Воспоминание одиннадцатое
Эта игра на истощение, в которую они решили сыграть, была ему до мурашек знакома: именно в неё «играли», помнится, покойный государь и Хюррем-хатун, если у властелина мира, упаси Аллах, появлялась новая пассия. Одна мысль о том, что сейчас он полноправно занял место покойного Повелителя в её сердце, вспенивала азарт в его крови. Она всё ещё делала вид, что не желала его видеть. А он продолжал действовать ей на нервы, следовать за каждым её шагом, каждым вздохом. Он слышал мысли стражей, что конвоировали его из «Ракшаси». Слышал мысли Сюмбюля и Фахрие-калфы, едва те оказывались неподалёку… Хюррем старательно делала вид, что ничто из его действий не колебало её невозмутимости, но чем старательнее она это делала, тем ярче наружу прорывалась та самая Хюррем-хатун, которую он знал столько лет и которую умело провоцировал. Он ведь так хорошо её знал. Она пережила слишком многое, чтобы вести себя импульсивно и скандально, как в годы, когда дворец не принадлежал ей… и всё же Хюррем-хатун осталась собой. Ибрагим учительствовал с Повелителем, заседал в Диване, затем встречал мать империи в коридорах дворца и ухмылялся в ответ на то, как она бросала ему холодный взгляд и быстро удалялась. В ответ на каждую её попытку игнорировать его Ибрагим пользовался своим даром, ловко обманывал стражников и покидал дворец, чтобы отправиться в «Ракшаси», зная, что она узнает — и вернёт его обратно. И убьёт очередную куртизанку, о которой ему бы спустя время рапортовала недовольная Марция. И так по кругу. День за днём. В свободные часы султана Селима Ибрагим окружал его всяческим вниманием, зная, что Хюррем Султан от этого пребывает в ярости, ибо не может проводить достаточно времени со своим дражайшим ребёнком. Он играл в шахматы и матрак с Повелителем, опутывая его паутиной своего влияния незримо и эффектно, про себя ловя мысли мальчишки о том, что со своим дядей ему в кои-то веки начало становиться по-настоящему интересно, вольготно и комфортно. Ибрагим же ухмылялся про себя, думая, что завладеть преданностью Селима оказалось проще сейчас, чем тогда, когда он специально задался целью это сделать. Именно так ему удалось, будто вскользь, убедить Селима в том, что он обязан посетить военный лагерь восточной османской армии и поддержать моральный дух солдат. Самолично. Без помощи Хюррем. — Ваша матушка посчитала бы это вылазкой опасной и нестоящей… но вы, мой государь, мудры не по годам, — словно змей-искуситель, нашёптывал Селиму Ибрагим. — Вы знаете, что ваша валиде в отношении вас в первую очередь руководствуется доводами сердца, а не рассудка. Однако вы — сын своего отца. Я вижу это невероятно ясно. Вы примете мудрое решение. Он помнил огромные орлиные глаза рыжего мальчишки, когда тот затаив дыхание слушал своего наставника и в конце лишь задумчиво кивнул, сказав, что и сам устал сидеть под крылом матери, которая ничегошеньки не понимает в государственном устройстве и хочет защитить его ценой любви его же подданных. В какой-то момент Ибрагим даже по-родительски похлопал Селима по плечу, прислушиваясь к его мыслям. Но не услышал там ни враждебности, ни возмущения. Только гордость за самого себя и радость, что кто-то наконец признал его. — Ваши воины любят вас, мой государь, — продолжал искушать его Ибрагим. — Вы — наша юная надежда на победу, на новые свершения, на новую веху Золотого столетия Османской империи. Вы с честью продолжите дело вашего отца. Вы услышите своих верных воинов и сами убедитесь в этом. — Я… очень надеюсь на это, паша, — вздыхал юный султан, вжимая голову в плечи, и глядел на горизонт с проступившей вдруг грустью во взгляде. — На меня столько ответственности возложено… я боюсь не справиться. Вы слышали, что обо мне твердят? Мы недавно выехали с Баязидом в город, чтобы посетить мечеть, а по дороге вокруг нас столпились люди... и начали восхвалять Баязида. — Он ведь ваш брат, государь. — Да, но они восхваляли только его! — сжал руки в кулаки юный султан, гневливо поджав губы. — А моё имя нарочно не упоминали! Я ведь слышу, о чём говорят... что я демонов сын. Что матушка моя… родила меня от Иблиса. Что мы с ней оттого и рыжие, — Селим указал на свои волосы и болезненно поморщился. — Я ненавижу их за эти слова… но должен ли? Что, если они правы? Никто из моих братьев и сестёр не рыжеволосый. Только я и валиде, а она… убила брата Мустафу. Он посмотрел на Ибрагима с такой слепящей надеждой, что на секунду сердце Ибрагима сжалось. На долю секунды. Но он тут же вспомнил собственных детей, чьи глаза могут закрыться и больше никогда не открыться. И улыбнулся приободряюще и снова положил ладонь на плечо юному султану. — Вы можете избавиться от этих слов, только встретившись с этими словоблудами лицом к лицу, государь. — Я хочу поехать. Хочу показать янычарам, что я не только их Повелитель, но и воин! Но матушка не позволит, — покачал головой Селим, пристыженно скривившись. — Мне ненавистна эта мысль, но, покуда она регент, я не могу пойти против её воли. Вот когда достигну зрелых лет... — Я могу помочь вам так, чтобы ваша валиде не узнала, — вдруг перебил его Ибрагим. Но Селим остался невпечатлённым. — Моя матушка знает и видит всё. Неужели вы ещё не поняли этого? — горько вздохнул он. — Она ведь Валиде-регент. Ибрагим послал ему кривую улыбку. — Я бесконечно уважаю вашу валиде, но всё же есть вещи, сокрытые от её взора. В конце концов, мой брат — Визирь-и-Азам, а наш государь — это вы, Повелитель. Ваша власть не может быть меньше власти Валиде-регента, — сообщил ему Ибрагим и наклонился чуть ближе, понизив голос до шёпота. — Если вы пожелаете, мы с братом сделаем так, что ещё до рассвета вы тайно покинете дворец. Голубые глаза заблестели детской надеждой и восторгом. — Пожелаю! Сделайте это! Я должен встретиться со своими воинами! — Селим вскочил со своего трона под шатром, воинственно взмахнул ятаганом и приосанился. — Я докажу всем, что я — сын своего отца, великого султана Сулейман-хана! Османский падишах! Тень Аллаха на земле! Ибрагим одарил его вежливой улыбкой и почтенно склонил голову. — И да станет это известно каждому, кто злословит в ваш адрес, Повелитель. Не сносить головы предателям, когда вы явите свой светозарный лик воинам. Паргалы не лукавил: если во дворце его, Ибрагима, каждый шаг пристально отслеживался шпионами Хюррем Султан, то это не касалось Нико. Бледный, как и всю свою жизнь, он был всего лишь удобной марионеткой, которая подписывала приказы, когда Селиму или Хюррем было надобно. Особенно в последнее время его почти не было видно. Вот и сейчас старший братец должен был просто сыграть свою никчёмную роль — и Ибрагим, отправив ему сообщение через Малека, настоял на том, чтобы Нико сопроводил султана на выходе из дворца. Об истинной причине он ему не сообщил, но в том надобности и не было. Мало ли он сболтнёт лишнего. После ужина один из евнухов принёс ему маленькую записку, и Ибрагим торопливо развернул её, опасаясь, что сообщение было от Абдуллы. Но, к счастью, нет. Вчитавшись в сообщение, Ибрагим угрюмо рассмеялся. Это был отчёт Марции об очередной трагедии, случившейся с несчастной хатун по имени Лаура в борделе «Ракшаси». Это была последняя рыжеволосая девушка, которую мадам борделя отправила к своему почётному гостю. В письме Марция сокрушалась, что несчастная рыжеволосая Лаура упала с лестницы, по которой ходила ежедневно по сотне раз. Сломала шею, скончалась мгновенно. Никаких свидетелей. Очередной печальный и совершенно несчастный случай, о котором ему с сожалением сообщила мадам борделя. Ибрагим сжал записку в кулаке и швырнул её в камин, не сдержав широкой ухмылки. А затем поднялся со своей подушки, оставив трапезу неоконченной, и размеренным шагом направился в святая святых — покои Хюррем Султан. Она совсем не изменилась. Первые месяцы жизни во дворце после Смуты Ибрагим ещё думал о том, что война с Мустафой и пережитые ужасы сильно изменили её: она стала более тихой, хладнокровной, задумчивой, осторожной и, казалось, жила так, словно это был последний день в её жизни. Даже взгляд у неё изменился: она глядела пристально, внимательно, будто стремясь запомнить каждую мелкую деталь и в дальнейшем использовать её невесть для чего. Но чем сильнее закручивался маховик событий, чем теснее становились их странные, абсолютно нездоровые отношения, тем отчётливее за этой ширмой он видел ту, старую Хюррем-хатун. Хюррем-хатун, которая могла взбаламутить весь дворец одной своей дерзкой выходкой, которая врывалась к падишаху без дозволения с кинжалом в руке, которая травила его фавориток и затем глотала яды, требуя Повелителя лишить её жизни, но не его драгоценного внимания. Сердце его подпрыгнуло в глотке, когда он в конце коридора, где находились двери в покои Валиде Султан, увидел Сюмбюля. Тот затрясся пред его видом, словно увидел шайтана во плоти, и спрятал рот за ладонью. В его взгляде не было привычного испуга — только какая-то ужасная усталость, словно он становился невольным свидетелем чего-то неизбежного. — Не трясись, — сухо приказал ему Ибрагим и кивком указал в сторону. — Прочь отсюда. И рот на замок. А то голову оторву. Сюмбюль поколебался разве что с мгновение. Затем всё же отдал приказ евнухам-привратникам отступить от дверей и покинуть свой пост, последовав за собой. Ибрагим приблизился к двери. Он не стал стучать и молча отворил их. Внутри было темно и тихо, слышно было лишь треск поленьев в камине и сквозняк, от которого свистели окна. Должно быть, поднимался ветер на очередную ночную грозу. Прямо как в тот раз. Ибрагим не слыл суеверным, но такие совпадения вызывали у него смешанные чувства. Он медленно поднялся по лестнице на второй ярус. Наверху он услышал чирканье пера по пергаменту — достаточно отрывистое и громкое, чтобы понять, что Хюррем писала с нажимом, будто испытывая неприятные эмоции. Он уже не первый раз замечал, как она забывала обо всём на свете за писательством. Никого не подпускала к себе во время этого занятия, словно бы записи, которые она делала, были священными и запретными. Однажды он даже спросил её о них, но получил лишь отрывистое объяснение, что это был неформальный дневник, посвящённый управлению дворцом и вакуфами. Но он помнил её взгляд. Избегающий. Она лгала. Наконец он встретился взглядами с хозяйкой даире. Взгляд у Хюррем Султан был такой, как будто она всё это время наблюдала за ним даже сквозь толстые дворцовые стены. Она лежала на тахте, держа дефтер в своих руках, и немигающими глазами наблюдала за каждым его шорохом. Ибрагим гнусно улыбнулся ей, прикрыв веки и чуть откинув голову назад в жесте лёгкого снисхождения. Как бы показывая ей, что миттельшпиль их шахматной партии уже подошёл к критической точке. — Цугцванг, Хюррем Султан. Я думаю, мы достаточно ходили вокруг да около. Она никогда так на него не смотрела. Никогда. Только на Повелителя. Ибрагим хорошо знал этот взгляд. Казалось, когда-то он запечатлелся у него под веками. Когда ей было восемнадцать, двадцать пять, тридцать… Когда она смотрела на султана с Махидевран Султан, с Фирузе-хатун, с принцессой Изабеллой — взгляд всегда был одинаковый. Вот такой, как сейчас. О, как он смеялся над ней в такие моменты. И как недоумевал с того, как покойный государь позволял ей все эти нелепые выходки, совершённые из ревности. Ибрагим находил это слабым, хоть и никогда не сомневался в величии и могуществе своего владыки. А теперь он почувствовал вдруг, как торжество разливается по его венам. Горячим мёдом. Кислотным ядом. Который так же сладок, как и токсичен. Теперь он понял, почему покойный Повелитель так любил её ревность. Почему позволял ей — и только ей одной — бросать соперниц в Босфор, травить их, подставлять и обрекать на смерть, чтобы потом на голубом глазу поклясться, что это не её рук дело. Понял, почему Сулейман попустительствовал этому. Понял, почему слова о том, что жалкая рабыня не могла, просто не имела права мешать султану удовлетворять свои желания, никогда не отзывались у Хюррем-хатун пониманием или смирением. Раньше Ибрагим удивлялся этому, злился из-за её самонадеянной глупости, незнания места своего… но теперь вдруг понял. Сулейман нуждался в этом. Нуждался в том, чтобы увидеть этот — именно такой, как у неё, — безумный и кровожадный блеск в глазах, свидетельствовавший о том, как этой женщине невыносимо видеть его с другой — и как сильно она хочет растерзать её на куски. В этой ревности не было подобострастия, не было слабости, присущей всем рабыням. В этой ревности было превосходство. И эта ревность была для таких мужчин, какими были Ибрагим и Сулейман, лучше любого нелепого признания в любви. Даже в стихотворной форме. И это понимание обрушилось и сокрушило его, когда он в полной мере осмыслил его и пропустил через своё сердце. Она смотрела на него исподлобья поверх дефтера, который держала в руках, и молчала — и молчание это было звенящим. Босые ступни, закинутые на тахту и скрещенные в лодыжках, игриво покачивались, будто подманивая его ближе. Под её тяжёлым, испытывающим, прожигающим взглядом стало жарко. Он сделал шаг к ней, не в силах стереть ухмылку с лица. Она убила куртизанок, с которыми Ибрагим развлекался. А развлекался он только с одной целью: увидеть сейчас этот взгляд. Это стоило всего. Даже если бы эту хатун она убила на его глазах, он бы скорее в ладоши похлопал. Он потешался над ней когда-то, называя её голубкой, но это был самообман. Покойная Айше Хафса Султан была права: Хюррем была драконом, а не обычной хатун. Вот что отличало её от Махидевран, хотя переживали они одно и то же. Махидевран ведь тоже строила козни своей сопернице, проявляла ревность и смотрела на Сулеймана с мольбой и обидой, отчаянно умоляя вернуть его драгоценное внимание. Ибрагим сам помнил этот взгляд, когда она в отчаянии приходила к нему и увещевала, заламывая руки: «Эта ядовитая змея заползла в самое сердце Повелителя! Мы должны отрубить ей голову, Ибрагим! Ибрагим, ты должен!» В какой-то момент Ибрагим почувствовал тошноту от этого, когда в сотый раз Махидевран Султан пришла к нему с просьбой уничтожить «эту змею Хюррем». Не то чтобы он сам не мечтал уничтожить её, но ему казалась жалкой такая привязанность к другому человеческому существу, даже если это был сам падишах. Он всегда считал, что любые чувства к другому созданию, вроде любви, ненависти, жажды мести или алчности, были слабостями. Не в силах оторвать от неё взгляд, словно всё это могло от взмаха ресницами обратиться миражом, он неторопливо зашагал к ней, расстёгивая пуговицы на своём кафтане. В глотке стало сухо. По ногам пробежалась сладкая дрожь. Даже когда в Доме Саида он шёл к её ложе, как по дороге к эшафоту, такого волнения не было. Было предвкушение, ярость, похоть, жажда, но не было ощущения падения в пропасть, как сейчас. Не было этого великолепного ощущения отступающей боли. Ибрагим — да и кто угодно во дворце — никогда особо не понимал, чем Хюррем отличалась от всех рабынь, которые были в гареме Повелителя. Принцесса Изабелла, Фирузе-хатун, десятки других рабынь… Все они были особенными в той или иной мере, умными, красивыми, искусно обученными. Сладко говорили, в постели горячо любили, обожающе в глаза смотрели. И мало кто из них позволял себе такую дерзость, как манипулировать султаном, чтобы женить его на себе. Или врываться к нему с ножом в покои. Или выпивать яд, чтобы доказать преданность. Да, Хюррем-хатун была своевольной, но мало кому из мужчин это качество могло нравиться само по себе. Ибрагиму её своеволие, например, не нравилось. И он столько лет голову ломал: ну чем же она так завлекала Повелителя? И вот наконец. Сейчас он смотрел на Хюррем через всю комнату и всё понимал. Понимал так, что сердце заходилось в глотке от горячей ополоумевшей крови, которую оно не успевало перекачивать. Понимал, почему эти страстные голубые глаза одним своим голодным блеском пропускали мириады мурашек по его коже, сосредотачивая сладкое напряжение в животе. Она была собственницей. Драконом. Охраняла своё — то, что принадлежало ей. И сейчас она смотрела на него именно так, как смотрела однажды на покойного Повелителя: властно, требовательно, одержимо. Как настоящий дракон, окруживший своими когтистыми лапами сокровищницу. Он едва не захлебнулся в этом взгляде. Эта женщина говорила ему этими глазами, что убьёт любого, кто посмеет даже дотронуться до него. Хюррем Султан, та самая рабыня, которую он ненавидел столько лет и которая отвечала ему взаимной неприязнью, сейчас глядела на него, как на свою неразделимую собственность. И он, свободолюбивый и гордый Паргалы Ибрагим, который больше всего на свете ценил свою власть над другими… чувствовал от этого не отторжение, а волнение и торжество. Эта власть над ней была ещё слаще, чем если бы она села у него в ногах и вяло похныкивала от чувства поражения. Ведь именно такой была Хатидже, такой же была Нигяр и такой готова была бы стать Махидевран, помани её Сулейман одним только мизинцем. Если бы Хюррем так сделала, он бы тотчас перерезал ей горло, не сумев справиться с отвращением и разочарованием. Но этот взгляд был самым обжигающим из всех, с какими он встречался в своей долгой и насыщенной жизни. Он вызывал у неё такие эмоции. Он победил её… Даже не подозревая, что, окружив себя этими мыслями и чувствами, шёл к ней сдаваться. Да, он победитель, триумфатор!.. Правда, находящийся в когтистых лапах. Ибрагим всё шёл к ней, едва сдерживаясь от того, чтобы не наброситься на неё. Она неотрывно наблюдала за ним, не моргая. Дракон выжидал. Какой взгляд. Сколько в нём испепеляющего огня. Он навис над ней, протянув руку и взяв её за подбородок. С ложной податливостью Хюррем позволила ему это. Она наблюдает. Мысленно смеётся над его смелостью. Позволяет чувствовать себя приручившим дракона. Животный блеск в голубых глазах стал лихорадочным. — Ты довольна? — спросил он глухо, улыбаясь ещё шире и голодным, раздевающим взглядом окидывая её упругий стан и вздымающуюся грудь, едва укрытую алой сорочкой с тонкими бретелями. Он попробовал податься ближе, склониться над ней, но узкая голая стопа сразу же упёрлась в его живот, обозначая допустимое расстояние. Хюррем повторила выражение его лица и елейно улыбнулась. — Кажется, я говорила тебе не появляться перед моим взором без моего дозволения, Ибрагим. Что за дерзость? — вскинув бровь, сощурилась она, продолжая улыбаться. — Ты понимаешь, в присутствии кого стоишь? Кому перечишь? Ибрагим ухмыльнулся и, сжав пальцами её лодыжку, прошёлся губами по икре вверх, к колену, неотрывно глядя в её лицо и наслаждаясь тем, как огонь целует её щёки. В полумраке и редком рассеянном свете свечей её глаза были темнее ночи и завлекали его сильнее, чем оазис — умирающего от жажды пилигрима. В ушах забарабанила кровь. Он упёрся одним коленом в тахту, продолжая удерживать в захвате её лодыжку, и навис над ней огромной тенью. — Те же слова однажды ты слышала от покойного Повелителя, не так ли? Государь гнал тебя прочь, наказывал, изгонял, но ты была неумолима, неотвратима. Всегда возвращалась во дворец с высоко поднятой головой. Почему? — Потому что нас с Повелителем связывала любовь, которую не знали… Ибрагим рассмеялся ей в лицо — глухо, трескуче. Так, что она моментально затихла, и слова умерли на устах. — Любовь, которую не знали… люди, века, история? — издевательски предположил он, сверкая снисходительной улыбкой. — Какой поэтичный способ сокрыть истину, госпожа… Ты просто не хотела отдавать то, что принадлежит тебе, не так ли? Дракон не желал делиться своим сокровищем с другими. Своей властью. А где власть — там и безопасность твоя и твоих детей. Хм, если подумать, госпожа… мы всегда были похожи больше, чем мне хотелось бы признавать. Её глаза вспыхнули опасным огнём. — Дракон? Значит, уже не беспомощная, слабая голубка? — бросила она ему в лицо, вскинув подбородок. Ухмылка погасла на губах Ибрагима, и он склонился над ней, соприкоснувшись лбами, но не разрывая зрительный контакт. Её губы приоткрылись и увлажнились — совершенно неосознанно, но Ибрагим заметил это. — Ты — дракон, которого я взрастил. Шайтан, которому я поклялся служить. Женщина, которая принадлежит мне, — прошептал он ей в лицо с нескрываемой угрозой, отпустив её щиколотку и медленно двинувшись ладонью вверх по ноге, задрав сорочку и сжав тугое бедро. Её цепкие пальцы сомкнулись на его горле, вырвав от неожиданности хрип, и их глаза оказались на одном уровне. Она сжала безжалостно, будто и впрямь хотела перекрыть ему дыхание. — Поэтому ты развлекался в борделе, шайтан Ибрагим? — Она сузила глаза и криво улыбнулась, хотя линия губ её легонько подёргивалась от едва сдерживаемых эмоций. — Мне стоило бы приказать вырвать тебе язык за такую дерзость. — Ты отвергла меня, — выдохнул он яростно, сжав её бедро сильнее, желая оставить кровоподтёки. — Ты моя женщина. Ты не можешь отвергнуть меня. — Значит, наказать меня вздумал? Вот как? — прошипела она, её голос задрожал от возбуждения и ярости. Сбившееся дыхание этой невыносимой женщины вспенивало ему кровь. Она вонзилась ногтями в его плоть и притянула к себе ещё ближе, почти похищая воздух, который он вдыхал через рот. — Кем ты себя возомнил, Ибрагим? Да я утопить тебя в ложке воды должна за то, что ты посмел подумать, что можешь манипулировать мной. Думаешь, я прощу тебе это? Думаешь, стану доверять? — Всё, что я делаю, только ради тебя и государя. Я поклялся защищать вас обоих. И тебе, и покойному Повелителю. И не раз доказывал свою клятву. — Какая удобная, сладкая ложь, — протянула Хюррем с неприязнью в голосе, в её глазах заблестело неистовство. — И что же дальше ты захочешь сделать, чтобы «защитить» нас? Может, трон наш захочешь? Где будет проходить граница твоей жадности и бесчестия, Ибрагим? Он огорошил её своим бестрепетным признанием: — Её не будет. И ни ты, ни я этого не сможем изменить. Ты утратила свою честь, когда убила Мустафу, а я — когда, несмотря на это, возлёг с тобой в одну постель при живой жене и детях. И ты это знаешь. — Он прошёлся взглядом по её пышущему алым цветом лицу и потёрся носом об её. — Границы стёрлись, Хюррем Султан. Нет их больше. И не будет. И ты знала и об этом, когда стала моей женщиной, не так ли? Не строй из себя святую невинность. Она промолчала, продолжая буравить его обжигающе горячим взглядом. Ибрагим потянулся к поясу за спиной, и вдруг перед глазами Хюррем сверкнул изогнутый кинжал — точь-в-точь такой же, каким однажды владела она. Ибрагим ожидал, что в глазах её проступит хоть толика страха, но его не последовало. Ни один мускул на её лице не дрогнул: не то потому что она понимала, что он ничего ей не сделает; не то потому что смирилась с этим уже давно. Он ухмыльнулся, довольный такой реакцией. — Много лет назад… — начал он низким, бархатным голосом, склоняясь над ней с холодным оружием. — Ты пришла к Повелителю, владыке трёх континентов, держа в руках такой же кинжал. И сказала ему, чтобы он оборвал твою жизнь, если больше не желает видеть твой лик перед своими глазами. Он развернул кинжал рукояткой к ней и крепко сжал лезвие. Боль была, но это была шутка по сравнению с той, что шипастым обручем сковывала его голову. Глаза Хюррем широко распахнулись, и он понял: ему удалось удивить её, застать врасплох. — Либо ты решаешь доверять мне и пойти за мной до конца, либо забери мою жизнь прямо сейчас. Она всё равно в твоих руках. — Он невесело ухмыльнулся, скрывая свою неприязнь к этим словам. — И ты это тоже знаешь. Ты всё знаешь. Она взяла кинжал из его руки и приставила к его горлу, продолжая вонзаться ногтями угрожающе близко к сосудам, что снабжали голову кровью. Острейшее лезвие легонько вжалось в кожу, и этого хватило, чтобы первые капельки крови упали на её декольте. — Значит, ты предлагаешь мне смириться с твоей наглостью? Довериться тому, что ты станешь действовать за моей спиной, чтобы защитить нас с Селимом, только потому что поклялся в этом? — спросила она тихо, едко, проникновенно. — Или вместо этого забрать твою жизнь? — Ты мечтала об этом много лет. Мечтала своими руками вырвать последний вздох из моего горла, — прохрипел Ибрагим, поднимая уголок губы в ответ на то, как сощурились её подёрнутые поволокой глаза. — Давай же, Хюррем-хатун. За то, что я обагрил твои руки кровью этого жалкого влюблённого художника… как там его звали? Лео, кажется. За то, что поставил тебя на колени. За то, что называл тебя никчёмной рабыней… Кинжал глубже вжался в его кожу, и Ибрагим, сглотнув комок в горле, тотчас пожалел об этом — его шею прострелило острой болью, кровь потекла по шее, заливая ему ключицы. — Помнишь про сераскера и его меч? Пока он держит его, он не побеждён. Так вот я вкладываю этот меч тебе в руки. Взгляд Хюррем то и дело бегал от его лица к шее, и в голубых глазах проступил лихорадочный блеск наслаждения. — Когда я дала кинжал в руку Сулейману, я знала, что он этого не сделает. Не сможет забрать мою жизнь, — тихо призналась Хюррем неровным голосом. Её глаза снова поднялись к его лицу. — Знаешь, Ибрагим… я забирала твою жизнь уже несколько раз. И делала я это… так бестрепетно. Это оказалось так просто. Отдать приказ. Посмотреть на то, как шёлковый шнурок обнимает твою шею и похищает дыхание… Я испытывала восторг, когда видела, как меркнут твои глаза, с какой ненавистью они смотрят на меня, прежде чем последняя искра жизни выпорхнет из них… — Что? О чём ты говоришь? — насупился он. — Во сне, — объяснила она со вздохом. — Но сны были реальнее, чем действительность. Его ладонь, обагренная кровью, прикоснулась к её горячей щеке и погладила. Улыбка Ибрагима была вымученной, но и одновременно торжественной. Её слова, несмотря на то, что всё это было во снах, отозвались в его душе странными эмоциями. — Так сделай это ещё раз. Он провёл дорожку из крови по её щеке и коснулся большим пальцем нижней губы, оттягивая её вниз и украшая багряным. — Возможность убить тебя, клянусь, искушает меня каждый день… но она бессмысленна. — В её тоне проступила искренняя горечь; рыжие брови свелись на переносье в болезненном выражении. Она посмотрела на его шею. Порез был неприятный, но не смертельный, скорее унизительный. — Но один… всего один-единственный раз я хочу довериться тебе. Даже если ценой этому станет рано или поздно моя жизнь. «А она станет», — тотчас мысленно ей ответил Ибрагим, бродя кровавыми пальцами по её лицу и выводя одному ему понятный рисунок. — Но смерть мне не страшна, Ибрагим. Не надейся на это. — Она вытащила ногти из его плоти и обняла его затылок, притягивая к себе. — Если ты вздумаешь предать меня или моего сына, если твои пальцы коснутся кого угодно, кроме меня, я заберу твою жизнь, — пригрозила она на одном дыхании, мазнув своими губами по его, дразня и похищая последние крупицы рассудка. — И в следующей… клянусь, я превращу всё твоё существование, каждый твой вздох в кромешный ад. И она поцеловала его исступленно, жадно, жестоко, выбросив кинжал в сторону, чтобы освободить руку и схватить его за воротник кафтана. Пальцы её лихорадочно забегали по пуговицам, почти разрывая их к дьяволу, и он оторвался от её шеи лишь на пару секунд, чтобы помочь ей отшвырнуть его вместе с нательной рубахой прочь, в бездну. В какой-то момент она резко оттолкнула его от себя — да так, что у него вырвался из глотки рык. Он вопросительно, немного безумно уставился на неё чёрными глазами, которые могли прожечь в ней дыру прямо сейчас, и Хюррем медленно поднялась с тахты, затем выпрямилась во весь рост перед ним. Ибрагим с видом изголодавшегося волка наблюдал за тем, как она отточенным с годами, мягким, кошачьим шагом двинулась в сторону своей кровати, по пути заведя руки себе за спину и потянув за какую-то одну волшебную тесёмку. Затем султанша подняла руки к плечам и спустила вниз тонкие бретели алой шёлковой сорочки, которая по цвету так великолепно сочеталась со следами его запёкшейся крови, что причудливым рисунком украшали её высокую полную грудь. Ибрагим с приоткрытым ртом ловил каждую деталь, провожал взглядом ниспадающую к ковру сорочку, затем ощупывал взглядом каждую кривую её идеальной фигуры, и ощущал, как тяжелеют чресла, как затуманивается рассудок. Хюррем послала ему хищную улыбку, полностью обнажённая для него, а затем отодвинула полупрозрачный полог своей постели и с игривым выражением скрылась за ним. Теперь он мог видеть только очертания её фигуры. Сделав к ней шаг, он столкнулся с незримым барьером, который выстроил её приказной тон: — Ни шагу, Ибрагим. Я ещё не дозволяю. Он в бездне видал её дозволения, и всё же её голос… повлиял на него. Поднявшись с тахты и чувствуя мучительное натяжение в штанах, Ибрагим задрожал всем телом и, найдя взглядом кинжал, поднял его и убрал за пояс. Затем взгляд его тотчас вернулся к очертанию её фигуры, и он едва не задохнулся, увидев её плавные змеиные движения вверх-вниз, влево-вправо, словно она танцевала под неслышимую музыку. Он глухо застонал, когда понял, что она делала за этим пологом. Это был… не только танец. Она искушала его тем, что делала с собой то, что должен был делать он. Её плечи нервно подёргивались, голова запрокинулась назад, и до его ушей начали доноситься звуки её наслаждения. Ноги стали ватными. Он развязал тесёмки на штанах, чтобы хоть немного умерить эту ноющую, сладкую боль от невозможности приблизиться к этой дьяволице, и прикоснулся к себе. — Можешь медленно подойти, — наконец раздалось за пологом. Ибрагим почувствовал, что сердце вот-вот продолбит ему грудную клетку: она пыталась звучать властно, но, бездна, каким же сорванным, сиплым, дрожащим был её омерзительно прекрасный голосок. И он послушался, чтобы в двух шагах от кровати застыть в ожидании. Эта игра заводила его. Она хотела почувствовать себя госпожой, хозяйкой положения — и ему хотелось дать ей это. Посмотреть на её реакцию. Совратить её этим ощущением… понять, что он сам бы почувствовал. Когда его пальцы медленно отодвинули полог, он едва в голос не зарычал. Их взгляды встретились тотчас: её — так и кричащий о том, что она вот-вот захлебнётся, и его — обжигающе нетерпеливый, порочный, облизывающий её тело, как нечто совершенно идеальное. Её помутнённый взгляд скользнул к низу его живота, и губы её совершенно невозможно увлажнились. — Как много нетерпения… Сколько раз я тебе говорила, что ты захлебнёшься своей жадностью, а, Ибрагим? — неровным голосом прошептала она, хитро глядя на него. — А ты? — задушенным голосом отозвался он, выгнув бровь, и Хюррем ответила ему многозначительной ухмылкой. Она взглядом позволила ему присоединиться к себе, и он послушно устроился напротив неё. Это отличалось от ложи в Доме Саида, отличалось от их прелюдий на подушках на полу, в любых других местах, не предназначенных для плотских утех, но по-иному обычно не выходило. А сейчас, на её постели, в её султанских даире… всё это ощущалось иначе. Острее, опаснее, практически смертельно. Только её рука освободилась от ласк, как он тотчас схватил её за оба запястья, чуть зашипев сквозь зубы от прострелившей ладонь боли, и потянул на себя, заставив усесться на его разведённые бёдра верхом. Когда их тела соприкоснулись, горящие, лоснящиеся от предвкушения и опасности момента, грудь к груди, живот к животу, она издала тихий стон, от которого он, не сдержавшись, набросился на её губы с утробным рычанием. Он почувствовал вкус собственной крови и снова застонал — почти обречённо, побеждённо. Каждое прикосновение ощущалось, как удар мириадами молний. Его пальцы вжались в её спину, притягивая к себе так близко, чтобы она чувствовала животом его сумасшедшее возбуждение. Он целовал её истово, несдержанно, разрывая поцелуй, чтобы лихорадочно укусить подбородок, мочку уха, основание шеи, затем снова взметнуться наверх и обжечь её губы, всё ещё окрашенные его кровью. Хюррем вонзилась в ответ в его плечи и спину ногтями, проводя полосы, и он рвано, нечеловечески стонал в ответ на каждое такое движение. Просил, требовал, а затем и умолял сделать так ещё. Когда он наконец приподнял её и не без помощи руки опустил на себя, Хюррем зажмурилась и, запрокинув голову, издала отчаянный вопль, который тотчас заглушила ладонью, запоздало поняв, что её могли услышать через стены. Да, она, конечно же, отозвала всех слуг. Но крик этот был такой силы, что его как будто могли услышать на другом конце Босфора. И он не собирался делать ей поблажки. — Да, о да… — хрипела она, захлёбываясь от восторга, когда он вжался лицом в ложбинку между её грудей, обжигая ту своим содрогающимся пламенным дыханием, обнял её стан и нарастил дикий, рваный темп. — Ибрагим… Она впервые произнесла его имя таким голосом. Так его ещё никто никогда не произносил: с нотками мольбы, отчаянного — и при этом осознанного, как какое-то восьмое чудо света, — желания и одновременно с некой утверждающей властностью, будто она называла его имя и клеймила его этим. Он жёстко сжал её волосы в кулаке, не давая выпрямить шею, чтобы оставить ту в запрокинутом положении, и насаживал на себя, непрестанно лаская чувствительную точку и высекая один заглушенный ладонью стон за другим, пока ей не перестало хватать воздуха. Волосы прилипли к влажной от пота спине, царапания ногтями стали более хаотичными, неровными, импульсивными, разной глубины. Ему показалось, что время остановилось. Он мог сколько угодно сопротивляться этому на трезвую голову, но прямо сейчас, в объятиях этой женщины, он не чувствовал ни презрения, ни отвращения, ни жажды мести, а лишь… восторг. Счастье. Наполненность. С губ его от этих эмоций сорвался неожиданный вскрик — отчаянно одержимый, честный, наполненный истомой и одновременно болью, — который потонул в её нежной, искусанной по его вине, коже груди. Он захотел, чтобы этот момент впечатался в его памяти навечно. Как его пальцы туго вжимаются в оголённое бедро. Губы страстно накрывают её рот, облепляют, вытягивают горячее дыхание и жаркие стоны. Он чувствует власть от того, что любое его касание высекало из неё вздох поражения. Рыжие волосы щекочут ему торс и спину, когда она обнимает его за шею, двигаясь вверх-вниз в судорожном, неистовом темпе — с тем, с которым обычно летят в пропасть, раскинув руки. По его плавящейся груди струится шёлк её кожи, трётся, сводя тем с ума, острая грудь. Она плачет, но это не похоже на истерику или сопротивление. Он подозревает, что это слёзы одновременно горя и счастья. И он прекрасно знает, какие ощущения ей дарит. Ощущения мужского тепла, успокоения, наполненности, защиты и при этом невыносимо жгучее чувство вины от предательства, от которого пышным цветом горят щёки и от которого жаркие стоны кажутся ещё слаще, ведь они наполнены пикантной ноткой стыда. Ему достаточно лишь погрузить пальцы в волосы на её затылке, надавить на шею и прижать её губы к своему рту ещё сильнее, будто желая поглотить её, и она без остатка отдаётся ему и этому безумному моменту, вонзаясь ногтями в кожу на спине, касаясь шрамов, пропуская мириады мурашек. Она не видит, как мужские пальцы покидают её бедро, и никогда бы не заметила, как ласкавшая её мгновение назад ладонь тянется за пояс, как вытаскивает оттуда уже обагренный кровью кинжал, как медленно заносит его над её спиной, в то время как хозяин продолжает тонуть в восхитительных ласках её губ. Он вдруг хочет понять, каково это — убить её в такой момент, в момент наивысшего доверия, когда они оба заходятся в страстных и отчаянных стонах наслаждения друг другом. Хочет понять, что почувствует, если всё же убьёт её и тем самым моментально спасёт жизнь Хатидже и своим детям — даже ценой собственной… Испытает ли он восторг? Торжество? Или горечь? Или скорбь? Но вдруг она приоткрыла веки, обхватив его лицо ладонями, и показала ему самый открытый взгляд, на который была способна. Голубые глаза казались чёрными от расширившихся зрачков, были подёрнуты прелестной поволокой страсти и осматривали его жадно, горячо; от этого взгляда его пронзало насквозь сильнее удара молнии. Кинжал упал на мягкие перины, она предприняла попытку инстинктивно повернуть голову на звук, но Ибрагим успел обхватить руками её стан, обрушился на неё со страстным поцелуем и, толкнув на спину, увлёк в беспорядочный ворох влажных перин. Избавившись от остатков одежды несколькими лихорадочными движениями, Ибрагим накрыл её своим весом и, закинув её ноги себе на плечи, нарастил глубину и темп проникновения, отчего она отвернула от него пунцовое лицо, искажённое сладкой мукой, и закусила тыльную сторону ладони, сдерживая крики. Он помогал её возбуждению руками, стимулируя её почти задыхаться в его объятиях от экстаза. А он толкался в неё, скользил внутри горячего, сжимающего его лона — и ни на секунду, ни на мгновение не отводил от неё своего взгляда, прислушиваясь к своим чувствам и к той мантре, которая беспорядочно билась у него в висках уже какое-то время. Когда он был с теми хатун, на него накатывали странные мысли, сопровождавшиеся агонией. Но с ней… не было боли. Не было отвращения. Не было желания убить, отомстить, разорвать, унизить. Было наслаждение. Была глубокая, утробная, жестокая нежность. Появилось яркое, нежданное, но слишком очевидное, навязчивое, как одержимость, желание… видеть её такой каждый день, каждую секунду. Оторвать руки тому, кто прикоснётся к ней. Вырвать глаза любому, кто взглянет на неё со зломыслием. Вырвать сердце голыми руками тому, кто причинит ей боль — кроме него. Отрубить голову тому, кто пойдёт против неё. Потому что вся она — его, а значит, любое покушение на неё и всё, что ей принадлежит, — это покушение на него, Паргалы Ибрагима. Она его женщина. Его госпожа. Всё её тело — его. Её душа — его. Она — его государство. А её государство — его. Она в его власти. А он — в её. Эти закатывающиеся от экстаза глаза — его. Этот голос, уже сорвавшийся от бесконечных хрипов и стонов — его. Эти ногти, полосующие его спину в порыве сводящей с ума страсти — его. Великая и могучая Валиде Хюррем Султан, его смертельная соперница, его шайтан, та, что стоила дюжины его врагов, поставила на колени всех в Османском государстве и возвысившаяся до небес от простой жалкой рабыни… прямо сейчас закрыла себе рот подушкой из-за него, закусив наволочку в попытке заглушить несдержанный, нечеловеческий вопль, словно в этот момент весь её мир взорвался фейерверками и обжёг каждую её клеточку тем экстазом, что разорвался в её животе из-за него. И, глядя на это, он оторвал подушку от её рта, встретился с ней взглядами и кончил в тот самый момент, когда их губы жадно соприкоснулись. Её ноги подогнулись и сжали его талию до хруста суставов, её зубы закусили его губу в момент, когда он зарычал прямо в её рот, содрогаясь от волн конвульсий глубокого, яркого экстаза. В её постели. В её султанских покоях. Иблисово проклятье… да всё Османское государство прямо сейчас лежало в его объятиях. Они вдвоём были его владыками. Безраздельными. Всемогущественными. Ибрагим вдруг понял, что его контракт с Мефистофелем был выполнен. Что ж, оставалось дожить свои дни и позволить бросить свою душу в адский котёл Джаханнама. Силы оставили его быстрее, чем он успел толком обдумать эту мысль. Выйдя из неё, он попытался удержаться на локтях и откатиться, чтобы потом уйти, но всеобъемлющее расслабление, которое принёс оргазм, оказалось слишком сильным — и он опустился прямо на неё со всей тяжестью тела, уткнувшись носом в её шею, где билась ополоумевшая жилка. Они оба были мокрые, вокруг пахло похотью и потом, но она не оттолкнула его брезгливо. Он бы даже не возмутился этому, скорее поблагодарил, ведь самому сил не хватало. Но вместо этого её ладони вдруг нежно обняли его и погладили саднящие полосы от ногтей, которые она же и оставила. Её ноги были всё ещё доверительно переплетены с его. — Я так хочу доверять тебе, Ибрагим, — вдруг мягко прошептала она ему в ухо. Он содрогнулся от того, что сейчас голос её был очищен от высокомерия, угрозы и чванливости. — Вместе… только вместе мы можем защитить моего львёнка от смерти… она… преследует его… словно Аллах не желает его среди живых. Она говорила искренне, он это знал. Возможно, это был момент слабости, и она была поглощена нахлынувшим экстазом настолько, что не соображала, какую чушь говорит. А возможно, она говорила, пребывая на границе сна, и потому не успевала осечься. Краем затухающего сознания Ибрагим вдруг вспомнил, что такие же слова ему говорил и Абдулла… но Паргалы так и не смог зацепиться и раскрутить эту мысль дальше, ибо слишком устал. Из-за той же усталости до него не успела добежать мысль о том, что прямо сейчас султан Селим готовился к тому, чтобы ещё до рассвета покинуть дворец и отправиться прямиком в расставленную для него ловушку. Но её слова — Ибрагим ещё того не знал и не понимал — прямо сейчас вколачивались в монолит его памяти. Только вместе они смогут спасти Селима. Только вдвоём. Без него она не сможет. Не сможет. И он верил в них. Должен был запомнить. Почему-то именно сейчас он верил в эти слова так же, как верил в существования шайтана, с которым заключил чудовищную сделку. И вместе с тем где-то в глубине его чёрного сердца всколыхнулась боль и досада. Он ведь своими руками бросил мальчишку прямо в руки этого выродка Абдуллы. Своими руками бросил сердце Хюррем на съедение гиенам. — Я не смогу… сделать это одна. Я не хочу быть одна. Я устала… — бормотала она в полусне, но голос её всё-таки дрогнул от накатившей боли. Она продолжила гладить его, и ему вдруг почему-то стало горько от этого. — Устала быть одной, Ибрагим. Он вдруг шевельнул ватными, непослушными руками из последних сил и просунул ладонь под её затылок в подобии объятия, продолжая утыкаться носом в её шею. И глубоко вздохнул. Он не должен был ей ничего отвечать, да и она вряд ли ждала этого. Застыв в оцепенении на несколько секунд, поняв, что он не спал и слышал её… она вдруг задрожала и заплакала. Горько, скорбно, почти беззвучно, и всё же в её тихих всхлипываниях он услышал облегчение — и её руки перестали гладить его и лишь обняли его крепче в жесте отчаянного, щемящего сердце поиска опоры для себя. Её ладонь зарылась в его волосы, прижимая к своей груди его голову крепче, и он так же горячо ответил ей встречным объятием, будто пытаясь разделить её ношу и одиночество; чувствуя, как её горячие слёзы заливают ему плечо, и испытывая от этого… грусть. Они ведь оба всегда были так похожи, подумал вдруг он совсем уже на задворках засыпающего сознания. Два мотылька, летящих на свет. Одинокие рабы в чужой стране, где их всегда будут считать гяурами, неверными, недостойными. Одинокие рабы под гнётом власти Династии, которую история рассыпала через их пальцы, словно песок, и толкнула волею судьбы в объятия друг друга… Он бы посмеялся над слащавостью этой идеи, если бы прямо сейчас не испытывал затопляющую негу рядом с этой женщиной. Не чувствовал, что хочет защитить её — впервые не для того, чтобы обмануть и предать, а чтобы до момента, как Мефистофель заберёт его душу, чувствовать её объятия — такие искренние, честные, равные. Она была Валиде Султан и говорила ему унизительные вещи, но всё же она всегда была равной ему. Сейчас она держалась за него, как за равного, принимала в себя, как равного, доверяла ему самое сокровенное — себя и жизнь своего ребёнка... как равному. Ни с кем и никогда он не испытывал такого блаженства, такого… спокойствия и равноденствия. Словно всё встало на свои места. Возможно, ему это привиделось; возможно, приснилось, но Ибрагим, повинуясь последнему безумному порыву, вдруг поцеловал её в плечо и шумно втянул носом её запах. И она, застыв ещё раз, задрожала. Но не от холода и не от слёз. Только прижала его к себе ещё крепче. И после этого оба провалились в сон без сновидений.***
Ночь он проспал впервые без кошмаров и болей и ощущал себя так, словно заново родился. Поэтому едва за окном небо окрасилось в робкие нежно-персиковые оттенки рассвета, он позволил себе проснуться и осторожно оглядеться. В постели Хюррем Султан было тепло и вольготно, и он чувствовал себя расслабленным и отдохнувшим. Хюррем лежала на своей половине кровати на боку, в позе цапли, запутавшись ногами в сатиновой простыне, и выглядела до дрожи уютно и мило. Половина её лица, отвернутая в его сторону, утонула в подушке, которую она трогательно обнимала обеими руками, а волосы её растрепались по всей кровати, частично забравшись на его подушку. Ибрагим глубоко вздохнул и едва не поддался искушению убрать локон, упавший на её нос. Теперь, когда безумие ночи отступило, он задумался с трезвым умом: куда всё это собиралось его завести? Утром она рассвирепеет, узнав о побеге Селима. Но хуже другое: султан направлялся прямо в расставленную для него ловушку. Подговорённые янычары схватят его сразу же по прибытии в Диярбакыр и начнут излагать свои требования. Его наверняка сразу не казнят, испугаются. Сначала они попытаются окончательно рассыпать доверие народа к падишаху, а уже потом забьют набат вынужденного «правосудия во имя Аллаха». А это значит, что у него было время переиграть зарвавшегося Абдуллу. Нужно было вытащить Хатидже и близнецов, а для этого — незаметно для вездесущего Абдуллы разобраться с предателями Гиреями. Ясное дело, что они не испытывали никакой любви к Хюррем Султан и её «отродью шайтана», а потому согласились на то, чтобы взять в заложники беззащитную султаншу и её детей, чтобы всё привело к гибели рыжего демонёнка Селима. Впрочем, Ибрагим слишком хорошо знал гирейских ханов: плевать они хотели и на шайтана, и на его выродков, и на то, что творилось в Османской империи. Всё, что их интересовало, это войны и золото. А уж последнего у Абдуллы было навалом. До поры до времени. Ибо компрометирующие Исмаила письма были у Ибрагима. А все те имущественные акты, из-за которых так разозлилась Хюррем, всё же были доведены до исполнения. А значит, золотой поток Абдуллы должен был вот-вот перекрыться. И ему следовало быть готовым к последствиям. Но прежде — успеть уйти из покоев Хюррем. Осторожно покинув её постель, Ибрагим бесшумно оделся и, набросив на себя поверх рубахи кафтан, вдруг остановился рядом с её письменным столиком. На глаза ему попался дефтер, в который она постоянно что-то писала, отогнав от себя всех слуг. Ибрагим очень осторожно взял её тетрадь и открыл на первой попавшейся странице. Сердце его сделало кульбит, когда он понял, что записи в этом дефтере совершенно точно не имели ничего общего с государственными делами или чем-то формальным — написаны они были на её родном языке, который во дворце могли понять от силы две-три наложницы — и то, если были вообще обучены грамоте на родной земле. Проклятье, история повторялась, как с дневником Лео. Как бы он хотел, чтобы сейчас здесь материализовалась Нигяр-калфа и прочитала ему содержимое. Он сердцем, нутром, костьми чуял, что в этом дефтере было что-то чрезвычайно важное. Хюррем перевернулась на другой бок, и Ибрагим поспешно положил дефтер обратно, прежде чем тихо покинуть её покои. Уже далеко в коридорах гарема, прежде чем повернуть в сторону главного павильона и вернуться в свои покои, он вдруг встретил самую неожиданную персону. Вернее, двух. Ибрагим очень поспешно задёрнул полы кафтана, скрывая, как неопрятно была заправлена в штаны его нательная рубаха, и склонился в низком поклоне. — Михримах Султан. Шехзаде Хазретлери. Доброе утро. Перед ним выросли дети Хюррем Султан: Михримах с Джихангиром на руках, а также Баязид, ещё сонный, а оттого и злой, как ощерившийся тигрёнок. — И вам доброго утра, — поздоровалась с ним Михримах, коротко кивнув, прежде чем встретиться с ним взглядами и задумчиво сощуриться. — Ибрагим Паша? Давненько не видела вас. Очень приятно. — Вы узнали меня, госпожа? Мне не менее приятно, — вежливо улыбнулся Ибрагим, скрывая искреннее удивление. — Этого порой не могут сделать даже старые визири в Диване. — Отличить вас от вашего брата, Николаса Паши? — подняла брови юная султанша и фыркнула. — Да полно вам. Вы же совсем разные! И смотрите по-разному. Ну не знаю, я вот сразу вас отличаю. А ты, Баязид? — А я хочу спать! Зачем ты меня подняла? — потерев в очередной раз глаз ладонью, проворчал Баязид и стрельнул затем недовольным взглядом на пашу, как будто тот был виноват во всех его бедах. Михримах смерила его осаждающим взглядом и крепче обняла Джихангира, которого отказывалась отдавать нянькам, семенившим позади. — Джихангир плохо спал ночью, а мама просит, чтобы мы рассказывали ей о таком, если он спит со мной… Да и шехзаде не пристало быть таким соней, Баязид. Вон, посмотри на пашу: едва свет забрезжил — он уже бодрствует… Но я, к слову говоря, не знала, что вы такая ранняя пташка, паша, — одобрительно улыбнулась Михримах, склонив голову набок. Значит, Хюррем даже младшего ребёнка заранее увела спать к старшим детям. Она всё предсказала. Насколько же хорошо она знала его на самом деле? — Государственные дела и забота об империи не позволяют мне слишком надолго смыкать глаза, госпожа. Так уж повелось. — И то верно, и то верно… ой, а что с вашей шеей? — испугалась Михримах, указав на след от кинжала чуть ниже его кадыка. Проклятье, он криво застегнул пуговицы на рубахе с высоким горлом. — Поранился, султанша. Тренировались вчера на мечах с Насухом-эфенди. Моя вина: я давно не брал в руки ятаган. — Такую рану от тренировки получить? Это какие же вы связки оттачивали? — буркнул Баязид, но Михримах одернула его и перевела тему. — А что вы делаете в гареме? — Я вышел на утреннюю зарядку. А после мне понадобилось переговорить с Шахином-агой. — Ох, так он всё же в гареме? А где его найти? — оживилась Михримах. — Сюмбюль-ага его с самого утра доискаться не может… Султаншу оборвал на полуслове оклик одной из хатун, которая была ей и служанкой, и нянькой. Ибрагим увидел, как запыхавшаяся девушка подбежала к госпоже и поклонилась ей, прежде чем нервно замахать рукой куда-то в сторону, откуда пришла. — Госпожа, госпожа! Шахин-ага мёртв! Повесился! С собой покончил! Нашли его в прачечной! От лица Михримах медленно отхлынула кровь от услышанного. Она закрыла уши Джихангиру. Ибрагим нахмурился, вслушиваясь в мысли той, что принесла дурные вести, и осознал, что думала она в настоящий момент на дикой смеси тюркского и славянского. — Что ты такое говоришь, Дефнешах? — задохнулась Михримах и перевела затравленный взгляд на Ибрагима. — Паша, что случилось? Вам что-нибудь известно? — Госпожа, быстрее возвращайтесь к себе в покои, — посоветовал Ибрагим и тут же рявкнул на вздрогнувшую Дефнешах: — Хатун, живо позови стражу, пусть султаншу и шехзаде охраняют как зеницу ока! И стремглав бросился туда, куда указывала джарийе, ожидая увидеть там перепуганного Сюмбюля-агу и труп главы обрезанных стражей Топкапы. Добравшись туда, Ибрагим сразу же всё понял. Николаса Паши, как и султана Селима, во дворце не было. И Паргалы тотчас предположил, что Шахин-ага либо сам покончил с собой, зная, что Хюррем Султан снесёт ему голову за то, что он не разбудил её в момент побега сына, либо его приказал убить сам Селим. Второе, на самом деле, было вероятнее. Сюмбюль, конечно же, стрелой метнулся из прачечной, чтобы доложить обо всём Хюррем, которая досыпала последние минуты своего спокойного сна. А Ибрагим тем временем запомнил, что Дефнешах — это рабыня, которая может помочь ему прочитать дефтер Хюррем Султан.