Воспоминание десятое
В конце собрания Дивана Ибрагим вдруг вскинул руки к небу и закрыл глаза. — Я думаю, сын досточтимого дефтердара заслуживает нашей молитвы, паши. Пусть душа Муртазы-бея, покинувшего нас так скоро, будет пригрета Всевышним Аллахом в Райских садах. Паши с опаской переглянулись, но поочерёдно подняли руки в молитвенном жесте и забормотали вялое «аминь». Затем Ибрагим умыл лицо, и за ним повторили остальные. Мрачный, тяжёлый взгляд Исмаила Паши, сцепившего зубы до скрипа, врезался в Паргалы так, что Ибрагим ощутил покалывание на коже. Стоило усилий не рассмеяться, пожаловавшись на щекотку. Благо, он сохранил непроницаемый вид. — Примите наши соболезнования, паша, — с горечью заметил Николас, восседавший на месте главы Совета. — Что ж, через два дня мы выступаем в поход, беи. Да направит острие наших мечей рука Всевышнего! Иншаллах! Когда остальные визири покинули зал заседаний Дивана, их осталось двое. Исмаил, весь облачённый в чёрное, крепко сжал руку в кулаке. Хмыкнув, Ибрагим пересел со своего места на небольшой трон, где восседал Николас, а до него сам Паргалы. Много лет. — Всё присматриваешься к этому месту, Ибрагим Паша? Надеешься вернуть былое? — процедил холодно Исмаил. — Всё-таки властолюбив ты больше, чем предан. Хоть покойному шехзаде Мустафе, хоть Повелителю, хоть даже Хюррем Султан. Не думай, что мы в Диване не понимаем этого. Все знают, что вернул ты себе должность визиря льстивыми речами. — По крайней мере, мне всегда хватало смелости выбрать сторону, Исмаил, — ленивым тоном отозвался Ибрагим, принимая величественную позу. Взгляд его, обращённый к казначею, стал высокомерным и жалостливым. — Понимаешь, к чему я клоню? Брови Исмаила взлетели вверх. Но он не успел ничего сказать. Ибрагим достал из-за пазухи письма и продемонстрировал их казначею. — Твоя переписка с покойным шехзаде Мустафой, Исмаил, — прошелестел Ибрагим. — Твой сын, да упокоит Аллах его душу, не смог вынести мысли, что ты возненавидишь его, когда узнаешь о местонахождении злокозненных писем. И передал их в более надёжное место. Тому, кто жизнь отдаст за светлое будущее Османского государства. То есть мне. — Паргалы Ибрагим! — взревел Исмаил, вскочив со скамьи. Лицо его стало красным от перемешавшихся на нём эмоций ужаса, горя и ярости. — Так это ты, собака плешивая, убил моего сына! Я знал, что Муртаза не мог покончить с собой, знал! Я тебя убью, отправлю вслед за!.. — Тише-тише, не горячись так, — Ибрагим сделал размеренный жест ладонью, призывая своего собеседника умерить тон и понизить громкость. — Не трогал я твоего сына. В самом деле Муртаза оказался мудр: успел передать письма с гонцом мне, ибо в моих руках они будут сохранены всяко более надёжно. Твой сын волновался, что если вернёт их тебе, то в таком случае подставит под удар мстительного Абдуллы. — Я никогда в это не поверю! Это чушь! Мой сын никогда бы не отдал эти письма тебе, Паргалы Ибрагим! Ты убил его! — Исмаил ткнул в Ибрагима пальцем. — Можешь не верить, — бестрепетно солгал тот. — В сущности, дела это не меняет. Мне твоё доверие не нужно, а вот послушание — вполне. В конце концов, письма и впрямь занимательные. — Он принялся демонстративно их рассматривать. — Знаешь, Хюррем Султан догадывается, что у Аяза, этого предателя, в Диване был ещё один союзник. Ещё одна затаившаяся крыса. И она наказала мне найти его. И вот так удача — одним выстрелом я могу убить сразу двух зайцев: и тебя, и Абдуллу. Стоит мне только показать эти письма Валиде Султан. Исмаил опустил руку, сжав её в кулаке, и стиснул челюсти до хруста. — Что тебе надо? — выдавил он сквозь зубы. Ибрагим громко вздохнул. — С чего бы начать? Кажется, это ты выпросил у Хюррем Султан конфисковать в свою пользу мой дворец на Ат-Мейданы. А также практически всё моё недвижимое имущество. Или я в чём-то ошибся? По лицу Исмаила Паши забегали крошечные судороги, но он, сглотнув, просто смолчал в ответ на риторический вопрос Паргалы. Тот усмехнулся. — Начнём с подписания кое-каких документов. — Ибрагим Паша раскрыл кожаную папку в твёрдом переплёте, которую взял с собой на собрание Дивана, а затем протянул её Исмаилу, показывая подойти и забрать её. — Возьми, изучи. Шумно выдохнув через нос, Исмаил на свинцовых ногах подошёл к трону Ибрагима Паши и вырвал у него папку. Бросил уничижительный, испепеляющий взгляд на паршивого шантажиста, коим и окрестил его в своих мыслях, вызвав у Ибрагима лишь усмешку, и погрузился в изучение бумаг. Постепенно его лицо перенимало багровый оттенок, пока он перелистывал страницы. — "Возвращение дворца в Ат-Мейданы и всех земельных территорий, в прошлом принадлежавших Ибрагиму Паше, в его законное владение"... "Передача в непосредственное ведомство и руководство Ибрагима Паши всех таможенных застав Стамбула, Сарухана и северо-западных санджаков и вилаятов Османской империи"... — Руки Исмаила задрожали от гнева и возмущения. — "Передача в пользу имперской казны всей движимой и недвижимой собственности дефтердара Исмаила Паши, кроме его особняка в Стамбуле, во имя пополнения нужд османской армии в период военных действий"... Ибрагим Паша, что это всё значит?! — Читай дальше, — любезно попросил Паргалы, кивнув подбородком на следующие страницы. Исмаил болезненно нахмурился и закусил внутреннюю сторону щеки. Папка в его руке задрожала. — "Исмаил Паша обязуется ввести прогрессивную шкалу налогообложения в Османской империи, обязуя османских мужей, занимающих государственные посты, выплачивать в имперскую казну пропорциональную сумму отчислений"... "Также Дефтердар Исмаил Паша обязуется ежемесячно выплачивать Ибрагиму Паше не менее сорока процентов своего жалования, что эквивалентно... не менее восьмидесяти тысячам акче?! — Он вскинул на него разъярённый взгляд. — Ты совсем сошёл с ума?! — Процветание любого государства строится на опорах из золота и стали, — усмехнулся в кулак Ибрагим, даже не скрывая, как сильно потешался он сейчас над загнанным в угол Исмаилом. — Или как ты собирался восполнять нужды османской армии во время персидского похода, если вопрос с золотом Египта никак не разрешился к сему моменту? Ты довёл государственную казну до столь плачевного состояния, Исмаил. Тебе и расхлёбывать. Пользуясь тем, что Исмаил только и захлёбывался оцепенелой, бессильной злобою, Паргалы поднялся с трона и приблизился к казначею, посмотрев ему прямо в глаза. — Всё ради будущего Османского государства. И если тебе никогда не хватало ума и духу позаботиться о нём как следует, я удостоверюсь, чтобы ты мне не мешал. — Ибрагим брезгливо ткнул Исмаила пальцем в грудь. — Армия ослаблена Смутой и плохо обеспечена. Казна почти опустела. Обеспечение общественного порядка, правосудия, военные суды, пути сообщения с санджаками и вилаятами империи — всё это при тебе растаяло, как снежный ком по весне, осталась лишь грязь. Я наведу здесь порядок. Когда персидское гнездо будет захвачено, а все заговорщики будут позорно повешены на площади, я сделаю так, что тебя чистки обойдут стороной. И, может, даже дозволю сбежать куда-нибудь в Кютахью. Будь благодарен за это. — Да кем ты себя вообразил, мерзкий кафир? — процедил Исмаил, уставившись на Ибрагима, как на вошь в суповой тарелке. — Гнева Аллаха не боишься? — Бояться стоит тебе. И запомни. Твоя жизнь сейчас зависит от одного моего слова. Будешь действовать мне на нервы, и я сделаю так, что гнев Хюррем Султан сотрёт тебя в пыль! Подписывай! — рявкнул с особым чувством Ибрагим, взглядом показав на папку. Как же он наслаждался этим моментом. Уста Исмаила были немы, но в мыслях его гремела канонада из отборных проклятий и ругательств, каждое из которых ублажало эго Ибрагима, потому что значило это одно — он сломил ещё одного. Подчинил себе. Уронил ещё одну фигуру поганого Абдуллы с игрового поля. Сделал ещё один шаг на пути к своей цели — абсолютной власти. Ибрагим так сильно сконцентрировался на этих мыслях, что не обратил внимания на характерное тихое попискивание в мыслях, которое принадлежало подслушивавшему Сюмбюлю-аге. Поглазев ещё какое-то время, он скрылся в тенях и направился докладывать обо всём своей дражайшей госпоже. Когда из зала совета выскочил яростный вихрь в виде Исмаила, что клял жизнь на чём свет стоит, Ибрагим позволил себе рассмеяться. Рассмотрев все подписанные казначеем документы, он глубоко вздохнул и, покинув зал, передал папку посыльному, чтобы тот передал её в канцелярию. Затем встретился с Малеком и препоручил ему передать Хюррем Султан маленькую записку. Ему страстно хотелось увидеть её. Вдохнуть её запах. Разделить с ней момент триумфа. Одна только мысль о скорой встрече пьянила его. В такие минуты он даже думал о том, что не узнавал себя, ибо вёл себя, ей-богу, как влюблённый мальчишка. Но что поделать: Паргалы даже представить не мог, какое слепящее удовольствие ему будут приносить ночи с Хюррем Султан, ещё и в таком месте, как Дом Отдохновения. Но после каждой он будто заново рождался. Головные боли в моменты близости его не мучали, тревоги отступали, и он чувствовал себя почти счастливым. Хюррем Султан просто закрепилась в его уме и сердце как женщина, которая дарила ему опьяняющую, абсолютную власть. И от этого его чувства к ней крепли с каждым днём. Он почти наслаждался этим. В одну из недавних ночей он вдруг понял, что ему захотелось посвятить ей стихи. Конечно, он делать этого не стал, только посмеялся над своей глупостью, но гаденькая мыслишка корни-то пустила.***
— Дорогу! Валиде Хюррем Султан Хазретлери! Венецианский художник, которого Ибрагим забрал с невольничьего рынка, отвернулся, боязливо подобравшись, и низко опустил голову. Паргалы нашёл глазами Хюррем, которая выплыла из густых зарослей живой изгороди, и тепло ей улыбнулся, поднявшись со своего места под навесом шатра. Привычным жестом отослав слуг подальше, Хюррем встречно кивнула паше, и сразу же её вниманием завладел мольберт, напротив которого корпел художник. Ибрагим подошёл к ней и устремился взглядом на полотно. На правой стороне портрета красовался его дивный величественный лик — единственная часть, покраску которой художник успел завершить. В остальном это был набросок настоящего теневого властелина империи. Ибрагим восседал на троне, держась за рукоять изогнутой сабли, и грозным взглядом смотрел куда-то вдаль, к свершениям и победам, за которые его бы чествовали за семью морями. Но это была лишь часть задуманной композиции. Левая часть портрета представляла собой набросок женщины, что сидела на том же троне, что и главный герой, сдержанно сведя ладони перед собой. Деталей лица ещё не было, художнику явно был отдан приказ дождаться натурщицы. — Матракчи нашёл этого раба на невольничьем рынке. Очень талантливый художник из Флоренции. Я решил воспользоваться его умениями и пригласил ко двору. После того, как он закончит со мной, я подумал о том, чтобы пригласить и тебя. Ясное дело, вместе нам позировать было бы странно... — Ибрагим подошёл чуть ближе к Хюррем и понизил голос до шёпота. — Ты рада? Брови Хюррем хмуро сошлись на переносье, взгляд стал тяжёлым и мрачным. — К чему это всё? Какой ещё портрет? Откуда надобность такая возникла? — Ниоткуда. Это же искусство. Это всего лишь полёт мысли и чувства. Все великие правители имеют свои портреты, госпожа. У вас с покойным государем был портрет. Я подумал, что будет расточительством не воспользоваться случаем. Мы с тобой, рабы, захватившие османские земли, должны увековечить своё имя в истории. От его патетичного голоса она шумно вздохнула. Валиде Султан слегка задрожала и крепче обняла себя руками. Ибрагим заметил, что ногтями она вонзилась в шёлк своей накидки. Его рука опустилась на её холодную ладонь. — Тебя знобит? Нездоровится? — Он встревоженно коснулся её щеки, пытаясь понять, не было ли у неё жара. Но вся она была холодной, как мраморная статуя. — Может, лекаря пригласить? — Не нужно, — пресным тоном бросила она, поджав губы. — Ты уверена? Вчера мне передали записку, в которой ты сказала, что не приедешь в Дом Саида. Я решил, что тебе нехорошо. — Нет. Я просто устала. Дел было много. — Но мне передали, что почти весь вечер и полночи провела с Селимом и Михримах Султан, — с чуть большим нажимом сказал Ибрагим. Хюррем сердито прищурилась, взглянув на него. — Это мои дети. Они — единственный смысл моей жизни. Я буду проводить с ними всё своё свободное время. Ему не понравился такой ответ. Всякий раз, когда она каждую свободную минутку проводила с детьми, он испытывал негодование и иррациональную ревность. Словно бы кто-то пытался отнять у него власть, влияние. Даже если это были дети. Скорее, тем более если это были дети. Сжав ладони Хюррем крепче, он тяжело вздохнул, будто говорил с неразумным дитём. — Наш государь переживает о том, что ему не хватает свободы и доверия от тебя. У него уже свой гарем, наложницы. А Михримах Султан... не сочти за наглость раздавать тебе советы, но, думаю, ты и сама прекрасно понимаешь, что её бы уже следовало выдать замуж. За пашу, которому можно доверять и который безоговорочно верен нам. — Да. Я тоже об этом думала, — задумчиво насупилась Хюррем. — Я всегда была против этой нелепейшей детской влюблённости Михримах, но, кажется, чувства её к Малкочоглу сильнее, чем я думала. Она все уши мне прожужжала про то, какой он бравый герой, раз спас меня в богадельне вакуфа. Ибрагим напрягся. Ему не нужно было совершенно точно, чтобы Бали-бей получил влияния больше, чем он бы смог контролировать. Тем более если его женой стала бы Михримах Султан, которую любили беззаветно и Хюррем, и Селим. — Так что по завершении похода я прикажу назначить его куббе-визирем, а затем объявлю о помолвке с моей дочерью, — заявила Хюррем. — Госпожа, однако я мог бы посоветовать более достойные партии... — увидев её вскинувшийся взгляд, в котором читалось предупреждение, Ибрагим решил временно отступить. — Как прикажешь. Хюррем уже собралась было развернуться и уйти, как голос Ибрагима остановил её: — Сегодня мы встретимся в Доме? Посмотрев на него из-за плеча, Хюррем послала ему фальшивую улыбку. — О да. Встретимся. — Буду с нетерпением ждать. — Будешь. Ещё как будешь. Это будет незабываемая для тебя ночь, Ибрагим Паша. Он воспринял её слова как дразнящую прелюдию и ухмыльнулся, провожая её царскую фигурку взглядом. Ибрагим так засмотрелся, что не сразу заметил, как к нему подкрался Матракчи. Насух-эфенди поклонился визирю с очень хмурым видом и кашлянул. Паргалы только тогда обратил на него равнодушный взгляд. — Исмаил заглотил удочку, Матракчи. Письма у меня, и совсем скоро весь золотой поток Абдуллы перейдёт ко мне, а его нелепый мятеж рассыпется в прах. Насух поджал губы и тяжело вздохнул. Ибрагим с сомнением выгнул бровь и повернулся к другу. — Что за кислый вид, Матракчи? Съел несвежую долму? — Паша, сын Исмаила Паши, Муртаза... — Да, и что с ним? — Вы убили его. И убили Сильвию-хатун. Бали-бей очень расстроен. — Насух держал руки напряжённо сведёнными на животе и, видно, едва держал себя в руках. — Зачем вы это сделали? В чём была их вина? — В чём была их вина? — изобразил фальшивое удивление Ибрагим. — Может, в предательстве османской короны? В шпионаже на Карла? Или для тебя этого недостаточно? Мне стоило пожалеть их и отпустить? Потому что бедный Бали-бей расстроится? Ты себя слышишь? — Вы могли обличить их, предать суду, запереть, но так жестоко убивать... — Матракчи, проснись уже наконец, — нетерпеливо перебил его Ибрагим, скрипнув зубами и грозно вскинув палец. — Это политика. Тут не может быть невинных. Этот бестолковый Муртаза ради того, чтобы залезть неверной хатун под юбку, отдал ей письма к шехзаде Мустафе, хотя знал, что они попадут в руки Абдуллы с целью шантажа. Я всего лишь избавил Османское государство от ещё одной предательской крысы, которая бы обнажила зубы по первой же отмашке Абдуллы. Насух помолчал, пожевав губы, а потом наконец решился: — Османское государство или вас с Хюррем Султан? Мускулы на лице Ибрагима расслабились, и он на долгие секунды уставился в лицо Матракчи, накрыв его своей мрачной тенью. — Осторожнее, Насух. Осторожнее. Не говори слов, о которых потом пожалеть можешь, — в его голосе зазвенели опасные металлические нотки. — Паша, после смерти Аяза Паши вы забыли о поисках настоящего предателя, — глухо пискнул Насух, не рискуя поднимать глаза. — Того, кто рассказал Абдулле Паше о вашем посещении богадельни. Или о том, где прячутся Хатидже Султан и близнецы. Таких людей не так много. Ибрагим угрюмо фыркнул. Что ж, чего лукавить: Насух был прав. — Для этого я и взбираюсь наверх, Матракчи. Этот крысиный король спрятался очень глубоко, и он достаточно хитёр, чтобы водить за нос Абдуллу и его союзников. Но я выведу его на чистую воду. Рано или поздно. А теперь езжай домой. Мне ещё нужно скорее покончить с делами.***
Переодевшись в более подходящую одежду, паша набросил на себя плащ и уже привычными путями покинул дворец. На улице гремела гроза. Ибрагим надвинул капюшон на голову и, пришпорив коня, ринулся в ночь. Он удивился такой резкой смене погоды — ведь ещё пару часов назад вечер был сухой и жаркий. Знакомые дороги и повороты, гогот вместо приветствия от громилы Архонта на входе в Дом Отдохновения, чарующий аромат вишни и миндаля... Ибрагим завязал ленты маски на затылке и зашагал по ступеням в подвальные залы порочного заведения. Он хаял себя за это открытие, но, кажется, он уже мог узнать большую часть постояльцев Дома, несмотря на укрытые масками лица. Но значения это, в сущности, и не имело. Ибрагим коротко кивнул одному из парнишек, который поприветствовал его и указал, как и всегда, на ложу верхнего яруса, и направился к Хюррем. Зачем-то он даже замедлил шаг, чтобы дойти до ложи на цыпочках. Осторожно отодвинув портьеры буквально на дюйм, он увидел Серканию. На ней был всё тот же идиотский чёрный парик, который он срывал с её головы и который она всякий раз надевала перед тем, как покинуть Дом. В её руках были какие-то документы. Ибрагим против воли усмехнулся: Хюррем превращалась в него самого на заре карьеры Великого визиря — и порой терялась в работе. Она и при свете дня тратила всё свободное время на государственные дела, но ночью, наедине с ним, можно ведь было и забыть о государстве хотя бы на время. Разве не в этом был смысл? Ибрагим ступил на мягкий ворс ковра, передвигаясь тихо, как пантера, и направился к её точёной фигурке, которая возлегала на диване. На ней был тёмно-синий шёлковый халат, чёрные волосы были распущены и переброшены через плечо. Он не видел её лица из-за ракурса, но мог поклясться, что типичное выражение напряжённой задумчивости прямо сейчас искажало её нежные черты. Тихонько зайдя за её спину, он осторожно опустился на колени и протянул к ней руки. Первой мыслью было схватить её сзади за горло, высечь сладкий хрип, но он сдержался и просто обхватил её плечи, захватив в плен губ белое нежное ушко. Хюррем вздрогнула всем телом, но он понимал, что она не удивилась его приходу — иначе к его горлу уже был бы приставлен кинжал, который лежал на её рабочем столе прямо сейчас, будто его хозяйка ждала беды отовсюду в любой момент. — Серкания, — жарко прошептал он ей в ухо, целуя хрящики. Когда она высунула кончик языка и трепетно облизнула сухие губы, он едва не зарычал. — Я скучал по тебе. Хюррем вздрогнула, как от судороги, почувствовав, как его прохладная ладонь невесомо пробежалась по её шее, ключицам и шаловливо скользнула за ворот халата, окружив высокую полную грудь. — Отложи эти бумаги, — укоризненно выдохнул он, лаская подушечками нежную кожу. Второй рукой он убрал бумаги, которые с шелестом выпорхнули из тонких ручек и приземлились на обивку дивана. Она зашевелилась в его руках, словно инстинктивно требуя нарастить темп. — Сейчас твоё государство — это я. Её задушенный шёпот прогонял табун мурашек по всему его телу; как только один её голос умудрялся возбуждать его так, что он потом не мог найти покоя несколько часов? Поднявшись, он обошёл диван и сел так, чтобы её протянутые на диване ноги оказались между его коленей, затем соприкоснулся с ней лбами и принялся развязывать пояс её халата. — Я скучал по тебе. Я хочу, чтобы ты была моей. Прямо сейчас. Я думал об этом весь день, — прошептал он, прикрыв глаза и вдохнув аромат её волос, чтобы затем наклониться и с удвоенной силой начать терзать её ухо своими губами. Хюррем медленно заёрзала в его руках, выпрямив одну ногу, а вторую согнув в колене, затем положила голову ему на плечо, и издала сладкий вздох прямо ему в ухо, отчего у него вспенилась кровь и закружилась голова. Даже лампадная свеча на столе не успела колыхнуться дважды, как Ибрагим, послав к чертям всю выдержку, сорвал с неё плеч халат и, развернув спиной к себе, вжал животом в изголовье дивана. Ладонями он задрал полы муслиновой сорочки почти к тазовым косточкам и вонзился пальцами в тугое бедро, затем наклонился и начал покрывать поцелуями кожу между лопаток. — Валиде Султан Хазретлери… — тихо пропел Ибрагим, растягивая слова и будто пробуя их на вкус. — Кто бы мог подумать, что всё кончится так, да? Рабыня, ползавшая у меня в ногах, возложила корону Хафсы Султан на свою макушку... и всё равно оказалась здесь, в моих руках. Хюррем издала тихий, протяжный стон, когда рука Ибрагима скользнула по внутренней стороне бедра и обвела чувствительную точку. Он тотчас понял, как сильно она ждала его, как сильно хотела. Дрожащие ладони Хюррем схватились за края изголовья дивана. Бумаги смялись под коленями Ибрагима, когда он подался чуть вперёд и сделал так, чтобы она почувствовала поясницей его возбуждение. О, Иблисова бездна, он становился неуправляемым рядом с ней. — Признайся... Ведь быть моей послушной и покладистой рабыней оказалось так сладко, Хюррем Султан? Лучше, чем быть моим врагом? — горячо зашептал он ей на ухо. Каждое слово он закреплял чувственным, жестоким укусом на её плече и шее, а она в ответ на каждый его жест идеально прогибалась в спине и так же идеально постанывала. Его рука внизу её живота наращивала темп с каждым словом, и её вздохи становились более неприличными, рваными, судорожными. — И хотя мы всё ещё вынуждены скрываться, скажи... что бы ты ощутила, если бы я взял тебя прямо на твоём троне? Хотя слова эти были спонтанными, он вдруг резко представил это и едва не лишился рассудка от того, как сильно желал этого. И, по всей видимости, Хюррем разделяла его энтузиазм. Едва эта фантазия проскользнула в её голову, она громко застонала и вжалась щекой в диван, и он увидел, как изогнутые рыжие брови сошлись на переносье в выражении болезненного, слепящего удовольствия. Глаза её были закрыты, влажный рот приоткрыт, и с него срывались великолепные звуки, от которых напряжение в его животе грозилось разорваться с минуты на минуту. — А теперь представь, что было бы, сотвори я всё это с тобой это за ширмой, пока ты бы разговаривала с досточтимыми визирями Дивана? — продолжал искушать её он, высекая всё более рваные и безудержные стоны из её тонкого нежного горла. — Там нельзя упасть в грязь лицом, Хюррем Султан. Он жаждал взять её прямо здесь, заставить кричать так громко, чтобы содрогались стены, чтобы в момент наступления экстаза — буквально за мгновение до него — здесь оказались все жители дворца и стали свидетелями их грехопадения. Ему вдруг стало любопытно, что бы он испытал при этом зрелище, даже зная, что после его ждёт только удавка? Возможно, ощущения стали бы ослепительными. — А впрочем... даже если бы ты упала в грязь лицом прямо перед ними, я бы просто убил их всех. Всё осталось бы тайной. Только чтобы увидеть это твоё лицо. — Он грубо сжал её подбородок и повернул к себе. Она приоткрыла влажные, заволочённые поволокой глаза, и он не сдержал утробного рыка, прежде чем врезаться поцелуем в её искусанные губы. Возбуждение было уже сумасшедше болезненным, и Ибрагим принялся поспешно освобождать себя от штанов. Её бёдра подрагивали, напряженные лопатки вздёрнулись острыми концами вверх, натягивая упругую кожу: от его отчаянных ласк она начала биться в лёгких конвульсиях, двигаясь им в такт. Свободной рукой Ибрагим разобрался с тесёмками штанов, чуть ослабив натяжение, затем грубо, желая оставить синяки, вонзился в её запястье и выкрутил за спину, добавляя сладким ноткам подступающего экстаза немного острой боли, от которой её сотрясало до костей. Он видел, что она снова сходила с ума из-за него. Власть над ней — вот она, в его пальцах, ласкающих её внизу. В её блестящих глазах. В её сокрушительно сладострастных вздохах, от которых у него спину сводит спазмами. — Кто бы мог подумать… что властной и непобедимой Хюррем Султан… так хочется ощутить, что над ней имеет власть не кто иной… как её некогда злейший враг? — Его утробный, ошпаривающий выдох пробежался разрядами молний по её обнаженной спине. — Порок… оказался так соблазнителен, не так ли, Хюррем? Убийство шехзаде… — Он вонзил в неё два пальца, и Хюррем издала протяжный всхлип. — Предательство Повелителя… сколько грехов… И за каждый из них ты расплачиваешься этой болью. Он отпустил её запястье и, снова обхватив подбородок, заставил вновь посмотреть на себя. Окинув её жадным, непристойным взглядом, Ибрагим скривился, обнажив белые ровные зубы. — И в довесок… клянусь, я не удивлюсь, если ты продала душу дьяволу. — А что... если и так, Ибрагим? — спросила она, повернув голову и приподняв уголок губ. — Что, если и я продала душу дьяволу, как и ты? Он врезался в её рот с яростным, обжигающим поцелуем, разорвав ей губу зубами и тут же почувствовав металлический привкус, заполнивший рот. Они целовались долго, отчаянно, глубоко, пока не перестало хватать воздуха — и Ибрагим не понял, что причиной тому были её тонкие пальцы, обхватившие его горло, и ногти, вонзившиеся в плоть. Он с влажным звуком разорвал поцелуй и заглотил воздуха, когда понял, что хватка стала уже совсем не игриво сильной. Их взгляды встретились. — Хорошая шутка, — он натянуто улыбнулся ей, пытаясь казаться беспечным, но почему-то от её слов у него по спине пробежались мурашки. Она посмотрела на свои пальцы, а затем глаза её застыли на нём, прожигая до самой души. — А кто сказал, что я шучу? Его замутнённый взгляд блуждал по его лицу, ожидая конца какой-нибудь остроумной фразы, но её хватка вдруг исчезла, и ему стало холоднее. На лице Хюррем Султан защёлкнулась привычная маска равнодушного пренебрежения, и она резко оттолкнула его. Поднявшись с дивана, она глубоко вздохнула, подняла с пола халат и набросила его на плечи. Затем настала очередь и этого гнусного чёрного парика. — Куда ты? Что случилось? — напряжённо спросил он, озадаченно озираясь. — Это было забавным развлечением. Но на этом всё, Ибрагим, — её голос был ледяным, колючим и резал, как ножи. — Одевайся и можешь идти. Он оглушённо уставился на неё, не успев скрыть на лице ни замешательства, ни испуга. Долгих несколько секунд он отчаянно искал в её лице хотя бы намёк на довольно-таки паршивую шутку. Хюррем безучастно взяла со стола кубок с водой и лениво осушила его. Затем её взгляд красноречиво мазнул по нему, и она дала понять, что в шаге от того, чтобы позвать на помощь. — Что всё это значит? Это какая-то игра? — угрожающе тихо спросил он, медленно поднимаясь на ноги. Хюррем отставила кубок и развела руками, изображая непонимание. — Теперь и ты начал задавать мне эти нелепые вопросы про игры. Никакой игры нет, Ибрагим. Ты воспользовался мной, чтобы получить обратно свои богатства и власть. А я воспользовалась тобой, чтобы немного развеять скуку и одиночество. Это было хорошим отвлечением, но продолжения можешь не ждать. — Голубые глаза сверкнули холодом, слишком привычным и знакомым. — Если ещё хоть раз ты попытаешься использовать нашу порочную связь или моё имя, чтобы продавить свои решения в Диване, паша, ты пожалеешь об этом. А теперь уходи, пока я не разозлилась. Проклятье. Она раскусила его. Да как такое возможно? — Я воспользовался тобой? — Его брови вскинулись вверх, выражение лица стало свирепым и растерянным, челюсти его задрожали. — Я не сделал ничего, чтобы заслужить эти слова! Всё, что я делаю, я делаю для тебя и твоего сына! Во имя Османского государства! Хюррем подняла подбородок в высокомерной гримасе и скривила губы, делая вид, что поверила. — Взгляни на документы. Он тут же нашёл смятые бумажки глазами, пригляделся и оторопел. Это были документы, подписанные Исмаилом Пашой ещё намедни. — Это... — Я знаю, о чём ты говорил с Исмаилом Пашой, мне птички нашептали, — заявила она, и Ибрагим вскинул на неё испуганный взгляд. — Ты, значит, посмел пригрозить ему, что я сотру его в порошок, стоит тебе пожаловаться на него? И заставил переписать на себя дворцы, земные наделы, таможенные заставы? Решил пополнить свою казну, пока служишь моим наложником, Ибрагим? Её обвинения ударили его по щеке слишком унизительно и болезненно, чтобы он смог найтись с каким-то остроумным ответом. Единственное, что его урезонило, так это понимание, что «птичка» (которой он непременно оборвёт крылышки и вырвет язычок) не успела услышать чего-то очень важного. Хюррем вздёрнула подбородок и презрительно скривилась, впрочем, за этой гримасой отчётливо прослеживалась обида. — Что, нечего сказать? Или думаешь вновь начать увещевать, что и портрет свой, как у нас с покойным Повелителем, ты решил нарисовать ради Османского государства? Ну разумеется. Бесспорно, ты продолжишь служить Османскому государству и дальше, паша. Но не в моей постели, — заявила она твёрдо и криво улыбнулась, может, лишь слегка-слегка болезненно. — Не думал же ты в самом деле, что твой маленький коварный план по тому, чтобы манипулировать мной таким способом, мог хоть когда-нибудь увенчаться успехом? Посмел ударить меня моим же оружием? Это смешно. — Всё не так, госпожа. Ты всё не так поняла. Он поднялся с дивана, игнорируя свой неопрятный вид, и сделал к ней робкий шаг, но Хюррем отступила от него, предупредительно выставив ладонь. Так же, как делала это всегда с никчёмными слугами. По-царски вальяжно. Показывая, что лишь она может решать судьбы рабов вокруг себя. От этого жеста у него всё застыло внутри, будто через горло залили ведро ледяной воды. — Даже не вздумай лгать мне, — твёрже сказала она, горько насупившись. — Третий раз я повторять не буду. Уходи сам — или я прикажу выбросить тебя на улицу. И она отвернулась, тряхнув волосами, и Ибрагима сотрясло до глубины души. Руки сжались в кулаки так сильно, что костяшки чуть не раздробились прямо под кожей. — Это ты воспользовалась мной, — сказал он замогильным тоном. — Загнала меня в угол, заставила присягнуть тебе, будто я твой ленный паж, а не советник падишаха. А я, как покорный раб, послушно выполнял все твои повеления. Разделил с тобой ношу, горести. Я ничего не сделал из того, что могло навредить тебе или государю. Хюррем не удостоила его ответом. — Я отобрал золото у Исмаила, потому что знаю: на его совести коррупция. Нам нужны средства на войну. Вопрос с Египтом не решён. Что ты ожидала? — Саид! — крикнула Хюррем, и через несколько долгих секунд подле их ложи оказался ненавистный ему бывший любовник Хюррем в окружении двух служителей Дома. Хюррем слегка повернулась и искоса взглянула на Паргалы. — Покажите господину Элиасу, где находится выход. А то он запамятовал. Саид посмотрел на Ибрагима таким взглядом, что Паргалы захотелось убить его на месте. Кивнув своим людям, хозяин Дома скрестил руки на груди и принялся наблюдать за тем, как зарвавшегося гостя выпроваживают наружу. Ещё и сверкнул злорадной ухмылкой напоследок — и шагнул после него за портьеру в ложу Хюррем. Наверняка чтобы утешить. Ибрагим прорычал сквозь зубы проклятие. Он снова вспомнил, каково это — ненавидеть эту рыжую змею до глубины души, до состояния, когда темнеет в глазах, когда мир застилает сплошная кровавая пелена. Возвышенные чувства восторга и сладострастия, которые бурлили в его груди, вскипели, превратились в булькающую гниль и рухнули водопадом по его грудной клетке. Она обманула его. Воспользовалась им, сжала в руках его сердце, пока то не закровоточило, и выбросила в Босфор на съедение рыбам. Падшая, грязная ведьма! Блудница! Лгунья! Уже снаружи он сбросил с себя эту паршивую, склизкую оторопь и вырвался из рук стражей. Архонт прогоготал ему что-то едкое вслед и швырнул плащ, который тот ненароком уронил в Доме. Ибрагим, словно выброшенный на улицу пёс, сжал ткань и от души плюнул в закрывшуюся дверь. Взгляд Хюррем встал у него под веками и прочно закрепился. Жаркие волны ярости обожгли ему горло, диафрагму, потребовали срочного выхода — пока он не обрушил весь дворец на голову его жителям. Так унизить его могла только она. Эта ведьма ведь с самого начала, как он зашёл, собиралась использовать его и выкинуть прочь. Более того: знала, что ему некуда пойти, ибо, помимо неё, у него и впрямь не осталось союзников. Оседлав свою лошадь, он, побеждённый той единственной женщиной, что могла это сделать с ним, направился обратно во дворец. Вернувшись в Топкапы, Паргалы едва не вышибал каждую дверь на своём пути, пока наконец его не встретила неожиданная духота ночного дворцового сада. Слуги, встречая его, что-то бросали ему вслед с предложением о помощи, но забористое проклятие, брошенное им сквозь зубы, отваживало нерадивых соглядатаев от визиря. А в их мыслях — всех, кто стал невольным свидетелем его падения — Ибрагим боялся услышать, что все они знали об их отношениях с Хюррем Султан. Или догадывались. Но больше разоблачения он боялся не этого — он страшился услышать там издёвки, злорадство. «Кажется, новый Золотой век Паргалы Ибрагима Паши закончился, не успев толком начаться…» «Этот выскочка так цеплялся за шехзаде Мустафу, потом и за Хюррем Султан, чтобы спасти свою шкуру, и теперь его выпнули, как щенка… Аллах велик в своей справедливости». Ибрагим оказался глубоко в чаще дворцового парка и, удостоверившись в своём одиночестве, вонзился пальцами в волосы и заревел, раздирая горло, выплёскивая накопившуюся ярость. Ночные птицы в ужасе заглохли и вспорхнули со своих веток. От крика голову сковало спазмами — да такой мощи, ещё и внезапной, что ноги его подкосились. Его план рухнул. Разбился на осколки. Каким же жалким он был! Да, они все были правы. И покойный Сулейман-хан, и Хатидже, и даже эта рыжая змея… Все они были правы на его счёт. В погоне за распроклятой властью алчность погубила его. Он хотел власти, хотел признания, хотел, чтобы каждый его враг при встрече кланялся ему в пояс, ощущал свою никчёмность подле него, возвысившегося так высоко, так достойно, так заслуженно! Но почему, почему жизнь постоянно сталкивала его с места, куда он с таким трудом, выгрызая себе дорогу зубами, залезал? Может, потому что ты и впрямь никогда не знал, как испивать из этого кубка, не боясь захлебнуться? Он хотел печать Визирь-и-Азама — он лишился её. Он хотел, чтобы его бюст увековечили в веках рядом с падишахом — и тот срубил статуе голову, а потом едва не казнил и его. Он хотел быть укротителем султана — и в итоге султаном стал тот, кого он считал самым бесполезным и неумным из всех потомков Сулеймана. Он пытался вернуть своё положение умом и хитростью — и всякий раз его брали за горло! Насмехались над ним! Унижали его! И этот змей Абдулла, и эта драконица Хюррем! Она переспала с ним, сдалась, предалась-таки блуду и греху — да так отчаянно, что он едва не утратил связь с реальностью, — а затем снова столкнула в самую грязь за одну-единственную ошибку! За что? За что? За что? Почему он, чёрт возьми, не поступил хоть немного хитрее? Почему повёл себя так топорно, так глупо, словно... словно пред ним были Нигяр-калфа или Хатидже, беззаветно любившие его? Жадность. Всё твоя жадность, Паргалы Ибрагим. Жадность и чрезмерное тщеславие. — Тео… брат мой. Голос брата вырвал его из задумчивости. Ибрагим вздрогнул всем телом и осознал, что сидел на коленях прямо в луже лунного света посреди парка, прислонившись к стволу дерева, и просто плакал от отчаяния и головной боли, которая разрывала ему виски. По ощущениям было похоже, будто кто-то распиливал ему череп наживую. Ладонь Нико опустилась на плечо близнеца и заботливо погладила. Затем и он сам приземлился рядом. — Мой бедный брат. Ты запутался. Злишься. Или тебе больно? — тяжело вздохнув, спросил старший из близнецов. — Уйди, Нико, тебя мне только не хватало, — голос Ибрагима был гневливо осипшим и одновременно сдавленным от слёз. — Я не хочу сейчас видеть тебя. — Ты не хочешь видеть меня, но и не хочешь оставаться один. Мой бедный заблудший брат. Я просто хочу помочь тебе. — Пальцы Нико на плече Ибрагима сжались, и от этого жеста так и веяло горечью, отчего-то даже неподдельной. — Но как я могу помочь тебе, когда ты сам не хочешь быть спасённым? — Иблисово проклятье, да о каком спасении ты говоришь, Нико? — прошипел Ибрагим, глядя в пустоту перед собой. — Когда я стал служить этому государству, моя душа была обречена. Я делал то, что должен был. То, чего от меня ждали. И я всё равно раз за разом всё теряю. Почему? — Голова бывшего визиря обессиленно упала, и он обхватил её руками, уперевшись локтями в подтянутые колени. — Скажи мне, брат, истинно ли ты веруешь в промысел Всевышнего? — вдруг поинтересовался Николас. — Оставь меня с этими глупыми философскими вопросами. Если собираешься устроить лекцию по сюжетам из священных книг, то я... — И всё же? — перебил его старший брат. — Верю, — нехотя проворчал Ибрагим, устало закрыв глаза. — И почему ты веришь во Всевышнего? Подумав, Ибрагим ответил честно: — Потому что убеждён в существовании ада. — В таком случае разве ты не видишь очевидных знаков, что посылает тебе судьба? Помнится, одна мудрая женщина в нашей деревне, в Парге, говорила: «Когда Господь не может достучаться благословенными словами, Он использует благословенную палку». — Нико невесело посмеялся себе под нос. — Проще говоря, ты будешь спотыкаться на одном и том же месте, пока не выучишь урок, Тео. — Какой ещё урок? — Ибрагим мрачно посмотрел на брата. — Я брал то, чего заслуживал. Своими руками вытащил себя из грязи, из рабства. Хочешь сказать, Всевышний наказал меня за то, что я взял что-то по Его же собственной воле? Нико горько покачал головой. — Всевышний никогда никого не наказывает, Тео. Он лишь демонстрирует нам последствия наших решений… Ты взял то, что считал заслуженным, да, но душа твоя так и не нашла покоя. Она не готова к такой ноше, но тебе всё мало. Ты хочешь вещей недостойных… Печать Великого визиря, брак с Хатидже Султан, собственный дворец, затем та несчастная девушка Нигяр, исключительное место подле шехзаде Мустафы… — перечислял Нико, загибая пальцы, и наконец тяжело вздохнул. — Что объединяет все эти вещи, брат мой? — Власть. — Всё, чего ты когда-либо желал, это власти, — согласно кивнул Нико. — Но почему, Тео? Почему именно власти так алчешь ты? — Потому что я хочу жить, — вдруг на одном дыхании признался Ибрагим и сам подивился собственной искренности. — Но ты и без власти будешь жить, — поспорил Нико. Ибрагим понял, что не мог отвести взгляда от лица брата, словно что-то мешало ему повернуть голову. И он говорил чистую правду. От неё становилось легче — но и в тысячу раз сложнее. — Нет. Без власти меня бросят в грязь. Разорвут на куски. И захоронят в безымянной могиле. Паргалы чувствовал, как от боли у него начинает кружиться голова, а к горлу подкатывает желчная рвота. Ему хотелось говорить. Хотелось выплеснуть из себя эту гниль, что разъедала ему внутренности… Может, ему даже стало бы легче. Нико нахмурился, на его лице расцвела гримаса горечи. — И на что ты готов пойти ради этого? — тихо спросил он. — Какую жертву готов принести? Ибрагим открыл рот, но в этот раз словно что-то мешало ему высказаться, комком встряв в глотке. — Я… я не знаю, — вдруг от честности собственного ответа Ибрагима сотрясло от мурашек. Ему стало неуютно, будто он вспорол себе грудь. Взгляд чёрных глаз стал рассеянным, потерянным. Стало страшно по неведомой причине, словно на короткий миг он испытал затопляющее сомнение в собственной памяти. — Я не помню. Вдруг Нико печально вздохнул и, опустив веки, положил голову на плечо брату. — Мы с отцом хотели бы, чтобы ты помнил. Слова об отце сработали, как гильотина, отрезавшая голову от туловища. Ибрагим содрогнулся, как от удара молнии, и проснулся. Оглянувшись, он понял, что заснул прямо у дерева — и что он был совершенно один. Головная боль с тех пор не уменьшалась.***
На ужин ему снова принесли рыбу — хотя он клялся, что открутит голову тому, кто решит подшутить так над ним ещё раз. Шекер-ага только плакался и непонимающе разводил руками, а Сюмбюль при допросе делал такой сокрушённый вид, будто на его глазах задушили котёнка. Паргалы выпускал на них пар от души и сердца, хотя и слышал в мыслях бедолаг, что оба абсолютно не понимали, каким образом рыба всякий раз попадала в тарелку Ибрагима. Так или иначе, но Паргалы в очередной раз согнулся напополам над позолоченным тазом, и его вывернуло наизнанку. По спине прошлись бугры напряжения и отвращения. Он вытер рот полотенцем и, подойдя к кровати, рухнул на простыни, которые все были влажные от лихорадки. Его выкручивало уже третьи сутки, и лекари разводили руками, не понимая причины его непрекращающихся мигреней. Во сне он всё чаще видел отца, брата, их молодые годы в Парге — и в нос ему постоянно бил солёный морской воздух, немного затхлый, будто где-то стухла рыба. Кажется, так пахло в родной деревне, но почему-то он сомневался в этом. Дом пах иначе. Почему-то с недавних пор любой запах рыбы ассоциировался у него с запахом разложения. Ему поднесли кубок, и он ударил по руке, державшей его. Содержимое немедленно расплескалось на ковёр. — Если ты ещё раз подсунешь мне эту мерзость, я выброшу тебя в море, — проворчал Ибрагим в беззубой злобе. — Паша Хазретлери, — тихо пискнула Эрья-хатун, его прислуживающая рабыня, — лекари сказали вам пить солёную воду, иначе вас ждёт обезвоживание… — Мне наплевать… Ничего со мной не случится. Оставь меня, можешь идти. Разумеется. Пока контракт с Мефистофелем не будет исполнен, дьяволов промысел не позволит ему так по-глупому умереть. Пока Ибрагим не получит власть над всеми, над кем желает — ничто не кончено. Иначе зачем он, чёрт возьми, продал душу? Эрья помялась ещё несколько секунд, но в конце концов с поклоном удалилась. В дверях она встретила евнуха, который приблизился к постели бывшего визиря и передал ему сложенную свитком записку. Ибрагим сразу же догадался, от кого она, даже не заглядывая внутрь. «Выздоровления тебе, паша, ибо, я слышал, ты захворал. Гонец уже скоро будет в Диярбакыре, и лояльная падишаху армия начнёт отступление на северо-запад. Хороший пёс. Ты славно потрудился. Но, видишь ли, янычары недовольны, что наш правоверный падишах отсиживается в тёплом дворце, предаваясь ласкам гаремных наложниц, пока они проливают кровь в войне с персами. Пожалуй, султану Селиму стоит навестить лагерь своих бравых воинов перед важным наступлением. Через три недели корпус Ахмеда Паши в Диярбакыре будет ждать Повелителя с визитом для поднятия морального духа солдат. Позаботься о том, чтобы он был там. Я передам от тебя горячий привет Хатидже Султан, султанзаде Осману и Хуриджихан Султан. После нашей победы, надеюсь, ты их увидишь целыми и невредимыми». Из записки выпало ещё одно украшение — детская заколка в виде драгоценного тюльпана, символа династии Османов. Вокруг заколки была обвита прядь золотистых волос. Это совершенно точно были волосы его дочери. Трясущимися руками Ибрагим, задыхаясь от накатившей паники, отщёлкнул заколку и посмотрел на гравировку на внутренней части. «Моей солнцеликой доченьке». С шипением втянув носом воздух, Ибрагим судорожно выдохнул, почувствовав, как горло сдавило слезами и зажмурился. Щёки обожгло непрошенными слезами. Абдулла. Этот проклятый выродок. Ибрагим поклялся себе, что он переживёт самые страшные муки, какие только придумало человечество. Приподнявшись на кровати, он поднёс письмо к свече. Опаленная бумага была брошена в таз и начала дотлевать там, медленно обращаясь в пыль.***
Следующие несколько дней прошли как в тумане. Гомон голосов в голове становился всё громче, и Ибрагима мутило всё сильнее. Головная боль отдавала в зубы, в горло, в уши, словно его грудь поразила неизлечимая пневмония. При всём старании, глядя на себя в зеркало после очередной бессонной ночи, он не мог не признать: выглядел он паршиво. Каждый день всё повторялось. Только, может, предлоги были разными. — Валиде Султан. Поговорите со мной, — просил он тихо, до скрипа костей униженно, всякий раз карауля её около даире падишаха и преграждая дорогу. — Прошу вас. Слуги Хюррем тотчас шевелились, но Валиде Султан останавливала их, отзывая ладонью назад. Затем её холодный взгляд лениво скользил по нему, словно она видела его в первый раз и была не слишком-то впечатлена. — Всё, что касается вопросов похода, обсуждай на военном совете. Рапорты передавай мне через Сюмбюля-агу. Остальные твои дела меня не касаются, и по ним меня не отвлекай, — сухо отрезала она и, со всем тщанием обходя его, чтобы, не дай бог, задеть своим острым плечиком, удалялась. — Эсма! Подготовь Джихангира. Сегодня он будет спать с Михримах. Ибрагим, слыша это, только до скрипа стискивал челюсти. Он-то прекрасно знал, что это значит — что в эту ночь Хюррем Султан не будет ночевать во дворце. И она совершенно точно сказала это специально. От отчаяния и злобы ему хотелось разбить что-то. Его дети были в опасности, а Абдулла перевернул очередные песочные часы, отведя ему ограниченное время на ещё более безумный поступок — каким-то образом убедить Хюррем Султан отправить сына на войну. Хюррем Султан, которая тряслась за жизнь своего драгоценного ребёнка и лишний раз не отпускала за пределы дворца. Это было попросту невозможно. Если бы они всё ещё были вместе, если бы у него оставалось на неё влияние... возможно, Ибрагим бы просто рассказал ей всю правду. Разделил бы с ней свою ношу, как разделил с ней её собственную. И вместе они бы смогли вытащить Хатидже и детей от Гиреев, успеть сделать это до того, как Абдулла поймёт, что Ибрагим спутал ему все карты. Но сейчас Ибрагиму было так горько, больно и паршиво, что одна только мысль о том, чтобы явить Хюррем-хатун очередную свою слабость, вызывала у него приступ тошноты. Нет. Она показала ему своё истинное отношение. Показала своё истинное лицо. Выбросила его, использовав вдоволь, как ненужный мусор. Назвала развлечением. Придворным шутом. Что ж, хорошо. Придворные скоморохи на то и были созданы, чтобы суметь рассмешить до смерти. — Значит, Дом Отдохновения? — прохрипел он про себя, смотря ей вслед и кисло ухмыляясь. — Тебе не повезло, что я знаю все твои слабые места, Хюррем Султан.***
— Паша, что с вами? Ваше состояние меня чрезмерно тревожит, — озабоченно протянул Насух-эфенди. — Вы позвали меня так поздно. Каждая встряска кареты заставляла Ибрагима что-то недовольно шипеть себе под нос и прятать половину лица в ладони, будто это могло умерить тошноту. Голова звенела невыносимо. Он разгневанно зыркнул на своего друга, и тот подобрался от этого взгляда. — Тебя не тревожило, когда после битвы при Мохаче на мне живого места не было, Матракчи. С чего ты сейчас распереживался? — То были раны телесные, паша, они на виду — и их знаешь, где перебинтовать. А то, что творится в вашем сердце… — Матракчи сокрушённо покачал головой и свёл руки в замке перед собой. Его взгляд наполнился искренним беспокойством. — Неужели… дело снова в Хюррем Султан? Ибрагим громко шикнул — яростно, шипяще, да так, что капельки слюны попали на лицо бедного Насуха, и тот испуганно зажмурился. Гневный перст бывшего визиря воткнулся в поэта. — Ни слова о Хюррем Султан. Ты понял меня? Ни слова, — прохрипел он сердито и отвернулся к окну, чуть поддев пальцами занавеску. — Так куда же мы едем, паша? — Матракчи снова тревожно посмотрел в окно. — Что же вы задумали? И зачем вам понадобился я? — Ты нужен мне на случай, если со мной что-то случится, — объяснил Ибрагим и достал из-за полы кафтана сплюснутый бурдюк из тёмной благородной кожи, привязанный к его шее верёвочкой. Откупорив его, он прильнул к горлышку, непрестанно морщась. Брови Матракчи поражённо поползли вверх, когда он узнал напиток в бурдюке. Он попытался дёрнуться к визирю, но был остановлен взглядом, полным ослепительной злобы. — Паша! — ахнул он в ужасе. — Это же ракия! Аллах всемогущий, такое пить — харам! Паша, одумайтесь! — Не лезь, Матракчи. Твоё дело — увезти меня оттуда. — Откуда «оттуда»? — не унимался взвинченный Насух-эфенди и осёкся на полувздохе, когда вид за окном наконец стал ему гораздо более знаком. Выражение понимания и ошеломлённости медленно расцвело на его лице. — Паша, вы… собираетесь посетить «Ракшаси»? Насух-эфенди ханжой никогда не был. «Ракшаси» был элитным публичным домом для плотского утешения, как правило, зажиточных горожан да разного рода неверных вельмож, посещавших Стамбул. Заведение было замаскировано под трактир с расширенным спектром услуг — так гласили официальные бумаги, которые Ибрагим Паша, помнится, сам и завизировал много лет назад. Оттого и хозяйка этого заведения, женщина честной судьбы и просто очаровательная бандерша, болгарка Марция, была невообразимо благодарна своему покровителю и предоставляла ему сведения самого разного толка. Здесь ему было безопасно физически, сомнений не было. Но это не касалось невероятного шума в его голове. Едва спустившись с кареты неподалёку от входа в «Ракшаси», Ибрагим уже покачнулся и поморщился ещё сильнее от невообразимого воя чужих голосов, что вторгся в его голову ещё на подъезде к борделю. Стоны, похабные возгласы, хихиканье, пьяный угар, сальные мысли и побуждения… всего этого было так много — и всё это было так громко, что Ибрагим снова пригубил бурдюк с алкоголем, чтобы хоть немного приглушить эту какофонию. Горло жгло нещадно, возможности закусить этот кипящий яд не было — и он просто сосредоточился на этой паршивой боли, чтобы заглушить ту, что билась в его голове обезумевшей птицей. — Ах, Ибрагим Паша Хазретлери… — услышал он ласковый, притягательный голос Марции, влившийся ему в уши мёдом, едва он переступил порог заведения. Музыка, отзвуки ударных и непрестанная болтовня отовсюду заставила его пошатнуться. Марция подхватила Ибрагима под руку. — Паша, вам дурно? Он не помнил, что ответил ей. Не помнил толком ничего, что случилось после. Но Марция не сумела бы так долго служить в качестве Мадам такого роскошного борделя и при этом его доверенной шептуньей, если бы не знала, когда прикусить язычок. Она молча увела его куда-то прочь, предварительно надвинув пониже на лицо капюшон его чёрного плаща. Алкоголь, предусмотрительно принятый на голодный желудок, довольно быстро ударил ему в голову, принеся с собой приятное головокружение и перинную лёгкость. Какофония звуков перестала быть такой амплитудной, как вначале, и теперь слилась в непрестанный белый шум, который хоть и докучал, но теперь относительно без труда мог быть проигнорирован. — Кого желает сегодня ваше израненное сердце, паша? — в ухо ему ударился шёпот Марции; формальный и почти деловой, но веселье бандерши выдавали скрытые издевательские нотки, совсем беззлобные, скорее снисходительные. Он дал ей ответ, над которым задумываться у него уже не было ни сил, ни желания. Марция хихикнула, но ничего не ответила. Мадам борделя отвела Ибрагима Пашу в одну из приватных комнат на верхних этажах не без помощи мужчин-слуг и Матракчи, который шлёпал за ними бледный, как кубышка с молоком. К этому моменту Ибрагим уже едва осознавал, что с ним происходит. Марция и её слуги опустили визиря в кресло, затем выдворили в соседнюю комнату бедолагу Матракчи, которого, должно быть, сочли за преданную няньку визиря, и Ибрагим остался один. Он принялся непослушными руками развязывать тесёмки на плаще, но ощущения тяжёлой, дурной головы в итоге перекочевали и в конечности, ставшие ватными и будто бы чужими. И когда его рукам вдруг начала помогать подосланная Марцией девица, Ибрагим с облегчением вздохнул и откинул голову на спинку кресла. Он даже и не подозревал, как много усталости и отчаяния скопилось в нём. Он не пил столь крепкое спиртное очень, очень долгое время, может, лет десять. Считал это недостойным и соглашался обычно исключительно на дорогое, выдержанное вино. Потому что глядя на Матракчи, который когда-то топил в вине свои тяжбы и скорбь по почившей предательнице Садыке, Ибрагим испытывал лишь брезгливое презрение, желая надавать ему оплеух да посмеяться в целях целительной встряски. Клялся тогда, что никогда не опустится до его уровня. А теперь он сам стал таким же жалким. Как Матракчи, как и все, кого он унижал и над кем смеялся. Он преступил все заповеди Всевышнего, заключив сделку с шайтаном. Законы правоверных были ему отныне не писаны, ибо проклят он был… Значит, правы были все те, кто злословил за его спиной и называл кафиром? Значит, он и впрямь никогда не был кем-то большим, чем жалкий зарвавшийся раб, которого насильно обратили в Ислам и который никогда не переставал быть идолопоклонником, аж захлёбывающимся от своих пороков? Глаза Ибрагима защипали от слёз жалости к себе, когда он почувствовал удушливое, паршивое чувство принятия собственной никчёмности. Да. Трус. Раб. Неверный. Кафир. Предатель Аллаха и его любви, спутавшийся с Иблисом ради кормления шайтанов в своей прогнившей душонке, что стала гнездом порока для слуг Нечистого. Да, он был им. Он был всем, что в нём видели люди. Он упал ниже некуда. Его душе не суждено было больше увидеть света. Пути назад больше не было. Он не видел его. И не то чтобы хотел видеть. Ласковые умелые пальцы жрицы любви освободили его от ненужной одежды. Медовый голосок принялся нашёптывать ему то, что жаждали услышать его уши, а затем он приоткрыл тяжеленные веки и увидел копну рыжих волос. Но оттенок не тот. Не та густота. Не тот завиток кудрей. Запах не тот. Всё не то. Ибрагим в этот момент ненавидел себя больше, чем хоть когда-либо в своей богатой на события и самобичевания жизни. В момент наибольшей слабости он всё ещё хотел её — ту, что дважды низвергла его в самую грязь; ту, что выбросила его. И он схватил хатун за волосы, заставив ублажать себя до сбившегося дыхания, до высечения десятков грязных стонов, в каждом из которых слышалось немое исповедание Ибрагима в собственной порочности. Он жаждал больше всего, чтобы и она прямо сейчас — эта упрямая нечистая жади, что спутала ему все мысли и довела до такого падения, — чувствовала то же, что и он. Видела то же, что и он. Опустилась на его же уровень. Пожалела, что отвергла его. Вернулась к нему. Может, они и в этом были похожи? Любили боль, от которой становилось чуточку проще так себя ненавидеть? Ворох грязных вскриков, шорох одежды, жёсткие, болезненные объятия и непристойные позы в разных уголках приватной комнаты — Ибрагим не мог успокоиться, пока не выплеснул наружу всю свою ярость, всю свою боль, пока не упился собственной вседозволенностью и признанием, что он был потерян. Он кричал в ночь имя женщины, что залезла к нему под кожу и отравила его кровь одним своим существованием. Кричал имя той, ради которой он и заключил постыдный контракт с Мефистофелем. Женщина, которая была виновата в том, что он упал. Женщина, которая тайно хотела упасть вместе с ним. И упала, но затем отвернулась от него, оставив одного лежать посреди грязи и осколков. Он кричал её имя, смеялся и плакал, обливаясь испариной, захлёбываясь от боли и наслаждения, оставляя синяки и кровоподтёки на извивающейся под ним и заходящейся в сладострастных воплях хатун. А потом его голову прошило ослепительной молнией такой сумасшедшей боли, что он возопил во всё горло и тут же лишился голоса. От его крика сотряслись стены, хатун задрожала и испуганно посмотрела на него заплывшими от удовольствия глазами, продолжая стоять на четвереньках. Ибрагим схватился за голову, желая сжать её и раздавить, сломать, как стеклянную тару, даже если бы осколки вспороли ему вены. Боль была адская, граничащая с агонией, от которой закладывало уши, слепило глаза: виски, скулы, шею, желудок будто прошивало иглами и ножами, под его веками стали проноситься с сумасшедшей скоростью самые разные картинки, сопровождавшиеся криками, рыданиями и запахами серы, солёной воды и тухлой рыбы. Что было дальше, он не помнил. Кажется, ему повезло, и лихорадочно кипевшая в жилах кровь всё же бросила его тело в объятия бессознательного.***
Пришёл он в себя утром, когда солнечный свет ударил ему в глаза. Во сне ему виделось, что он стоит в центре площади, где его окружали крики и оглушительный галдёж. Проснувшись от шума в голове, он прошипел через зубы проклятие и осознал, что на его груди лежала та самая хатун, из которой он буквально душу вытряс прошлой ночью. Ибрагим поморщился и вздрогнул всем телом, стряхивая с себя женщину, словно та была пылью, но куртизанка только сладко потянулась и бросила на него похотливый взгляд. — Давно я не видела столь страстных мужчин. Прошу вас, эфенди… — хатун потёрлась щекой об крепкий торс Ибрагима, на котором остались саднящие следы от ногтей жрицы любви. Ему тут же захотелось вымыться. — Заходите ко мне почаще. Я теперь буду ждать только вас… Ибрагим не успел сказать ничего язвительного — только стряхнуть с себя хатун более настойчиво, — как в двери без стука ворвались бостанджи, стражи дворца. Они были не в своей броне, но эти каменные маски вместо лиц Ибрагим мог узнать где угодно. Позади них он увидел Матракчи с таким затравленным видом, будто на его глазах вымерло всё человечество. — Одевайтесь, господин. Мы сопроводим вас во дворец, — сухо отрапортовал предводитель стражей. — Приказ госпожи. — Во дворец? — захлопала глазами хатун, прикрываясь простынёй, и уставилась на безучастного Ибрагима. — Так вы из дворца, эфенди? А как же… — Хатун схватить и бросить в Босфор, — бросил стражник, и несколько беев в простой городской одежде тотчас надвинулись на жрицу любви. — Что? Нет! Нет-нет-нет! Отпустите меня! Что я сделала? Отпустите! — принялась верещать она, пытаясь одновременно и прикрыться, и высвободиться из цепких рук стражей, что бестрепетно схватили её и поволокли прочь. Взгляд куртизанки с мольбой вперился в Ибрагима. — Эфенди! Эфенди! Помогите, умоляю! Скажите, что я ни в чём не виновата! Эфенди!.. Её крики потонули в коридоре. Ибрагим остался абсолютно неучастлив к судьбе хатун, которая и должна была исполнить лишь одну свою обязанность прошлым вечером. И его план удался. Сохраняя достоинство, Ибрагим поднялся и начал одеваться. К нему приблизились стражи с очевидными намерениями. — Уверяю: тебе точно не стоит трогать меня, если головы лишиться не хочешь, — прошипел он, выставив угрожающе палец. Чёрные брови свирепо сдвинулись над такими же чёрными, как бездна, глазами. — Я сам пойду. Пошатываясь от вполне очевидного похмелья и тяжёлого гула голосов, который отдавался пульсацией в голове, Ибрагим оделся и последовал за стражами во дворец. В карете он с жадностью набросился на флягу с водой, которую ему любезно протянул Матракчи. Поэт, в свою очередь, сразу же отвернулся к окну с чрезмерно мрачным и потерянным видом и не задал более ни одного вопроса. Но ему и не нужно было разговаривать, чтобы Ибрагим без труда скользнул в его мысли, сумев выцепить встревоженный, тихий голосочек его друга из всей какофонии остальных. В его мыслях было много хаоса, растерянности, но ярче всех была одна: «Паша совершенно безумен. И Хюррем Султан тоже. Подумать только: она следила за ним, приказала убить бедную хатун...» Ибрагим не удержался от широкой ухмылки. Глаза Матракчи обречённо закрылись, и он тихо, печально вздохнул. «И паша это знал. Во имя Аллаха всемилостивого… Мы обречены». Паргалы молча прожигал его глазами, пока слушал поток его тяжёлых, безрадостных мыслей. И не мог разозлиться на него за них, потому что Насух-эфенди был прав. Так они и добрались до Топкапы — в полном молчании.