***
Началась новая жизнь, причудливая, ни разу на собственном опыте не испытанная и от этого только дополнительно любопытная. Жизнь безответственная и свободная, лёгкая, как облачко, цепляющее краями углы цыганских шатров ранним утром. Самаэль не знал, как долго это время и место будет ему пристанищем, но, сидя у входа в свою палатку и покуривая дешёвый табак в четыре часа утра, он чувствовал каждой клеточкой своей материальной оболочки, что сам недалёк от облачного состояния. Он вот-вот распадётся на атомы, осядет капельками воды на траве, вот смеху-то будет, когда его через несколько часов станут искать и не найдут. Восстанет Двор чудес ото сна, продерёт залитые брагой очи и взвоет, и заплачет по любимому лидеру, как, должно быть, рыдали и рыдают до сих пор Академия и Орден. Эх, как же там они… А, впрочем, неважно. Трижды ты предатель или четырежды — значения не имеет, по меркам местного универсума уже за одну измену ты навеки остаёшься в пасти дьявола. Не даром на десятом круге ада по мнению Данте Алигьери прочно обосновались Иуда, Брут и Кассий. Хех, занятно. Кого бы на их место определил информационный двадцать первый век? Душегуба какого-нибудь, не иначе. Гитлера там или Сталина. А вот Данте впихнул трёх предателей, и есть в этом что-то очень смешное. Лучшая иллюстрация разницы в образах мышления, это как минимум. Самаэль не отказался бы проникнуться этим духом, понять не одним только интеллектом, а всей душой это странное восприятие реальности. Не для того ли он меняет маски, как перчатки? Не для того ли живёт разные жизни? Самаэль выпустил в свежий рассветный воздух очередное облачко дыма и мысленно усмехнулся, в уме промелькнуло: со стороны, должно быть, похоже на исход души из тела. Эта мысль сейчас была очень кстати, Самаэль так и ощущал себя — лёгким и воздушным. Не так, как в состоянии идеи, не властелином ничего, а хозяином всего мироздания, абсолютно свободным. Может, этого он и искал? Каждая эпоха — своя правда, своё восприятие, солипсисты в чём-то правы. Глаза заволакивает то ли сонная нега, то ли дымок, Самаэль не уверен. Сколько дней он уже не спал? Сколько вечностей он уже не засыпал без вспомогательных веществ? Сегодня табак чист, как роса на драных тканях шатров, но Самаэлю чудится в нём какой-то дурман. От собственных мыслей можно быть пьяным почище любого спирта.***
Жизнь превратилась в смерч, жизнь приобрела давно забытые краски, освободилась от необходимости размышлять на обыденные темы. Всё происходило само собой: днём — карнавал, вечный праздник, охота за улыбками, смехом и аплодисментами; ночью — кровавая резня… Тоже охота за улыбками, хоть и прочерченными уже отнюдь не удачной шуткой. Самаэлю нужны не деньги, а слава серийника и кровавого убийцы; репутация того, кем он и является, — демона; чёрной тени, которую откидывает корявый сук мёртвого дерева; монстра из-под кровати. Да, Самаэлю нужны не деньги, и это очевидно, но так уж вышло, что Бабету и его шайке необходимы именно они. Это тоже слишком само собой разумеется. Разбойники не разделяют тягу демона к приколам. Сделал дело — уноси ноги, незачем выпендриваться. Они были убедительны для своей правды. К счастью, правда Самаэля обычно приносит доход, поэтому её согласны терпеть все: как Бабет, так и его люди. Слава Диньского Дьявола грозой прошлась по всей Франции; власти сошли с ума, пытаясь его выловить. Самаэль больше не прячет лица. Странное дело, Бабет ожидал, что дурная репутация и отказ от любых конспиративных методов распугает всех зрителей, настроет людей против фургончика, раскрашенного в яркие, жизнерадостные оттенки, но Самаэль лишь усмехался в ответ на его опасения и не зря. Все страхи оказались напрасны. Балаган дядюшки Глазго (название их труппе было дано самим Самаэлем, и никому ни о чём не говорило) резко очутился на пике популярности. Людей тянуло к нему, несмотря на суеверия и запрет Церкви, несмотря на страх быть запомненными и впоследствии ограбленными. Впрочем, последний фактор заставлял некоторых посетителей являться в масках и при костюмах, что только добавляло колориту. Всё-таки в некоторых вещах человеческая природа поразительно неизменна. Самаэлю нравилась такая жизнь, он приходил в искренний восторг от разноцветных огней и долгоносых масок, от орлиных и гусиных перьев, рокочащей музыки, удивлённых, восторженных, наполненных ужасом междометий. От сотен пар таких красноречивых глаз. Один взгляд, размноженный на миллион молекул, одна эмоция на коротком поводке. О, в это нельзя не влюбиться, и Самаэль влюблялся. Каждый раз заново. Толпа — лучшая любовница, которой ему доводилось владеть, а ведь он поимел весь этот чёртов мир. Вот только… Что-то здесь не то. Как всегда, вечно ему на месте не сидится! Придя в раздражение, демон даже отшвырнул трубку. Почему жизнь в качестве уличного артиста и разбойника с большой дороги начинает так сильно напоминать некоторые из уже прожитых Самаэлем сценариев! Ведь ему же никогда прежде не приходилось лепить на себя эту личину. В чём дело? Где то единственное, что никогда и не при каких обстоятельствах не надоест? — Эх да, хотел бы я знать, о чём ты сейчас думаешь. Демон повернул голову на звук и увидел Бабета. Разбойник стоял чуть в стороне, как-то смущённо переминаясь с ноги на ногу и вцепившись пальцами левой руки в локоть правой, словно нашкодивший школяр. — Битый час уже сидишь и пялишь в одну точку. Я замечал, это у тебя часто бывает. Делаешь что-либо, делаешь, а потом замираешь резко, будто у тебя душа из тела вылетела. Чуднó это. Лицо Самаэля окрасила печать иронии. Демон никак не ожидал услышать подобные лирические речи от прожжённого бандюгана. — Ты здесь и трезв, как стёклышко — вот что действительно чуднó. — Я не потревожу тебя, если тоже здесь устроюсь? Самаэль неопределённо качнул головой, выражая своё полусогласие или, вернее сказать, безразличие к тому, что собирается делать его подельник. Пусть тот хоть вовсе сквозь землю провалится, Самаэля это не потревожит. Устроившийся рядом с демоном Бабет явно не намеревался молчать. — Ну так… — начал он, затрудняясь с продолжением. — Станешь снова пытать меня на тему мальчишки? Если ты пришёл ко мне искать ответов, имей в виду: я сейчас не настроен их давать. Я вообще редко бываю на это настроен. Бабет пожал плечами. — Да пусть уж. Ты — самый загадочный и непонятный из всех людей, которых я в своей жизни знал. И я не думаю, что хочу знать твою тайну. Некоторых вещей, я уверен, лучше избегать, и твоя душа — одна из них. — Ты даже не представляешь, насколько ты в данный момент прав. Бабет повернулся к Самаэлю всем корпусом и положил ему руку на плечо. Демон скосил недовольный взгляд на эту грязную ладонь, но ничего не сказал. Блеск в глазах Бабета показался демону странным и очень даже занимательным. Кто бы мог подумать в самом деле. — Тебе, конечно, и самому это известно, — голос бандита сорвался, будто съехал с крутой горки, — но до чего же ты хорошо смотришься во главе армии. Правильно так. Будто для того и родился. Будто ты — рыцарь во многих поколениях, ты совсем не рождён быть тележником и нищим. Бабета, словно прорвало, он говорил и говорил, не останавливаясь, боялся, что его перебьют. Слова вываливаливались из него, как горох из разорванного мешка. — Никогда не встречал человека, который бы смотрелся правильно и хорошо, как во главе армии, так и на подмостках балагана. Погремушка в твоих руках или кинжал — я смотрю и не могу отвести взгляда, потому что у меня захватывает дух. Каждая перерезанная тобой глотка — витраж, достойный быть вставленным в Собор Парижской Богоматери, каждая спетая песня — шедевр, которому следует звучать в чертогах Людовика или Папы, а не на улицах. Твои глаза, как звёзды, ни одна женщина никогда… Самаэль отшатнулся, его глаза-звёзды приняли форму аж двух квадратов. Бабету, вопреки здравому рассудку, удалось Самаэля нехило так удивить. Демон открыл рот, собираясь что-то сказать (он в кои веки понятия не имел, что именно), но внезапно уединение двух главарей было прервано. Смущённым кашлем. Оба собеседника, как по команде, повернули головы на звук. — Прошу прощения, — начал несчастный свидетель сцены, не предназначенной для чужих глаз, — мы тут во Дворе двух чужаков обнаружили. Куда их прикажете? — Тащи сюда. Живо! — велел Самаэль радостным-прерадостным голосом.