Воспоминание двенадцатое
Хюррем с тяжёлым вздохом поднялась со стула, бросив салфетку на стол, и направилась к окну, в которое уставилась с абсолютно разбитым видом. Ибрагим проводил её мрачным взглядом и тоже встал из-за стола, извинившись перед Михримах и Баязидом, которые продолжили о чём-то лениво переговариваться. Для них отъезд Селима остался чем-то совершенно естественным, поэтому паникой матери им удалось не заразиться. Так она выглядела уже больше месяца: бледная, взвинченная, с синяками под глазами и непрестанным тремором в руках. Прошло немало дней, прежде чем Хюррем перестала пытаться броситься вдогонку за сыном, а также постоянно проклинать весь белый свет и срываться на истерику по несколько раз на дню. Ей было так душно находиться в Топкапы — буквально: она задыхалась в стенах из-за приступов паники, — что они приняли решение пожить какое-то время в его дворце на Ат-Мейданы. Здесь истерики прекратились, но на смену им пришла меланхолия и безнадежность. Ибрагим встал рядом с ней около окна, вид из которого распростирался на укутанный сумраком и давно заросший без должного ухода сад. Глядеть на любимые статуи, потрескавшиеся от непогоды и поросшие мхом, было тяжело. Словно дышать давно ушедшей эпохой. Но он гнал эти мысли прочь. — Падишах уже должен добраться до Диярбакыра, госпожа. Не тревожься так, — негромко сказал он и, потянувшись, сжал её ладонь в своей. — Он окружён верными людьми. С ним мой брат, Визирь-и-Азам этого государства. Никто не посмеет его и пальцем тронуть. Хюррем вяло ответила на его жест ласки, горько поджав губы. — Ты представить себе не можешь, как часто смерть подстерегала его в самом сердце столицы, в собственном дворце. Вспомни покушение, которое устроил этот предатель Аяз Паша, из-за него на моего льва напали прямо посреди сада, — сквозь зубы выплюнула его имя Хюррем и наморщила нос. — Да будет этот змей гореть в аду, демонопоклонник проклятый. Хюррем тяжело, обречённо вздохнула и спрятала глаза в ладони, принявшись массировать виски. — Эта неизвестность… она убивает меня. Сердце моё не на месте. Я чую беду. Ибрагим нахмурился. Новостей не было всё это время. Никаких: ни хороших, ни плохих. Кроме одной: в Диярбакыре Абдуллы сейчас не было. Он всё ещё был в столице, словно чувствовал, что Ибрагим только и ждёт, как пустить в ход свои козыри, и следил за пашой. Просто следил. Больше никаких записок не было: ни с угрозами, ни с издёвками, ни с требованиями. Как будто он тоже чего-то выжидал. И эта тишина убивала Ибрагима так же, как и Хюррем Султан. Её удручённый вид расстраивал его. Подойдя к ней спереди, Ибрагим бросил осторожный взгляд на детей, занятых самими собой, и затем оставил быстрый поцелуй на её губах. Она ответила ему слабой печальной улыбкой и погладила его бороду. — Снова неопрятная. — Никому, кроме тебя, не дозволено больше к ней прикасаться, — важно заявил Ибрагим, вскинув подбородок. — Так что это твоя вина. Глаза её блеснули. — А что, кровь бурлит, когда у твоего горла моя рука держит лезвие шаветки? Он подавил улыбку, глядя на неё с обожанием в этот хрупкий момент. — Всегда. Не только кровь. Щёки её слегка зардели, и это смотрелось так расчудесно на её безукоризненно прекрасном лице, что он всё-таки позволил мягкой и вполне себе искренней улыбке прочертить его губы. Он ласково погладил линию её челюсти. — Моя госпожа должна чаще улыбаться. Грусть на твоём лике печалит и меня. Ибрагим не хотел слишком сильно показывать ей, как сильно за это время успел привязаться к ней и тем коротким моментам близости, которые они разделяли вместе. Прогулки в часы, когда сад Топкапы был пуст. То, как она искусно и с толком ухаживала за его бородой, находя в этом какое-то неясное успокоение для себя. Как они играли в шахматы и подолгу беседовали о государственных делах, старательно обходя стороной беспокойство Хюррем о Селиме. Она была бесподобной собеседницей, страстной любовницей и отличным слушателем. Ему раньше казалось, что никто, кроме, пожалуй, Матракчи не в состоянии выслушивать подолгу его философствования и размышления о самом личном. Да и каким бы Насух-эфенди ни был талантливым богословом и поэтом, его терпеливое внимание всё же было смешано с послушанием слуги к своему господину. Хюррем Султан же была другой. Он, конечно, всегда знал о том, какой у неё острый ум, даже уважал это, но по большей части сей факт скорее докучал ему. Но теперь, когда этот ум принадлежал ему, он задумался над тем, что империя бы принадлежала им обоим и при живом Сулеймане, не вздумай они враждовать. Сколько без толку потраченного времени. Ибрагим понял, что план завоевать её подобострастное поклонение ему с холодным умом и сердцем вдребезги разбился, когда он обнаружил себя ревнующим её даже к детям. Если у Хюррем Султан выдавалась свободная минутка, то она преимущественно тратила её на шехзаде Джихангира, Михримах и Баязида, именно в таком порядке. На него времени практически не оставалось, если не считать часы, когда дети спали, а у них была впереди целая ночь. Стоило ли говорить, что высыпаться он напрочь перестал. Последние дни он всё чаще думал над тем, как сподвигнуть её отправить детишек обратно в Топкапы под надзор нянек и остаться с ним вдвоем. Но осуществить этот план было столь же реально, как убедить шакалов не есть павлинов. — Я не могу веселиться и улыбаться, когда не знаю, что с моим ребёнком. — Я тоже беспокоюсь за нашего государя. И я понимаю тебя: мои дети сейчас находятся в месте, о котором не знаю даже я, но я сохраняю хладнокровие. Тебе бы тоже не помешало немного отвлечься, восстановить душевное равновесие. — Каким образом? — устало поинтересовалась она. — Скажем… — Он сделал вид, что крепко задумался. — Ты могла бы побыть наедине со своими мыслями. Восстановить душевный покой. А Михримах Султан и шехзаде Баязид могут вернуться обратно в Топкапы, под надзор десятка стражей и нянь. Хюррем показала ему свою самую сардоническую улыбку. — Хорошая попытка, Ибрагим. Но нет. Я ни за что не оставлю детей одних. Ни на минуту. — Она вздохнула. — Лучше мы отправимся обратно. Надо приказать собирать вещи. Ибрагим открыл было рот, чтобы вывалить на неё подготовленные за эти дни контраргументы, но им обязательно должен был кто-то помешать. — Султанша, паша, добрый вечер. Я только смогла присоединиться к ужину. С вами… всё в порядке? Сзади к ним приближалась Гюльфем-хатун, и они поспешно разъединили руки, которые до этого были соединены и спрятаны за полами платья и кафтана. Хюррем посмотрела на Гюльфем из-за плеча и оставила её вопрос без ответа, словно даже огрызаться сил не было. Ибрагим же, напротив, повернулся к незваной гостье и расплылся в вежливой улыбке, убрав руки за спину. — Да, Гюльфем-хатун. Мы с Валиде Султан обсуждали, как долго ещё будем пребывать в этом дворце, не нужно ли начать собирать вещи. Вопрос не одного дня. В конце концов, ты тоже отправишься обратно в Старый дворец, предусмотреть придётся и время на твои сборы. Скрытая издёвка ужалила Гюльфем в самое сердце, и на лице её отразился весь спектр эмоций: от разочарования до брезгливости. Конечно же, актриса из Гюльфем была никудышная: Хюррем и Ибрагима за его предательство она не выносила, скрывая это из рук вон плохо. А во дворец её пригласила сердобольная и всё ещё немного наивная Михримах — после того, как Гюльфем забросала её письмами, где уже и так и эдак напрашивалась в гости. Цель она преследовала одну и вполне понятную: потребовать повысить жалование на её содержание, которое Хюррем в целях экономии — и ввиду личной неприязни — держала минимальным, что абсолютно не устраивало Гюльфем, которая постоянно жаловалась и требовала больше. Конечно же, в память о покойном Повелителе. — Я приехала по приглашению Михримах Султан, — гордо заявила Гюльфем, сдерживая дрожь. — Я не могу так оскорбить мою султаншу, уехав без её на то желания. — Поэтому за эти две недели Михримах пообщалась с тобой от силы трижды? — скривившись, бросила Хюррем через плечо и свирепо сощурилась. — Не испытывай моё терпение, Гюльфем-хатун. Ты уедешь в тот же день, что и мы. Через два дня. — Я отдам распоряжения, Валиде, — заверил её Ибрагим. — Я пойду наверх. У меня болит голова, — кисло пробормотала Хюррем, держась за голову, и кивнула Фахрие-калфе, которая тотчас подошла к госпоже и взяла её под локоть. — Дети, спокойной ночи. Эсма, последи сегодня за Джихангиром. Ни на шаг от него не отходи. Эсма отозвалась учтивым согласием и реверансом. Затем Хюррем ретировалась наверх, Михримах с братьями ушли в детскую, а Ибрагим и Гюльфем поневоле остались одни в главном зале его дворца. Ибрагим взмахом руки отозвал оставшихся слуг, понимая, что Гюльфем так и распирало воспользоваться первой настоящей возможностью поклевать ему мозги. — Не думала я, что вы решите остаться здесь с Хюррем Султан и её детьми, паша, — задумчиво произнесла Гюльфем, вышагивая по залу и делая вид, что оглядывает убранство в первый раз. — В конце концов, это ваше семейное гнёздышко с Хатидже Султан и близнецами… Как же много слёз было пролито здесь, сколь много криков и стенаний нашей султанши услышали эти стены… Ибрагим поднялся на платформу и сел на диван. Подняв бровь, он сделал вид, что с почтительным придыханием наблюдает за её театром одного актёра. — Ближе к делу, Гюльфем-хатун. Опусти это лирическое отступление. — Я думала, что ваша совесть не позволит вам находиться здесь спокойно, паша. Спать спокойно, есть спокойно… как будто ничего не происходит. — Наконец чёрные глаза Гюльфем, влажные от накативших слёз злобы, посмотрели на него. — В этих стенах наша Хатидже Султан проливала по вам горючие слёзы, сходила с ума от боли после потери вашего ребёнка, паша. В этих стенах она второпях собиралась, — захлёбываясь агонией, паша! — чтобы сбежать из собственного государства, когда до нас дошли известия… что Хюррем, эта змея и ведьма, убила нашего шехзаде Мустафу, а потом и маленького Мехмеда, Махидевран Султан, всех, кто поддерживал его! Голос Гюльфем сорвался, и она начала приближаться к Ибрагиму. Когда женщина ступила на платформу, поддержав подол платья, её лицо и шея уже были залиты слезами эмоций, которые она очень давно сдерживала. — Как вы можете жить с убийцей под одной крышей, паша? Как можете есть с ней одну еду, дышать с ней одним воздухом? Как совесть ваша не гложет вас, как страх перед гневом Всевышнего не достигает вашей души, паша? — в конце Гюльфем почти сорвалась на задушенный крик, едва не сорвав голос от перенапряжения голосовых связок. Паргалы равнодушно взирал на неё со вскинутой бровью, вяло поглаживая бороду пальцами. — Ты всё высказала, Гюльфем-хатун? — обманчиво спокойно спросил он. Когда подруга Хатидже возмущённо задохнулась от этих слов, он поднялся с дивана и поравнялся с женщиной. — У меня к тебе встречный вопрос: как совесть твоя иль страх перед гневом Всевышнего дают тебе спать спокойно, когда эта «змея и ведьма Хюррем» ежемесячно посылает тебе тысячи акче на твоё содержание в Старом дворце? В том самом Старом дворце, Гюльфем-хатун, куда ссылались любимицы падишаха… родившие ему хотя бы султаншу. Гюльфем вспыхнула и дёрнулась, как от оплеухи, пошатнулась на полшага назад и нервно замотала головой. — Да как вы… как вы можете… — её губы задрожали. — Ты не бросилась за нашей Хатидже Султан к Гиреям. Не отказалась от той роскоши и даров, что полагались тебе в качестве дани уважения. Ты продолжаешь жить на деньги убийцы. Ты приехала сюда, чтобы клянчить ещё больше золота, и обвиняешь меня в лицемерии? — прошипел Ибрагим ей в лицо. Взгляд его более не скрывал откровенного отвращения. Он толкнул её в плечо и дёрнул подбородком на выход. — Уйди отсюда, Гюльфем. Глаза б мои тебя не видели. Гюльфем пошатнулась на месте, и от этого движения что-то выпало из её рукава, упало и разбилось. Женщина тотчас засуетилась и заметно занервничала. Не будь такой реакции, Ибрагим бы и не обратил внимания на эту чепуху. Вот только сосуд был маленький, а жидкость — глубокого тёмно-золотого оттенка. Ни одно знакомое ему снадобье не было похоже на это. — Это ещё что такое, Гюльфем? — он указал на пол. — Что было в сосуде? — Ничего особенного, паша... — заблеяла Гюльфем. — Я прикажу на фалаку тебя отправить, а потом в пыточную, если продолжишь врать мне, — пригрозил ей Паргалы, приблизившись к Гюльфем и накрыв её мрачной тенью. — Что было в сосуде? — С-сердечные капли, паша, только и всего, — сглотнув, объяснила хатун. — Из-за сердечных капель ты затряслась, как воробушек? — вскинул он брови в фальшивом удивлении, а затем схватил Гюльфем за подбородок. — Полагаю, ты забыла рассказы Хатидже о тех бедолагах, которые врали мне? — Клянусь Аллахом, это сердечные капли, паша! Они всего лишь с аконитом! Я не хотела, чтобы кто-то знал, потому что Хюррем Султан может использовать это, чтобы обвинить меня в покушении на… на кого угодно! А затем выбросить на улицу без гроша в кармане! Поэтому я и молчала! Но ничто другое мне не помогает! Они в мизерной дозировке совершенно безвредны, клянусь, паша! — Ты всерьёз думаешь, что Хюррем Султан есть до твоей жалкой жизни хоть какое-то дело? — фыркнул Ибрагим, окинув Гюльфем снисходительным взглядом. — Ты так и не избавилась от этого слепого верования, что раз покойный Повелитель не избавился от тебя, то ты имеешь для Османской династии какую-то ценность? — Хюррем Султан — не Османская династия! Никогда ей не будет! — вдруг горячо поспорила Гюльфем невесть пойми почему. Словно бы слова Ибрагима ошпарили её. — Она рабыней была, рабыней и умрёт, как бы покойный государь ни потакал ей в её капризах о свободе! Ибрагим сменил гнев на милость. Внешне. Голос его стал медовым, как патока. И фальшивым до треска. — Ох, задел за живое, да, Гюльфем? Хюррем Султан, может, и не по рождению член Османской династии, но прямо сейчас, в эту самую минуту, — он указал пальцем на ковёр, на котором они стояли, — она — госпожа этой династии, владычица Османской империи... Как и я. Два раба стали владыками империи. А ты как была, так и осталась змеёй, пригретой моей несчастной женой, для которой «оказаться без гроша на улице» — притом гроша из султанской казны — хуже достойной смерти. Глаза Гюльфем наполнились слезами ужаса и боли. Она медленно отступила назад и не сдержала тихих, задушенных рыданий. Ибрагим скривился при виде женских слёз и указал на дверь. — Не хнычь при мне, Гюльфем. Исчезни с глаз моих. Стиснув зубы, Гюльфем-хатун гордо вскинула дрожащий от слёз подбородок и, не поклонившись, зашагала прочь из зала. Ибрагим со вздохом вытер лоб и спустя время последовал за ней, решив тоже отправиться спать. День был тяжёлый. Однако на выходе его вдруг перехватила служанка Михримах Султан и дрожащей рукой передала ему свёрток. — В-вот, паша. Я перевела только часть, которую смогла переписать за то небольшое время, пока госпожа и Михримах Султан беседовали… простите, если этого мало… Но я написала на обратной стороне основные слова, которые султанша использовала… Кажется, Валиде хочет написать какую-то повесть. Может, они помогут вам с переводом, когда вы… Ибрагим шумно вздохнул и сжал в руке свёрток, затем положил палец на губы Дефнешах и угрожающе надавил. — Меньше говорить — больше переводить, когда тебе приказывают. Помнишь это? — Он говорил мягко и ласково, но в голосе его ревели бесы. Дефнешах только нервно кивнула, не смея поднимать на бывшего визиря глаз. — Помнишь, что ротик на замке надо держать, хатун? Ещё один кивок. — Вот и умница. Ступай. Пока Ибрагим поднимался наверх, он впился глазами в скудные записи, которые сделала Хюррем в своём дефтере. По мере прочтения на его лице поочерёдно сменялись самые разные эмоции: от недоумения до откровенного ужаса. В какой-то момент он даже остановился посреди коридора, когда на его голову опустилось слепящее понимание. — Что за чертовщина… — озвучил первое, что пришло на ум, Ибрагим. В дневнике Хюррем во всех подробностях описывала знакомые ему события из прошлого. В отрывке был описан план морского сражения между флотом Мустафы и флотом Селима, которое закончилось грандиозной победой последнего и привело к смерти Мустафы. План был изложен во всех деталях, включая всё, что делали он, Капудан Паша, Атмаджа… Детали были точные: время, место, манёвры, планы наступления и отступления, вот только какие-то отдельные отрывки совсем не сходились… но Ибрагим об упомянутых идеях и версиях думал, совершенно точно думал. Лишь в последний момент принимал решение их не осуществлять. Что это значило? Она описывала вариант морской битвы, которой не было? Судя по частым словам в духе «в этот раз», «в прошлый цикл», она… совершенно точно описывала прошлое. Но как это было возможно? Вот эпизод, когда она находит его в убежище в Стамбуле, почти поверженного и готового умереть. Вот она описывает, как он глотает яд и умирает на её глазах… А вот следующий вариант, где она готовит антидот, но он не срабатывает в полной мере, и яд наносит непоправимый ущерб его рассудку… А вот сценарий отработанный, где она находит слугу, который подменит ампулу с ядом на фальшивку. Судя по записям, Хюррем довольна этим развитием и «избирает» его… Бездна. Иблисово проклятие. — Быть того не может… Ибрагим чувствовал, будто его со всего размаху ударили по голове. Сперва в метафорическом, а спустя мгновение — в физическом смысле. Захотелось схватиться за что-то или сесть. К горлу подступила тошнота, в глазах зарезало от света факелов, и виски пронзило острой болью — уже привычной, но всё равно не менее невыносимой. Он снова видит под веками корабль. Он стоит на этом корабле. Они плывут прямо на шторм, и ему бы убраться вниз, в каюты, переждать бурю. Морская вода разбивается об мачту и брызгает ему в лицо, но не приносит свежести, только запах тлена и скорби. Пахнет рыбой, как в Парге, кажется, недавний улов очень жирный… Но Ибрагим неспокоен. Его шатает. Кажется… он пьян. Сильно пьян. В его венах бурлит ненависть, досада, ярость и ненависть — и все эти чувства адресованы его худшему врагу, Хюррем Султан. Он проиграл ей. Той, что победила его. Той, что разбила флот Мустафы, хотя его план был абсолютно, безукоризненно безупречен. Той, что отняла его жизнь, жизнь достойнейшего из шехзаде... Той, что добралась с целью крамолы даже до ближайших союзников Мустафы. Взяла в заложники их семьи, шантажировала и угрожала расправой, чтобы манипулировать союзниками своего противника… гнусная, мерзкая хатун, достойная того, чтобы кипеть в адском котле Джаханнама, пока он будет смотреть на это… Он видит лица приближающихся Нико и Манолиса. Они донельзя встревожены. Они что-то говорят ему, но боль становится такой сильной, а пульсация в черепе — настолько невыносимой, что он приваливается к стене на подкосившихся ногах и просто тихонько воет. Он не понимает, почему ему так горько, так больно, но ему хочется кричать, вопить, проклинать всё на свете. Его руки дрожат, сжимают записи Дефнешах с такой силой, что, ей-богу, пергамент может вот-вот рассыпаться от такого давления в прах. Ноги сами несут его к покоям Хюррем, и привратники тотчас открывают перед ним двери. Они уже не удивляются. Не смотрят косо. Они покорные рабы. Их задача — впускать и выпускать. Быть немыми и слепыми. Ибрагим старался держаться на ногах твёрдо, но в покои он всё же почти ввалился. Его лицо бледное, на нём вздуты вены. Он слышит голоса в голове, видит то, чего не было, чего он не помнит… Значит, он медленно сходит с ума — и Хюррем Султан, переодевшаяся ко сну и выглядящая сейчас не лучше него, смертельно испугалась его внешнего вида. Она подходит к нему ближе, её руки касаются его плеч, и ему лишь на мгновение становится легче. — Снова голова болит? — спросила она и получила в ответ лишь рваный кивок. Её губы скорбно сжались, и она помогла ему сесть на пуф недалеко от камина. Начала массировать виски, спускаясь к плечам и шее, затем возвращаясь обратно. — Проклятье, откуда же эти боли взялись… В ушах зашумело. Ибрагим крепко зажмурился и тяжело вздохнул, прижимаясь щекой к ладони султанши, которой она в этот момент блуждала по его лицу. В мыслях был сущий хаос. — Это началось с затмения, — глухо отозвался Ибрагим и посмотрел на султаншу в отражении зеркала около камина. — Того самого, после которого наши жизни коренным образом изменились. Взгляды их встретились, и оба замерли. Хюррем сдвинула ладони на его плечи и напряжённо сжала пальцы. Какое-то время она молчала. Ибрагим сощурился и продолжил мрачно, глухо: — Тогда, в Доме Саида, когда ты сказала, что продала душу дьяволу, как и я. Это была не метафора, верно? И твои слова о моей неоднократной гибели от твоих рук — тоже? Из-за всех этих головных болей, наваждений, галлюцинаций... Ибрагим мог поклясться, что искренне рассчитывал на какой-то её остроумный отрицательный ответ. — Я же вроде сказала тогда, что не шутила, — с прохладцей ответила она. Он сперва рассмеялся, чуток нервно, но едва до него дошёл смысл услышанных слов, смех тотчас умер у него в глотке. Ибрагим оторопело уставился на султаншу, которая продолжала смотреть на него в упор в отражении зеркала. Он приоткрыл рот. Истинные эмоции медленно проступили на его побледневшем лице. — Этого не может быть... — Да полно тебе, Ибрагим. Не думал же ты, в самом деле, что я и впрямь смогла бы лечь с тобой в постель спустя столь мало времени после кончины Повелителя? — пожала плечами Хюррем и, отойдя от него, скрестила руки на груди, словно защищаясь. — Для меня прошли десятилетия. Ну? И что же ты сделаешь теперь с этой правдой? Он медленно, на негнущихся ногах поднялся с пуфа и развернулся к ней. Все его фасады с грохотом обрушились в воду. — Что ты сказала? Десятилетия? — его голос задрожал против его воли. — Я точно не знаю. Но да. — Ты тоже заключила сделку с Мефистофелем… Но… Но как? Разве он не допускает заключение лишь одного контракта в затмение? — Это всё миф. Дьявол не подчиняется никаким правилам, которые пытаются усмотреть люди, — фыркнула султанша. — Мы получили дар единовременно. Ты и я. В последнее затмение. Лицо его обратилось свирепой гримасой. Голос стал сухим и трескучим. — Откуда ты узнала обо всём этом? Какой дар ты попросила у демона? Хюррем отвернулась от него и принялась измерять шагами кабинет. Она пыталась казаться легкомысленной, но вся её поза выдавала огромное напряжение. — Разве это имеет теперь значение? Правда одна: наши души проданы Иблису, Ибрагим. Он пошатнулся на месте и быстро схватился за угол столешницы, чтобы удержать равновесие. То, что она говорила, переворачивало его сознание вверх тормашками. Не только у него был дар, но и у неё. Всё это время. И всё это время она, кажется, знала об этом. Они оба ввязались в сделку с Мефистофелем… ради чего? Ради того, чтобы уничтожить друг друга? А теперь они работали вместе. И не только работали. Бездна, какая отвратительная ирония судьбы. — Ты получила дар, чтобы уничтожить меня, — догадался он. — А ты — чтобы победить меня, — вторила ему Хюррем, кивнув и сложив руки на груди. — Ты ведь не можешь читать мои мысли, верно? Наши дары не действуют друг на друга, хотя они были нужны нам для противостояния. Как там называют подобные ситуации? Дьявольская ирония? — Какой дар ты выпросила у демона? — Его голос надломился и сорвался на утробный рык. — Откуда ты знаешь о моём? Каким образом прошли десятилетия, о которых ты помнишь? Она громко, устало вздохнула. — Ибрагим, какое это имеет значение? Головные боли изнуряли его, истощали его запас терпения на то, чтобы пререкаться с ней. Лицо его исказила мука, и он опустил подбородок. — Ты слишком много знаешь, — объяснил он чрезмерно устало, почти сдаваясь. — При этом я уверен, что ты не можешь видеть будущее. Не можешь читать мысли, как я. Контракт с дьяволом подразумевает получение такого дара… который может исполнить твоё самое заветное желание. Хоть и извращённым способом. А всё, что тебя волнует, это твои дети, поэтому и желание твоё должно быть связано с ними. Не отрицай. Я уже вижу, что не ошибаюсь. Хюррем сглотнула. Во взгляде её проступило сомнение. — В проницательности тебе не занимать, Ибрагим. — Так я прав? — В том, что моё желание связано с детьми? Да. — Её глаза сверкнули. — Но раз уж у нас вечер откровений, ответь и на мой вопрос, который много циклов меня волновал... Какую цену ты заплатил за свой дар? — Цену? — Помимо души, для заключения контракта с Мефистофелем нужно отдать что-то взамен, хоть и не сразу. Что-то очень ценное. Самое ценное. — Я впервые об этом слышу. — Не удивлена, — ядовито хмыкнула Хюррем. — Полагаю, стоило тебе узнать о том, что может дать контракт с дьяволом, ты незамедлительно подписал его, не разобравшись в том, какие подводные камни лежат в этом процессе. — Неужто? Ну и какую же цену ты заплатила? Ухмылка погасла на лице Хюррем. — Память о любви. Я не помню ни лика, ни голоса, ни запаха покойного Повелителя. Знаю, что он был в моём сердце, но оно глухо к нему. Из жизни до затмения я обречена помнить только плохое. Ибрагим не удержался и издал натянутый, лающий смешок. — Это не жертва, а благодать. Блеснувшие огненными всполохами голубые глаза вонзились в его лицо с неприкрытой угрозой. — Не удивлена, что тебе этого не понять. И даже не удивлена, что ты сам не помнишь той цены, что заплатил. Разве что твои головные боли — плата за шайтанов дар, — сухо предположила она, кивнув на Паргалы. — Обратная сторона монеты. — Так в чём твой дар? — сквозь стиснутые зубы выдавил свой вопрос Ибрагим. — Ты смогла бы победить в войне с Мустафой, только умея предугадывать его шаги. Но… будущего ты точно видеть не можешь, в этом я убеждён. — Почему это? — Потому что в таком случае ты бы не тряслась каждодневно из-за Селима. — Ибрагим чуть пошатнулся на месте, почувствовав противную пульсацию в висках, и пронзительно посмотрел ей в глаза. — Остаётся только одно разумное объяснение. Хюррем затаила дыхание и уставилась на него немигающим взглядом. — Ты уже переживала всё это, — произнёс он тихо и сощурился, внимательно вглядываясь в её лицо. — Я ведь прав? Это объясняет, почему ты так странно себя ведёшь. Почему пытаешься всё предусмотреть, хотя раньше за тобой подобного не наблюдалось… Ты всегда была импульсивна и эмоциональна в своих поступках, Хюррем Султан. В этом твой дар, верно? В стёкла покоев надсадно колотил холодный косой дождь. Хюррем сжала руки в кулаки до побелевших костяшек, но лицо её оставалось неподвижным, непроницаемым. Наконец она разжала сухие губы. — Да. Ты прав. Поздравляю. Раньше ты никогда не догадывался. Раньше. Почему-то в его голове всё содрогалось от неестественности идеи, что где-то в прошлом был он, Ибрагим, который проживал жизнь или жизни, о которых он не помнил. В этом было что-то жуткое, пугающее. За окном сверкнула молния, и буквально через три секунды стены его дворца сотряслись от оглушительной громовой волны. Хюррем даже вздрогнула и машинально взглянула в окно. Он воспользовался случаем и сократил между ними расстояние. — Значит, дети и память о прошлом. Ты пожелала защитить своих детей таким образом? Чтобы никто не смог противостоять тебе, ты получила дар… — он облизнул губы, подбирая слова, — перерождаться? Взгляд Хюррем покрылся корочкой льда. Он узнал это выражение. Она выглядела так, когда отчаянно хотела защититься, выглядеть сильнее, увереннее. — Пусть так. Ну так и что? Теперь-то ты понимаешь, что враждовать со мной бессмысленно, Ибрагим? — Хюррем склонила голову набок и хищно сощурилась, выдохнув ему в лицо. — Даже если всадишь мне нож в спину, как было раньше, всё мне будет нипочём. — Как… было раньше? — Ибрагим нахмурил брови, голос его стал хриплым и ледяным. — Объясни. Хюррем надломленно рассмеялась и скрестила руки на груди. — А, по-твоему, я всегда поселяла тебя в комфортабельных покоях в Топкапы после Смуты? Отнюдь. До этого я убивала тебя несколько раз. Потому что ты всегда плёл против меня паутину вместе с союзниками Мустафы. Пару раз ты предлагал мне перемирие, а потом подстраивал ловушку, — бестрепетно перечисляла она, наслаждаясь расцветающим выражением ужаса на его лице. — После этого я несколько раз сохраняла тебе жизнь и удерживала вдали от всех. Пару раз жизнь твоя обрывалась и без моего вмешательства. — Голубые глаза сверкнули целой палитрой противоречивых эмоций. — Это первый раз, когда ты остался здесь. Со мной. И когда события зашли так далеко. — Что значит «зашли далеко»? — процедил он хмуро. — Почему до этого всё обрывалось? — Потому что обрывалась твоя жизнь, — выпалила Хюррем сердито. — Очевидно же, что мы связаны с Мефистофелем. Вся эта цепочка событий, которая начинается снова и снова с одного и того же момента — с затмения, — называется цикл. И цикл прерывается, если один из нас умирает. Глаза Ибрагима распахнулись в ужасе. Он отшатнулся назад. — Иблисова бездна… Губы Хюррем изогнулись в жестокой усмешке. — Да, Ибрагим Паша. Вот почему плести против меня интриги бессмысленно. Если ты или я умрём, всё начнётся заново. Разница лишь в том… — Султанша прислонила палец к подбородку в выражении игривого, насмешливого превосходства. — Что я-то буду помнить всё. А ты — нет. И коли ты предашь меня в этот раз… Молния сверкнула одновременно с раскатистым, оглушительным рёвом грома. — Я тебя уничтожу, — закончила она наконец мысль на выдохе. Правда, получился он скорее горький, чем ядовитый. — Поэтому не предавай меня, Ибрагим. Не смей. Хюррем посмотрела на него ещё несколько секунд и отошла к окну, чтобы посмотреть, куда же ударила молния. Ибрагим остался стоять на месте мраморным изваянием. Даже со своего места он мог без труда увидеть, как молния ударила прямо в его сад, в одну из его любимых греческих скульптур, которые только по его прибытии освободили от пыльных покрывал. Его ноги будто налились металлом и вросли в пол. Шевельнуться было до боли трудно. Из его груди будто вышибли весь воздух. В голове перестало шуметь и гудеть, на смену пришла тугая, плотная тишина, но ему не стало легче. Хюррем снова подошла к нему и посмотрела в глаза. Холодный доселе взгляд надломился, потеплел. — Теперь ты понимаешь, почему я так отчаянно хочу защитить Селима? Ему постоянно что-то угрожает. Гадюка на тракте. Испорченная еда. Холера в питьевом фонтанчике на дороге. Кинжал убийцы, — перечисляла она срывающимся голосом, затем со вздохом покачала головой. — Я продала душу шайтану ради того, чтобы мои дети были живы… Но я так устала, Ибрагим. В этом цикле я… почти сдалась. Я больше не хочу быть одна. Не могу. Но я и жизни другой не знаю. Не помню. Только сплошные страдания, страх и бесконечная борьба. — Ты говорила о десятилетиях. Сколько всё-таки времени прошло с момента первого затмения? — глухо спросил он голосом, который даже не узнал. Хюррем неопределённо пожала плечами. — Я же сказала, не помню. В циклах — около пятнадцати. В годах не смогу уже сосчитать. По ощущениям, прошло столько же времени, сколько до контракта я жила во дворце. Его словно ударили обухом по голове. Это переворачивало всё, что он знал, с ног на голову. Ибрагим вдруг почувствовал себя маленьким и никчёмным, как крошка от зачерствевшей сдобной булки. — Пятнадцать… — повторил он эхом. — И всё это время тебя или меня кто-то убивал? Хюррем отвела взгляд, пожевав внутреннюю сторону щеки. Она всегда так делала, когда думала, как бы увернуться от прямого ответа. Ибрагим положил руки на её плечи и сжал их. — Мы договорились доверять друг другу. Я поклялся быть с тобой и Повелителем. Этот цикл, по твоим же словам, не потому ли самый длинный, потому что ты доверилась мне? — Ибрагим повернул её лицо к себе и заставил посмотреть себе в глаза. — Расскажи мне правду. Хюррем смотрела на него несколько долгих секунд. В её взгляде переливались сомнение, надежда, злость, отчаяние, но в конце концов в нём блеснуло смирение. Словно она поняла, что терять-то ей и впрямь было нечего. — Несколько раз я встречала смерть от чужих рук. Один раз… — она прочистила горло, и тон её стал почти механическим. — Меня закололи кинжалами. Другой раз был костёр. Ещё был... — Тебя сожгли? — Его глаза распахнулись в искреннем ужасе. — Да кто решился на такое зверство? Как кадии допустили такое? Хюррем невесело усмехнулась и покачала головой. — Когда Валиде Султан Османского государства — жади, родившая шехзаде от шайтана, да ещё и убийца светозарного Мустафы, подобная кара — то, что она заслуживает, ибо не является настоящей рабой Всевышнего. Ни шёлковый шнурок, ни даже искусный палач не рассматривались. Твоими молитвами, к слову говоря. — Я же не зверь. Я никогда бы... — Ты не препятствовал. Этого достаточно. Он открыл рот и захлопнул его. В самом деле, он сейчас собирался убеждать её или себя в неспособности совершить такое зверство, как сжигание заживо матери нескольких детей, супруги покойного Повелителя? А не он ли вынашивал много недель планы по её подчинению, низложению и убийству? Не он ли, словно змея, обвил её шею, искусил, а затем незаметно бросил её сына в смертельную ловушку, из которой он не выберется? Проклятье! Селим! Сердце Ибрагима сделало тревожный кульбит и зашлось сумасшедшим пульсом прямо в глотке. Если Селим умрёт, то Хюррем совершенно точно не оставит это так, если в том суть её контракта. Тогда это значит... что всё насмарку? Он всегда был на шаг позади? Нет, не так: разве он вообще способен победить того, который может перерождаться, сохраняя память? Нет. Хюррем тем временем сипло вздохнула и расправила плечи, обняв себя руками и вымученно улыбнувшись. — Но все эти зверства были в самом начале. Я была неосмотрительна, неосторожна… Я была той Хюррем-хатун, которую ты помнил. Которая полагалась на любовь покойного Повелителя и умела плести интриги разве что в гареме. Я совершала множество ошибок, и не было того, кто простил бы мне их, потому что я была одна против всей империи. А мир османской политики… не создан для женщин. Тем более для гяурок. И тем более для жади. Ибрагим хотел было вставить что-то в подтверждение этих слов, но Хюррем опередила его, широко, кровожадно ухмыльнувшись. — Стоит ли говорить, что я изменила это? Ты и представить себе не можешь, какое удовольствие я испытывала, перерождаясь и наказывая всех тех, кто злословил обо мне, кто презирал меня, кто довёл меня до сожжения на костре… Я уничтожила всех, кто покушался на моего сына. Все они поплатились своими жизнями. О да… — Хюррем глубоко и с наслаждением втянула носом воздух, продолжая обнимать себя руками. — Как бы я ни презирала змея-искусителя Иблиса, именно он дал мне силу это сделать. Возвести на трон сына. Стать самой могущественной султаншей, которую видело это государство. Рабыня Александра, которую морили голодом в темнице, избивали, жгли и травили, стала Валиде Хюррем Султан. Теперь в покоях Хафсы Султан живу я. А покои покойного государя занимает мой Селим. Хюррем посмотрела на Ибрагима и, растянув губы в улыбке, обняла его лицо руками. Крепко, властно, собственнически. — А Паргалы Ибрагим, которого я клялась утопить в ложке воды, теперь здесь, подле меня. И принадлежит мне. От её последних слов глаз Ибрагима дёрнулся, а диафрагму сдавило судорогой, отчего дыхание спёрло, и он поневоле тихо прокашлялся. Но Хюррем только усилила хватку, будто пыталась пальцами продавить ему кожу и коснуться черепа. Её губы сжались в тонкую линию и легонько задрожали. — Я могу уничтожить любого врага… кроме того, что незрим для меня. Я чувствую, как Аллах… наказывает меня за то, что я отвергла его бесценный дар. Дар бессмертия, дар вознесения в его Райские сады. Он не простил мне, что я бросила свою душу демону Иблису, будто бесполезный кусок мяса — шакалу… Но хуже всего то, Ибрагим, что я не чувствую от этого ни горя, ни сожаления. Моя жизнь не стоит ничего, если она не принадлежит моим детям, понимаешь? — Её голос надломился и стал звучать простуженно, горестно. Голубые глаза блеснули от накативших слёз. — Ты такой же, как я, Ибрагим. Мы — враги Всевышнего. Мы не увидим его Райский сад… не увидим покойного Повелителя, восседающего на троне из роз. Наш удел — адский котёл Джаханнама и вечные муки в нём… но раз это неизбежно, я хочу, чтобы душа моя не была продана напрасно. Я сделаю так, что вся империя преклонится пред Селимом. Так скажи мне, что ты пожелал, Ибрагим, взамен своего дара… и я подарю тебе это, если то будет ценой твоей верности. Мы должны быть на одной стороне до последнего. Я открыла тебе свою тайну, теперь ты открой мне свою. Он сжал её запястья в своих пальцах. — То, что я хотел, прямо сейчас в моих руках. Голубые глаза непонимающе моргнули. Затем в них медленно проступило понимание — ошарашенное, горячее, ослепляюще болезненное. И Хюррем потянулась к его лицу, чтобы слиться во влажном, порочном поцелуе. Он тут же отпустил её запястья и окружил руками её голову, оттягивая волосы и чувствуя, как от лихорадочных, сочных движений губ друг об друга боль отпускает его, словно под воздействием макового молочка. Он имел в виду власть над ней. И он её действительно получил… практически. Но небольшая недосказанность иногда была необходимостью, сводящей женщин с ума. Громкий стук в дверь заставил их лишь на мгновение оторваться друг от друга. Хюррем посмотрела в сторону дверей и раздражённо бросила: — Прочь! Не хочу никого видеть! Ибрагим уже увлёк её в новый поцелуй, сместив руки на талию и принявшись развязывать узел на поясе. Её запах сводил его с ума. Она была лучшим обезболивающим. Всем, что он хотел в этой проклятой жизни. Он хотел всё забыть. Разговор их забыть. Забыть, что прямо сейчас её любимый сын уже мог быть мёртв. По его вине. И она снова воспользуется своим даром. Всё будет стёрто. А в следующий раз он может ничего не помнить. Принять другие решения... Стук продолжился, уже более настойчивый и нервный; теперь за дверью можно было услышать скорбное блеяние Сюмбюля-аги. Он умолял принять его. Ибрагим облизнул кончиком языка верхнюю губу своей любовницы и скривил рот в презрении. — Бес вездесущий… — проворчал он и поймал взгляд Хюррем, нежно заправив ей волосы за ухо. — Мне не стоит быть здесь. Он попытался отстраниться и уйти в другую комнату, сопряжённую со спальней аркой, но Хюррем остановила его, схватив за руку. Он озадаченно посмотрел на неё, но султанша уже разрешила Сюмбюлю войти. Когда кызляр-ага оказался в покоях и поклонился, бледный и перепуганный, то, вскинув голову и увидев их вместе, на несколько секунд даже позабыл, зачем пришёл. Сюмбюль переводил обескураженный взгляд с паши на султаншу, пока лицо Хюррем не отразило суровость. — Говори, зачем пришёл, Сюмбюль. Я говорила, что не желаю, чтобы меня беспокоили. Евнух неловко прокашлялся. — Валиде Султан… прибыл гонец. Из… лагеря Повелителя. Он сказал, что дело чрезвычайно срочное и попросил… — Глаза Сюмбюля скользнули по фигуре Ибрагима. — Вашей аудиенции. Хюррем пошатнулась на месте, почувствовав слабость в ногах, но Ибрагим удержал её от падения. — Селим… — прохрипела она. — Ай, Аллах… что-то случилось с ним? Ты что-то уже знаешь? Говори, Сюмбюль, говори скорее! Кызляр-ага сокрушённо покачал головой. — Гонец сказал, что будет говорить только с вами… Хюррем очертя голову бросилась за Сюмбюлем к выходу, на ходу схватив с тахты платок. Ибрагим последовал за ней в зал. Там, за приставленной ширмой, уже стоял с низко опущенной головой гонец. Ибрагим тотчас окинул его изучающим взглядом: у него всегда была изумительная память на лица всех слуг и солдат, но этого чауша он напрочь не узнавал. Хюррем небрежно набросила на голову платок и встала за ширмой. Ибрагим же возвысился над несчастным гонцом и всем своим грозным видом любезно посоветовал не лгать и не увиливать. — Кто ты и откуда прибыл, говори, — привычным надменным тоном разрешил Ибрагим. — Я — Халиль-ага, господин. Конюший из военного лагеря Повелителя в Диярбакыре, — поздоровался гонец, почтительно склонив голову ещё ниже, почти коснувшись подбородком ключиц. — Меня прислал совет визирей. Они попросили передать вам эту фетву и донесение. Халиль протянул Ибрагиму два свёртка. Фетву раскрыл он сам, а письмо передал Хюррем. В свитке оказалось коллегиальное решение совета кадиев всех ключевых восточных санджаков империи: Диярбакыра, Тебриза, Вана, Мосула, Шехризора и Эрзурума — о признании султана Селима нелегитимным и не помазанным Аллахом султаном Османской империи, а также об отказе подчиняться его государевой воле во время военного похода. Документ был подписан шестью верховными кадиями эялетов, и в нём эти безбожники призывали публично судить «шайтаново семя». — Султанша! — взвизгнул Сюмбюль и подбежал к своей госпоже, чьи колени подогнулись. Он едва успел подхватить её, но злосчастное письмо уже упало на пол. — Хатун! Хатун, сюда! Живее! А ну-ка нюхательные соли принесите! Ах, госпожа моя… госпожа… Сюмбюль отвёл Хюррем Султан к диванам и принялся махать перед ней ладонями, пытаясь имитировать опахала, пока калфы суетились вокруг неё, пытаясь привести в чувство. Ибрагим бросил на неё взгляд и поднял письмо, содержание которого после прочтения фетвы уже стало ему слишком очевидным. В послании визири излагали, что поддерживают мнение праведных кадиев и вскоре озвучат свои требования более подробно. А до тех пор «ложный падишах» будет пребывать в заложниках вместе с Николасом Пашой, «поддельным», марионеточным Визирь-и-Азамом. — Требования? — скривившись, процедил Ибрагим, сжав письмо в кулаке и швырнув его в лицо зажмурившемуся гонцу. — Презренные, не страшащиеся Аллаха и не стыдящиеся Его Пророка, посмели взять в заложники помазанника Всевышнего и ещё смеют выставлять свои клятые требования? Прилюдная казнь — слишком простая смерть для этих предателей! — Совет визирей желает прилюдной казни падишаха и Валиде Султан, — сглотнув, признался Халиль. — А затем хочет посадить на трон шехзаде Баязида Хазретлери. Ибо говорят… что он — наследник от крови мученицы Махидевран Султан… Ибрагим отвесил оплеуху нерадивому гонцу и, пока тот не очухался, отвесил вторую, заставив со стоном рухнуть на колени. — Как они посмели?! Как решились на такое гнусное предательство?! Как ты смеешь открывать свой рот и исторгать эти грязные слова?! — в ярости зарычал Ибрагим, наклонившись и схватив чауша за грудки. — Шехзаде Баязид — сын Валиде Хюррем Султан, вашей госпожи и регента этого государства! И младший брат законного Повелителя, несносный раб! Отдышавшись, Халиль-ага скорбно выдавил из себя, словно загипнотизированный: — Покойный шехзаде Мустафа очень любил шехзаде Баязида, паша… больше остальных наследников Повелителя. Визири в лагере убеждены из-за слов свидетелей, что Хюррем Султан и Махидевран Султан в год рождения шехзаде Баязида обе были на сносях, но… Хюррем Султан выносила мёртвого шехзаде и коварно подменила младенцев… Так говорят в лагере… Ибрагим издал рык и яростно встряхнул гонца. — Это чушь! Кто начал распространять эти грязные сплетни?! Кто этот презренный, подписавший себе смертный приговор?! Говори! — Он несколько раз ударил его. — Говори, проклятый! Ибрагим взмолился про себя, чтобы гонец назвал имя Абдуллы. Как только это случилось бы, все проблемы были бы кончены. Ибрагим пустил бы в ход все карты, рассказал правду, но вывернул бы всё так, чтобы остаться в победителях — и уничтожить Абдуллу руками безутешной Хюррем. — Это Ахмед Паша… — простонал Халиль-ага. — Он провозгласил себя настоящим Визирь-и-Азамом, и совет пашей принял его присягу. Ибрагим чертыхнулся про себя и отбросил от себя чауша. Тот кубарем откатился в сторону. Ахмед Паша был бледной тенью Абдуллы, совсем даже и не страстным его последователем. Очевидно, он был разменной пешкой, ширмой, за которой скрывался настоящий кукловод. — Ахмед Паша? Ох, но как такое возможно? — запричитал Сюмбюль. — Он же был верным слугой государя и нашей султанши… Ибрагим вскинул руку и заставил евнуха замолчать. Затем он подал знак другим слугам, чтобы те подхватили под руки гонца. Халиль даже не сопротивлялся: понимал с самого начала, что такая судьба и будет ждать его по прибытии в Стамбул. — Увести его в темницу. Я лично допрошу эту свинью. Остальные — все вон! Оставьте нас одних, — выплюнул Ибрагим и широким шагом зашагал к дивану, где сидела Хюррем. Она была бледна и перепугана до смерти, будто из неё вышибли дух. Ибрагим взял её руку в свою, сжал обеими ладонями и крепко поцеловал. — Не беспокойся, госпожа. С Повелителем всё будет хорошо. Я клянусь, что не допущу, чтобы ему навредили. Когда двери отворились и Халиля увели прочь, в проёме Ибрагим увидел Баязида в пижаме и не удержался от тихого проклятия. Он понял, что их всё это время подслушивали. Увидев вперенный в себя взгляд дяди, мальчишка вздрогнул, поджал дрожащие от сдерживаемых рыданий губы и убежал. Ибрагим выдохнул через нос и не стал сообщать об этой новости Хюррем. Та смотрела в точку перед собой не моргая. Только губы её что-то бесшумно бормотали. — Я немедленно проверю все эти вести. Вполне возможно, что это ловушка, госпожа. Не расстраивайся раньше срока. Если они сообщили нам, что Повелитель в заложниках, значит, он нужен им живым. — Это моя вина… всё моя вина. Если бы я была бдительнее, он бы не сбежал из дворца… Если бы я только лучше за ним следила… я опять ошиблась… — одними губами произнесла Хюррем, нервно мотая головой. Ибрагим крепче сжал её руку и, сев рядом на диван, обнял женщину за плечи. — Ты не могла этого предвидеть. Он — молодой падишах всего мира. Он жаждал славы своего отца… Рано или поздно он бы взбунтовался против твоего контроля. — Но почему… почему все хотят смерти моему сыну? — всхлипнула Хюррем обессиленно, изнеможённо. — За что так с ним? Он ведь такой хороший, такой умный и добрый мальчик. Аллах… это твоё наказание? Мои страдания? Неспособность уберечь детей, даже продавшись Иблису? — Она взвела воспалённые, несчастные глаза к потолку, словно никого, кроме неё и Всевышнего, в этот момент в зале не было. Её голос сорвался на истеричный. — Аллах! Что ты хочешь от меня? Что же тебе нужно? Что я должна сделать, чтобы мои дети перестали страдать? Какую цену заплатить должна? Не получив ответа от купольного потолка, расписанного фресками, Хюррем уронила голову на руки и надрывно разревелась. Она плакала, захлёбываясь и задыхаясь, а он только и мог, что сжимать её в объятиях, будто это могло хоть как-то помочь. Но оно не могло. Ибрагим гладил её по спине и почему-то вспоминал слова Абдуллы. «За мной стоят ангелы Всевышнего. Селим умрёт. Умрёт. А с ним и рыжая жади. За смерть благороднейшего из шехзаде, которому суждено было сидеть на троне. Жизнь за жизнь. Так заведено. Такова судьба его…» Что, если Абдулла не был помешанным безумцем? Что, если Мефистофель, этот сладкоречивый шайтан, явился и совратил их с Хюррем, а ангелы Всевышнего нашли тех, кто накажет их за это? Вернёт порядок, установленный Аллахом? «Такова судьба его…» А ведь они с Хюррем Султан получили в дар то, что должно было нарушить течение судьбы, предначертанной создателем неба и земли. И они получили дары одновременно. Если подумать... не случись так и не получи Ибрагим одновременно с ней дар, то Хюррем бы давно обеспечила своему сыну безопасность. Он не знал, что было в предыдущих циклах, однако... в этом именно он бросил Селима в огонь. Где были гарантии, что он так не поступал и раньше, особенно если не догадывался о даре Хюррем Султан? Плечи Ибрагима содрогнулись от совершенно иррационального, пробирающего до самого нутра ужаса. Они были пешками в руках Иблиса. Ибрагим с помощью своего дара стремился к власти над Хюррем Султан. А подлинной властью над её жизнью была возможность сделать так, чтобы она никогда не смогла найти покой. И вот они застряли в этой бесконечной петле, теша дьявола, который незримо наблюдал за ними. Нарушая порядок вещей. Нарушая ход жизни. Ломая принцип причины и следствия. Значило ли это, что они действительно оказались на стороне шайтана и сражались против воли Всевышнего? Кем же они тогда были? Испорченными, порочными душами, которые даже не заслуживали обратиться в прах и обрести тем самым покой после смерти, а обречены были стать огненными джиннами и терзателями других смертных? Означало ли это, что гнев Аллаха обрушится на них в Судный день в первую очередь? Он не мог выбросить из головы это чудовищное, пульсирующее в голове навязчивым звоном осознание своей потерянности. Сакраментальный, экзистенциальный ужас перед смертью и гневом Всевышнего облизал его скелет, вонзившись с когтями в его плоть и не отпуская. Пути назад не было. Он не мог отступить. Не мог вымолить прощение с отсутствующей душой внутри. Не мог больше называть себя Ибрагимом, застрявшим между Раем и Адом. Он был паршивым слугой Иблиса. Сейчас он это осознал так ясно, что у него снова разболелась голова. Он думал об этом, пока калфы поили султаншу успокоительными настоями и затем помогали ей вернуться в покои и лечь в кровать. Думал об этом, пока она притворялась спящей, а сам он расхаживал по её покоям и затем по балкону беспокойным шагом, расчёсывая уже до боли свою бороду. Думал об этом, когда, вернувшись с террасы, увидел, что поза её изменилась, а цвет лица приобрёл серо-зеленоватый оттенок. Думал об этом даже тогда, когда, срывая голос, звал слуг и лекарей, а сам отчаянно возвращал её к жизни и вынуждал опорожнить желудок от принятого яда. Яда, который она всегда держала при себе. Думал об этом, догадавшись, каким образом прерывались все остальные циклы, когда что-то шло не по плану Хюррем. Она убивала себя сама. Поворачивала время вспять, сохраняя память о совершённых ошибках… Вот в чём был её секрет. Её враг всё это время был рядом с ней. Абдулла. Тот, чьё имя он держал от неё в секрете, чтобы уберечь свою семью… Но какой в том теперь был толк? Его жена и дети погибнут, если он открыто встанет на сторону Селима и раскроет Хюррем имя Абдуллы… Но если он продолжит предавать её и врать, то Селим неизбежно погибнет с его подачи, а Хюррем рано или поздно покончит с собой. И тогда всё начнётся заново. Но если Хюррем и Селим выживут, но при этом погибнет его семья… как он сможет жить с этим грузом? Как сможет делить постель с этой женщиной? Как сможет довольствоваться властью, ради которой продал душу? Пока Хюррем, которую чудом вернули к жизни, спала под пристальным взглядом служанок и лекарки, Ибрагим сидел напротив камина, вонзившись пальцами в волосы, и чувствовал такую безысходность, такое глубокое отчаяние, что ему хотелось кричать. Если он пустит всё на самотёк… тогда Селим погибнет. Всё начнётся заново. Его семья всё равно будет в опасности. Он должен помешать этому. Он сможет. Главное — не допустить нового цикла. Ведь тогда он не сможет ничего исправить. — Пока я жив, я не проиграю, — процедил он сквозь плотно стиснутые зубы, глядя в бушующий в камине огонь. — Паршивый лжец Иблис… если нужно стать твоим рабом, чтобы получить желаемое, да будет так. Раб Паргалы покорно склонит голову и сам станет Иблисом. Ибрагим поднялся с тахты и, сбросив со своих плеч халат, направился к постели Хюррем. Бросив грозный, убийственный взгляд на рабынь у двери, он кивнул на выход, и девушки послушно ретировались. Сам же он лёг рядом с Хюррем Султан на постель, сжав её тонкую белую ручку в своей, и принялся поглаживать её лоб. — Я не дам тебе сдаться. Не позволю. Ты моя женщина. Сейчас и после смерти, — прошептал он и, склонившись ниже, поцеловал горячий лоб Хюррем. — Даже в ад мы пойдём вместе. Не рассчитывай на иное.Глава XXXVI. Завесы прочь [12]
18 мая 2024 г. в 00:21