Воспоминание восьмое
— Оставьте меня! Вы что, не знаете, кто я?! Я — Аяз Мехмед Паша! Визирь падишаха! Немедленно отпустите! — вопил Аяз Паша, брыкаясь, как выброшенная на берег рыба, пока его наконец не втолкнули в покои Повелителя и не сняли повязку. Неловко потеряв равновесие, он упал наземь. Процедив проклятие сквозь зубы, он проморгался и, поняв, где находился, побледнел. Тут же нашёл глазами султана Селим-хана, восседающего на троне, и его мать, Валиде-регента, что стояла подле него. Оба глядели на него с неподдельной ненавистью и лютым разочарованием. — Повелитель… Валиде Султан… — начал заикаться Аяз, пытаясь понять, что случилось. Ему даже толком не дозволили одеться как подобает — так и выволокли из кровати в борделе, позволив надеть лишь штаны да рубаху. — Простите за мой вид, я… — Молчать, — ледяным тоном осадил его Селим, подняв ладонь. — Будешь говорить, когда тебе дадут слово, предатель. — Пре… — машинально повторил первый слог Аяз, но, увидев, как сверкнуло лезвие ятагана у его глотки, осёкся и покорно склонил голову. Хюррем отняла руку от плеча сына и принялась медленно подходить к своему некогда союзнику. Возвысившись над ним грозной тенью, она оскалилась. — Грязный шакал. Мерзавец. Предатель. Задуши я тебя своими руками — и то покоя мне не будет. Я привыкла к тому, что никому нельзя доверять, но твоё предательство оказалось самым гнусным. Из-за тебя пострадал мой сын-Повелитель, твой государь. И ты ещё и посмел покуситься на мою жизнь, чтобы замести следы. Посмел спеться с заговорщиками. Тебя ждут огни Преисподней, Аяз Паша, но прежде — поверь, я сделаю так, что ты будешь гореть и при жизни. — Госпожа?.. Г-госпожа, это всё ложь! Клевета! Я бы никогда не посмел предать вас! Кто… Кто распространил эту чушь?! — Ещё одно слово, Аяз Паша, и я отсеку тебе язык, — донёсся за его спиной ледяной голос. Осуждённый тотчас узнал голос Малкочоглу Бали-бея и, повернув голову, с ужасом увидел и в его лице такое же презрение, как и у Валиде с падишахом. — В борделе, где ты скрывался, в вещах мы обнаружили это. Бали-бей вытащил записку и поднёс её к глазам Аяза Паши. Тот побледнел ещё сильнее. — Пусть вслух прочитает эту мерзость, — приказала Хюррем, свирепо сверкнув глазами на Аяза. Продолжая дрожать и трястись, Аяз выдохнул и прочитал содержимое. — «Убей Догана. Так ты докажешь свою преданность. И принеси мне слепок государевой печати»… — Аяз не верил своим глазам и, подползя к Хюррем, схватил её за подол платья. — Госпожа! Это… Это не моё! Я не знаю, кто это написал! Мне подкинули! Нет, госпожа, умоляю, не верьте! Это клевета! Это… Это всё та хатун! Она подбросила мне! — И государеву печать тоже? — Бали-бей продемонстрировал Аязу и остальным ещё одну обнаруженную улику. — Я… Я не знаю, откуда она взялась! Я не делал этого! — Но вчера ты был последним из визирей, кто пришёл в мои покои. Якобы чтобы передать план военной кампании по просьбе Ибрагима Паши. — Да! Он просил! Селим вскочил на ноги. — Лживый червь! У меня этот план лежит уже двое суток! Зачем бы паше передавать его через тебя! Это было оправдание, чтобы войти в мои покои и сделать слепок, пока я отвлёкся! — встав и подойдя к Аязу, Селим отвесил ему смачной оплеухи. И тут же поморщился от раны в спине, которая до сих пор докучала ему. — Селим, сынок… — Нет, валиде! — вскинул ладонь Селим. — Я сам разберусь с предателем, который посмел устроить на меня и на вас покушение. Я уже не маленький. — Это… Это всё козни Ибрагима! Паргалы Ибрагима! — Паргалы Ибрагима, который чудом не погиб, защищая своим телом мою валиде? Тот же Паргалы Ибрагим, благодаря которому я остался жив после покушения гяуров, с которыми ты, гнусный червь, спутался? — постепенно Селим сорвался на крик. — Этот вшивый пёс… я не знаю, как он провернул это, государь, но он обманывает всех! Обманывает вас! Селим снова ударил Аяза Пашу и, выхватив ятаган из протянутых янычаром ножен, приставил его к шее Аяза. — Лживая змея. Разве не ты вчера приказал напасть на этого предателя Догана, чтобы заставить его замолчать? Только благодаря предусмотрительности Имрама-аги пленник был заранее переведён в другую темницу. А убийца, едва был пойман, покончил с собой. Знал, что под пытками этот червь сдаст тебя, и ты подготовил ему очевидный путь отхода, да? А потом, поняв, что наказания не избежать, скрылся в борделе, обеспечив себе алиби? Ты считаешь своего государя за глупца?! — Клянусь, мой Повелитель, клянусь Аллахом, это не я! Ах! — Аяз захрипел, когда лезвие ятагана пустило ему первую кровь, обагрив шею и ковёр. — Ещё смеет клясться Всевышним, поганый кафир. Имрам-ага! — Селим посмотрел на начальника тюрьмы, и тот, кивнув, вышел из покоев, чтобы вскоре вернуться со старушкой. — Говоришь, твоя мать видела убийцу? — Да, матушка опознала его. Тело предателя, напавшего на тюрьму, лежит во дворе. — С огромной осторожностью подведя под руку престарелую ханым, Имрам поклонился. — Маменька, расскажите Повелителю о том, что видели. Та засеменила к государю и попыталась поклониться, но Селим остановил её взмахом ладони. — Говорите, ханым-эфенди. — Тот… мальчик приходил ко мне вечером… — слабым голосом пробормотала старушка, не смея поднимать глаза на государя. — Пригрозил мне… сказал, чтоб сыночка попросила снять стражу и не свидетельствовать против Аяза Паши… А потом он ушёл в сторону того… грязного дома, да простит меня Аллах… Упомянутый завопил и застонал, как раненый медведь, обливаясь слезами и соплями. Ужас был таким сильным, что он едва не рвал на себе волосы. — Государь! Это клевета! Клянусь, клевета! — Ибрагим Паша предупредил меня, что ты попытаешься убить пленника и пригрозить мне, паша! Особенно когда увидел нас с Ибрагимом Пашой! — воскликнул с праведным гневом Имрам, отодвигая назад свою матушку. — Нет, государь! Ибрагим, этот змей, он всё подстроил! Я всегда был предан вам! Даже когда весь мир был против вас, я поддерживал вас и вашу валиде! Как вы можете верить этому кафиру?! — Этот кафир спас жизнь мне и дважды — моей валиде. А ты — завистливая, желчная вошь, которая вздумала, что может избежать наказания. — Селим наклонился к Аязу. — За то, что ты сделал, ждёт тебя геенна огненная. Обещаю тебе. Стража! Бросить его в темницу, а ко мне позвать кадиев! — Сынок, ты ещё недостаточно окреп, — посетовала Хюррем, приобнимая молодого султана за плечи. Тот ответил ей мрачным взглядом. — Я ещё никогда не чувствовал себя крепче, чем сейчас, валиде. И лучше бы никому не вставать у меня на пути. — Селим посмотрел куда-то в сторону и сжал крепче ятаган. — Эти заговорщики поплатятся за всё, что сделали вам и мне. За то, что посмели заползти в самое сердце моей семьи… Им не жить. Всех до одного уничтожу. А вы просто наблюдайте. С этими словами Селим дал команду остальным посетителям следовать за собой и вышел из покоев. В даире осталась только Хюррем Султан. Глубоко вздохнув, она присела на трон, согнувшись в спине, и спрятала лицо в ладонях. За всем этим действом с огромным удовольствием наблюдал один неслучайный зритель, воспользовавшись тем, что кабинет его находился по соседству с государевыми покоями. Тихонечко прикрыв за собой дверь, он удалился обратно в свою комнату и только тогда позволил себе торжественно рассмеяться. В перевязанном боку отозвалось болью, но то была просто шутка. Для него, Паргалы Ибрагима, этот тычок ножичком был сравни щекотке после многочисленных покушений и ранений. Но Хюррем не знала этого. И не изменяла себе в своей впечатлительности. О, как она плакала над ним, когда решила, что он потерял сознание и вот-вот мог истечь кровью на её руках. Особенно после того, как спас ей жизнь в очередной раз. Ей-богу, на пару минут Ибрагим и впрямь поверил в то, что для неё потерять его было трагедией. Паргалы подошёл к шахматному столику и вольготно присел на стул, рассматривая позиции фигур. Чёрные лидировали по количеству материала и фактически загнали Белого Короля в угол. Его защищало несколько пешек, Ладья и Ферзь, что слонялся туда-сюда и снижал манёвренность Чёрных. Но одна из его, Ибрагима, пешек почти приблизилась к краю доски со стороны Белых. А это могло дать ему ещё одного Ферзя. Стоило лишь чуть-чуть подождать.***
— Будь ты проклят, Паргалы Ибрагим! Неверный! Раб! Будь ты проклят до десятого колена! Да пожжёт Иблис твою душу! — ревел, как сумасшедший, Аяз Паша, пока янычары склоняли его голову к плахе. К нему подошёл палач. — Я невиновен! Невиновен! Повелитель, я не совершил греха, вменяемого мне! Клянусь Аллахом, невинен я! Глаза бывшего соплеменника Хюррем Султан яростно прожигали Ибрагима, но сам он в этот момент чувствовал лишь сладкую, дрожащую эйфорию, от которой губы его кривились в надменной улыбке. В этом театре он наконец играл подобающую ему роль — роль главного досмотрщика и истязателя, хоть в этот раз и не на его руках была кровь Аяза после многочисленных пыток. Но вот его вырванное за неделю пыток лживое признание — ещё как на его совести. Это был триумф. Его триумф. Ибрагим стоял рядом с Николасом и султаном Селимом в плотном кольце стражи и готовился дать команду палачу. Ему удалось устроить из казни Аяза Паши настоящее представление. По приказу султана к дворцовой площади стянулись барды, глашатаи и простой люд, чтобы те воочию понаблюдали за исполнением наказания и разнесли нужную весть по всей столице и за её пределы. Оба близнеца стояли плечом к плечу и со стороны казались несокрушимой твердыней, оберегающей сердце империи — султана — от крамолы и заговоров. Но то было лишь со стороны. Матракчи, стоя в толпе и наблюдая за братьями, даже издалека чувствовал из-за них мороз по коже. Это не были Нико и Тео, близнецы, которых он путал много лет назад, когда в столице гремели торжества по поводу свадьбы Хатидже Султан и Визирь-и-Азама. Словно совсем другие люди. А тем временем глашатай перечислял все преступления, совершённые Аязом Пашой против султана Селима и Валиде Султан во время гражданской войны. — …Были заслушаны показания Аяз-бея, бывшего куббе-визиря Дивана, согласно которым он сознался в том, что ранее шпионил для мятежного Мустафы, сына Сулейман-хана, а недавно посодействовал проникновению во дворец предателя — убийцы, покусившегося на нашего государя… Люди, толпившиеся вокруг площади, неодобрительно загудели. — Но ведь Аяз Паша всегда был преданным визирем Османского государства… Он поддерживал Повелителя и Хюррем Султан во время войны с шехзаде Мустафой… — А теперь он оказался тем, кто покусился на жизнь Повелителя? Вестимо, чужая душа — потёмки… — Предатели всегда стараются отвести от себя глаза. Ибрагим почувствовал взгляд, с любопытством прожигающий его профиль, и покосился на вернувшегося в столицу Абдулла Пашу, который тут же ответил ему одобрительным кивком. В глазах предателя горел надменный восторг от происходящего, и Ибрагим поневоле ухмыльнулся, глядя на глупца. Он решил, что победил. Дёрнул за ниточки Паргалы Ибрагима и вышел триумфатором. Избавился и от Догана, и от пронырливого Аяза Паши, одного из ближайших союзников ведьмы Хюррем. Как же он ошибался. — Я невиновен! Клянусь именем Аллаха, невиновен! — вопил Аяз Паша. Он так долго и много кричал это слово, что окончательно охрип. — …также обвиняемый признался в том, что мятежники, жаждущие крови нашей славной династии, наследующей дело великого Мехмеда Фатиха, являются безбожниками, — вдруг глашатай изменил тон и стал звучать не торжественно, а презрительно и ядовито. Переведя дыхание, словно ему предстояло зачитать немыслимое, он продолжил под взглядами застывшей в молчании толпы: — Среди крамольничьей шайки заговорщиков, которая желает смерти всем наследникам Сулейман-хана, принято плевать в Священный Коран во время, когда правоверные совершают намазы, и топтать послания Всевышнего ногами, ибо, как указали им, не может быть у рода человеческого лидеров, кроме них самих, таких же смертных… Громкое освистывание обрушилось на Аяза, как лавина. Приговорённый затрясся, белый, как полотно. Ухмылка на лице Абдулла Паши погасла, и взгляд его, обращённый к безучастно игнорировавшего его Ибрагиму, из самодовольного обратился недоумённым. — …по признаниям Аяза Паши, заговорщики, требующие смерти нашего падишаха, требовали с него во время их сектантских шабашей восхвалять шайтана, ведь тот им даёт силу свою гнилую, чтобы стравливать правоверных мусульман империи с их законным Повелителем. Ибо, по их словам, лишь в Иблисе сила и истина, а наш всемилостивый Аллах даёт лишь пустые обещания… — А ведь вчера в кабаке я слыхал, как какой-то бей осуждал и критиковал нашего падишаха… — заговорил некто в толпе. — И призывал прийти на тайное собрание прозревших сынов Аллаха. Так это шайка Иблисовых поклонников? АастагфируЛлах… — А я у мечети подобное слыхал! — Матракчи услышал, как кто-то поддакнул другому, и покосился на переговаривающихся. — И всё об одном: мол, наш государь зачат от шайтана ведьмой Хюррем и надо бы свергнуть его… — Получается, поклонники шайтана упрекают других в почитании отродья шайтана? Вздор! — Так оно ж шайтановы дети! Их дело — искушать… — Будь они прокляты. Глашатай выглядел так, что его сейчас вырвет, но продолжал поливать грязью Аяза Пашу и таинственных заговорщиков Абдуллы, о личностях которых никто из присутствующих не знал. Он зачитывал многочисленные пороки Аяза Паши, от которых даже у самого распоследнего негодяя в городе волосы встали бы дыбом, и толпа начала терять терпение, требуя немедленной казни предателя. — …и признался приговорённый, что, хоть и немного их, но заговорщики хитры и скользки, будто змеи-искусители! И продолжат они своё нечистое дело… — продолжал нараспев глашатай. — И все они, заговорщики, среди нас… искушают, шепчут слова, что должны внушать сомнения в Повелителе, ибо в смятении, рождённом в сердцах правоверных, есть смерть Божьей тени на земле, нашего Повелителя. Они поклялись пред огненной чашей, где сожгли нашу Священную Книгу и присягнули Иблису, что продолжат посещать намазы и молитвы, чтобы совращать умы и отворачивать их от ставленника Всевышнего и его защитников… Лицо Абдуллы перекосило от ненависти. Он выглядел так, будто готов был броситься на Ибрагима прямо из толпы. Но не мог, и Ибрагим это знал. Да и что бы он сказал? Мало ли, о чём этот глупец Аяз почирикал, пытаясь спасти свою жизнь, пока Ибрагим раздавал указания Бали-бею и остальным истязателям, какими чудовищными пытками выбивать из него нужные показания. — Невиновен я! Невиновен! — продолжал, как заведённый, захлёбываться своими воплями Аяз. — Я не устоял перед пытками, Аллах мне свидетель, я сказал всё, чтобы спасти себя! Пред лицом мусульман и ликом Всевышнего я клянусь, что невиновен в том, что мне вменено! — Неужели пытки над плотью человеческой, а не над душой бессмертной, дарованной нам Всевышним, смогли выбить из тебя столь чудовищные показания, будь они лживы? — выгнул бровь Ибрагим, громко обратившись к Аязу. — Паргалы Ибрагим! — взревел Аяз. Обезумевшие красные глаза вонзились в грека с немыслимой злобой. — Неверный шакал! Не смеешь ты упрекать меня в предательстве Всевышнего! Ты! Всё ты виноват! Всех обманул! Вина на тебе! — Бесстыдный кафир, — презрительно выплюнул Паргалы. — Я и наш государь, на чьи жизни ты покусился, — живые доказательства твоей мерзкой лжи. Затем Ибрагим поднял палец в воздух, и затихшую толпу разрезал его твёрдый голос: — «И заговорщики среди нас искушают, шепчут слова, что должны внушать сомнения в Повелителе, ибо в смятении, рождённом в сердцах правоверных, есть смерть Божьей тени на земле, нашего Повелителя», — повторил Паргалы, обводя взглядом толпу, а затем презрительно посмотрел на Аяза. — Сколько же в тебе веры в шайтанов промысел, Аяз, если смеешь ты врать перед Всевышним, что смотрит сейчас на тебя, когда уста твои признавались в страшнейших грехах? — Под пытками! Я отказываюсь от слов, что говорил! — отчаянно защищал себя Аяз. Шум толпы становился опасным, неконтролируемым. Матракчи чувствовал, что люди, как бочка с порохом, собирались вот-вот взорваться. — Казнить! Казнить предателя! — Богохульник! — Четвертовать его! — Забить камнями! Забить, как свинью! — И найти остальных предателей! Дайте нам их головы! Аяз слышал увещевания толпы и, наконец, не выдержал и во всё горло заревел имя самого презренного из своих врагов: — Ибрагим! Паргалы Ибрагим! Ты пролил невинную кровь! Слуга дьявола! Ты будешь гореть вечно! Будешь гореть! О, Аллах! Свидетельствую, что нет… Ибрагим не стал дослушивать предсмертную молитву. Он поднял руку и затем рассёк ей воздух, давая сигнал палачу. Тот замахнулся топором и под восторженные вопли толпы обрушил его на шею Аяза Паши. Люди попытались подойти ближе, чтобы плюнуть в труп, который ещё несколько секунд подёргивался в предсмертных конвульсиях даже без головы, но янычары предупредительно сомкнули ряды плотнее. Удовлетворённо вздохнув, Ибрагим бросил холодный взгляд на Абдуллу, поджавшего губы, и направился обратно по ступеням во дворец. Ему удалось какое-то время прошествовать в одиночестве, но в одном из коридоров его всё-таки настиг запыхавшийся Абдулла. — Ты играешь с огнём, кафир, — процедил тот, сталкиваясь лбом с Ибрагимом, который повернулся к нему с равнодушным видом. — Откуда смелость такую берёшь, а? Паргалы повернулся, изобразив удивление на лице. — Я? Играю с огнём? — уточнил он. — Я избавился не только от Догана, но и от Аяза Паши, как ты и хотел. Он пытался помешать тебе взять под свой контроль все корпуса янычар на восточных границах и с потрохами сдать Хюррем Султан, а я помешал этому. — Паргалы с честным видом положил руку на грудь и посмотрел на Абдуллу, как на глупого обиженного ребёнка. — Если кто с огнём и играет, так это ты, Абдулла Паша, раз довёл до такого. Абдулла с шипением втянул носом воздух и брезгливо ткнул пальцем в грудь Ибрагима. Лидер мятежников был ещё довольно молод по меркам османов — ему не было и сорока, — но события последних месяцев превратили его в нервного, иссохшего и затравленного старикашку. Жгучие чёрные глаза теперь казались впалыми и блеклыми. Густые смоляные локоны пожухли, как осенняя листва, поредели, лишились цвета, а кое-где и вовсе осеребрились. Под глазами залегли тёмные круги от недосыпа и усталости. Он больше не внушал того трепета, как было раньше, при Мустафе, которому он приходился близким другом и соратником. Почти как Ташлыджалы, Явуз и Атмаджа. Из этой троицы лишь поэт Яхья остался жив — остальных открытых сторонников Мустафы Хюррем стёрла в порошок. Неуловимым остался и Абдулла, который во время Смуты скрывался в тени, в тылу Хюррем Султан, готовый нанести удар в спину. Но то было раньше. Сейчас перед ним стояла затравленная гиена, которая щерилась, потому что её постепенно загоняли в угол. Ибрагим чувствовал в его мыслях нарастающий ужас, и это ощущение опьяняло его. — Свою сладкую ложь можешь заливать в уши Иблисовой ведьме, а мне не вздумай! — рявкнул Абдулла Паша. — Я насквозь тебя вижу, греческий пёс. Ты должен был привести Аяза к казни, но не выставлять богохульником! Не мешать его грязное имя с тем, чем занимаемся мы! Ты сделал это специально! Несносный! — По-иному не получилось бы так просто убедить кадиев, что он заслуживает казни без доподлинного расследования. К тому же я связал его с Доганом, и это сработало. Не забывай, что Аяз был союзником Хюррем Султан во время Смуты. Действовать пришлось наверняка, — небрежно пожал плечами Ибрагим и по-волчьи ухмыльнулся, сжав кисть Абдуллы и отведя её от себя. — Чего ты так забеспокоился, Абдулла? Или испугался, что слова Аяза тень и на заговорщиков твоих уронит? Боишься, что гончие Хюррем Султан теперь без труда вынюхают тебя? Глаза Абдуллы превратились в две чёрные щёлочки. — Думаешь, теперь к словам моих людей будут относиться с опаской, подозревая в них пособников богохульников? Думай-думай, истина Аллаха всё равно победит! Ты не знаешь, о чём шепчутся в народе, пока ты купаешься в любви Хюррем Султан, предатель. Дни Селима, этого дьяволова выродка, сочтены. И ты станешь тем, кто приведёт его к смерти, поверь мне, — прошипел Абдулла, в конце гнусно усмехнувшись. — Если я прикажу тебе убить его, ты сделаешь это. — Ты так уверен в этом? — вскинул бровь Ибрагим, грозно понизив тон. — Иначе бедная Хатидже Султан будет вынуждена лицезреть, как мои беи надсекают кинжалом горлышки её милым детям прямо на её глазах. А потом вкладывают ей этот кинжал в руку. Поверь, о последствиях ты узнаешь первым. Не советую тебе злить меня, паша. Горло Абдуллы моментально оказалось в стальной хватке Ибрагима. — Вшивая гиена… — процедил он ненавистно. — Думаешь, убьёшь моих детей, и я сложу пред тобою голову с горя? Идиот. Сделаешь это — и я обращусь твоим Маляк аль-маутом, Абдулла. Загоню тебя в могилу и заставлю закопать самого себя. Абдулла вскинул обожающий взгляд к небу и прикрыл веки. — Маляк аль-маут уже оберегает меня, кафир. Как преданнейший из слуг Аллаха, он благословил меня. Защищает меня… так, как ни один ангел не защищает ни одного из бренных смертных… — Его голос сорвался с благоговейного шёпота и обратился змеиным шипением: — А ты и ведьма сгорите, слышишь, кафир? Сгорите в адском пламени! За грехи ваши! — Да ты просто безумен, — брезгливо сказал Ибрагим, убирая руку и отступая на шаг от Абдуллы. Он даже не сомневался, что лидер мятежников искренне верил в то, что говорил, и это напрягало даже хладнокровного Паргалы. Увидев тени в конце коридора, Абдулла прокашлялся, возвращая себе привычный вид, и бросил на своего визави жгучий взгляд. — Я всё ещё не видел приказа Повелителя о перемещении войск с восточных границ, который я приказал тебе достать, — напомнил холодно Абдулла. — Твоё время истекает. Даю неделю. Если к концу срока не выполнишь поручение, то я накажу тебя. Ты прав: смерть детей лишь озлобит тебя. Поэтому я просто пришлю тебе какую-нибудь часть тела султанзаде Османа… или Хуриджихан Султан. Она девочка и должна уступать брату, не так ли? Гнусно усмехнувшись, Абдулла обогнул Ибрагима, пихнув его в плечо, и направился прочь. Лицо Ибрагима перекосило и посерело. — Вонючая, вшивая гиена, ты хоть сам себя слышишь? — процедил Ибрагим, с ненавистью глядя в спину Абдулле. Тот зашагал прочь, но напоследок кинул на него взгляд из-за плеча. — И после этого думаешь, что делаешь дело по благословению Всевышнего? Ты просто безумец, Абдулла! — Безумец тот, кто покрывает рыжего демона, восседающего на солнечном престоле великих османов. Он — паршивое Иблисово отродье, коему не должно сидеть на троне. Он живёт чужую жизнь. Ибрагим сжал руки в кулаки и опасно осклабился. — Что ты несёшь? Какую ещё чужую жизнь? Твою, что ли? Взгляд Абдуллы стал насмешливо-снисходительным, и он уронил голову на плечо, посмотрев на своего врага с жалостью. — Ты ж вроде не глупец, Паргалы Ибрагим, никогда им не был… Но ты слеп. Слеп от своей алчности и надменности. Потому и не знаешь того, что знаю я. Не прозрел. Но прозришь. Обязательно прозришь. — Откуда ты, гиена, знаешь, что тебя благословил Всевышний? Откуда наглость такую взял? Абдулла поколебался с мгновение, как будто у него язык чесался что-то сказать. Наконец он решился — возможно, не сумев справиться с высокомерием: — Мне явился посланник самого Аллаха… Один из самых близких его спутников. Мукаррабун. Пресвятой серафим. Он благословил меня. Объяснил мою миссию великую… И я ни перед чем не остановлюсь, пока не уничтожу каждого кафира, каждое шайтаново отродье, которое посягает на чистоту нашей земли, благословлённой Аллахом. Ибрагим уставился на Абдуллу со смесью ужаса, насмешки и жалости. Впрочем, что-то в его словах неуловимо казалось ему убедительным. В конце концов, Ибрагим заключил сделку с Мефистофелем. С Иблисом. И дар его был вполне реальным. — Значит, ты думаешь, тебе Аллах ангела послал? Вот как? — Его голос так и сочился издёвкой. Бывший Визирь-и-Азам соединил руки за спиной и снисходительно вздохнул. — Может, тебе ведомо, когда и сам Исрафил спустится на землю? Или когда небеса обрушатся на нас? Абдулла ухмыльнулся, отрицательно покачав головой. — Тебе этого никогда не понять. Безбожникам не услышать голоса ангелов божиих. Слышать они могут лишь себя и своё эго. А то — есть голос Иблиса. При упоминании шайтана по коже Ибрагима неожиданно пробежался холодок. — Поэтому я не советую тебе препятствовать мне, Паргалы Ибрагим… За мной стоят ангелы Всевышнего. Селим умрёт. Умрёт. А с ним и рыжая жади. За смерть благороднейшего из шехзаде, которому суждено было сидеть на троне. Жизнь за жизнь. Так заведено. Такова судьба его, — словно заговорённый, бормотал Абдулла. Взгляд его уже не был направлен на Ибрагима, а куда-то в пустоту. Развернувшись, он ушёл, так и бормоча себе что-то под нос. — Промысел Аллаха будет исполнен… исполнен… Я исполню его. И в Рай попаду… попаду… Ибрагим опёрся рукой на стену и перевёл дыхание, ослабив воротник кафтана. Неделя. У него была неделя. За короткое время Ибрагим смог выйти в дамки. Он лишил Хюррем ближайшего союзника, заручился преданностью начальника тюрьмы и симпатиями главы дворцовой стражи. Это говоря о мелких фигурах. И он подпилил ветку, на которой сидел Абдулла, хоть это и было рискованным шагом. Хоть и не в лоб, но он показал лидеру мятежников, что играл на своей стороне. Дороги назад не было. Ставки выросли. Отныне Селим смотрел на него совсем по-другому. Ибрагим спас жизнь и ему, и Валиде Султан — причём дважды. Если после этого он бы попросил у них кусок государства, они бы, может, и не стали даже считать это излишней наглостью. Селим едва ли не ворковал с Ибрагимом во время занятий, глядя на него с восторгом и обожанием. От прежнего холодка, даже формального, не осталось и следа. Селим был полностью в его власти — с такой теплотой на него даже Мустафа, кажется, не глядел. И тогда Ибрагим понял: стоило убрать когти. Затаиться. Он вышел на совсем другой уровень. У Белых почти не осталось фигур для защиты. Он был почти у цели. Нужно было лишь проявить ещё немного терпения.***
— Шах и мат, — самодовольно заявил Ибрагим, переставляя ладью на нужную позицию, и откинулся на стуле во всём блеске своего торжества. Закинув ногу на ногу, он широко усмехнулся. — Ей-богу, Матракчи, мне почти скучно побеждать тебя. Насух-эфенди только сокрушённо покачал головой. — Паша Хазретлери, я в этой игре вам не соперник. Вам доставляет удовольствие издеваться надо мной? Может, всё-таки в матрак сыграем? Ибрагим посмеялся и отпил немного прохладного чая из поднесённого слугами кубка. Сегодня он был в добрейшем расположении духа: сидел в шатре, евнухи с опахалами делали своё дело на милость, чай был идеальной температуры, голова почти не болела впервые за эту неделю, и ему было в кои-то веки не жарко. Так ещё и в очередной раз простофиля Матракчи продул ему в шахматы. — Если ты собираешься свариться на солнце, бог тебе в помощь, Матракчи. Я полюбуюсь отсюда, — ухмыльнулся в кубок Ибрагим. — Я смотрю, вы в хорошем настроении, паша, — осторожно заметил его друг, оглядываясь по сторонам в поисках ненужных ушей. — У вас с Хюррем Султан… всё хорошо? — Лучше не бывает, Матракчи. Мы с Валиде Султан чудесно ладим, иначе с чего бы мне сидеть в шатре и играть с тобой в шахматы? — Ибрагим указал ладонью на окружающее пространство. — Предатель убит, заговорщики притихли. Подготовка к походу идём полным ходом под моим руководством. Повелитель исправно посещает уроки и делает успехи, оттого у нашей госпожи появилось больше времени на отдых. Её здоровье улучшилось. Я больше не пленник. Во дворце тишь да благодать. Всё просто замечательно. Насух-эфенди, впрочем, не испытывал особой экзальтации по этому поводу. Уставившись на Ибрагима в недоумении, он понял, что тот и впрямь не ёрничал, и только вяло пожал плечами, затем взялся за собственный кубок, угрюмо из него отпивая. — Ну… Вам виднее, паша. — На что ты намекаешь? — спросил Ибрагим, чуть посмурнев. Он понял без слов красноречивый взгляд Матракчи и, раздражённо вздохнув, жестом руки отозвал слуг. Они остались в шатре одни. — Ну, излагай. — Я не могу понять, что так переменило ваши мысли, паша, — покачал головой Матракчи, наклоняясь ближе к Паргалы и уткнувшись локтями в разведённые колени. — Чего вы добиваетесь? Ибрагим поднял брови, продолжая манерно качать остроносым носком туфли вверх-вниз. — Добиваюсь? Я уже добился того, что хотел, и это ещё даже не конец. — Хюррем Султан убила нашего шехзаде Мустафу, — любезно напомнил ему Матракчи сквозь плотно стиснутые зубы. — Не сочтите за наглость, паша, но многих почитателей покойного шехзаде ваши действия заставляют усомниться... Матракчи замолчал, и Паргалы опасно сузил глаза, забарабанив подушечками пальцев друг о друга. — Ну, договаривай. Усомниться в чём? В моей преданности памяти шехзаде? — подначил его Ибрагим. — А не много ли ты на себя берёшь, поучая меня, Матракчи? — Кто я, чтобы поучать вас, — вздохнул нефальшиво Насух-эфенди. — Я за вами не то что в даире Хюррем Султан — да хоть в Иблисово пекло пойду. Я просто хочу понять ваши намерения. — В даире Хюррем Султан я заявлюсь и сам, не изволь тревожиться, — ухмыльнулся Ибрагим, накалывая на вилку порезанный кусочек охлаждённого арбуза и отправляя себе в рот. — А вот насчёт пекла Иблиса… как говорится, будь осторожен в своих желаниях. Выражение лица Насуха было неописуемым. Ибрагим понял его замешательство, закатил глаза и вздохнул. — Матракчи, я не думал, что ты окажешься так недогадлив. — Паша, но это… это же… Аллах всемилостивый, — Насух скривился и спрятал половину лица за ладонью. — Неужели вы и Хюррем Султан… Ибрагим принялся задумчиво водить пальцами по навершию Ферзя, раскачивая фигурку в разные стороны. — Пока нет, но это лишь вопрос времени. Она одинока, разбита, испугана. Думает, что все вокруг враги, никому не может доверять… Ей нужен друг и союзник, достаточно умный, чтобы противостоять с ней её врагам, и тот, чьи мотивы она сможет читать как книгу. Я сделал всё, чтобы она думала, будто получила такого друга. Но это ещё не всё… — менторским тоном шептал Ибрагим, растягивая слова, и наконец вскинул блестящие глаза на друга. — Она посещает Дом Отдохновения, Матракчи. Дом Саида. Уж ты-то наверняка слышал об этом паршивом заведении для «заблудших» душ. — Хюррем Султан? Дом Саида? — вылупившись на визиря в ужасе, переспросил босниец. — Аллах, паша… Вы точно ничего не путаете? — Я проследил за ней, был там. Я видел её своими глазами, — кивнул Ибрагим и затем подтянул фигуру Короля ближе к Ферзю. — Тогда-то я и понял… Нашей дражайшей, честной и такой праведной Хюррем Султан нужен не только сердечный друг, но и кое-кто ещё. Кое-кто, кто может удовлетворить её низшие потребности. — Порочная женщина… убить шехзаде Мустафу, предать память Повелителя… Аллах не простит ей этого, — одними губами процедил язвительно Насух-эфенди, затем прошептал короткую молитву, и его плечи передёрнуло от отвращения. — Но, паша, не собираетесь же вы, в самом деле, порочить и себя таким грехом? — Цель оправдывает средства. Это самый быстрый путь. И самый эффективный. Ты бы видел её, Матракчи. Знал бы я, что её можно таким образом совратить и выбросить в Босфор, то не тратил бы зря времени на попытки разладить их отношения с Повелителем более честным путём. Ибрагим взял пальцами чёрного Короля и, сбив фигуру Ферзя, водрузил его на освободившееся место в центре шахматной доски. — Раньше она контролировала даже шевеление теней вокруг себя, каждый шаг государев отслеживала. А теперь я окружил её заботой и вниманием, и она разделила это бремя со мной, хотя бы в государственных вопросах. Бдительность её начала ослабевать. Взгляни: вокруг нас даже нет толпы янычар. Султанша чаще смеётся, лучше спит… Огонь в ней распалятся с каждым днём всё сильнее, а моя задача — лишь раздувать этот огонь мехами. Рано или поздно она отдаст мне ещё больше власти. Отдаст себя. И вот тогда я заберу всё. — Вы… убьёте Хюррем Султан и султана Селима? — сиплым шёпотом произнёс Матракчи. Ибрагим подумал какое-то время, затем покачал головой. — Не думаю, что в том будет нужда. Смерть их может закрутить маховик междоусобиц и хаоса заново, а государству сейчас новая Смута не нужна. Нет. Под моим началом начнётся просвещённый век. Золотой век Османской империи, — с придыханием закончил Ибрагим, позволив себе мечтательную улыбку. — Но как же Абдулла Паша? — имя заговорщика Насух произнёс одними губами, состроив вопросительную гримасу. — Это ведь он стоял за покушением на государя, верно? Ибрагим скупо кивнул. Матракчи стёр испарину с шеи. — Но Абдулла не успокоится, как и Хюррем Султан… Как же вы запутаете след, паша? — Матракчи смотрел на Ибрагима, как на гения мысли, широко распахнув глаза и едва не приготовившись записывать его мудрые думы на пергаменте. — А я и не запутаю, я отдам ей на растерзание Абдуллу… в своё время, — пожал плечами небрежно Ибрагим, снова потягивая холодный чай. Увидев захлопавшие в недоумении глаза Насуха, Паргалы устало вздохнул, будто говорил с дитём малым. — Иногда кое-какими фигурами приходится жертвовать во имя большей добычи, друг мой. — Паша кивнул на доску. — Ты вот этот урок всё никак запомнить не можешь: хочешь защитить каждую пешку, а в итоге проигрываешь. — Но ведь… Абдулла Паша очень любил покойного шехзаде. Он важная фигура среди мятежников. В его руках есть власть, уважение, любовь простого народа… Ибрагим шумно втянул носом воздух и грозно вскинул палец к небу. — Этот выродок Иблиса подписал себе смертный приговор в тот самый момент, когда вздумал угрожать мне. Ещё и жизнью моих детей. В этот момент всё, что он сделал для покойного шехзаде, стёрлось для меня. Он умрёт, Матракчи. И умрёт паршивой смертью. Как и полагается паршивой собаке. — Губы Паргалы исказила жестокая хищническая улыбка, и Матракчи до костей пробрало от неё. — Но в одном ты прав: Абдулла и впрямь владеет большими ресурсами и связями, во время войны он с их помощью и поддерживал Мустафу… Но он воин и склочник, а не политик. И в том его слабость. Он ждёт поединка в лоб. Матракчи кивнул. — Я подслушал то тут, то там… Вы правы. Он намеревается раздуть мятеж во время похода на Багдад. Подговаривает янычар, подкупает их… — Да. Затем ему и нужен приказ об отводе лояльных султану войск с восточных границ. — Значит, как только падишах ступит на земли санджака Диярбакыр, его тотчас захватят янычары Абдуллы? — Насух настороженно уставился на Паргалы. — И поскольку лояльные ему войска отведены прочь от границ, Селим останется беззащитен? — Да. И я знаю это. А Абдулла знает, что я это знаю, — с ленцой отозвался Ибрагим. — Поэтому он рассчитывает, что я не воспрепятствую вооружению его янычар и подготовке ловушки. — Этот шакал пытался убить Повелителя и замести следы, — запричитал Матракчи, сжав челюсти. — Что же даёт ему такую смелость? Помимо угроз в ваш адрес. Ибрагим забарабанил пальцами по столику с шахматами. — Я выяснил, что с казначеем, Исмаилом Пашой, у Абдуллы довольно натянутые отношения. Что странно, учитывая его амбициозные аппетиты при вооружении своей маленькой мятежной армии в тылу империи. Собственно, это и навело меня на идею: выяснить, откуда же в таком случае поступают на его нужды такие большие средства. — Разве он не получал их от Михринисы-хатун и её людей? Всё его золото разве не от контрабанды и корсарских рейдов? — поднял бровь Насух-эфенди, снова отпивая из кубка. — Хюррем Султан перекрыла ему этот золотой источник, когда я бросил ей на растерзание Михринису-хатун и её нового мужа. — Рот Ибрагима скривился в гнусной улыбке. — Но денег у Абдуллы от этого меньше не стало. Я стал копать дальше, собрал шепотки с разных уголков столицы. И, благодаря Малеку, выяснил, что Абдулла держит в своих руках не только контрабандистов с их доходами, но ещё и игорные заведения Стамбула, доставшиеся ему от сбежавшего Гритти, и фактически все таможенные заставы Стамбула. Матракчи незамедлительно поперхнулся, представив масштабы описанного. — Аллах… это же… — Делает Абдуллу богатейшим человеком в государстве после нашего Повелителя, — невозмутимо подтвердил Ибрагим. — И стал он таковым как раз благодаря Исмаилу. Абдулла каким-то образом завладел их с сыном перепиской с шехзаде Мустафой во время Смуты. И теперь помыкает нашим дефтердаром с помощью этих писем. — Что же в этих письмах? Мне казалось, Исмаил Паша занял сторону Хюррем Султан во время войны. — Занимал, но только чтобы защитить свою шкуру. Он тайно писал Мустафе и поддерживал его золотом какое-то время, пока госпожа окончательно не склонила чашу весов в свою пользу. После он быстро переметнулся. До этого Исмаил свято верил в победу Мустафы. Матракчи поник. — Да... Как и все мы, паша... — печально вздохнув, он прокашлялся. — И вы думаете о том, чтобы вернуть Исмаилу Паше эти письма? Освободить его от шантажа Абдуллы? Ибрагим криво улыбнулся. — Достаточно будет дать понять Исмаилу Паше, что безопасней им будет находиться у меня на сохранении. Мало ли какой предатель вздумает очернить его имя перед государем, — паша спрятал самодовольную улыбку за кубком. — Нужно удостовериться, что письма эти там, где я предполагаю. А удостоверитесь в этом ты и Малек. Матракчи подобрался и побледнел, как делал всегда, когда Ибрагим Паша поручал ему какие-то шпионские задания, но всё же скованно кивнул. Ибрагим достал из внутреннего кармана расстёгнутого шёлкового жилета, который набросил на голое тело, небольшую записку. Насух-эфенди забрал её и принялся изучать. — Я уже успел выяснить, что письма он не держит в своих особняках, где живёт, ибо боится кражи. Разумно. Такой компромат должен храниться в более надёжном месте. И вот так совпадение: у нашего Абдуллы есть не только супружеский очаг, но и позывы горячего сердца, — патетично начал Ибрагим и кивнул на записку в руках Насуха. — Установи слежку за хатун, которая живёт по этому адресу. — Да, паша. Как её зовут? Ибрагим развалился в кресле с господским видом и выждал театральную паузу. — Её имя — Сильвия, Насух. — Сильвия-хатун?! Возлюбленная Бали-бея? — задохнулся от удивления Насух, захлопав ртом на манер рыбки. — Но... Но как это... Как вы всё это узнали, паша? — Птички напели, Насух, — холодно ответил Ибрагим, всем своим видом показывая не задавать глупых вопросов. Пригубив кубок, он продолжил: — К нашей досточтимой венецианской мадонне, которой удалось очаровать сразу нескольких высокопоставленных османских мужей, Абдулла захаживает под предлогом пятничных молитв. — Такой, как Абдулла Паша... и ходит к неверной, которая спит сразу с несколькими мужчинами? — Насух выглядел так, словно у него мир перевернулся. — Ну, скажем так, об этом крошечном нюансе Сильвия-хатун предпочитает молчать. Будучи племянницей венецианского посла, она способна создать себе незапятнанную репутацию. — А что о поведении племянницы думает синьор Контарини? — Думаю, всячески поощряет, — по-волчьи ухмыльнулся Ибрагим. — От своих любовников она получает массу ценных сведений... Впрочем, это всё лирика. У меня есть опасение, что этот предатель Абдулла заберёт письма с собой, когда отбудет из столицы. Через две недели подготовка будет завершена, и Абдулла отправится в Диярбакыр. Едва он пересечёт границу санджака, добраться до него будет сложнее, пока не начнётся наступление… Нужно успеть, Матракчи. По спине Насуха-эфенди пробежались мурашки, и он со вздохом ослабил воротник. — Аллах да поможет нам… Я сделаю, что смогу, паша. Внезапно виски Ибрагима сдавило острой болью, и он прошипел ругательство сквозь зубы. — Опять головные боли? — участливо спросил босниец. — Проклятье, только угомонились. Видимо, жара сказывается. Пойдём-ка внутрь. Ибрагим собрался было подняться с места, как к их шатру зашагали бостанджи. Они волокли небольшой сундук, который поставили перед визирем и его верным другом. — Что это такое? — напрягся Ибрагим. — Абдулла Паша прислал вам головы предателей в подарок, паша, — отчитался один из стражей дворца, открывая крышку сундука. — И попросил передать, что теперь в окружении верных слуг Повелителя будет меньше змей. Матракчи всего передёрнуло, и он, скукожившись и втянув голову в плечи, принялся читать молитву. Внутри сундука лежала голова, законсервированная мёдом. Али Мехмед. Его преданный глава стражи, отыскавший наёмника, который подставил Аяза в афере с Доганом. Руки Паргалы сами собой сжались в кулаки, лицо обратилось непримиримой маской гнева и ненависти. Губы зашептали немую молитву вперемешку с проклятьем. Один из бостанджи достал письмо из кармана и протянул Ибрагиму. Тот молча кинул записку Матракчи. Насух-эфенди, в чьи должностные обязанности, по-видимому, отныне входило чтение корреспонденции своего друга и господина, разломал сургуч, достал письмо и уставился на строчки. Несколько секунд в воздухе висела тяжёлая тишина. — Паша… — наконец испуганно прохрипел Матракчи, неуклюже касаясь плеча визиря. Ибрагим стряхнул руку и кивком головы призвал унести сундук прочь. Затем повернул голову к другу с вопросительно вздёрнутой бровью. — «Расскажи, как пузико твоё гиенье чешут гяуровы пальцы и с них же ты принимаешь ядовитый лукум, кафир. Что ж, Аллах будет доволен — я избавил мир от ещё одного гордеца, возомнившего себя пушистым питомцем проклятущей ведьмы. Твоя Хатидже Султан и дети твои прямо сейчас в Бахчисарае, живут своей спокойной жизнью. Недалеко от них бдят мои бравые морские львы. В конверте можешь найти доказательство. Помни о приказе: убеди ведьму и её отродье отвести войска из Диярбакыра в Алжир на охрану границы. А на восток отправь бейлер-беем Ахмеда Пашу. И сделай это скорее. Совершишь ещё хоть одну ошибку, кафир, хоть одну — и части тел твоих детей станут моим следующим тебе подарком»… — чуть задыхаясь, прочитал сообщение Абдуллы Матракчи. Сипло втянув носом воздух, Ибрагим развернул тяжело сгибающимися пальцами конверт, и из него в ладонь упало единственное в своём роде кольцо — «Слёзы двух влюблённых», которое он подарил Хатидже в знак примирения. Два изумрудных бутона друг напротив друга, инкрустированные белыми топазами. Другого такого в мире не было, ибо сделано оно было ювелиром по чертежу самого Ибрагима. — Абдулла… Эта клятая шакалья мразь купила Гиреев. — Ибрагим сжал кольцо в ладони так сильно, что грани его до крови прорезали ему кожу. — Ублюдок. Я убью его. — Паша… Али Мехмед-ага… — пробормотал Насух-эфенди и замолчал, увидев вперенные в себя злые глаза. — С этого дня я приставлю к твоему дому охрану, Матракчи, не трясись так, — выплюнул Ибрагим и, отвернувшись к парку, провёл языком по передним зубам. Пальцы визиря лихорадочно начали расчёсывать густую чёрную бороду. — Ах ты, собака бешеная… Напомнить мне о приказе, значит, решил? Что ж, хорошо. Да будет так. Да прольётся кровь.***
Возвращался с очередного собрания Дивана Ибрагим в отвратительном настроении, ещё и поздним вечером. Абсолютно ничего не складывалось так, чтобы предложение увести войска султана прочь с восточных границ выглядело мало-мальски логичным и последовательным. В былые годы Визирь-и-Азамом Ибрагим Паша бы скорее приказал высечь плетями пашу, который предложил бы такую чушь. Так, для потехи. Чтобы дурь вылетела из головы. Ворвавшись в свои покои, Ибрагим порывистыми движениями сорвал с плеч кафтан, сбросив его на диван, вслед туда же полетел и тюрбан. Умывшись в тазу с водой, паша взглянул в зеркало на своё лицо и подивился усталому, измождённому виду. Война с персами наступала на пятки. Абдулла угрожал Хатидже и детям. Селим готов был с ложечки есть. Хюррем с момента инцидента в богадельне ни разу не связывалась с ним. Одна его ошибка могла стоить всего. Ещё и голова болела всё чаще. Он должен был действовать через султаншу. Она была его главной целью, но Ибрагим понимал, как важно было сохранять лицо, не позволить Хюррем даже на мгновение подумать о том, что он преследует корыстные цели. — Эрья-хатун! — Ибрагим позвал свою прислуживающую рабыню, и та скользнула внутрь покоев, склонившись в глубоком реверансе. — Позови-ка ко мне Сюмбюля-агу. Рабыня удалилась, и через какое-то время Ибрагим услышал шебаршение в своей голове — и без труда узнал приближающегося кызляра-агу. Судя по отборным ругательствам в голове, прощелыга-сириец был очень недоволен, что его в такой час вызывал неприятный ему до скрежета зубов Ибрагим Паша. Старший евнух быстро натянул на лицо подобострастное выражение и лебединой походкой вплыл в кабинет Ибрагима. Раскланялся. Ишь чего, подумалось Паргалы, стоило ему только обзавестись фавором Хюррем Султан — так сразу к Сюмбюлю и манеры вернулись, и учтивость в тоне. — Паша Хазретлери, чем жалкий раб может услужить вашей милости? — сладенько растягивая слова, запел Сюмбюль-ага, когда двери за ним закрылись. — Где сейчас наша Хюррем Султан? — Ибрагим посмотрел на свои перстни. — Мне поговорить с ней нужно о делах похода, устрой нам аудиенцию. Отлагательств не потерпит. — Султанша… — замялся евнух, — в отъезде… — На дворе глубокая ночь. Какой ещё, к дьяволу, отъезд? — плечи Ибрагима напряжённо дёрнулись, голос обратился грозным хрипом. Сюмбюль заметался на месте, взгляд его стал растерянным. Губы его что-то привычно забормотали в беззвучии, и Ибрагим начал стремительно терять терпение. Кулак его ударился об диван, и кызляр-ага вздрогнул. — Говори, Сюмбюль! Где Хюррем Султан?! — В доме… в доме Саид-бея, паша… Внутри Ибрагима что-то треснуло и рухнуло вниз. Он подошёл к Сюмбюлю, который вжал голову в плечи и как будто даже уменьшился в размерах. — И что же госпожа там делает, Сюмбюль? — притворно спокойно начал Ибрагим, хотя в голосе его тихо ревели черти. — Может, стихи слушает? Или, упаси Аллах, сама кому зачитывает? — Не могу знать, паша… клянусь Аллахом. — Да ты не клянись, ага, не клянись. Сгоришь же за ложные клятвы. Думаешь, я не знаю, что ранее ты с ней туда ходил? — П-паша… — Сюмбюль жалостливо захлопал ресницами, уставившись на пашу — неожиданно — в поисках поддержки. — Паша… ну что же я, жалкий раб, могу поделать с желанием своей госпожи?.. Она — Валиде Султан, её воля — закон. — Саид. Где он? Хюррем Султан ведь отправила его с каким-то поручением прочь от столицы. — Саид-бей вернулся, паша… — Сюмбюль поневоле зажмурился. — Сегодня... — Так она сейчас с ним? — спросил Ибрагим и сам диву давался, как ему удавалось сохранять хладнокровие. Хотя чувствовал: плотину гнева вот-вот прорвёт. Потому что кое-кто нарушил обещание. — Ну? Чего молчишь, Сюмбюль-ага? Твоей тупости должен же быть предел. Вытащив руку из-за спины, Ибрагим медленно потянул её к Сюмбюлю и принялся стряхивать невидимую пыль с его кафтана. — Ты не должен потакать этому. — Стряхнул ещё немного пыли и заодно унизительно толкнул ладонью несчастного евнуха. — Ты должен вразумлять её, если она сама не способна. — Толкнул посильнее да так, что Сюмбюль чуть не упал. — Должен отговаривать от этого блуда. — Паша, помилуйте… — проблеял Сюмбюль, затрясшись. Он не мог посмотреть в глаза визирю. — Потому что она не просто твоя госпожа. — Ибрагим вдруг со всей силы вонзился пальцем в грудь тщедушного глупца и заорал ему в лицо, обрызгав слюной: — Она — Валиде Султан великой Османской империи, а не одна из твоих подопечных рабынь, идиот! Сюмбюль поджал трясущиеся губы и захныкал, испуганно кивая в знак согласия, но всё ещё не в силах что-то выдавить из себя, пока Ибрагим выплёскивал на него всю ярость, тряс за грудки и осыпал проклятиями его скудный ум. Его гложила ярость, ненависть, разочарование — и горячая, прожигающая прямо до нервных оснований ревность. Он моментально представил, как Хюррем прямо сейчас извивалась под этим ублюдком Саидом, позволяя ему впечатывать себя в бархатные подушечки в этом доме извращённых удовольствий, и у него потемнело в глазах и зашумело в ушах. И всё — именно тогда, когда он, Ибрагим, спасал жизни ей и Селиму. Заботился о государстве. Защищал их обоих. Может, она и впрямь была ведьмой? Только у ведьмы не могло быть ни капли достоинства и чести. Ибрагим в ярости отшвырнул от себя Сюмбюля, как тюк с картофелем, и размашистым шагом, от которого содрогались стены дворца, направился вон. Невидимое забрало упало на глаза, и он буквально ничего не видел перед собой, кроме пелены кровавой ярости. В голову ворвались чужие голоса, заорав наперебой на уровне громкости утреннего набата, и внутри черепа нестерпимо загудело, в висках и глазах зарезало. Одна из волн боли накатила резкой вспышкой, и он зажмурился, пошатнувшись и схватившись за стену. Те как будто покрылись трещинами от его прикосновения. Или же ему показалось, что не только весь дворец — мир начал разрушаться. Она всё ещё ходила к Саиду, хотя он запретил ей — ради государства, ради чести своего сына, ради самой себя! Кем она себя возомнила? Портовой шлюхой? Позади что-то повизгивал Сюмбюль-ага, но его голос превратился в отдалённое эхо, слышимое, как под толщей воды. Не помня себя от ярости, Ибрагим добрался до выхода из павильона. В полубессознательном состоянии он, перемещаясь по стенке и исторгая потоки тихих проклятий, готов был дойти до конюшен, оседлать коня и поехать к дому Саида, чтобы предать его очистительному огню. Да прямо с ней внутри. Закончить всё это. Где его власть? Где вся власть, обещанная ему распроклятым Мефистофелем? Он чувствует только унижение и поражение — такое острое и слепое, что ему хочется реветь во весь голос. А потом у входа во дворец он видит её размытую фигуру. Застывшую в недоумении. И его глаза вскидываются на неё в выражении исступленной ярости — такой чистой и незамутнённой, что, ей-богу, сейчас ей можно резать лучше десятка ножей. Он бы с удовольствием вспорол ей грудь и посмотрел, как она будет истекать кровью. Порочная, гнусная, недостойная женщина! От мыслей о которой у него кровь в чреслах кипит. Ибрагим что-то прорычал и ударил кулаком по стене в бессильной ярости. А затем направился к ней, трясясь от злобы. Хюррем зашагала к нему навстречу, жестом руки показав своей свите отступить назад. Когда они поравнялись на месте, в нос Ибрагиму ударил её омерзительно-прекрасный запах пряной вишни и горького миндаля, от которого он не сдержался и издал низкий гортанный стон. Запах власти. Запах всего, что он когда-либо желал. И прямо сейчас он может сделать что-то, что разобьёт его шанс получить его, вдребезги. Внутренний голос кричал остановиться, урезонить бурю ненависти внутри. Но он не мог. — Что это с тобой, паша? Беса увидел? — голосом Хюррем можно было утрамбовывать курганы могил, настолько он был холодным и сердитым. — Лучше увидеть беса, чем эту… непотребность, — прошипел он дрожащим от ярости голосом и поднял руку, демонстрируя ей, как та судорожно сжимается в кулак до побелевших костяшек. Это была хорошая иллюстрация того, что он хотел сделать с её шеей прямо сейчас. — Пока мы готовимся к войне, пока предатели окружают тебя и Повелителя, а я рискую жизнью, чтобы защитить вас… понравилось тебе снова предаваться блуду с этим немытым рабом Саидом? Звонкая пощёчина не охладила, а лишь распалила его сильнее. Хюррем сжала губы, вздёрнув подбородок, а он сделал к ней один грозный шаг и теперь мог дышать ей прямо в лицо, как рассвирепевший шакал. Свита Хюррем позади что-то испуганно промямлила, но Хюррем снова вскинула руку и тем отозвала наложниц и охранение. Они остались одни под куполом звёздной ночи, освещаемые светом от жаровней и обдуваемые тёплым воздухом. — Я не собираюсь с тобой обсуждать твои грязные, недостойные домыслы, — выплюнула она ядовито и гордо подняла голову. — Если ты хочешь быть мне союзником, контролируй свои эмоции и свою похоть, Ибрагим. Знай своё место. Она предприняла попытку обойти его и уйти, как Ибрагим преградил ей дорогу рукой и вжал ладонь прямо в её живот, отчего по всему телу Хюррем прошлась дрожь, и он это заметил. — Убери руку. — Закрыв глаза, будто пытаясь контролировать гнев, процедила Хюррем. Его жаркое дыхание опустилось на её ухо. — Скажи, госпожа, что он делал с тобой? Какие фантазии ублажал, пока прикасался к тебе так, как я сейчас? — Он смело провёл ладонью вверх и вниз по её животу, и ярко-голубой ободок глаз султанши начал стремительно сужаться. Шёпот его стал дрожащим, вызывающим, с почти неприкрытой похотью. Он втянул её запах носом и блаженно прикрыл веки. — Скажи, думала ли ты в этот момент обо мне? Скажи, ведь мы договорились быть союзниками друг другу. А союзники не должны лгать. Щёки Хюррем вспыхнули маковым цветом, глаза лихорадочно заблестели — но отнюдь не от испуга или ненависти. Её запах стал сильнее. И он облизнул губы и влажно выдохнул последние слова ей на ухо: — Прекрати сопротивляться. Больше нет причин. Только скажи, и эти клятые фантазии перестанут наконец быть лишь фантазиями для нас обоих. Она медленно сдвинула на него зрачки, и Ибрагима сотрясло до нутра от их выражения. Если бы не опасность разоблачения, он мог покляться, что готов был взять её прямо здесь. Как он вообще мог хоть когда-либо оставаться равнодушным при виде этих налившихся алых губ, хитрых блестящих глаз, пробирающего до костей голоса и сводящего с ума запаха? Или же это вожделение кипело внутри него всегда, подпитывая ненависть, а теперь, когда не было никаких препятствий, отчаянно рвало ему грудную клетку и требовало выпустить наружу? — Так ты что, хочешь стать моим наложником, Ибрагим? — Пухлые влажные губы изогнулись в гнусной издёвке, когда она слегка наклонилась к нему и посмотрела на его приоткрытый рот. Глаза вскинулись и встретились с его, хитро сверкнув. — После стольких лет ты готов так низко пасть? В глотке пересохло до изнеможения. Он должен был сказать что угодно язвительное и ядовитое, отшатнуться от неё и сохранить достоинство. И у него бы непременно получилось, если бы не письмо Абдуллы и все остальные потрясения, которые вышибли из него остатки здравого смысла. А ещё её присутствие, которое кружило ему голову. Паргалы сглотнул и окинул её лицо жаждущим взглядом. — Мне плевать. — Его голос походил на задушенное эхо со дна колодца. Ладонь его всё ещё покоилась на животе Хюррем, и лишь ощущение её горячей кожи через ткань платья позволяло ему говорить связно. Его глаза обречённо закрылись, и он соприкоснулся с ней лбами. — Наш с тобой общий враг вот-вот сомкнёт удавку на моей шее. Я должен сделать окончательный выбор. И я делаю. Иначе сойду с ума. Хочешь, чтобы я признал это? Я признаю. Ты победила. Возможно, сам того не ведая, он произнёс очень важные слова. Об этом говорил её взгляд, ставший более растерянным и отстранённым. Краем сознания Ибрагим подумал, что его гипотеза относительно её дара предвидеть события доказала свою несостоятельность. Она выглядела так, будто совсем не ожидала такого исхода. — А как же Хатидже Султан? — тихо произнесла она, и он смешал её колючий шёпот со своим утвердительным вздохом. — Или, если она однажды узнает, ты скажешь ей, что после Нигяр-калфы решил подняться немного повыше? Ибрагим оценил издёвку, глумливо усмехнувшись, и встретился с ней взглядом — слишком красноречивым. Она спрашивала это, исключительно чтобы поддеть. — А как же Повелитель? — ответил он ей встречной колкостью. — О своей чести ты тоже не то чтобы думаешь, госпожа. — Моя честь умерла в тот день, когда я убила его сына. Остальное — лицемерие, — сухим, скрипучим голосом ответила Хюррем, словно воспроизвела мысль, которую повторяла, как молитву или проклятие для себя. Взгляд её стал непримиримым и непроницаемым. — Я живу только ради Селима и для него готова на всё. Я не могу позволить себе иметь честь. Они разделили ещё несколько тяжёлых вздохов в тишине, нарушаемой лишь треском пламени в жаровнях. — Так каков будет твой ответ? — спросил он, чуть шевельнувшись и потеревшись лбом о её. Она молчала, и он шумно вздохнул. — Не притворяйся, что этого хочу только я. Я слышу, как рвано ты дышишь. Как заходится твой пульс. Его ладонь медленно поднялась вверх и остановилась напротив гулко бьющегося сердца, затем большой и указательный пальцы шаловливо зацепились за пуговичку кафтана и игриво расстегнули. Затем другую. Декольте стало шире, и он, оттянув заправленный в него палантин, опустил взгляд, чтобы увидеть ложбинку полной нежной груди. Дышать носом больше не было сил, и он предвкушающе облизнулся и посмотрел ей в глаза, всё ещё соприкасаясь с ней лбами. — Я хочу, чтобы ты стала моей женщиной, — произнёс он чистую правду. Подушечки пальцев его пощекотали кожу груди и легонько отвернули ворот платья, грозясь пойти дальше, если она не ответит. — Только моей. — От врага Валиде Султан к её другу, спасителю, а затем и любовнику? — Её губы улыбнулись, но глаза, обращённые к нему, совсем не смеялись. В них стояла странная обречённость, которая вызывала у него смешанные эмоции. — Довольно стремительное продвижение по службе, не так ли? Что дальше захочешь? Может, никях? Детей заведём? Ибрагим не удержался и рассмеялся. — Какая чушь, правда? Хюррем усмехнулась одним уголком рта, но довольно быстро улыбка потухла. Ибрагим скользнул рукой по её талии и сжал ткань платья. Взгляд его загорелся решительностью, жадностью, тщеславием. Всей палитрой его любимых пороков. — Я захочу больше. Смерть всех наших общих врагов, а затем и тех, кто вздумает встать на нашем пути. — И тут он тоже произнёс чистую правду. — Помимо Аяза Паши, есть и другие шакалы в овечьей шкуре, затаившиеся в тенях. После той казни на площади они жаждут моей крови едва ли не большей твоей или нашего падишаха. — Они думают, что ты предал их и что ты ешь с моих рук. Да, паша, у меня тоже есть свои шептуны в городе. Я знаю сплетни. — Что ж, я бы не хотел их больше разочаровывать, — усмехнулся Ибрагим, посмотрев на декольте Хюррем Султан. — Среди этих шакалов есть тот, кто организовал покушение на тебя, меня и Селима? — сузила глаза Хюррем. — Именно. Я не знаю его имени. Он сблизился с Мустафой, когда я был в отдалении. Ясно лишь то, что он тщательно скрывает остальных заговорщиков, оставаясь при этом подле тебя и государя. Когда я начал выдавать имена союзников Мустафы и попытался выйти на его след, он отправил мне весточку. Дал понять, что следующей жертвой стану я. — У тебя есть догадки? Ибрагим отрицательно покачал головой. Он не мог выдать ей имя раньше срока. Не до того, как сможет убедиться, что его семье точно ничего не грозит. — Этот шакал осторожен. Таким однажды был и Эфенди Хазретлери. Но он, как ты знаешь, давно мёртв. И этого пса ожидает та же участь. Поэтому… — Ибрагим со вздохом опустил плечи. — Дороги назад для меня больше нет. Я честен перед тобой. Хюррем ещё какое-то время рассматривала лицо Ибрагима, хмуро сведя брови на переносье, и о чём-то раздумывала. Ибрагим в очередной раз подумал, что отдал бы многое, чтобы прочитать сейчас именно её мысли вместо всех остальных людей вокруг. — Ты поймёшь, когда я приму решение, — произнесла она тихо и тут же вспорхнула из его объятий, как голубка, оставив с заколотившимся сердцем смотреть себе вслед. Головная боль чудесным образом отступила.