кого назначить на должность наместника Каира после смерти старого Хосей Паши. В Египте некоторые проблемы с тем, чтобы вернуть долги османской казне. А учитывая, что скоро начнётся священный поход на Багдад, это важнейший стратегический вопрос. Мы не сможем взять столицу Тахмаспа в кольцо, если Египет не отдаст своё золото. Ибрагим пропустил попытки рассуждений о военной стратегии мимо ушей и деловито сложил руки шпилем. — И по какой же такой причине египтяне выказали такую дерзость османскому престолу? Хосей Паша отнюдь не глуп, он политик старой закалки. Я отправил его в Египет много лет назад, зная, что ему можно доверить строгое удержание в узде этих эпикурейцев. Нико неопределённо пожал плечами. — После начала Смуты Хосей Паша получил письмо от Хюррем Султан. Она предложила ему не вмешиваться в войну с шехзаде Мустафой, а взамен пообещала расширить автономию египетского вилаята. Брови Ибрагима сошлись на переносье, и он скрипнул зубами, криво ухмыльнувшись. — Я подумывал оставить золото и войска Хосей Паши на крайний случай, как козырь в рукаве, но наша госпожа и здесь опередила меня… что ж, умно. Но, полагаю, теперь она столкнулась с очевидными последствиями. — Ибрагим фыркнул и надменно вздёрнул подбородок. — Я рассчитывал, что сын Хосей Паши займёт эту должность. Он всё это время успешно заведовал делами отца и заслужил уважение среди своих сановников и воинов. И что же теперь? Отказывается вернуться под купол власти столицы? — Верно, — кивнул Нико. — И госпожа с государем думают, как это исправить… нам сейчас конфликт с Египтом не нужен. — Ещё бы, — фыркнул бывший Великий визирь. — Армии и золота у Египта хватит на пять лет непрерывной войны с кем бы то ни было. Ну так и что же наша мудрейшая госпожа придумала, чтобы приструнить сына Хосей Паши? — Не она. Вчера наш казначей, Исмаил Паша, предложил кандидатуру Абдулла Паши… — произнёс Нико, понизив голос, будто рассказывал какую-то тайну. — И Повелитель очень долго думал над этим предложением. Ибрагим резко повернул голову, впившись нетерпеливым взглядом в брата. Несмотря на важность Каира, отправить Абдулла Пашу в Египет вместо Диярбакыра означало всё равно что избавиться от него. Там, на востоке, у Абдуллы больше влияния и союзников, поэтому избавиться от него было бы проблематично. Но Египет — другое дело. Там влияние Ибрагима всё ещё было достаточным, чтобы шепнуть кое-кому словечко-другое — и зарвавшийся шакал встретит свою смерть. — Исмаил, значит, предложил Повелителю Абдуллу… — задумчиво повторил Ибрагим. — Занимательно. Казначей, значит, проявил внезапную разумность, подумалось визирю. Помнится, ранее, после смерти Эфенди Хазретлери, Ибрагим считал Исмаила, занявшего вакантное место дефтердара, пустым местом и жалкой пешкой. Но дефтердар явно сам зуб точил на Абдуллу. Но не делал этого открыто. Почему? Знал о его заговорщических настроениях и боялся? Но при этом не говорил ничего Повелителю, Нико или Хюррем Султан? Полезная информация. Что ж, высылка Абдуллы как можно дальше от Стамбула могла стать идеальным началом грандиозной мести. Но не успел он обрадоваться, как Николас обрушил на него ушат холодной воды. — Но я отговорил государя, — заявил близнец; щёки его покрылись румянцем гордости. Ибрагим застыл. Лицо его пошло багровыми пятнами. — Ты — что? Зачем ты отговорил его? — процедил он яростно. Николас захлопал глазами от недоумения. — Но ведь Абдулла Пашу стоит держать к нам поближе! Он ведь так верен государю, один из немногих, кто беспокоится о нём и будущем государства. Он… — Нико понизил голос, словно рассказывал о чём-то очень сокровенном. Руки старшего из близнецов сами собой сжались в кулаки. — Он может помочь нам отыскать истину. У меня есть подозрения, что в Диване сидит предатель. Тот, кто имеет какое-то отношение к покушению на Повелителя. Доказательств пока нет, мы допрашиваем подозреваемых, но… в общем, я уговорил Повелителя рассмотреть твою кандидатуру на отправление в Каир, Тео! И султан обещал подумать! — выпалил как на духу Николас и робко коснулся плеча оцепеневшего брата. Он воспринял оторопь Ибрагима как хороший знак. — Он снова доверяет тебе! Повелитель узнал, что если бы не ты, то лекари, быть может, и не успели бы спасти ему жизнь! Какое счастье, да? У Ибрагима закружилась голова. От конечностей отхлынула кровь, пропустив тремор по всему телу. Из глубин поднималось клокочущее, дробящее кости бешенство. — Сам подумай! — продолжал тараторить Нико, не обращая внимания на стремительно бледнеющее лицо брата. — Если назначат тебя наместником Каира, то это значит возвращение более высокой должности! Ты уедешь отсюда, как можно дальше от злых языков и глаз. А там, глядишь… может, Повелитель дозволит возвращение Хатидже Султан и детей. Ты снова начнёшь нормальную жизнь! Вернёшь себе имя и честь, а затем… Ибрагим резко вырвался из хватки Нико и подскочил со скамьи. Яростный взгляд впился в застывшее лицо брата, всё тело затрясло от гнева. — Кто ты такой, Нико? Как ты смеешь лгать мне прямо в лицо? Где мой брат? — Он заговорил сперва шёпотом, затем начал постепенно наращивать громкость голоса, который трещал от гнева, будто раскаты грома. — Кто ты такой, чтобы решать мою судьбу?! Отсылать меня прочь и убеждать в благих намерениях?! Думаешь, я не знаю, что ты просто хочешь избавиться от меня?! — Тео, я… я просто хотел… — растерялся Нико, начав заикаться, как в детстве. — Хотел просто защитить тебя… Лицо Ибрагима приобрело красочное саркастическое выражение. Он театрально всплеснул руками. — Ах, защитить? Защитить ты меня хотел, вот оно как? Я чрезмерно тронут! — выплюнул он, издевательски подняв брови и издав глухой смешок. — Не лги мне, Нико! Не смей лгать мне! Ты хотел избавиться от меня! Хотел отослать подальше от дворца! Для чего? Дай угадаю: ты рассердился, когда Хюррем Султан допустила меня до управления делами похода и вернула в Диван, ведь так? Ты испугался, что рано или поздно она вернёт мне печать, а тебя отошлёт обратно в Паргу, как ненужную пешку? — Да что ты такое говоришь, опомнись! — задохнулся в ужасе Нико. — А что, скажешь, я не прав? — притворно округлил глаза Ибрагим, наклонившись и положив тяжёлую, трясущуюся от ярости и горячую от гнева ладонь на плечо брата, который как будто уменьшился в размерах. — А ведь, может, я действительно ошибаюсь, Нико… Дело не во власти и не в печати Визирь-и-Азама, так ведь? Мало этого тебе. Ты, братец дорогой, захотел себе саму Валиде Султан. Захотел стать регентом при ней. Что ж, губа не дура у тебя. В испуганных глазах Нико проступило что-то тёмное. Но уста его остались немы. — Ты — мой брат, и я тебя насквозь вижу. Вижу, как ты злишься, когда видишь нас вдвоём… — Кривая снисходительная улыбка искривила его рот, и Ибрагим наклонился к близнецу, понизив голос до шёпота: — Нико, по-твоему, ты нужен ей? Ты всего лишь держатель печати, даже не настоящий Визирь-и-Азам. Кукла, — на выдохе выплюнув последнее слово, Паргалы жестоко усмехнулся. — Ты нужен ей, чтобы держать меня на поводке. Она просто наказывала меня с твоей помощью. Вот и всё, зачем ты был нужен. Но стоило мне захотеть — и вот я снова куббе-визирь. Более того: мы с Хюррем Султан много лет враждовали, и всё же подумай — она так и не казнила меня. А вместо этого — даже приблизила меня к своему сыну. Допустила до дел похода… Твоя надобность исчерпывает себя день за днём. Одна ошибка — и тебя посадят на корабль в Паргу, а мне вернут печать, как и полагается. Не мни себе ничего иного, Нико. Хюррем Султан нужен я, а не ты. Странная тень пробежалась по лицу Нико, после чего выражение его сделалось абсолютно равнодушным, почти… похожим на его собственное. Обхватив пальцами кисть брата, Николас убрал от себя его руку и поднялся с места. Взгляды братьев пересеклись. Огонь из жаровни подчёркивал светотенью остроту их схожих черт… а также холода во взгляде старшего из близнецов — и старательно подавленную ярость и отчаяние в глазах младшего. — Гордец, — тихо сказал Нико, качая головой со странным выражением лица. Он смотрел на него снисходительно, почти жалостливо. — Ты даже не представляешь, как сильно твои гордыня и алчность до власти губят тебя… Хуже всего то, что ты не признаёшь этого… Я всё меньше хочу помогать тебе, брат. — Чтобы помогать кому-то, научись сперва помогать себе, — ядовито выплюнул Ибрагим, пренебрежительно морщась. Нико со вздохом покачал головой и, взяв с тарелки одну виноградинку, положил её в рот. Он долго смотрел в глаза Ибрагиму, пока не прожевал ягоду и не проглотил её. Затем поднялся и посмотрел на него сверху вниз. Паргалы поневоле вздрогнул, увидев стальной блеск в глубоких чёрных глазах. — Я сделал это ради твоего же блага, брат. Всё, что я делаю, только для тебя. Не понимаешь сейчас — поймёшь позже. И будешь молить Аллаха о том, чтобы вернуть время вспять и воспользоваться шансом, — сказал он надменным тоном и вздохнул. — К слову, я ещё хотел сказать, что вскоре в казематы дворца доставят Доган-бея. — Что? Догана бросят в темницу? — удивился Ибрагим, напрягшись. — Разве его не казнили вместе с Мехмедом, Омером и Джошуа? — Нет. Собирались. Но Доган-бей решил поторговаться за свою жизнь и пообещал сотрудничать. Плохо. Очень плохо. Ибрагим выдал бывших союзников Мустафы и Абдуллы, ожидая, что те будут сопротивляться до последнего и погибнут при задержании или будут преданно молчать до самой казни. Так ведь и получилось, так почему вдруг Доган-бей, истово ненавидящий Хюррем и Селима, решил вдруг сотрудничать, вшивый пёс? «Наверное, как и ты, Паргалы Ибрагим, почуял, куда ветер дует». Тогда это означало, что он просчитался. Если Доган, этот выродок, заговорит, то выдаст и Ибрагима, и Абдуллу. В лучшем случае Хюррем его казнит. А в худшем — Абдулла перед смертью успеет отдать приказ умертвить Османа и Хуриджихан. А уж если Догана будут допрашивать вместе с тем, кто покушался на государя... Проклятье! — Кто? — Голос был слишком сиплый, поэтому Ибрагим прокашлялся. — Кто будет проводить допрос? Нико ответил ему елейной улыбкой. — Ну явно не ты, братец. Аяз Паша. Кажется, Валиде Султан настояла. В этих вопросах она доверяет ему. Плохо-плохо-плохо-плохо. Теперь Доган назовёт Хюррем Султан имя Ибрагима, даже если не собирался этого делать. Прямо сейчас, должно быть, Аяз благодарил Аллаха за такую лёгкую возможность избавиться от своего заклятого врага и получить ещё больше расположения Хюррем. Стоило ли в таком случае соглашаться на высылку в Египет как можно скорее? Нет. Это бы означало, что он сбежал, трусливо поджав хвост. По затылку и спине Ибрагима пробежались противные холодные мурашки, от которых всё тело передёрнуло. Когда фигура брата начала удаляться прочь, сердце всё сильнее сдавливало странным чувством тревоги.***
Ибрагим чувствовал себя омерзительно. Он двадцать лет управлял этим государством не для того, чтобы вмиг лишиться всего, а потом не спать ночами, переживая, что на следующее утро к нему ворвутся бостанджи и потребуют покинуть столицу. Он ни на что не мог повлиять. Да, Хюррем Султан согласилась с решением Селима сделать его куббе-визирем. Вот только это было сделано для того, чтобы Ибрагим служил государству — решал военные вопросы. И что подходило под это лучше, чем отправление его в Каир? Если Ибрагим начнёт роптать — уронит на себя тень? А Хюррем, он мог поспорить, только и ждала этого. Ещё и допрос Догана-бея... Когда-то он был главой охраны покойного шехзаде Мустафы, преданный ему до смерти. И всё время Смуты он неотлучно следовал за ним и Ибрагимом, частично вовлечённый во все дела, включая связь с Абдуллой. Когда Смута закончилась, Ибрагим повелел ему спрятаться в надёжном месте — и сам же выдал Хюррем. Очевидно, Доган хотел поквитаться с предателем Паргалы. В очередной раз он оказался между молотом и наковальней. Сгрызая себя этими треволнениями, Ибрагим проворочался всю ночь. Тело заныло от неудобных поз, и в конце концов он вышел на балкон, не в силах больше лежать без сна. Оказавшись там, он поневоле бросил взгляды вниз, на террасу Хюррем, но её там не было. Впрочем, странно было бы ожидать этого — через несколько часов должен был забрезжить рассвет. Он простоял так ещё невесть пойми сколько. Сна ни в одном глазу так и не было. Но вдруг дрожь прошила его тело, когда он увидел играющие внизу, на мраморе террасы, тени. Затем мелькнула копна рыжих волос — совсем не спутанных, а гладко уложенных и перекинутых через плечо. А затем его взгляд опустился ниже. Красная сорочка, с теми же разрезами, что в его сновидении, открывающими соблазнительные ноги золотисто-персикового цвета. Она передвигалась медленно, размеренно, но весь её вид говорил о том, что она тоже не спала ни минуты в эту ночь. Хюррем подошла к балюстраде, кутаясь в чёрную шаль, приспущенную к сгибам локтей, и оперлась на неё. Она чуть запрокинула голову, подставляя лицо прохладному ночному воздуху, а затем медленно выдохнула и спрятала лицо в ладони. Вся её поза говорила о смертельной усталости. И одиночестве. Он слишком редко видел её такой. Поверженной, скалящейся и огрызающейся, зализывающей раны — сколько угодно. Но не брошенной и одинокой, как сейчас. Вот она — его дьявол и ангел. Та, кто может спасти и возвысить его — или же стереть в порошок. По рукам прошлось странное ноющее томление, от которого встопорщились волоски. Ему страшно захотелось воспользоваться ситуацией. Отвернувшись, Ибрагим вернулся в свою комнату и спустя минуту вернулся со скрипкой. Хюррем стояла в той же позе, задумчивым взглядом рассматривая спящий Стамбул. И он заиграл. Разумеется, Валиде Султан тотчас вздрогнула всем телом и развернулась в сторону источника звука. Он, разумеется, не стал подыгрывать ей и полностью отдался музыке, глядя на смычок сквозь полуопущенные ресницы, словно никого не замечал. От скрипки разносились по воздуху заунывные, трагичные мелодии, которые по мере игры струн превращались в более глубокие, проникновенные и загадочные. Он часто импровизировал в лагере Мустафы, когда они строили планы по захвату столицы и дворца, но тогда это были горькие ноты, посвящённые тоске по детям и жене, или приободряющие солдат этюды. Сейчас же его скрипка выла от одиночества. Он вложил в игру всю свою внутреннюю озлобленность на брата, на мир, на Абдуллу, на Аяза, на Мефистофеля и его проклятый контракт, да даже на саму Хюррем. Когда Ибрагим скользнул взглядом вниз, на долю секунды он ожидал увидеть пустой балкон. Но Хюррем всё так же стояла там. Они встретились глазами. Она поглядывала на него довольно нейтрально, скорее даже увлечённо, изучающе. А он в ответ смотрел на неё. Просто смотрел. Без улыбки, без фальшивого жеманства или учтивости. И подумал он вдруг, что сделаться её господином было бы самой сладкой победой. После уничтожения зарвавшегося Абдуллы и возвращения себе, законному владельцу, печати Визирь-и-Азама. Но мог бы он стать господином самой Валиде Султан? Свободной женщины, властительницы Османской империи, матери султана, перегрызшей шеи стольким своим врагам? Чего бы стоила ему такая победа? Такая власть? Власть. Власть над Хюррем-хатун была его самым сокровенным желанием. Осознание этого прошлось диким табуном мурашек по его прохладной от ночного ветерка коже. Сердце пропустило несколько ударов. Да. Печать Визирь-и-Азама и покорные, лебезящие выражения лиц Абдуллы, Исмаила, Рустема и всех остальных гиен Дивана, что потешались над ним и глядели свысока… всё это было лишь формальной властью. Она приносила удовлетворение, но в той же мере, какую могла принести купленная на ночь куртизанка. «Ты владеешь силой большей, чем кто-либо может получить в моё правление, Паргалы Ибрагим… И тебе всё мало. Что дальше? Чего же ты по-настоящему хочешь?» — спрашивает Сулейман, изображая искреннюю заинтересованность, которая спустя мгновение тухнет и сменяется слегка презрительной снисходительностью. «Может, трон мой хочешь?» «Никогда!..» — Ибрагим тут же задыхается и заходится оправданием, но вскинутая ладонь прерывает его. Кривая улыбка Повелителя режет его эго, словно нож — масло. Его голова слегка наклоняется к нему, будто он хочет открыть ему величайшую тайну. «Более важна, чем право восседать на троне султана, возможность управлять тем человеком, который этот трон занимает. Такой власти ты хочешь, Ибрагим?» Паргалы тогда попытался обелить себя и выставить жертвой, сказав, что нет в его действиях ни порока, ни дерзости, ибо как может грезить о большем тот, кто никогда ничего не просил? Как может быть высокомерен безродный сын жалкого рыбака из Парги, если такое чувство ему неведомо? Но это было лукавство. Он тогда страшно испугался, ведь Сулейман был прав. Власть над власть имущим была слаще всего. А власть над законным власть имущим… была аппетитна, но не столь блаженна, как власть над соперником, урвавшим своё величие у него из-под носа. Это было издалека похоже на ощущения после соревнования, когда противник наносит тебе поражение, обойдя лишь на шаг, а затем сокрушается о своём бесчестии и вкладывает в твои руки победу. Сам. Вот в чём заключался его контракт на самом деле. Вот для чего он так жаждал читать мысли людей. На самом деле, к людям вокруг это не имело никакого отношения, но едва ли он тогда, перед затмением, смог бы в этом себе признаться. Гордыня бы пожрала его сердце быстрее. Она получила всё: власть, влияние на султана, будущее. Свободу. Растоптала всех на своём пути, оставив его позади, хотя в самом начале своего пути кидалась ему в ноги, умоляя о снисхождении… и как всё поменялось. Да. Он хотел властвовать над этой женщиной сейчас, когда та находилась в зените своей власти. Хотел быть её господином. Видеть не ненависть, но влечение. Не снисхождение, но уважение, признание. Он хотел видеть, как содрогается её тело от желания при виде него, как добровольно она склоняет перед ним голову. Это была высшая форма власти над женщиной — знать, как сильно, как страстно она желает тебя, как грезит о тебе, как захлёбывается своим томлением, своей негой, сотрясающей тело при горячих, запретных мыслях о нём. И только тогда он получит всё. Тогда его желание исполнится, потому что, получив власть над Хюррем, он получит ручную Валиде Султан, ручного падишаха и абсолютную, несокрушимую власть… не говоря о прочих «преференциях». Пожалуй, вожделеть её для этого — необходимые издержки. Да и что греха таить: Хюррем-хатун всегда была до содрогания красива для матери пятерых детей, словно поцелованная Иблисом и его суккубами. Складная талия, полная грудь, тугие бёдра, огненная шевелюра, острый, собственнический взгляд, пухлые вишнёвые губы идеальной формы… Да, она была притягательна настолько же, насколько и порочна, вероломна, коварна, опасна. Он всегда презирал её за насмешки над его положением. За попытки опорочить перед Повелителем и пошатнуть его власть. Но если опустить эти нелепые неурядицы, если обратить это всё противоположностью — и тем сделать саму Хюррем-хатун источником своей власти, то относиться к ней с брезгливым отвращением становилось попросту невозможно — да и просто нелепо. Ибрагим почувствовал, как сбилось дыхание, кровь отхлынула от верхней части тела в нижнюю, и он тяжело сглотнул. А Хюррем Султан, эта порочная демоница, так и не отвела взгляда. Смотрела внимательно, но не как загнанная в угол лань. И не как кошка, глядящая на мышь — что, несомненно, вызвало бы у него приступ хохота. Первой ассоциацией стал дракон. Дракон, который восседает на своей куче золота, положив голову на сведённые когтистые лапы, и с любопытством смотрит на смельчака в латных доспехах, вздумавшего, что всерьёз сможет заставить крылатого змея хотя бы шевельнуться в свою сторону, чтобы помешать свершиться крамоле. Отчего у него на долю секунды — всего лишь на одну долю — на затылке холодной змеёй скользнул вопрос. Что, если тогда в глазах её было не любопытство… а желание? Что, если представить на мгновение, что и эта дьяволица рассуждала похожим образом? Играла с ним? Испытывала его? Навряд ли вопросы чести были ей сейчас актуальны, ведь она уже успела завести себе любовника в виде этого поганого Саида. Стоило ему лишь впустить эту ошарашивающую мысль в голову, как Хюррем Султан отвернулась и покинула террасу, после чего он тут же отнял смычок от струн. Внутри запершило мерзкое чувство, от которого зверь, выпустив когти, начал царапаться об его грудную клетку. Почему-то он чувствовал, как будто она подыгрывала ему. Не верила ни на йоту. Использовала его. Заставляла думать, будто проглатывает наживку, а с тем — подпускала всё ближе и ближе. Губы Ибрагима поневоле скривились в усмешке. Он не любил, когда добыча слишком просто попадала в его руки.***
Две следующие ночи он выходил на балкон в то же время и наигрывал мелодии, соблазняя её, как Иблис в обличье Змия, ступить на балкон в расставленные сети. Хюррем не пришла в первую ночь, не пришла во вторую — но в третью наконец почтила его своим присутствием. — Сказать по правде, Ибрагим, теперь я понимаю, почему Хатидже Султан частенько ходила с невыспавшимся видом, — прозвучал за его спиной елейный голосочек. — Потому что, клянусь Аллахом, под это заунывное бренчание просто невозможно заснуть. Он ухмыльнулся в ответ на услышанную шпильку и едва успел скрыть торжество на лице, слишком яркое, чтобы показывать ей. Убрав скрипку, он повернулся к своей гостье и вежливо поклонился. — И тем не менее сердце госпожи откликнулось на это «бренчание», — в тон ей ответил Ибрагим и лукаво выгнул бровь, окинув внешний вид Хюррем выразительным взглядом. — Как и твоё, полагаю. Раз уж ты здесь. Валиде Султан была одета в вечернюю сорочку пурпурного оттенка, поверх которой набросила халат в тот же тон. Руки она держала скрещенными, и весь вид её кричал о насмешливости. Но она так или иначе пришла. А это означало его маленькую победу. И Хюррем это, скорее всего, понимала. Услышав его предположение, она скептически вскинула бровь и скривила губы в едкой ухмылке. — Если во мне что-то и отозвалось, так это желание поспать. — И поэтому ты здесь, а не в своих покоях, где находится твоя постель. Понимаю, конечно, — протянул он, демонстративно кивнув, и указал ладонью на подушки и столик, накрытый как будто к её приходу. — Я такого ответа и ждал. Хюррем проследила за его взглядом и нахмурилась, не успев скрыть удивление на лице. — Ты три дня терзал струны своей несчастной скрипки, пытаясь заманить меня сюда? — На мои устные или письменные просьбы встретиться ты отвечала вежливым отказом, кажется. — Я была занята. — Днём. Но не ночью. Поэтому я и выбрал этот способ. И, как видишь, ожидание окупилось, — усмехнулся он, убирая скрипку в футляр. — И ты что же, каждый вечер приказывал накрывать на стол? — Именно так. — А если бы я не пришла? — Рано или поздно пришла бы, — заявил он уверенно, но не высокомерно. — Откуда тебе знать? — сузила глаза она. — Я не знал. Но почему-то рассчитывал на это, — добавил он, посмотрев на неё из-за плеча и мягко, зазывающе улыбнувшись. Ладонью он приглашающе указал на подушки. — Тут нет лишних глаз, так что давай оставим на время наши пререкания, госпожа, и побудем наедине. Последнее слово ошпарило её, он это заметил. Но почему-то она не стала учинять из-за этого истерику. Глаза её слегка потемнели, сузились ещё пуще и зажглись неподдельным интересом. Аккуратный женский ноготок побарабанил по подбородку. — С чего бы это? Или ты соскучился по мне? Он всегда смеялся над этой её фразой. И, помнится, неоднократно бросал ей в лицо тот же вопрос, когда они виделись после похода, откуда он возвращался живым. Но сейчас, когда кровь горела от жарких воспоминаний, которые были всего лишь фантазией, он даже и врать-то не собирался толком. Ему действительно доставляло удовольствие видеть её перед собой, ещё и так близко. Ночью. На его территории. Одну. Заманенную в ловушку. — Может, и так, — сказал он и сделал к ней несколько неторопливых шагов. — Едва ли в этом дворце хоть чьё-либо общество может удовлетворить меня так, как твоё. — Как трогательно. Когда он оказался на расстоянии согнутого локтя от неё, Хюррем сделала инстинктивный шаг назад, но он лишь протянул ей руку в жесте вежливости. Помешкав, она приняла её и, не сводя с него настороженного взгляда, опустилась на подушку. Усмехнувшись, он обошёл столик и сел на свою. По задумке они расположились не друг напротив друга, а рядом. Этого было достаточно, чтобы он мог всласть насмотреться на неё. Сейчас, в столь безобидном, уязвимом виде, она казалась ему притягательнее всего, что он видел и желал в своей жизни. Вот она, власть, — протяни руку и возьми. Но он должен был быть терпеливым. Галантным. Учтивым. Но руку он к ней всё же протянул — Хюррем, конечно же, отпрянула назад, думая, что он хочет коснуться её, — но Ибрагим лишь с ухмылкой взялся за кувшин и наполнил им обоим кубки ароматным, терпким вином. Он едва не рассмеялся от того, как её грудь дёрнулась и как она инстинктивно поплотнее запахнула полы халата. — Интересно, когда ты перестанешь дрожать при виде меня, — спросил он с понимающей улыбкой, словно обращаясь к самому себе. — Я не дрожу, — тут же упрямо отозвалась она, и он бросил лукавый взгляд на румянец на её щеках. — Но не удивляйся, если мне по сей день непривычно пребывать наедине с тем, кто ещё недавно хотел меня убить. — Люди меняются. — Люди ни черта не меняются. — И всё же ты пришла. Хюррем бросила на него горящий взгляд, открыла рот и снова закрыла его, словно поняв, что собиралась произнести какую-то нелепость. В конце концов она глубоко вздохнула, будто выбросила что-то из головы, и кивнула. — Что ж, полагаю, я никогда не отличалась страхом перед смертельным риском. Я, знаешь ли, по сию минуту думаю, что ты вот-вот вытащишь из-за спины кинжал и вонзишь мне в спину. Даже если уже демонстрировал несколько раз, что не станешь этого делать. Эта игра становилась всё более увлекательной. Его сердце от предвкушения готовилось выпрыгнуть из груди. В глотке пересохло, и Ибрагим спешно пригубил кубок. — Звучит так, будто мои покои — это клетка со львом, — улыбнулся он задорно. Глаза Хюррем азартно блеснули на него. — Не так уж и далеко от правды. — Не слишком-то благоразумно в таком случае приходить сюда. — Благоразумием войн не выигрывают. Тебе ли не знать. — А у нас с тобой война? — Возможно, ещё более жестокая, чем прежде. Ибрагим честно задумался. — Хорошее замечание, — кивнул он. — Но это всё равно интересное чувство, если поразмыслить. Мои покои — клетка со львом, но тебе принадлежит всё остальное, что под этим куполом. — Он обвёл руками пространство и улыбнулся. — И всё же ты пришла сюда и пришла одна... Значит ли это, что лишь со мной ты чувствуешь, словно над тобой не довлеет его тяжесть? Желанное ли это чувство для тебя, хоть меж нами и война, по твоим словам, «более жестокая, чем прежде»? Она посмотрела на него с интересом и побултыхала вино в кубке. По-видимому, она решила, что пустопорожние споры ей надоели. — Ну что ж... Да. Похоже на то. — Но при этом между нами всё ещё висит некое… напряжение, госпожа, — бархатным, вкрадчивым голосом сказал он и, поставив локоть на стол, уткнулся костяшками пальцев в щёку. Взгляд его, обращённый к ней, подёрнулся поволокой, и она уставилась на него в ответ. — Я чувствовал его всегда. И, признаться… только недавно я осознал, что оно будоражит кровь, но не досаждает. А тебе? — Поэтому ты подскочил, как ужаленный, когда мы ужинали несколько дней назад? — колючим тоном поинтересовалась Хюррем, проигнорировав его вопрос. — Подобные откровения никогда не приносят по первости удовлетворения. Скорее изумление. Возможно… опасение. — Великий Ибрагим Паша, зовущий себя орлом, может опасаться? Ещё и кого? Меня, беззащитной голубки? — хмыкнула Хюррем, и глаза её лукаво блеснули. — Ну что за дивное чувство юмора у судьбы, не находишь? Рука его отставила кубок на стол и как будто невзначай легла на её подушку. Тело его из-за этого слегка подалось вперёд, и расстояние между ними сократилось. Взгляд абсолютно чёрных глаз жадно скользнул по её лицу, шее, линиям ключиц и верхним полукружиям груди, которые хитро оголил вновь соскользнувший халат. Должно быть, шёлк придумал сам дьявол. — Голубка маленькая и с виду безобидная. И всё же она и весточки приносит, и коготки у неё тоже острые. А я… чего уж греха таить, — сказал он негромко и сам подивился тому, каким сиплым стал голос. — Всегда испытывал слабость к нетривиальным соперникам. Голубка, что может вгрызться коготками орлу в глотку и нанести ему поражение... — Вдвойне желанная пища? — выгнула бровь Хюррем. — Втройне желанный партнёр по охоте. — Партнёр по охоте, значит... — протянула она, подозрительно сощурившись. — И на кого же ты охотишься, Ибрагим? — На тех же мышей, что и ты. Часть имён я тебе назвал, но другая — пока сокрыта даже от меня. Со времени войны много воды утекло, союзников у заговорщиков стало больше, и многие всё ещё мыкаются между своих паршивых нор и носу не кажут. Но со мной на твоей стороне это лишь вопрос времени, когда все их мёртвые тушки украсят главную площадь города. Хюррем пристально взглянула на него. — Так ты хочешь сказать, что у нас с тобой объявился общий враг, — сказала она, — который угрожает и Селиму, и мне, и тебе. — Очень проницательно. Да, именно это. На лице Хюррем отразилось раздражённое недоверие. Он понимал, что её беспокоило: все последние дни он увещевал ей об искреннем желании позаботиться о государстве, даже спас султана, и они решили забыть прошлое. А теперь он вышел к ней с другим мотивом. — Необычно. Видишь ли, обычно мои враги — это твои друзья, Ибрагим. — Обычно — это было про времена, когда Повелитель был жив, — сухо парировал он и нахмурился. — Но и тогда у меня была масса врагов, которые никогда не жаловали и тебя. И именно сейчас они начали скалиться и скрестись ближе к твоему трону. А заодно и к моей глотке. Причина? Всё очень просто. — Он вяло пожал плечами и сверкнул глазами на Хюррем. — Гяурка и кафир. Рабы, враждовавшие лишь для виду, а на деле — спутавшиеся с дьяволом, чтобы отравить, а затем обескровить великий род османов. Собственно, назначение Нико на эту должность только сильнее укрепило их в этом убеждении. Так что... мы действительно в одной лодке. Он скосил взгляд на сундучок на столе и достал оттуда игральные карты. Хюррем отвлеклась от своих мрачных мыслей при виде колоды и вскинула брови. — Разве в столице не запрещены азартные игры? Сулейман за этим въедливо следил, а ты с честным видом докладывал, что искоренил эту пакость. Ибрагим ответил ей скучающим взглядом и принялся тасовать карты. — Давай ты не будешь делать вид, что не понимаешь, как устроен теневой доход государственной казны от игорных домов, а я не буду деланно удивляться, когда своими глазами увижу, как искусно ты играешь, Хюррем Султан. Она сузила глаза, но всё же взяла в руки карты, когда Ибрагим закончил их тасовать и раздал в нужном количестве. — Признаться, я не знала о том, что ты покрываешь азартное дело в столице. — Что довольно странно, учитывая мою давнюю дружбу с синьором Гритти, а игорными домами формально заведовал именно он. — Я этого не знала. — То есть ты признаёшь, что не всё обо мне тебе известно? Запомни этот свой вывод, — хмыкнул он и сделал свой ход. — Я начинаю. Хюррем тотчас парировала картой большей масти, не изменившись в лице. Так они играли пару минут в полной тишине. — Мне интересно, — начала она через какое-то время и наклонила голову вбок. — Как далеко ты планируешь зайти с этой своей игрой, Ибрагим? — Пока не выиграю, очевидно. — Я не про карты. — И я не про карты, — сверкнув привычной ухмылкой, ответил Ибрагим. — Впрочем, защита Османского государства — это совершенно не игра. А что касается тебя… — Ибрагим задумался, поднял брови и покачал головой, демонстрируя ей своим видом скорее смирение и отчаяние, чем насмешку. Или же он скрыл это за досадой от неудачной «руки», где козырей ему выпало не так много. — Нет никакой игры. Это было бы слишком просто. — Тогда что это? Чего ты хочешь? Партнёры по охоте, орлы, голуби и мыши... — Её глаза зловеще блеснули. — Одно дело — прошлое забыть, но это... Другом мне заделаться решил? Из его горла вырвался глубокий, бархатный смешок. — Другом? Другом… — Он попробовал это слово на языке и гнусно усмехнулся, пригубив кубок и сверкнув на неё глазами поверх ободка. — Это было бы слишком нелепо, не находишь? Разве возможна дружба между мужчиной и женщиной, госпожа? — При определённых обстоятельствах — безусловно. — Например? — Например, Сюмбюль-ага — мой преданный друг, — заявила Хюррем и криво улыбнулась. Ибрагим нервно посмеялся. — Позволь я не буду объяснять тебе, вследствие каких обстоятельств подобное стало возможным. — Я не удивлена, что понятия дружбы тебе незнакомы. Разве что… отношения раба и господина. Прямо как между тобой и покойным Повелителем. Хотя ты, конечно же, верил в иное. Ибрагим не выказал своего ущемления, а вместо этого издал утробный смешок и покачал головой. — Хочешь сказать, твои отношения с Сюмбюлем-агой — не отношения раба и госпожи? По-твоему, дай ты ему свободу воли — и он выберет остаться при тебе? Посреди змеиного клубка, вынужденный из страха смерти повиноваться твоей воле и выполнять всю грязную работу? Ты шутишь. По скулам Хюррем Султан пробежался румянец негодования. Она продолжила ещё яростнее забрасывать его картами, потеряв счёт. — Тебе-то откуда знать? — понизила голос она. — Не суди всех по себе, Ибрагим. — Ну я же раб, госпожа. Кому, как не мне, знать, как мыслят такие же рабы. Вокруг тебя нет никого, кто служил бы тебе истово и преданно, на равных. Поверь мне. Каждого из твоих слуг можно купить, вопрос лишь в цене. — В таком случае и тебя бы в целях безопасности следовало не возвышать, а просто бросить в темницу и кормить пореже. Может, и язык бы завязался плеваться ядом, — процедила султанша. — Ведь ты сам сказал, что у всех своя цена. Получается, и у тебя она есть. А это значит, что тебя можно легко купить и настроить против меня. — Ну это вряд ли, — беспечно пожал плечами бывший Великий визирь и снова прильнул к своему питью. — Есть лишь одна вещь в этом мире, которую я желаю. И ни у одного из живущих в этом государстве, кто мог бы выступить против тебя, её нет. И никогда не будет. Более того: они угрожают мне. Так что будь спокойна. Хюррем выглядела так, словно услышала нечто совершенно удивительное. Глаза её вместо враждебности зажглись интересом. Она тоже пригубила свой кубок, неотрывно глядя на него. — Любопытно. Ты ведь желаешь власти, Ибрагим, и не делай вид, что это не так. Так что мешает тебе выступить на одной стороне с заговорщиками, которых я вскоре непременно изловлю и казню? Наверняка не все день и ночь думают о твоей персоне. Кого-то можно и убить, а с кем-то — договориться. «Мешает то, что эти заговорщики угрожают мне, Визирь-и-Азаму и герою этой империи, женой и детьми», — подумалось Ибрагиму. Но вслух он сказал иное, ещё и загадочно улыбнувшись: — Какой толк мне говорить о том, во что ты не поверишь. Я не любитель сотрясать воздух. — И всё же попробуй, — фыркнула она и разом покрыла его выпад двумя картами. Всё полетело в пас. Следующий ход должен был стать последним. — Хм... — он криво усмехнулся. — Что ж, в таком случае пообещай, что не казнишь меня за правду, госпожа. — Навряд ли я услышу из твоих уст что-то такое, что может меня по-настоящему задеть. У него осталась одна карта, и у неё одна. Но Хюррем Султан не спешила. Она смотрела ему в глаза, будто пытаясь невидимыми щупальцами вытащить из него чёртову правду. Ибрагим взглянул на свою пиковую шестёрку. Его последний козырь. Маленький — но удаленький, если пред ним выложат некозырную карту. Если Хюррем Султан не вела счёт во время игры, потерявшись в своих мыслях, то победа была за ним. Если же нет… — Ну хорошо. Давай я выражусь... лирично. Правда в том, госпожа, что раздавить шею Тахмаспа собственным сапогом, держа в руках печать Визирь-и-Азама, было бы не столь сладостно и триумфально, как оседлать дракона и спалить дотла всё персидское гнездо. — Он сверкнул на неё горячо и жадно блестящими глазами, и она вздрогнула. — Прости, если выразился не так поэтично, как наш покойный Повелитель, но… суть ты поняла. Она поняла. Она очень хорошо поняла. По телу её явно пробежалась дрожь, как заметил Ибрагим, увидев, как плечи её легонько затряслись. Он мог поклясться, что у неё ещё и перехватило дыхание. — Оседлать дракона, значит, — простуженным голосом сказала Хюррем, сжимая карту в руке. — Какая чушь. — Ты спросила — я тебе ответил. Какой смысл мне было заводить весь этот разговор о дружбе и цене преданности, чтобы затем соврать, если можно было просто смолчать? — Ты помутился рассудком. Или совсем лишился благоразумия, — говорила она негромко, недовольно, будто сама себе. Ибрагим медленно придвинулся ближе, взял её ладонь в свою, не встретив сопротивления, и положил на свою горячую грудь. Хюррем почувствовала, конечно же, под подушечками гулкое, частое сердцебиение, но не дёрнулась, будто прослыть сейчас трусихой было страшнее смерти. Только крошечный хрящик нервно провалился, когда она поняла, что он не лгал. Ибрагим сжал её ладонь крепче, удерживая её неподвижный взгляд на себе, и начал медленно опускать её ниже и ниже, по груди и животу… Когда ладонь женщины легла на его спальные шаровары, по телу Хюррем пробежалась дрожь. Щёки её зарделись ещё сильнее, а от голубых радужек остался только тонкий ободок. Он улыбнулся, когда увидел, как расширились её зрачки и зубки закусили губу. — Благоразумием войн не выигрывают. Твои слова. — Он наклонился ещё ближе, чувствуя её сбивчивое дыхание и вдыхая его, не страшась опьянеть. — К тому же я же вижу, что благоразумием мы с тобой всегда были похожи больше всего. Вернее, его отсутствием. И вижу, что напряжение между нами чувствую не только я. Зачем скрывать его? С недавних пор... — Ибрагим взглянул на её губы и облизнулся. — В этом нет больше никакого смысла. Хюррем молчала. Посчитав это согласием, он начал наклоняться к ней, как вдруг его остановили её пальцы, сжавшиеся на горле. Она сжимала достаточно сильно, чтобы остановить, но не удушить по-настоящему. По коже от этого жеста у него пробежались мурашки, и он против воли даже улыбнулся. — Я же говорил, — торжествующе ухмыльнулся он. — Сдаётся мне, госпожа, нам бы враждовать не пришлось, направь мы это напряжение в нужное русло много лет назад. Ещё тогда... когда ты стояла передо мной на коленях. — Её пальцы сжались, и он издал хриплый стон, перемешавшийся со смешком. — Я прав. Ты ведь знаешь, что прав. — Скользкий змей, — произнесла она тихо, с шипящими нотками, но глаза её выдавали волнение с потрохами, поэтому он ещё шире улыбнулся. — Неужели всё это представление было необходимо только для того, чтобы убедить меня оставить тебя в Стамбуле, Ибрагим? Я знаю, что тебе Нико уже всё донёс. Тёмная бровь скептически вздёрнулась, и его тяжёлая огрубевшая ладонь опустилась на её хрупкое плечо и мягко сжала. — А ты всё надеешься, что я тебе лгу или играю в игру. Скажи ты это единожды, я бы воспринял это всерьёз, но не сейчас, — в его голосе заплескались мурлыкающе нотки, и он погладил пальцами её шею. — Чем чаще ты спрашиваешь, тем сильнее выдаёшь свою тревогу. — Тревогу? За что это? — Не отпирайся. Я знаю, что нужен тебе. Мы нужны друг другу. Твои действия говорят громче любых слов. Ты не отталкиваешь меня. Возвышаешь. Остаёшься со мной наедине посреди ночи. Ты всё видишь сама, чувствуешь, — он сделал на этом слове акцент и гаденько улыбнулся, — не препятствуешь ничему. Довольно этой бравады. Не осталось у тебя никаких тузов, госпожа. Он заглянул в её карту, увидев там червовую даму, и выбросил на стол вслед за собственной шестёркой. Пиковая — козырная — шестёрка уничтожила королеву. Хюррем вздохнула слишком быстро, чтобы скрыть свои эмоции, и он одарил её лукавой улыбкой. Его палец очертил контур её губ. — Ты чрезмерно самонадеян, если думаешь, что я… Он обхватил её шею сильнее, заставив задохнуться последним словом, и впился в губы свирепым, жадным, грубым поцелуем. Хюррем упёрлась позади себя руками в подушку и слегка прогнулась в спине. Халат предательски сполз с плеча вместе с лямкой сорочки, и нежная персиковая кожа маняще искупалась в игре светотени, вспенив ему кровь. Он сжал её горло сильнее, чувствуя, как сбивается её дыхание, и едва не утратил рассудок от ощущений, нахлынувших отовсюду, словно морская волна. Сперва её губы оказались сжаты, немы и неподвижны, лишь покорно сминаясь под его напором, но в конце концов она сжала его шею сильнее, потом ещё жёстче, пока не укусила его со всей силы, заставив зашипеть, и не отпихнула от себя. — Мерзавец!.. Поднявшись с подушки, Хюррем чуть пошатнулась и, смерив его долгим прожигающим взглядом, быстрым шагом удалилась. Едва он вдалеке услышал скрип закрывшейся двери, то повалился на подушки, тяжело дыша и слизывая выступившую на губах кровь. Сердце ополоумевше билось в висках и груди, грозясь раздолбать рёбра. Утром его ждала бы казнь. Или ссылка в Египет. Третьим вариантом была победа. Он не так искусно считал карты, как многие шулера. Но сейчас на его руках осталась только шестерка. И вместо того, чтобы сдаться, он рискнул и пустил её в ход. Благоразумием войн не выигрывают. Иногда и шестёрка могла перевернуть игру.