Воспоминание четырнадцатое
Порт Трабзона встретил его недружелюбно. Косые взгляды, ленивые поклоны, фальшивые ужимки — во всём этом так и сквозило пренебрежение к предателю шехзаде Мустафы, переметнувшемуся к ведьме Хюррем, понесшей от шайтана. И он все мысли их слышал: что и его самого приворожили, что и он сам — такой же слуга шайтана, как и Хюррем, что они вдвоём разыграли спектакль с кровопролитной гражданской войной, чтобы извести Сулеймана и захватить власть, ибо оба они — паршивые гяуры. Поэтому кольцо янычар вокруг Ибрагима в этот день было особенно плотным. Паргалы брезгливо морщился, пытаясь не обращать внимания на этих нищих духом, и во все глаза выглядывал Нико. Море было неспокойно, и уже пару раз стихия вздымалась вверх, злобно кусая берег и пощипывая его щёки солёными брызгами. В воздухе пахло сыростью, рыбой и мочевиной — обычные запахи для Парги, он привыкший к ним был, но почему-то сегодня они вызывали тошноту. Ещё и эти поганые жирные чайки, словно в издёвку над ним, путались под ногами с какой-то гнилью во рту, которой намеревались потрапезничать. Один раз Ибрагим даже не удержался и пнул одну из птиц, отчего та издала пронзительный визг и наградила его шлепком крыльев, а с тем — ошмётками грязи. На долю секунды Ибрагим, сам понимая абсурдность этого, вдруг встретился взглядами с птицей и оторопел: глаза её были злющие, чернющие, холодные. В них будто отражалось вселенское презрение, которое мир испытывал к нему в настоящий момент. — Пристрелить её! — вдруг рявкнул паша и указал пальцем на взметнувшуюся в воздух пернатую. Один из янычар пару мгновений соображал, с каких пор он переквалифицировался из стражника в охотника за чайками, но безропотно вскинул аркебузу — и через секунду подстреленная птица лежала в луже собственной крови у ног разъярённого Ибрагима. Он перешагнул через дохлое животное и направился к докам, где вскоре и увидел на помостах одинокую фигуру. Это был Нико. Рядом с ним стоял корабль. Ибрагим рукой показал оцепить порт и не следовать за собой, но кинжалы под плащом всё же нащупал. Он уже успел получить рапорт от своего разведчика, который уведомил его, что в порту не было никакой ловушки, но Ибрагим никогда не терял бдительности. Разве что, кажется, разведчик не упоминал никакого корабля. Порт был пуст, даже чинка на верфях простаивала. Откуда тут мог взяться корабль? Ещё и пустующий, судя по всему: на палубе издалека Ибрагим не заметил ни души. Он приблизился к брату и, скрестив руки на груди, вместе с ним устремил свой взгляд вдаль. — Ну, я здесь. Говори, что собирался мне сказать, и побыстрее, у меня мало времени. — Ты здесь, — подтвердил Нико, подняв голову и прикрыв глаза. — Но почему? — Потому что ты позвал меня сюда? — вскинул бровь паша. — Что за глупый вопрос? — И часто ты приходишь туда, куда тебя зовут? Часто ли ты зришь, когда тебе говорят увидеть? Часто ли слышишь, когда тебя просят послушать? — устало вздохнул Нико. — Я пришёл сюда не для философствований. Я пришёл сюда, потому что ты держишь в плену нашего государя. Потому что считаешь себя мессией Аллаха, якобы ты слышишь Его ангелов, хотя бы всего лишь безумец. — Безумец, — Нико попробовал это слово на вкус, а затем снова вздохнул, словно на его грудь упал чудовищной массы камень. — Безумец, — повторил Ибрагим и оскалился. — Поэтому я выслушаю твою «правду», какой бы околесицей она ни была, а затем ты скажешь мне, что вызволишь нашего государя. Затем скажешь Абдулле, чтобы он и его шайка сдались правосудию и молились Аллаху о прощении. А тебе… тебе я позволю из братских чувств уехать из империи. Уехать и никогда больше не попадаться мне на глаза. — Хорошо, — вдруг согласился Нико совершенно ненатужно и повернулся, чтобы встретиться взглядами с братом. — Но я сомневаюсь, что ты захочешь этого, когда увидишь правду, Тео. — Увижу? Вместо ответа Нико кивнул на корабль и ступил на сходни. Поняв, что брат не следовал за ним, он повернулся и вздохнул. — Это не ловушка. Не бойся. Этот корабль пуст. — Почему я должен тебе верить? — Потому что это твой корабль. Неужели ты не узнаёшь его, Тео? Это «Хайреддин». Твой флагман. Ибрагима будто громом поразило. Внезапно детали корабля: мачты, доски, швы на парусах, изгибы палубы — всё это стало дьявольски знакомым. — Это невозможно, — сглотнув, прохрипел Ибрагим. — «Хайреддин» затонул через неделю после того, как мы с тобой и отцом расстались здесь. Это ложь. Фальшивка. — Поднимись и убедись сам. Ты превосходный мореплаватель, не хуже господина Барбароссы. Ты знаешь, что тебя не обмануть. Ты уже знаешь. Поднимись, Тео. Ноги сами понесли его по сходням к палубе. В нос тотчас ударил запах тухлой рыбы, алкоголя и сырости, от которого его замутило сильнее. Палуба была… полностью идентична той, что осталась на «Хайреддине». Бочки, коробки, сети, сундуки — всё стояло на своих местах, в том же порядке. Но вокруг не было ни души. И выглядело всё так, словно корабль все эти долгие месяцы простаивал. Слишком пасло гнилью, будто всё содержимое бочек стухло. Но и гнилостный запах был какой-то необычный. Вернее… подозрительно, удручающе знакомый. — Ты помнишь тот день, Тео? — позади него, растерянно рассматривающего корабль, подал голос Нико. — День, когда ты прибыл в Трабзон из ханства Гиреев. Он провёл рукой по борту и зашипел, почувствовав, что оцарапался. — Плохо, — сухо признался Ибрагим. Вопрос Нико вогнал его в странный ступор. Паргалы прикоснулся к голове и попытался понять, почему та вдруг сильнее загудела. — Я… нет, я ничего не помню. Помню только, как мы доплыли сюда… с Мустафой. Он ещё был жив. И с нами были вы с отцом. — Зачем мы прибыли в Трабзон, брат? — Чтобы затаиться и перебросить остатки войск Мустафы в тыл армии Хюррем Султан. Но она меня опередила, — Ибрагим не понимал, почему вообще отвечал брату, но слова лились сами собой. Обжигали глотку. Сдавливали грудь. — Что она сделала? — терпеливый, тихий голос Нико словно вводил его в состояние транса. — Как она опередила тебя? Ибрагим сжал голову второй рукой. Он ни разу не думал об этом дне. Ни разу не вспоминал. А минуту назад думал, что ничего не помнит. Но почему-то сейчас, когда говорил с Нико здесь, на палубе «Хайреддина», почему-то каждое слово лилось из него само собой. — Она… отравила жену Хызыр Рейса. Ядом… парализующим. Фосфорным. Я видел… видел его рецепт в дефтере Хюррем. — Рецепт мог быть написан по разным причинам. Почему ты решил, что убийцей была Хюррем Султан? — Это… — Глаза Ибрагима распахнулись в ужасе, когда нужный ответ сам пришёл ему на ум. Ноги его ослабели. — Это было не первое её убийство. Мы не понимали, каким образом, но всякий раз ей удавалось обхитрить кого-то из пашей, достать, отравить. Каждого из ближайших союзников Мустафы она рано или поздно достала с этой отравой. Но не их самих, а их близких. Жён, детей, братьев или сестёр — кого угодно она травила, лишь бы заставить их предать Мустафу и переметнуться на свою сторону. — И многие переметнулись? — Большинство, — ошеломлённо прохрипел Ибрагим, чувствуя, как заходится в ужасе сердце. — Потому Мустафа и проиграл. Его ближайшие визири, не в силах наблюдать за медленной агонией членов семьи, сдавались Хюррем Султан. А она взамен давала им антидот. Поэтому… яд был такой медленный и убивал так мучительно. Она давала им время. — Как он убивал? — Он медленно сжирал изнутри, парализовал тело. Я видел, как умирала Зехра-хатун, жена Хызыр Рейса. Сперва… она роняла вещи. Затем стала запинаться и падать. Затем перестала ходить. А в конце концов не могла сделать вздох. Она сгорела за две недели, пока мы были в порту и искали лекарство. — А Хызыр Рейс не бросил шехзаде Мустафу. — Не бросил. Он искал лекарство, созывал всех лучших лекарей, но никто не смог помочь, — хрипло подтвердил Ибрагим, схватившись за борт корабля. Волны всё свирепее кусали флагман, в море поднималась буря. Лицо его уже было мокрым. — И Зехра-хатун умерла в страшных муках. Я видел её синюшное лицо, закатившиеся глаза, пену изо рта. — А дальше? — А дальше она отравила и Хызыр Рейса. Другим ядом. В отличие от первого, этот был быстрый, но вызывал не меньшую, а столь же чудовищную боль. Он пожирал внутренние органы, те разлагались изнутри. Ни один лекарь не мог понять, кто мог сделать такой яд. А наутро, после смерти Хызыр Рейса, в мачту корабля врезалась очередная стрела с письмом. — Что в нём было? — вздохнул Нико с нотками напутствия. — Ты ведь помнишь? Очередная волна обрушилась на корабль, и Ибрагим пошатнулся. Развернувшись, он медленно сполз по борту и присел на влажные доски. — Я… я помню. Я вспомнил. В письме было моё имя. Хюррем Султан пообещала Мустафе, что если он не склонится и не отступит, то следующее испытание выпадет на меня. А она с удовольствием, мол, посмотрит, выдержит ли его сердце такое предательство, ведь я уже предал память покойного Повелителя, — правда обрушилась с его уст и оглушила, ослепила, ударила его обухом по голове. Мир беспощадно перевернулся. — Я помню это письмо. Помню каждый символ. Помню всё! Но почему… Почему я этого не помнил раньше? Почему я, Иблисово проклятье, не помнил этого?! Почему, Нико?! Взгляд, полный ужаса, горечи и надежды, вонзился в лицо Николаса, который возвышался над ним с совершенно отстранённым и невпечатлённым видом. Старший из близнецов сейчас выглядел так, будто заслушивал скучнейшую лекцию в Эндеруне. — Всё просто, — пожал плечами Нико. — Ты не хотел этого помнить. И ты сделал всё, чтобы забыть. — Но зачем мне забывать письмо? — Ибрагим вскочил на ноги и вонзился пальцами в плечи брата. — Зачем забывать смерть Хызыр Рейса и Зехры-хатун? Как я мог забыть? — Ты не их смерти хотел забыть, Тео, — покачал головой Нико. — Письмо, яды — ты всё это помнишь на самом деле. Но всё это — лишь незначительные кусочки мозаики… По-настоящему отказываешься помнить ты другое. Такова была цена. И ты заплатил её. — О чём ты? Говори! Нико горько прикрыл веки. — О чём подумали вы с шехзаде Мустафой, когда получили это письмо? — Очевидно, о том, что Хюррем Султан захочет терзать кого-то близкого мне, чтобы заставить отречься от Мустафы! И чтобы свести нашего шехзаде с ума от чувства вины. Да, Ибрагим помнил. Помнил прекрасно, как бравый Мустафа к концу войны был уже лишь тенью самого себя. Видя, какие зверства творит яд, как от него отворачиваются союзники, часть из которых лишилась близких из-за преданности ему, Мустафа медленно терял хладнокровие — а с тем и желание продолжать сражаться. Близнец долгое время смотрел Ибрагиму в глаза. — Что ты чувствуешь в воздухе? Какой запах? — Гниль. Сырость. Тухлая рыба. Соль, — быстро перечислял Ибрагим, кривясь и морщась. — Какое это, к дьяволу, имеет… Нико остановил поток его речи, положив руку на плечо и мягко подтолкнув к корме корабля. — Иди туда. Взгляни сам. Я подожду. Жуткое предчувствие облизнуло его рёбра, и к горлу вновь подступила тошнота. Ноги были ватные, едва слушались, но всё же он сперва отступил от Нико, а затем направился к задней части корабля. Каждый шаг отдавался болью в груди. Каждый шаг глушил вопли солёных волн, что обрушивались на флагман, словно пытаясь остановить его. Каждый шаг жалил его нос запахом гнили, в котором теперь он мог расслышать смрад совершенно конкретный. Самый чудовищный и пугающий. И наконец он поднялся по лестнице и увидел источник отвратительного запаха. На досках, рядом друг с другом, лежали два тела. Это были Николас и Манолис. Его брат и отец. Мёртвые. Совершенно точно мёртвые. Лица их были раздувшиеся, синюшные, кое-где разложившиеся, как будто от долгого пребывания под водой. Пол был скользкий — или у него всё же подкосились ноги, — и Ибрагим рухнул на палубу. Взгляд его приковался к мёртвому отцу, и он забыл, как дышать, как моргать, как думать, как чувствовать. Острая боль паршиво облизнулась и, подкравшись к нему совершенно незаметно, раскрыла пасть и врезалась острыми отравленными клыками в его плоть, принявшись наживую рвать его на части. Ощущения были такие, будто ему распороли грудь, раздробили кости и вынули сердце. Затем взгляд его сдвинулся на мёртвого брата. Нико был мёртв. Мёртв. Это был точно он. Это не была галлюцинация. Или была? Или это он, Ибрагим, безумцем был? Нико ведь только что с ним разговаривал. Может, ему померещилось? Тогда почему моргания не помогают? Почему труп не исчезает, не испаряется в воздухе? Почему всё ещё безумно больно? Он даже не услышал шагов. Оглох. — Она… она их убила? Хюррем… Эта тварь… Она убила их? Но как? Ты ведь здесь… Ты же… Это иллюзия? Мираж? Да, разумеется, это мираж… я просто… должно быть, выпил слишком много макового молочка. Иначе… Это ведь… — бессвязно бормотал он в исступлении, растирая лицо в попытке согнать наваждение. — Это неправильно. Безумие. Безумие. — Безумие, — снова повторил это слово Николас и сделал глубокий вздох. — Ну так и что есть безумие, если не отказ видеть фальшивую реальность? — Я тебя слышу. Я тебя вижу. Но ты… Как… Как это… — Ты вспомнил? — перебив его, спросил Нико. Голос его стал твёрже, появились стальные нотки. — Вспомнил, как убил отца и брата, чтобы до них не добралась Хюррем Султан? Вспомнил, как напился до беспамятства? Как не смог совладать с даром, который упросил у дьявола? Как безропотно уплатил цену, веса которой не узнал, прежде чем подписывать договор? Как захлебнулся в чужих мыслях о том, как ты переметнёшься к Хюррем Султан, если увидишь действие этого яда на брате и отце? Как ты решил не ждать и сам убил нас? — Нет… Нет, это… это ложь, это неправда! Нет! Это ложь! Ложь! — постепенно срываясь на крик, сопротивлялся Ибрагим, сдавив голову руками. Та гудела настолько невыразимо, что ему захотелось услышать скорбный хруст черепных костей. — Я не убивал тебя! Не убивал отца! Не убивал! Я не мог! — Но убил, — беспощадно осадил его Нико. — Убил. Напился и сбросил в море. Пообещав, что стихия вынесет нас к берегам Парги. — Нет! — Ты лжец. Ты грешник, Тео. Ты убийца отца и брата. Ты предатель Мустафы. Ты предатель Сулеймана, который считал тебя другом и братом. Ты возлёг с его женой. Ты сел на его трон. Ты надел его тюрбан. Ты продал душу дьяволу. Голос Нико звучал как набат, как похоронный звон. Ибрагим заткнул себе уши, как ребёнок, прячущийся от дворовой шпаны под рыбацкой лодкой. В какой-то момент он почувствовал, что грудь его начало заливать влагой — но это были не брызги бушующих волн. Это были слёзы. Но он не плакал. Он ревел. В какой-то момент он подполз к трупам отца и брата, словно в отчаянной попытке убедиться в иллюзии, но пальцы его наткнулись на ледяную плоть. Затем он вскинул голову и посмотрел на живого и здорового Нико. — Кто ты? Кто ты, проклятье на голову твою?! Кто ты?! Ты — Иблис?! Ты пришёл мучить меня, терзать? — Бедный Тео, — помотал головой Нико. — Правда слепит и жжёт. Потому люди так любят ложь. Горечь, скорбь и ужас вспыхнули, как сухие поленья, выжгли ему эмоции, и он вскочил на ноги и схватил Нико за горло. — Кто ты такой?! Отвечай! Живо! — Руки прочь. Добрые чёрные глаза вдруг вспыхнули праведным огнём, и Ибрагим закричал от боли, отшатнувшись: ладони буквально обожгло пламенем. Но на подушечках не было следов ожогов. — Неужели ты так и не понял, Тео? Подумай хорошенько. Ответ у тебя под самым носом. Ибрагим в ужасе уставился на лже-брата. Или кем вообще был этот человек? Был ли он человеком? Внезапно весь сюрреализм ситуации обрушился на Ибрагима, затопил, и он на секунду испугался, что и впрямь вот-вот утратит рассудок. Это было слишком. Просто слишком. — Я — Азраиль. Голос Нико стал всеобъемлющим, будто доносился со всех сторон — и одновременно из ниоткуда. Чёрные глаза близнеца воззрились на него с небывалой до этой секунды мощью. То ощущение, будто на него глядел Аллах, вернулось с утроенной силой. Ибрагима будто ударили пушечным ядром по груди, и это ощущение было болезненнее, чем самая чудовищная рана на теле, чем самая ужасная головная боль. Недоумение с гневом медленно сползли с его лица, уступив место шоку и ужасу. От головы отхлынула кровь, и Ибрагим ухватился за мачту, чтобы не рухнуть. А потом вдруг всё закрутилось, завертелось, и мир перестал ощущаться реальным. Звуки показались ему далёкими, слышимыми будто под водой. Кожа покрылась мурашками, а ощущения ветра и соли на губах стали чужими, как если бы он находился во сне. — Я пришёл за жизнью Селима. Я пришёл вернуть порядок. И ты поможешь мне. Мальчик должен умереть. Хюррем Султан должна смириться. Покаяться. Быть прощённой. А ты не должен встревать, Тео. Ты должен отступить. А вмешаешься снова — и твои страдания не только не прекратятся, но и усугубятся. Ибрагим прислонился спиной к колонне, не в силах оторвать взора от пронзительных, немигающих глаз близнеца. Совершенно не ведая, что творит, Ибрагим прошептал молитву одними губами и поспешно умыл лицо руками. На лице ангела отразилось неодобрение. — Взываешь ко Всевышнему сейчас, когда стоишь пред лицом Его посланника? Что ты испытываешь? Стыд? Или всё же страх? — поинтересовался Нико, склонив голову набок. — Не чувствую я в тебе покаяния. Нет в тебе смирения. Твоя душа тяготеет ко злу. К разрушению. А коли так — да доживёшь же ты свой век, полный тщеславия, гордыни и самолюбования. Но не дам я тебе утянуть в эту бездну и другую душу, стремящуюся к искуплению. Слова проклятия так и умерли на его вспыхнувших, будто обожжённых кипятком, устах. Ибрагим всё понял. Всё, что казалось для него загадкой, вдруг стало кристально понятным. Нужна была лишь крошечная деталька. И вот она встала в свою картину. Хюррем сломала своим даром ход времени, шутка Иблиса зашла слишком далеко — и самый свирепый из свиты серафимов, Азраиль, привратник загробного мира, обрушился на грешников лично, чтобы остановить, разломать порочное колесо Мефистофеля-Агриэля… Серафим говорил ему, что душа его не заслуживала спасения. И серафим был прав. Ибрагим от этой мысли испытал сокрушительный, первородный ужас, затопивший его лёгкие, сковавший его мысли, но он больше не мог врать сам себе. Он упивался тем, кем стал. Он стал большим, чем за всю свою жизнь, и признать ошибочность этого — означало признать никчёмность всей своей предыдущей жизни. А он не был готов к тому, чтобы вся его жизнь, словно Вавилонская башня, обрушилась до основания. Он был пропащим. Пропащая душа. Душа, которой дорога — только в ад, и ни один ангел не заступится за него. Ибо он весь был соткан из грехов. Он разрушал, совращал, прелюбодействовал, лгал, отнимал жизни — и всем этим наслаждался. Восседал на своём золотом троне из чужого горя и захлёбывался своим величием. Его жадность и гордыня довели его до этого. Он просто хотел читать мысли других, чтобы иметь над ними власть. Хотел выжить, стать кем-то значимым, освободиться от рабских оков — хотя бы для самого себя… Но дьявол никогда не даёт то, в чём ты нуждаешься. Он даёт то, что ты просишь. Дословно. И показывает тебе, насколько порочны и недостойны твои желания, насколько гнила твоя натура, насколько ты недостоин спасения по мнению посланников Создателя твоего… Вот чего добивался Мефистофель, он же Иблис, он же Сатана, он же Агриэль. Доказать Всевышнему, что Его любимые, дражайшие смертные творения низвергались в пучину греха, стоило только дать им свободу воли. И, мол, любви Его безусловной и всепрощающей, они попросту не заслуживали. Нико именно об этом говорил ему совсем недавно. Ибрагиму хотелось плакать от жалости и ненависти к себе. От осознания всего того ужаса, перед лицом которого он — в прямом смысле — вдруг оказался. Грехов своих не боишься, пока не столкнёшься с ними лицом к лицу, не увидишь того, кто за них спросит. Но вместо этого из горла его вырвался вдруг смешок. А затем он запрокинул голову и взорвался диким смехом. Всё его тело примерно с минуту сотрясало от ужасных конвульсий, и он даже начал бить себя по бедру одной рукой, второй ладонью закрыв себе глаза. — Шутки ради… я заключил сделку с дьяволом… — не переставая хохотать, Ибрагим выдавливал из себя по слову. — А потом выяснилось, что… мой злейший враг тоже заключил контракт… А потом за нашими душами пришёл сам Азраиль! В теле моего брата! А своего я брата убил! Убил! И отца убил! Утопил! Утопил, чтобы Хюррем не добралась до них, не замучила! Я замучил их вместо неё! Абсурдность и чудовищность этой правды сломала его стержень, вышибла дух, смела остатки всего, что он с трудом наскрёб внутри себя, чтобы удержаться на плаву, остаться в своём уме. Он снова разразился ужасным смехом, от которого у него ещё сильнее разболелась голова и схватило живот. Нико всё это время терпеливо ждал, когда истерика брата закончится. И она закончилась. Воздух вдруг закончился в его лёгких, и невероятная слабость опустилась на его голову.***
— Всё ещё упиваешься жалостью к себе? — вопросил ангел, материализовавшись недалеко от Ибрагима. Тот сидел на скале с распахнутым кафтаном и расстёгнутым воротом рубахи и безучастным взглядом буравил линию горизонта. Море утихомирилось, словно утратило любой интерес к шторму в его душе, и отвечало ему ленивыми зевками в виде мягких волн, пеной облизывающих берег. Когда он очнулся, корабля уже не было. Не было и тел Манолиса и Нико, чтобы он мог на трезвую голову удостовериться, что это не была игра его воображения. Но вот царапина на руке, оставленная на палубе «Хайреддина», говорила ему, что всё было более чем реально. Ибрагим не мог пошевелиться. Внутри было холодно и пусто. Он утратил любой смысл происходящего. Ему просто хотелось умереть и отправиться в Лимб. Получить второй шанс. Близость ада стала настолько ощутимой и болезненной, что он и впрямь испугался. Он не хотел умирать. Не хотел гореть в преисподней — до этого все его слова о Рае и Аде были лишь высокопарным пафосным бредом, ибо он верил, что поступал правильно. Он ведь совершал много хорошего. А если и творил плохое, то достаточно было помолиться, принести пожертвование — и все грехи его были смыты. Даже предложив свою душу Мефистофелю, он всё равно в глубине души, оказывается, надеялся перехитрить его — не отдавать душу, сославшись на желание, которое так и не было в полной мере исполнено. Но верить в то, что можно было перехитрить Искусителя, было высшим проявлением гордыни. И Мефистофель это знал. — Почему я ничего этого не помнил? — тихо, угрюмо спросил он, сцепив руки перед самой в замок. — Агриэль умеет казаться милосердным. Но лишь казаться. Цена за дар тобою была уплачена — отдать самое ценное, что есть, — но гораздо веселее показалось позволить тебе забыть об этом, чтобы не дать ране залечиться. — Что ты хочешь от меня? — Я уже говорил: моя цель — восстановить порядок, запустить остановившийся поток жизни и смерти. — Очень увлекательно, — процедил паша, скривившись. — Но я всё ещё не понимаю, зачем тебе я. Ты назвал меня грешником, который не заслуживает спасения, и всё же только и делаешь, что вьёшься вокруг меня. — Не мне решать, заслуживаешь ты спасения или нет, — покачал головой Нико. — Это решает Страшный суд... Но ты — препятствие. Ты мешаешь Хюррем Султан принять искупление. Ты искушаешь её не хуже Агриэля. Уже долгое время. Ты — причина, по которой она не может принять неизбежное. А пока она не может это сделать, время не может продолжить свой ход. Ибрагим злобно ударил себя кулаком по колену. — Она перетравила столько людей, большую часть союзников Мустафы! Она мучила их, издевалась над ними, использовала жизни их близких! Она точно так же заключила сделку с шайтаном. А ты говоришь, что она заслуживает спасения больше, чем я? — Ибрагим оскалился и неприязненно посмотрел на Николаса. — Где справедливость? — Это ты говоришь о справедливости? — вздёрнул бровь Нико и терпимо улыбнулся. — Ты так ничего и не понял. Любая душа достойна прощения, если искренне покается. А такое возможно при истовом желании души, алчущей спасения. У тебя такого желания нет. — Любая душа, значит? Получается, можно убивать, грабить, совращать — но прийти к спасению, если искренне, видите ли, покаяться? — Верно. — Проклятье! Тогда в чём смысл? — Именно в этом. В искренности. В безусловной любви Всевышнего к вам. В том, что Он примет вас, прижмёт к своей груди, сколько бы грехов ни лежало на вашей душе. Всего лишь нужно искренне захотеть обратить свой взор ко свету. По-видимому, ты недооцениваешь силу искренности. — Но в этом и заложена условность! Если бы он принимал в Рай всех грешников… — В мире наступил бы Апокалипсис, — поспорил Николас. — Создатель примет вас любыми, но без внутреннего стремления к высшему, духовному, божественному вы окажетесь в конце концов во тьме. Поэтому Рай — это благодать, вознаграждение за праведную жизнь. Вознаграждение за ваш непростой выбор, который вы делаете в своей смертной жизни. За терзания, за страдания, за сопротивление искушениям. — Это просто бессмыслица, — ощерился Ибрагим, опустив голову и посмотрев на свои напряжённые руки. — В любой конфессии говорится, что Всевышний любит своих детей. И в исламе, и в христианстве. Но Бог же и создал Геенну огненную для них, своих любимых детей. Как такое возможно? О какой любви здесь идёт речь? Нико улыбнулся, словно услышал этот вопрос в тысяча тысячный раз. — Всевышний создал Геенну как пристанище для Агриэля. Шайтана, Иблиса, Сатаны, Мефистофеля — лукавый един во всех ликах и именах. Он же и был любимейшим, сильнейшим из херувимов. И он же был низвергнут, едва получив свободу воли, ибо узрел в смертных угрозу, возненавидел их. Преисподняя создана для него, а не для людей, но они сами выбирают идти туда. Добровольно. Если создание Всевышнего осознанно не выбирает жить по заповедям, любить себя и ближнего, стремиться к доброте и чистоте души своей, то он и не готов будет жить среди других праведников. Не сможет. Не захочет. Жнец смерти сделал несколько шагов и встал на самом краю скалы. — И Всевышний не посылает вам страданий. Ему ведомы все вещи и события, но Он — лишь наблюдатель, беспристрастный и строгий. Волю его исполняем мы, серафимы и херувимы. Лишь мы способны оказывать влияние на мир смертных. — Но зачем? — А зачем, по-твоему, Мефистофель искушает смертных? — спросил Азраиль. — Ты ведь уже догадался, не так ли? Ибрагим сглотнул и отвернулся. — Чтобы доказать Создателю, что мы недостойны спасения. Что мы идём ко свету, только когда лишены свободы воли. Как серафимы. — Паша свирепо свернул глазами на Азраиля. — Как ты. Так вот о чём ты твердил тогда мне, когда пришёл с яблоком Эдема. — Именно, — Нико безучастно кивнул и повернул голову к Ибрагиму. В чёрных глазах заискрилось странное выражение. — Мы знаем, что тот бесценный дар искупления, что вы получили от Создателя, может быть оценён вами только в страданиях. Вы способны постигать счастье только в небольших крупицах, ибо удовольствия вам быстро приедаются, насыщение вам постылеет, оно становится чем-то естественным. Лишь на контрасте с лишениями вы способны оценить то, что имеете. И только тогда стремитесь к большему, очищаетесь. И мы стремимся к тому, чтобы вы были достойны безусловной любви Создателя. Ибо пред ликом мук и терзаний, пред ликом смерти души ваши сразу сбрасывают с себя ярмо грешное и стремятся к спасению… За тем мы и бродим по этой земле в чужих лицах. Мы наблюдаем. Мы подталкиваем. Мы вдохновляем. Мы никогда не даём сверх того, что вы способны вынести. Ибо мы стремимся спасти вас… если в сердцах ваших есть хотя бы зерно раскаяния. Паргалы поднялся на ноги и поравнялся с братом. — А ты хочешь сказать, что во мне этого зерна нет? Николас прикоснулся к груди Ибрагима и горько свёл брови на переносье. — Оно есть. Но прорасти не может, ибо почва давно иссохла. Пятнадцать циклов я наблюдаю за тобой — и вижу лишь гордеца и лжеца, захлебнувшегося в своём желании разрушить себя и других. В тебе нет безусловности. В тебе нет человеколюбия. В тебе нет любви. Даже к себе. В тебе есть только животный, первобытный страх. Ибо пожелать у Агриэля знать мысли других… — Нико сокрушённо покачал головой, выражая своё негодование и разочарование. — Такое может пожелать лишь тот, кто хочет держать в своих руках нити, что могут перерезать однажды их глотки. В том суть власти, которую ты так желаешь. И ты желаешь её всегда. Используешь, чтобы разрушать, а не созидать. Ибрагим чувствовал, как от каждого слова его сердце боязливо сжималось, словно подтверждая каждое слово ангела. В какой-то момент ему стало так горько и так больно, что глаза его увлажнились, а подбородок задрожал. — Я не хочу. Не хочу умирать и попадать в ад. Никогда не хотел. Клянусь, я… — Ты говоришь это из страха, — бесстрастно отрезал Нико, убрав руку с груди брата и отступив назад. — Об истинном раскаянии говорить нет нужды. Оно идёт из сердца. Впрочем… я здесь не для того, чтобы убеждать тебя или оценивать. Я здесь, чтобы вернуть порядок. Ибрагим сипло втянул носом воздух, лицо его скривилось в обиде и отвращении. — Пятнадцать циклов тебе не удаётся сделать это, — пожурил ангела он. — Так ли велики твои возможности? — Они велики, но не безграничны. Как я и говорил, мы не можем вмешиваться напрямую. Осознанность, свобода выбора — в ней суть. И тем не менее… мы умеем быть терпеливыми. Ибо речь идёт о неизбежном исходе, — голос Николаса стал твёрже, а взгляд — холоднее. — В конце концов воля Создателя одолевает интриги Агриэля. Судьба возвращает своё привычное течение. Так происходит всегда. И так произойдёт и в этот раз. Я заберу душу Селима или Михримах, а Хюррем Султан откажется перерождаться. Смирится. Тогда порядок будет восстановлен. — Селим или Михримах? — сухо повторил Ибрагим, смочив горло слюной, и сощурился. — Но умирает из цикла в цикл именно Селим. Почему? — Потому что такой выбор делает Хюррем Султан. — Мать выбирает смерть своего ребёнка? Ты в своём уме? — процедил Ибрагим, сжав руки в кулаки. С каждым словом брата его терпение истончалось. — Смерть одного даст жизнь другому — и наоборот. По-иному никак. Но едва жизнь одного из её детей обрывается, в силу вступает коварство Агриэля — Хюррем Султан убивает себя, ибо в возможности вернуть своё дитя к жизни и исправить ошибки есть суть её контракта с Искусителем. Цикл начинается заново. — Кто это решил? — О чём ты? — Кто решил, что Селиму или Михримах Султан обязательно суждено умереть? Николас громко вздохнул. — Тео, чем ты слушал, когда и я, и Абдулла раз за разом говорили тебе о промысле Всевышнего, над которым никто из нас не властен? Ты хоть и не религиозен, но слова из Священных книг тебе известны, — сказал он измученным тоном и развёл руки в стороны. — Ни у кого из вас нет выбора. Есть законы причины и следствия. Только вмешательство Агриэля способно искажать правильное течение событий, а моя задача — препятствовать ему. Глаза Ибрагима шустро забегали по лицу Николаса, пока в его голове складывался пазл, над которым он столь долго мучился. — Значит… желание Хюррем сохранить жизнь своему сыну… препятствует одновременно и промыслу Всевышнего, и коварству Мефистофеля? Её дар связан с её контрактом? В нём что-то сказано о жизни её детей? — Всё так, — кивнул Николас. — Значит, когда умирает Селим, которому суждено погибнуть, она осознанно прерывает свою жизнь, перерождается и пробует изменить ход вещей снова и снова? При этом условия её контракта не выполняются, Мефистофель не забирает её в ад, а ты не получаешь душу Селима, за которой пришёл, чтобы восстановить «порядок». Вот в чём причина этих циклов? Николас раздвинул губы в улыбке и приблизился к брату, который всё ещё пребывал в замешательстве. Он положил руки младшему близнецу на плечи. — Верно, Тео. Именно поэтому я пытаюсь сблизиться с ней снова и снова. Природа ангелов в любви к созданиям Создателя, и я пытаюсь… быть терпеливым. Пытаюсь подготовить её к смерти ребёнка. Убедить в неизбежности происходящего. Заставить смириться, отпустить этот тяжкий груз, отречься от дьявола, — шёпотом объяснил он. — Однако, увы, уговоры никогда не шли ей впрок. Но цель этого жизненного этапа — принятие горя и потери во всей её глубине. Проживание боли предполагает смирение, обретение опоры внутри себя и осознание границ своей жизни и ответственности за то, как её прожить. Ибрагим поднял на брата взгляд, полный угрюмой враждебности. — То есть если она добровольно смирится с тем, что не может спати сына и он умрёт, то загаданное Мефистофелю желание не сбудется — и контракт с ним не будет считаться выполненным, верно? И тогда она сможет раскаяться и получить искупление? Вот как? — в его тоне заскрежетали сарказм и раздражение, смешанные с завистью. Нико кивнул. — Верно. И если ты продолжишь тянуть её на это дно, то сыграешь на руку лишь Мефистофелю. Пытаясь утянуть её за собой, ты совершенно точно не спасёшь себя. — Но я не собираюсь гореть в аду в одиночестве! — выплюнул Ибрагим гневливо. — Не после того, как узнал, что по её вине я убил собственную семью! — Лишь ты сам ответственен за свои решения. В том, что с тобой происходит, виноват только ты сам, — помотал головой Николас. — И пока не поймёшь это, так и будешь страдать. Все отголоски чувств отступили, оставив после себя лишь паршивое ощущение пустоты и бессмыслия. Тяжесть сказанных слов опустилась на его грудь неподъёмным булыжником. — А что насчёт меня? Что я должен сделать, чтобы искупить свою вину? Чтобы не попасть в ад? — Ты ответ знаешь. — Знал бы — не спрашивал! — Ты спрашиваешь не для того, чтобы понять. Ты спрашиваешь, чтобы оправдать себя. Как и Хюррем Султан, я не могу дать тебе простой ответ, — Николас вздохнул и посмотрел вдаль. — Ты должен найти его сам. В своей самой великой слабости. В своём самом чудовищном грехе. Ибрагим сцепил зубы до скрипа. — А если я позволю тебе забрать жизнь Селима, а её смогу убедить в том, чтобы смириться — это будет считаться искуплением? Нико мягко рассмеялся. — Ты всё торгуешься, Тео. А времени у тебя всё меньше, — напомнил ангел. — Теперь ты знаешь правду, но она скорее возляжет на твою грудь лишним грузом. И зная её, тебе будет ещё сложнее найти свой путь к искреннему искуплению, не так ли? — А если... — Челюсти его задрожали, и неконтролируемое желание выплеснуть весь накопившийся яд взяло верх. — А если я откажусь? Если продолжу мешать тебе — сейчас и далее, как все эти распроклятые циклы? Я не пойду в ад один. Ни за что. Ни за что не пойду! Не заслужил я, не заслужит и она. Я за собой её потащу. Азраиль моргнул и вздохнул так тяжело, словно соболезновал его неизлечимой болезни. Но в его лице не проступило ни гнева, ни отчаяния. Только усталость. — Что ж, твоя вдохновлённая уверенность в том, что можешь перехитрить ангела смерти, вызывает любопытство. Полагаю, гордыня не позволяет тебе осознать, в каком ты положении, на пороге чего стоишь... — Нико вскинул руку и показал ей на окружающий мир. — Ну так ступай же, придумай ещё какой-нибудь изощрённый план. Продай ещё чью-нибудь душу дьяволу. Попроклинай, поугрожай, поубивай, утони в пороках и злате-серебре... — Нико сжал руку в кулак и навис над Ибрагимом, голос его перестал быть спокойным и убаюкивающим, теперь он гремел, как буря. — Истощи все возможные варианты спастись от неизбежного, пока ни одного у тебя не остается. И всё равно тогда ты будешь вынужден смириться с неминуемым. Но к тому времени от души твоей останется лишь горстка угля. Ибрагим не смог ничего ответить: он только успел увидеть резкое движение руки брата — и через мгновение его тело полетело вниз, к скалам, об которые билось бушующее море.