Репрессированная

Pov Юля'

Как-то не смахивает это все на реальность. От слова «совсем». Не укладывается у меня в голове, что вот так вот просто меня способны отпустить. Такое даже не во всех книгах бывает, а в украинской литературе — так и подавно. В конце же обязательно должен кто-то сдохнуть. Но именно эту письменность я и защищаю. Может, пора стать главной героиней и умереть наконец? Еще и Кароль... Клянусь, я не испытывала ни к одному человеку настолько двояких чувств. Я, сука, ее убить хочу, пусть отсижу еще один срок, но в то же время не прощу себе этого никогда в жизни. Никогда. И в нашей книге будет две жертвы. Из двух. Все вроде как начинает складываться, если через время я действительно окажусь на свободе — так сказать, легко отделалась. Но Тина... Я не знаю, что это за ощущение. Совершенно. Если ненависть — то самая приятная в моей жизни. Петушиные, или в нашем случае куриные, бои — согласна, я всегда любила похамить. Влюбленность — вот это уже страшно. И, боюсь, виной всему именно последнее предположение. Я бы сидела тут всю жизнь с условием того, что Кароль будет каждое утро подходить к моей камере, слащаво улыбаться, ядовито говоря, что рада меня видеть, и закатывать глаза при каждой моей колкой ответной фразе. Как же я ненавижу люблю боюсь потерять ее. Оказывается, отличить привычку от любви не так уж легко. И проблемы-то нет, скажете Вы, вот выпустят, и ходи к своей Тине, пей ромашковый чай, ешь приторные конфеты, но нет. Все несколько сложнее. Приду я к ней на этот проклятый чай, съем конфету и поцелую так, как не целовала раньше никого — потому что к ней я притронусь только из-за детской влюбленности, перерастающей во что-то большее. Как ни к кому раньше не притрагивалась. И пусть она мне ничего не сделает, потому что будет, по сути, со мной в одной упряжке, а вот возможные увидевшие нас люди могут посодействовать тому, чтобы меня и Тину отправили прямиком в психушку на не особо щадящее лечение. Потому что только так в Союзе решаются проблемы с людьми, которые по-настоящему любят, потому что именно у нас в стране нет секса, а потом чудным образом не хватает кроватей в детских садах, потому что девушкам, назвавшим себя лесбиянками, должны годами промывать мозг в диспансерах. И потом... У любой медали есть вторая сторона. А вдруг она не захочет принять меня и мою эту влюбленность, перерастающую во что-то большее? Вдруг тогда в ее кабинете стряслась случайность, о которой она жалеет? И я, правда, ей совершенно не нужна. Да или я просто очередная дурочка в тюрьме, которая по уши влюбилась в эту голубоглазую тварь, пахнущую Chanel №5 и бельгийским шоколадом... Но разве при каждом разговоре и перепалке с дурой у нее будут так ярко сверкать глаза? Разве она будет отвечать на поцелуй какой-то очередной? А может, она ко всем входит в камеру посреди ночи с начатой бутылкой Харьковского полусладкого? Если так — Кароль, ты гребаная проститутка.

Pov Автор'

Выглядела блондинка довольно трезво: то ли она выпила совсем мало, то ли алкоголь еще не успел подействовать. Кароль с громким скрипом отворила дверь в камеру и, так же громко заперев ее, развернулась лицом к Саниной, улыбаясь. — Уже отмечаете мой уход отсюда? Обидно, Тина Григорьевна. Да и вообще... Вдруг я останусь еще на пару-тройку лет, продолжу скрашивать Вам будничную рутину. Будет весело, обещаю. — Вы знаете, нет, с поводом не угадали, но это тоже отличный тост. За то, что Вас скоро вышвырнут отсюда, Юлия Александровна, — подняла бутылку над головой и тут же сделала большой глоток шампанского, после которого пришлось скривиться и прикрыть половину лица ладонью. — Какой же тогда повод? Если не секрет, я не навязы... — У «Птаха» сегодня юбилей. А мне — тридцать пять. — перебила Кароль и присела на койку рядом с Саниной. Сделав еще один глоток, надзирательница протянула брюнетке бутылку, кивком головы предлагая выпить. — Двадцать восьмое число? — Мг... В ответ Юля лишь притронулась к горлышку бутылки губами и набрала полный рот сладковатой жидкости, пузырьки которой тут же начали лопаться, неприятно покалывая щеки. — Поздравляю, конечно, но не боитесь осуждений со стороны, Тина Григорьевна? Это же бешеные заголовки — «Надзирательница распивала шампанское в камере с заключенной. Поводом стал день рождения антисоветской организации». Мечта любого журналиста. — Нас и осудить некому, Юлия Александровна. Охрана в соседнем помещении празднует. Там еще у ворот сторож в домике, но даю тысячу процентов на то, что он видит десятый сон. А я вот... Решила зайти к Вам. К одной из любимых поэтесс, которая так искусно оскорбляет меня шлюхой. — Для меня это честь. Вы! Специально! В свой-то день рождения ради меня и сообщества украинских литераторов! — театрально удивлялась Санина, покручивая в руке бутылку так, что содержимое легко раскачивалось по стенкам. — Только вот политической проституткой Вы после этого поступка быть, увы, не перестанете. Отдает бутылку назад, а Кароль в ответ лишь вздыхает, потому что нечего сказать. Не-че-го. Обе залазят на кровать с ногами, опираясь спинами о холодную бетонную стену, и смотрят ровно вперед. Молча. Тишину только изредка разбивают всплески шампанского в бутылке, которую две девушки, чьи мысли забиты друг другом, передают из рук в руки. — Зачем ты тогда поцеловала меня? — Кароль сбросила с ног туфли, подгибая коленки к себе. Взгляд все еще направлен на стену, и оттого есть в этом разговоре какая-то честность — ведь они не смотрят друг другу в глаза, а, значит, сказать правду легче. Это как писать письмо: там ты можешь выплеснуть все свои мысли, даже те, что страшно произнести вслух. — Ты знаешь, а я ведь и сама не знаю. Может, это и вправду было лишним. Если так — изви... — Тебе не за что извиняться. — снова перебивает, только сейчас отмечая про себя, что они перешли на «ты». — Почему же это? — Юля первой решает прервать зрительный контакт со стеной, поворачивая голову к Тине. — Я уже и сама не знаю, что происходит, за что извиняться, а за что послать тебя подальше, — разворачивается обратно к стене, понимая, что так действительно спокойнее, — Может, это такой себе Стокгольмский синдром, и плевать, что ты не убийца, а я не твоя жертва. Или у меня просто поехала крыша — человек свободолюбивый не может находиться в темной серой комнате часами один на один со своими мыслями. Я не контролирую свои поступки. — Знаешь, — Кароль сделала паузу, заставив обеих наконец-то все же взглянуть друг другу в глаза, — я свои тоже перестала. Губы Юли инстинктивно незаметно приоткрываются, впуская в легкие побольше воздуха, а после чувствуют долгожданное тепло, которое от уст плавно перетекает по всему телу, прямо к низу живота, завязываясь там в маленький узелок, что разрастался с каждым движением. Это было всего лишь едва ощутимое касание, просящее разрешение на большее. И брюнетка желала разрешить. — Стоит ли эта игра свеч, Кароль? — произносит она, после того, как на считанные сантиметры отдалилась от блондинки. Дыхания при таком расстоянии все еще смешивались, а носы касались друг друга кончиками. — Вот и посмотрим... Я азартный игрок.