Безупречные и падшие

Саундтрек: IAMX — Happiness (Gary Numan Remix)       Три месяца спустя.       Поместье Забини.       Зима для четы Забини прошла практически в полной изоляции.       С решением впервые за несколько месяцев встретиться с семьёй за чашкой чая Блейз захотел, чтобы Дафна оделась к традиционному чаепитию в наследственное платье леди Забини.       И сейчас приловченно зашнуровывает ей корсет, пока она стоит спиной, опираясь ладонями о трюмо.       — Сильнее, — просит Дафна, выдохнув и прикусив губу. Ее тонкие пальцы впиваются в черную столешницу, когда сильные руки Блейза в ответ крепче затягивают кожаный корсет вишневого оттенка на женском стане, так, что вздрагивают флаконы с духами. Ее спина выпрямляется от стягивающего давления корсета, мышцы расслабляются, ощущая вокруг поддержку, как если бы она была улиткой в своей раковине.       Оправив свободный длинный черный подол готического платья в староанглийском стиле в пол и обернувшись к Блейзу лицом, Дафна кладет свои ладони в полупрозрачных черных винтажных перчатках из фатина с кружевом ему на грудь и оказывается под мужским обволакивающим взглядом. Горький кофе. Если бы от чьего-то взгляда можно было бы ощутить привкус, то у глаз Блейза был бы терпкий вкус самого крепкого кофе. Он собран. Весь в черном, за исключением темно-бордового жилета в тон ее корсету. На шее под воротником стойкой, как у истинного лорда, по-английски повязан и закреплен золотой булавкой шейный шелковый платок-аскот.       Такой взрослый... За эти тяжёлые месяцы Блейз будто нагнал несколько лет.       Дафна переживала за него. По ночам Блейз почти не спал. Он все время смотрел за ней. С тех пор как она стала вновь просыпаться по ночам от кошмаров. Только на сей раз ей во снах являлись не сновидения вовсе. А забытые отрывки воспоминаний Рождественской трагедии, как прозвали в прессе сгоревшие почти в одно время Азкабан с половиной графства Херефордшир.       Когда Дафна поняла, что почти всё забыла из этих событий, целители сказали, что всему виной — в совокупности с ранением головы — послужили защитные механизмы психики, с помощью амнезии отгораживающие от эмоциональной травмы. А учитывая ещё и практически одновременно снятые чары Забвения... Всё это вкупе послужило слишком большим стрессом для ментального и физического здоровья. Профессор Дженкинс уверен, что она всё сама вспомнит со временем, порекомендовав не принимать зелья, способствующие восстановлению памяти.       Поначалу Дафна не знала, как воспринимать то, что сказал ей Блейз на утро после посещения Азкабана. Это казалось каким-то сюрреализмом. Страшным сном, раздробленным в ее памяти на фрагменты, который Дафна, собирая по кусочкам, не могла никак воссоздать в целую картину. Голубой огненный свет всё будто ослеплял. По ночам она вспоминала детали. Роль Патриции Нотт в родовом проклятии, причину ее смерти... Но дальше всё как в тумане. Дафна помнила лишь, как мистер Нотт приложил ее головой об стол... Потом она помнила совсем обрывочно, как Блейз нес ее на руках. Скользящими, искаженными, будто испорченная кинематографическая пленка, обрывками в памяти возникали безумные зелёные глаза... в которых крылась своя потаенная под кромкой трескающегося льда история, что, словно переполняясь через край радужек закристализированного оттенка морского бриза, готова была вот-вот выплеснуться целым океаном разрушительной боли...       Дафна знала, что там был Тео. Блейз рассказал ей, что тот убил своего отца, ограничившись поначалу этой информацией, словно надеялся, что она не вспомнит большего.       На утро после Рождества к ним в главные покои ворвалась взбудораженная, бледнющая Донателла: около минуты просверлила Дафну отрицающим, истерическим взглядом. Влепила ей пощечину... и закричала. Что есть сил до хрипа просто и душераздирающе закричала. Астория за спиной Донателлы, увидев, с какими страшным взглядом и убийственным хладнокровием в каждом своем движении двинулся на их мать Блейз, утащила ту от греха подальше, отталкивая зятя и лихорадочно повторяя: «я сама, я сама ее уведу». После этого случая он ограничил Дафну в посещениях, скрывшись с ней, как после событий на Вестминстерском мосту, но уже не в одном крыле, а как женатая пара, — во всем поместье. Хотя бы потому, что Дафне нужно было прийти в себя и привести в голове порядок, вспомнив, что такого могла узнать от Нотта-старшего, что привело ее в шок и буквально отняло дар речи, ведь по словам Блейза именно в таком состоянии они ее застали. Всю зиму Дафна не решалась вновь попытаться вступить с матерью в диалог, на который та, по словам Астории, готова была идти. Не после того как Донателла оставила Дафну в недоумении с подступившими слезами, пылающей щекой и прижатой к той ладонью гадать, чем заслужила подобную лютую ярость в свой адрес. Она никогда не видела мать в таком исступлении. Донателла так убивалась по своему любовнику? Винила Дафну в его смерти? До всего этого Астория говорила, да и сама Дафна замечала, что мама сама не своя. Последние события, похоже, совсем ее добили.       В одну из ночей Дафна нашла причину.       Во сне ей вспомнилось, как в какой-то пещере Блейз, спрятав ее в полах своей мантии, приглушенно говорил с ней по итальянски:       «Я больше никогда не дам тебя в обиду. Я сверну шею любому, кто попытается навредить тебе. Но никому не дам тебя в обиду, Даф. Никому. Никогда.»       Огрубелый низкий голос Блейза в акустике пещеры звучал, словно у античного итальянского злодея, пока он клятвенно повторял и повторял ей это на ухо, разбавляя целительными словами любви и произнесенным с покровительством в решительном тоне ее уменьшительно-ласкательным именем. С его губ, прижимающихся к ее виску, полушепотом слетала заклинательная, — вновь по-особенному воспроизведенная в ее памяти, — мольба:       «Даф, однажды мы будем снова счастливы... и всё это уже не будет иметь никакого значения.»       Блейз зарывался носом в ее волосы у виска, вновь и вновь уже не с мольбой, а с возрастающей с каждым словом уверенностью Дафне всё на том же итальянском вторил:       «Однажды мы будем снова счастливы, и всё это уже не будет иметь никакого значения... Мы будем снова счастливы, детка, и всё это уже не будет иметь никакого гребаного значения.»       По их щекам тогда, смешиваясь, стекали слезы. Укрываясь в его объятиях под мантией, Дафна слушала Блейза, и ее накрывало спасительное чувство безопасности.       Она вспомнила и то, как мылась в озере в этой пещере. Руки Блейза омывали ее обнаженное тело, неуверенно касаясь бедер... обостренно нежной плоти между них. В его баритонном приглушенном тембре сквозь скалу оберегающей ее невозмутимости проскальзывали тревога и мука, когда между скользящими омывающими действиями он уточнял «можно ли ему к ней прикасаться». В его глубоких соколино-сосредоточенных темных глазах, готовых заплакать от усыпленного страдания... словно сколотым отражением отпечатывалась вся ее боль. Дафна никогда не видела Блейза таким разбитым... Вместе с возникающим вопросом, почему он вообще спрашивает, воспоминания от того ещё больше не казались реальными. Следом вспомнилась мантия, пахнущая Теодором, в которую Блейз ее закутал. Потому что у них не было для нее другой одежды. В памяти отчётливо возникло ощущение соприкосновения ее кожи с плотной теплой тканью. Она была совсем голой под мантией... Всё это могло значить только одно.       В ту ночь Дафна проснулась вновь с мокрыми щеками. Блейз прижимал ее к своему обнаженному торсу так близко, что, пока плакала во сне, она ощущала кожа к коже каждое очертание его мышц. Кедровый, бархатистый запах его кожи успокаивал ее, полностью возвращая из сна к нему в объятия. Естественный аромат Блейза был мускусным... итальянским... по-настоящему мужским. Он пах как тихая летняя гавань, в которой ей можно было не бояться самого сильного зимнего шторма. Ведь он ее непременно укроет. Его руки с перекатывающимися от напряжения бицепсами обнимали ее, гладили по спине и волосам. Блейз будто бы обволакивал Дафну со всех сторон, не давая ей распасться на части. Отнимая макушку от его груди, она находила красивое лицо Блейза омраченным сопереживанием. На глубине его остросознательных глаз не находила выхода непостижимая готовность принять на себя за неё все удары суровости бытия. Саундтрек: Ramsey — Back in the dark       — Я буду в порядке, обещаю... — Дафне не давала покоя мысль, что она сводит его с ума. Блейз хранил всё темное под семью замками в себе. Он не психовал, как Тео. Не суетился. Он молча доставал винтовку и, сохраняя молчание, всаживал пулю любому, кто покусится на его близких. — Блейз, я буду в порядке, — успокаивающе твердила она, поцеловав его в плечо. — Ради тебя...       — Я не уберёг тебя, Даф... Но, клянусь, этого больше не повторится. — Он уткнулся подбородком в ее макушку, собственнически обхватив ладонями вокруг талии. — Я всё для тебя сделаю.       — Блейз... ты не виноват, — возразила Дафна, погладив его напряжённую спину и обняв ногой за пояс. — Я никогда не хотела, чтобы ты вин...       Он прервал ее на полуфразе тем, что крепко сжал в своих руках, запустив левую ладонь в волосы на ее затылке и слегка оттянув голову назад. Правой рукой Блейз переместился на открывшуюся шею Дафны и, медленно погладив, посмотрел ей в глаза столь пристально и столь сострадательно, как на нечто чистое, невинное, будто не понимал, как она может существовать в этом жестоком мире, как может рушиться на нее столько страданий. От Блейза едва ли не волнами исходило всеподавляющее стремление от всего ее уберечь. Дафна следила за тем, как двигались желваки на его высоких скулах. Ее губы со всей нежностью скользнули по ним, желая снять напряжение. Блейз был весь как один сплошной натянутый нерв. Когда он полулег на нее сверху, устроившись между бедер, его твердые мускулы перекатывались, контрастируя с мягкими женскими изгибами ее тела, которое он старался окутать своим, словно броней. Полностью с ней срастись в одно целое, чтобы никогда не терять из виду.       — Прошу, только не сходи с ума... — взмаливалась Дафна, покрывая поцелуями его скулы и губы. Она забывала о своих собственных переживаниях, когда думала о том, какое влияние те оказывают на Блейза. Он всё воспринимал близко к сердцу, но не показывал. Как она. Дафна не хотела, чтобы он знал, что с ней случилось на шестом курсе. Потому что желала уберечь его от своих бед. Блейз был лучиком света во мраке ее жизни. Его бархатистый теплый смех. Его чарующая джентльменская, гангстерская улыбка... Чувство юмора. Он был само воплощение живой харизмы. Она не могла позволить ему потухнуть, померкнув во тьме, которой была подвержена с... Теодором.       — Я не хочу, чтобы ты ожесточился из-за меня. Оставайся собой, Блейз. Пожалуйста... — Она всё продолжала целовать его красивое суровое лицо, обнимая за шею. — Только ты оставайся... Ведь... Однажды мы будем снова счастливы... и всё это уже не будет иметь никакого значения, малыш.       Когда Дафна подняла на него чувственный взгляд, то увидела: Блейз понял, что она вспомнила и повторила его же слова, по тому, как его лицо преобразилось. И она интуитивно почувствовала, как он начал выстраивать в своей голове систему того, как они будут успешно функционировать. Она спросила его, что он замышляет. Он погладил ее по спине и изложил ей свой план:       — Ты моя жена, Даф. Мы — семья, — с чувством произнес он, заправив ей за ухо прядь волос. — И я хочу взять ответственность за тебя в полной мере. Мы — единомышленники. Поэтому надели меня властью над собой. Полностью. Тогда я смогу тебя защитить.       Дафна прикусила губу, переместила руки с шеи на широкие плечи Блейза и в раздумьях поводила по ним.       — Разве... Разве ты не говорил, что обмен контролем за пределами постели — плохая идея?       Он задумчиво провел пальцем по ее щеке, повел по ней носом и прижался своей щекой, вкрадчиво и хмуро заговорив ей на ухо:       — Считай, мы на войне, детка. На кону стоит наше счастье, наша жизнь. И на войне кто-то должен принимать на себя весь груз тяжёлых решений. Я хочу освободить тебя от них...       Раздумывая над этим сейчас, она сознает, что Блейз хотел взять ее жизнь в свои руки. Дафна достаточно уверена в нем, чтобы позволить ему стать главным. Это одновременно пугало ее и казалось спасением. Он был ее партнёром, готовым в трудный час подставить свое плечо. Они действовали в одних интересах. Передать руководство своей жизнью Блейзу — словно означало назначить его генералом, сняв с себя ответственность за исход битвы. Взять роль заказчика исполнения своей воли, положившись на него как на свое доверенное лицо. Как королева, лишь изъявляющая волю, но не исполняющая ее. Королеве оставалось лишь покорно ждать и надеяться, что ее волю исполнят подчиненные. Корона и нахождение в милости у ближнего окружения — вот вся ее власть, которую так легко потерять. Вся остальная власть у военноначальников.       Дафна не любила свою покорную сторону, способную в обратную сторону подчинять, пряча ту под покровом ночей и не имея желания выносить на свет дня. Она не будет уважать себя, если ей всецело поддастся. Это позиция закулисного правителя собственной жизнью... И не только собственной. Она же гордилась собой, когда сама давала отпор, брала в руки оружие и выходила на передовую. Когда могла постоять за себя. Она была по-настоящему счастлива, когда брала власть за свою жизнь в свои руки. Она любила себя такую. Любила себя борцом, а не теневой королевой, в равной степени как управляющую, так и зависимую. Ведь, только борясь, могла дышать спокойно, самостоятельно, без чьей-либо помощи в непостоянных жизненных условиях.       Блейз хотел перенять на себя весь контроль над их жизнями, как одной, забрав всю ответственность. Ведь сейчас действительность такова, что у Дафны не осталось сил ее нести. Не осталось сил бороться. Она вымотана и ранена.       Было так заманчиво и так опасно поддастся...       — Положись на меня, прошу... — Блейз посмотрел на нее настойчиво и болезненно, как на своего побитого котёнка, которого намеревался во что бы то ни стало спасти и оберегать. Его ладонь опустилась Дафне на бедро и с лаской погладила. Его тяжелое хриплое дыхание обдуло ее губы, когда Блейз навис над Дафной, перекинув через ее бедро свою ногу и уперев локти по обе стороны от ее головы о матрас. — Во всем, — зашептал он, прислонившись к ее лбу своим. — Позволь мне вести тебя за руку, чтобы вывести из тьмы. И когда мы выйдем на свет, когда ты будешь свободна... Я верну тебе контроль. А пока... пока надели меня властью над собой. — Его жгучие кофейные глаза сверкнули. — Позволь мне быть твоим главнокомандующим, Дафна.       Дежавю. Даф не могла отделаться от волнительного чувства, что откажи она ему, то он разобьётся на части. Потеряет себя, как... В его чертах было что-то одновременно знакомое и новое. Необузданное. Красивое. Темное. Уязвимое... Доверительное. И любимое. Блейзу, в отличие от кого-либо, было приятно поддаться. Она бы доверила ему свою жизнь...       Она доверяет ему свою жизнь.       Поэтому Дафна, кивнув, раскрыла губы и впустила в себя его требовательный полустон-полурык, вибрациями отдавшийся во всем ее теле и пульсацией осевшим внизу живота. Ее ладонь легла на мужской коротко стриженный затылок, ощущая приятную грубость афро-рельефа. Ноги раздвинулись, когда Блейз одним напористым, но чутким движением языка скользнул в ее рот. Тяжесть его жилистого сильного тела накрыла Дафну. И она обняла его очень крепко и бережно.       В голове той ночью крутилась мысль, — пока он деликатно двигался над ней, словно прибывающий и отбывающий нежный, но мощный морской прибой, пока всасывал соски, склоняясь над ее грудью, как над божеством, — что это не она наделяет его властью над собой, а ровно наоборот...       — Мы просто за чашкой чая обсудим это? — уточняет Дафна, мысленно возвращаясь в настоящее и морально готовясь к предстоящей церемонии семейного чаепития. — Мама действительно хочет говорить? После...       — По крайней мере... Астория уверена, твоя мать раскаивается, что ударила тебя, — скептично ведает Блейз, положив руки на талию Дафны поверх корсета и разворачивая ее к себе спиной. Он опускает подбородок на ее оголенное плечо, оставив на нем трепетный задумчивый поцелуй. Его ладони перемещаются ей на живот, защитно опоясывая. — Я буду рядом всё время... — Дыхание Блейза ласкает ее кожу, когда он успокаивающе медленно поднимается губами вверх по плечу и чувственно приникает к шее. — Детка, тебе нечего бояться.       С придыханием расслабленно откидывая голову Блейзу на плечо, Дафна накрывает его ладони поверх своими. Его божественные поцелуи на ее шее действуют лучше любого успокоительного.       Она не боится мать. А боится того, что та скажет. Дафна испытывает глубочайшую ответственность за их брак с Блейзом. За него самого. Как никогда прежде. Она больше не может оставить его одного, как раньше отчаянной задней мыслью рассчитывая просто умереть, если выхода не найдется... Он слишком привязан к ней. Он уже не сможет без нее. За эту зиму она пришла к укрепившемуся осознанию, что жизнь без нее может обратиться для него адской, тоскливой агонией. Они связали друг друга повек. Опутали себя многолетней любовью, вознессясь до небес — до самого возвышенного света, на фоне своем приглушенно повергнувшем всё остальное во мрак.       Им без друг друга в одиночку — все равно что во мраке.       Дафна видит себя с Блейзом в отражении зеркала в серебряной раме в их просторной гардеробной. Черный и бордовый в их одеждах гармонично сочетаются вместе. С ее светлой побледневшей за зиму сливочно-белой кожи спал летний итальянский загар. Дафна чувствует себя зрелой в роскошном наследственном черном платье леди Забини, что подарила ей Корделия на свадьбу. С собранной высокой элегантной прической и винной помадой на губах. В поле зрения попадают блеснувшие в утреннем свете фамильные запонки с черными сапфирами на манжетах Блейза. Но больше всего на его красивых руках, покоящихся на ее талии поверх корсета, Дафну всегда завораживает обручальный перстень с черным бриллиантом на безымянном пальце, — как знак его принадлежности ей. Она такая собственница... В точности как он. Блейз тоже частенько не может отвести удовлетворенно умиротворенных глаз от ее обручального кольца, делающего Дафну миссис Забини.       Откинув макушку на грудную клетку Блейза и переплетя вместе с ним пальцы у себя на поясе, Дафна засматривается на их отражение. Сейчас они выглядят как образцовая английская чета. По-королевски холодно и красиво.       Темная кожа Блейза как всегда безупречна и сияет. Его взгляд в край утратил всякое подобие былых проблесков мальчишеского обаяния, перевесив в пользу преобладающего мужества. Порой Дафна не могла не грустить, когда искала прежние отголоски солнечного итальянца в Блейзе, но находила лишь сурового лорда, который в исключение улыбается лишь ей.       Дафне приходит в голову ностальгическое воспоминание, как всего год назад они с Блейзом выглядели совсем не столь строго. Они были развязными, свободными и по-европейски стильными на снимках итальянской прессы... Безукоризненно счастливыми. И она не может не скучать по этому славному беззаботному времени.       И тем не менее Дафна не может не отыскать плюсы их с Блейзом английского имиджа. Поводив пальцами по кожаному бордовому корсету платья леди Забини, она зачарованно думает, как ей нравится. Обычно она не любила корсеты старомодных покроев. В викторианских корсетах платьев, что преподносил ей Нотт, Дафна чувствовала себя как в клетке, сковывающей дыхание. В корсете же платья от Забини, она хоть и стянута туго, однако чувствует комфортную поддержку вокруг своего стана, от чего легче держать спину ровной.       Повернувшись обратно в руках Блейза, Дафна кладет ладони на его шею и поднимает голову, чтобы пристально взглянуть в его властное лицо и пообещать:       — Что бы она не сказала... Я ни за что не отступлюсь от тебя. Я ведь тоже... всё для тебя сделаю, малыш.       Под своими пальцами на его шее она чувствует, как он сглатывает и крепче стискивает в руках ее талию.       — Всё, что мне нужно сейчас, Даф, — Блейз наклоняет голову, взяв ее лицо за подбородок двумя пальцами, — это чтобы ты положилась на меня. — И закрепляет слова особым инстинктным, повелевающим поцелуем, из ряда тех, от которых у нее слабеют перед ним колени.       После поцелуя Блейз поправляет большим пальцем помаду на ее раскрытых, вбирающих воздух губах цвета спелой вишни. Берет расчувствовавшуюся Дафну за руку — и ведёт за собой из главных покоев вниз к их семье.

***

Саундтрек: Lana Del Rey — A&W       Весь путь с Блейзом по поместью, слыша стук своих каблуков о каменные полы и шелест длинного подола платья, Дафна старается дышать размеренно. Ее грудь, приподнятая корсетом, тяжело вздымается от неприятного волнения, когда она думает, что придется вновь говорить с матерью... говорить с кем-то... посторонним, каковой ей стала мама. Ее ладонь, обволакиваемая кружевом перчатки, неизменно и надежно в ладони Блейза, пока он идёт чуть впереди. И она концентрируется на нем — на его широких плечах и спине, обтянутой черной рубашкой и элегантным жилетом глубокого оттенка гранатового бордо. Спокойная грация в движениях Блейза веет Дафне уютом. Он выглядит таким изысканным... Таким своим. Таким всецело на ее стороне. Дафну начинает обостренно переполнять любовь к нему и дышать становится спокойнее.       К тому же они дома. Хозяева.       Когда Блейз останавливается у арки в чайную и безмолвно через их установленный проникновенный зрительный контакт уточняет готова ли она, погладив тыльную сторону ее ладони большим пальцем, то Дафна, глубоко вдохнув и выдохнув, кивает.       И они заходят в чайную.       Просторная продолговатая в ширь комната с высокими арками напротив, выходящими во внутренний двор, встречает их свежим весенним воздухом. На дальней стене по правую сторону изображена черная фреска с цветами. С потолка над песочного цвета прямоугольным сервированным для чаепития столом свисают кованые канделябры на длинных цепях. В подсвечниках на столе горят черные свечи. За столом сидят их уже прибывшие сестры и матери. Со двора отголоском слышится пронесшийся лай ротвейлеров.       — Доброго дня, — заявляет об их прибытии Блейз, проходя вглубь с Дафной за руку.       Со своего места по правую сторону тут же, проскрипев ножками античного стула, поднимается Донателла. По левую сторону стола рядом с Асторией сидит Дженна — обе прерывают разговор. Во главе располагается Корделия, единственная ответившая сыну с улыбкой «доброго, дорогой». Все гостьи как одна обращают на Дафну внимание.       Блейз тем временем выдвигает перед ней стул рядом с сестрами.       Дафна берется за черный подол платья и оробело садится, избегая пристального оценивающего взгляда матери. В присутствии Донателлы она каким-то образом находит в себе изъяны, словно смотрит на себя материнскими чрезмерно критичными глазами в поисках этих изъян. И уже не кажется себе такой красивой, какой видела себя в зеркале, словно мать своим осуждающим голосом говорит у Дафны в голове, что она недостаточно хороша.       Матери нравилось, когда Дафна выглядела «соответствующе, как настоящая леди, которой ей положено быть», считая красоту дочери своей прямой заслугой. Сейчас, когда Дафна выглядит именно так в наследственном платье совсем другого рода, нежели ей «положено», Донателла, должно быть, испытывает противоречивые чувства.       Пока поправляет плотную воздушную матовую ткань юбки, Дафна отстраненно отдаляется в детство, припоминая как однажды после первого курса покрасила себе пряди в небесно-голубой, а Донателла разразилась воплями: «что ты, чертовка, сделала с МОИМИ волосами?!» и со скандалом попыталась насильно вернуть ей натуральный оттенок. Дафне пришлось чуть ли не с дракой отстаивать свои волосы. Хотя она тогда рассчитывала проходить так от силы месяц — демонстративно, из принципа не устраняла изменения всё лето назло матери. И это были только волосы...       Дафна не представляет, что будет сейчас.       Когда Блейз устраивается сам рядом с ней, так что оказывается в противоположном конце стола от Корделии, то велит напряженно стоящей теще:       — Сядьте.       Его глубокий тягучий голос растекается бальзамом у Дафны в голове, как теплое напоминание, что она не одна, возвращая из мыслей в реальность.       Донателла, прокашлявшись, опускается обратно на свой стул.       Повисает тишина.       — Ух, ну и напряжёнка... — протягивает Дженна своим жгучим чарующим голосом, кончиками пальцев пощупав воздух. Закатав рукава своего свободного стильного бежевого платья пиджачного кроя с широкими подплечниками, старшая Забини дирижерским велением своей палочки разливает из фарфорового чайника чай по чашкам. — Даф, ты как со скуки не померла без нас с этим зачерствелым хлебушком?.. — Дженна затейливо указывает чайной ложкой на хмурого брата, стараясь разрядить обстановку, зачерпывает джем и, облизав ложку, с чуткой полуулыбкой делится с Дафной: — Джесси всё время о тебе спрашивала, tesoro... — Протягивает к Дафне свою ладонь и, накрыв ее кисть на столе, сжимает.       В ответ на шпильку в свой адрес Блейз, отпивая с белой чашки глоток чая, посылает сестре сдержанный взгляд исподлобья.       — А где же Джесси? — Дафна отвечает заловке трепетно расцветшей улыбкой, сжимая ее ладонь в ответ и с тоской вспоминая о задорной малышке. Пока Донателла, сверля ее стеклянными глазами, сидит напротив.       — Берет уроки фехтования, представляешь? И это ей только четыре! Что дальше? У-у, бандитка растет... — хрипло посмеивается Дженна. Ее итальянский музыкальный тембр разливается по чайной, разбавляя загустевший воздух.       Корделия постукивает пальцами, обернутыми черным бархатом перчатки, по каменной светло-коричневой столешнице, своим ястребиным взором внимательно поглядывая с неморгающей Донателлы — на Дафну, вскоре потянувшуюся за чайной ложкой в неестественной спешке себя чем-то занять.       — Дафна, я... — подаёт голос Донателла с той тревожной интонацией, с какой обычно спрашивала о самочувствии дочери, когда та болела. И Дафна со звоном опускает ложку обратно на блюдце. — Ты... как? — взволнованно спрашивает миссис Гринграсс. — Дорогая, с тобой все нормально?       Хуже всего было то, как она то и дело меняла свой лик, каким-то образом всегда выворачиваясь из главной антагонистки ее жизни в участливую мать, и обратно. При том сменяла Донателла свою злость на милость к старшей дочери всегда как ни в чем не бывало. Выходило так, что для Дафны в порядке вещей подразумевать, что за материнским холодом все равно стоит своеобразное, ограниченное... тепло. Но в действительности опыт показывал, что стоит в такой момент расслабиться и показать свою уязвимость, мать непременно либо использует ту против нее, либо не придаст значению, чем — осознанно или нет — причинит боль. Из-за этого у Дафны возникали проблемы с проявлением своей чувствительности. Она опасалась открыто делиться своей болью, рефлекторно ожидая, что на раны посыпется соль, и чаще всего скрывалась за оболочкой внешней стойкости. Пока внутри настолько обострялась гиперчувствительность, что любой мог неосознанно ее ранить, но даже этого не узнать.       — Да, мама, всё прекрасно, — вновь взяв серебряную маленькую ложку и помешав свой чай с молоком, прохладно отвечает Дафна. Холод серебра проходит через тончайший черный, украшенный кружевом фатин перчатки, будто ток, — когда Дафна, чертыхаясь про себя, понимает, что даже не положила сахар, но не подаёт виду и стойко поднимает на мать глаза.       У Донателлы отросли до плеч обрезанные белокурые волосы. Кожа на ее тонких кистях обтягивала кости, скулы стали ещё больше выделяться, впервые стали появляться морщины. Несчастье хоть и подкосило Донателлу, но манеры гранд-дамы и натуральность красоты из аристократки стереть было невозможно. Никакого макияжа, но сию вольность могла себе самоуверенно позволить красивейшая Донателла Гринграсс. Никаких помпезных нарядов, но бархатное платье атлантического цвета с каймой из черного кружева от именитого французского модного дома на волшебнице — хоть уже не раз видело свет — преобретает новое дыхание. Ранее бархат сидел по притягивающим мужской взор формам и изгибам тела Донателлы, а теперь струится на манер морских волн по ее сильно похудевшей утонченной фигуре. Единственным аксессуаром простого, но люксового образа на шее Донателлы по-французски повязан шелковый шарфик в тон платью. Кажется, если Дафне не изменяет память, это платье она когда-то выбирала вместе с папой в качестве их с ним совместного подарка маме на какой-то праздник...       Миссис Гринграсс смотрит на Дафну изучающе и как-то с опаской, точно пытаясь разгадать, сколько ей теперь известно. Отложив ложку и набрав в лёгкие воздуха, Дафна решает начать и огорошивает мать важным фактом, который ей ранее удалось вспомнить:       — Как ты могла довести маму Тео до самоубийства? — Ее тихий хрупкий голос едва не срывается при озвучивании этой страшно бесчеловечной вещи. — Как?..       В чайной вновь воцаряется тишина, разбавляемая весенним ветром, вуалью пронесшимся над настольными подсвечниками и потревожившим зажжённое пламя на фетилях. У Донателлы распахиваются ее большие светло-серые глаза, с проскользнувшей в них тенью болезненности и нетерпимости к вопросу.       — Вот уж точно, — Корделия поднимает свою чашку перед собой рукой в бархатной короткой черной перчатке, задумчиво поставив локоть в стол.       Колдунья сегодня в черной экстравагантной блузе без рукавов — с перьями на одном плече и декольте, обтянутом полупрозрачным шифоном. Ее изящные руки в великолепном сочетании с темной матовой кожей украшают золотые плечевые браслеты. Среди распущенных длинных черных кос Корделии, шикарно лежащих на одном плече, проглядываются, поблескивая в свете солнца, большие тонкие золотые кольца в ушах, когда она, попивая чай из белой чашки, принимается рассуждать:       — Помню, после вступления в брак Патриция стала такой подавленной помешанной женщиной... Пропадала годами. С ней больше невозможно было общаться ни на какие темы. Все ее разговоры только и были о том, что ее муж изменяет ей... О своем сыне так не заботилась, как об этом. Приходила ко мне, только чтобы оставить мальчика у нас гостить, — припоминает Корделия, сощурившись и переведя глаза цвета горьчайшего черного кофе на сжавшую на последних словах челюсти Донателлу. — Подумать только, я и не знала, кто угробил мою подругу. И все из-за чего? Вы не поделили этого жалкого Пожирателя? Из-за него она прокляла твой род, ведьма, так ведь?.. — Корделия звучно и безрадостно усмехается, укоризненно покачав пальцем свободной руки. — Ну, разве не дуры? А я ведь говорила ей: надо его прикончить...       Черная вдова, помотав головой, отправляет за спину россыпь своих длинных кос. Круто ставит локти в стол. И с эффектным укором тыкает указательным пальцем, обтянутым черным бархатом, в направлении Донателлы.        — Стоило бы вам обеим брать пример с меня... Расправиться с этим ничтожеством, а не разрушать свои жизни и жизни ваших детей. — Откинувшись на резную иссера-бежевую спинку стула, Корделия подносит к своим накрашенным темно-красной помадой губам чашку чая с взятым блюдцем под той в другой руке — и со знанием заключает: — Все проблемы от таких мужчин...       В поглощающем стрессе набивая рот один за другим орешками, Дафна, глядя в пустоту, чуть было не давится. Тут же быстро запивает, что не укрывается от глаз Блейза, уже было поднявшего ладонь, чтобы постучать ей по спине.       От Дафны не ускользает то, как Корделия под своим суждением свысока, кажется, в некоторой степени сожалеет, что в свое время перестала общаться с Патрицией. Мама Блейза никогда особо не пересекалась с ее, но на первых порах их детства имела дружескую связь с мамой Тео, которую со временем подруги потеряли.       — Не все женщины способны наживаться черным вдовством, — резко отвечает сватье Донателла, быстро помешав свой чай, нервозно постучав ложкой о верхние края и сделав быстрый напряжённый глоток.       Корделия пронзает Донателлу искромётно высмеивающим взглядом и саркастично салютует ей своей чашкой чая, обмолвившись:       — Зато способны наживать горе, обделение наследством и плохие отношения с дочерью.       Корделия с незатейливой ухмылкой отпивает, выразительно шевельнув бровью, а Донателла оказывается заткнутой за пояс, со стуком опустив чашку на блюдце и потупив взгляд.       И муж, и любовник — в могиле. Оба ничего Донателле не оставили, кроме горечи, а дочь ее ненавидит.       Отодвинув от себя вазу с кешью, Дафна едва касаясь промокает рот черной салфеткой и, замерев с той у губ, переглядывается в легком обоюдном смятении с отложившим свою чашку на блюдце и встречно изогнувшим бровь Блейзом. Вся эта затея предполагалась для них, чтобы поговорить с Донателлой на чистую воду, а не чтобы стать свидетелями словесных поединков между их матерями. Не хватало семейного скандала...       От внимания Дафны не ускользает, как Блейз посылает Дженне едва заметный намекающий кивок на Корделию. И его старшая сестра, уловив намек, вдруг «вспоминает», что Джесси звала их посмотреть свои умения на занятиях по фехтованию, вследствие чего успешно уводит Корделию. Дафна и Блейз остаются с Донателлой и молчаливой Асторией, которая занимала себя меланхоличным складыванием салфетки на столе.       — Патриция не стала бы мученицей, Дафна, — заговаривает Донателла пониженным голосом, в некоторой степени растерявшим спесивые светские нотки. — Если бы мученицей не стала я, когда она решила наложить на мой род проклятие.       — Ты...? — обомленно уточняет Дафна, сжав на коленях ткань платья. — Ты, значит, стала мученицей, мама?       — Ты думаешь, мне было легко... скрывать столько от вас... — Донателла осекается, ловя на себе слева во главе стола надменный, осуждающий взгляд мужа дочери. — ...Мы можем поговорить наедине, Дафна?       — Нет, не можете, мадам, — отрезает Блейз с чашкой чая и блюдцем в руках. Затем откидывается на спинку стула, лениво закидывая ногу на ногу. И с английской непроницаемостью делает глоток.       — У меня нет от него секретов... — поясняет Дафна, зная, что Блейз не оставит их наедине после того, как ее мать отвесила ей пощечину за своего мертвого Пожирателя. Казалось, на тот момент Донателлу совсем не волновало, что он сделал с ней, а совсем наоборот — именно от этого мать рассвирепела в адрес дочери. — Больше нет... — добавляет Дафна тише, преданно взглянув на Блейза, на его безупречные манеры истинного хозяина поместья.       Залюбовавшейся тем, как он цепко, словно хищник, ловит ее взгляд на себе во время глотка чая, Дафне приходит в голову отвлеченная мысль, как же ей нравится, как непринужденно по-королевски он подаёт себя. Блейз так красив в своем прирожденном умении вести себя как лорд — с достоинством носить сей титул, как гордый, несуетливый лев, в момент угрозы для своего прайда становившийся смертельно опасным.       Его присутствие действует на нее как щит в агрессивной среде.       Ныне она честно рассказала ему всё без утайки, убедившись, что всё равно не сможет уберечь от своей тьмы. Блейз уже в ней. Ее тьма отчётливо отражалась в его глазах в многократном размере, обращенная желанием мстить. Но не когда она делилась с ним всем... Когда у Блейза всё было под контролем касательно Дафны, когда между ними не было шокирующе раскрывающихся из чужих уст тайн, на его душе не так сгущались краски. Она нехотя, но все же осведомила его о визите Теодора в их спальню, поцелуе, пощечине и ее чарах Империуса на нем. Блейз был в тихой ярости в самом худшем ее проявлении, но Дафне удалось успокоить, что ничего более Теодор себе не позволил, когда упал перед ней на колени, будто сам себя обезвредив. Ее убеждения, что этот эпизод меньшее из всего, о чем она переживала на самом деле, едва ли сильно утешили его. Только Дафне действительно скорее было спокойнее от того, что со всем этим вскрывшимся кошмаром шестого курса выпала хотя бы такая возможность заколдовать Нотта на неприкосновенность к ее близким... что он в кои-то веке, почувствовав себя своего рода виноватым и поверженным, не стал сопротивляться. Дафне также слабо удалось убедить Блейза, что он перезверствовал с жестокостью расправы, когда пролила свет на историю с Монтегю и Блетчли, вымученно найдя, что всё было... странно, ведь нестабильно была под любовным зельем и моментами казалось, что всё добровольно... что в целом одновременно ужаснее, но и с принятием, как всё было на самом деле, с ее внутренних спрятанных демонов обличительно слезла зловещая шкура. Остались лишь обнаженные обгорелые ничтожные ошметки, которых будет легче добить.       Она попросила его никогда больше никого не убивать ради неё из мести. Сберечь свою душу... что она так любит. А он в обмен попросил всегда и откровенно быть под его защитой. Чтобы он мог сберечь ее всю. И тело, и душу. Ведь они взаимосвязаны и только так смогут сберечь друг друга.       Блейз, ставя чашку на блюдце у себя в руке, приподнимает левый уголок губ в едва уловимой улыбке, предназначенной исключительно Дафне, находящейся по левую сторону от себя.       Донателле приходится смириться с его присутствием во время их с Дафной откровенного разговора.       — То есть, — продолжает Дафна, вернув внимание к матери, — ты считаешь себя мученицей, потому что лгала, скрывая от Астории, помимо ее происхождения, тот факт, что ей опасно для жизни заводить детей, — подводит она, кивнув на младшую сестру слево от себя, удрученно поднявшую голову при своем упоминании. Выглядывая из-под прямых темно-русых прядей, спадающих на ее заострившееся лицо от расслабленного низкого хвоста на затылке, Астория встречается с Дафной более участливыми глазами, в радужках которых старшая сестра только недавно стала замечать помимо серого — вкрапления зелены. Теперь Дафна не могла смотреть на сестру без задней мысли, как всю их жизнь не замечала очевидное внешнее сходство с Тео. — А от меня... — глухо договаривает Дафна, возвращая взгляд от сестры к матери. — Что ты скрыла от меня? Какой во всем этом таинстве смысл?!       Ей нужно было это понять, ведь ответа на то Дафне вспомнить не удалось.       Донателла медленно откидывается на спинку стула с вдумчивым, несколько облегченным видом, который проницательно прослеживает Блейз. Астория выглядит замкнувшейся, таящей обиду и опечаленной своей судьбой, ведь всегда мечтала выйти замуж и стать мамой. Тогда как Дафна продолжает хоть и с подавленным, но тем не менее с вызовом смотреть на мать в ожидании ответов. Саундтрек: SYML feat. Lily Kershaw — Where's My Love (French Version)       Глядя на измотанных семейными тайнами дочерей, Донателла погружается в воспоминания и начинает свой рассказ:       — Всё началось, когда мне было семнадцать. Я только закончила Шармбатон. Это был мой дебютный бал, который устраивала в мою честь maman с перспективой на выданье. Были все. От нашего ближнего французского круга до английских лордов, которых привел с собой Люциус в паре со своей тогда ещё невестой Нарциссой. На этом балу меня, как дебютантку, Люциус и Нарцисса познакомили с мужчиной на несколько лет старше меня: «Донателла Моне, позволь представить нашего уважаемого друга, Леонардо Нотта...» Я плохо владела английским, а его мать была родом из Франции, так что мы быстро нашли общий язык... Вскоре как завязался наш роман я начинала понимать, что Леонардо, как и Люциус, состоит в британской группировке темных магов, называющих себя Пожирателями Смерти. Я тогда ещё не знала, что они с Малфоем прибыли не просто так, а чтобы вербовать французов в Пожиратели... Но мы, французы, не находили идеи Волан-де-морта привлекательными. Нам в своем большинстве был чужд весь этот чистокровный шовинизм и мания британского величия, вечно толкающих этих скучающих в своих мэнорах лордов голодно искать подтверждения своей напускной родовой значимости... Люциус же совсем забыл свои французские корни. Война с маглорожденными обещала насытить их с Леонардо необъятное тщеславие. Я понимала, что напрямую на Лео мне повлиять будет сложно из его отговорок: не лезть мне, женщине, в мужские дела... Как я сразу поняла, Люциус был ближайшим соратником Волан-де-морта, а значит, мог повлиять на своих сообщников, в частности на Леонардо... В надежде посеять голос разума я проводила изнурительные беседы как с тетушкой Аделаидой (матерью Люциуса), так и с Нарциссой по этому поводу. Я знала, что они имеют хоть и не очевидную, но власть над Люциусом. Только вот Нарцисса, во всем преданная Люциусу, не видела, в отличие от меня, в их с Леонардо фанатизме для себя большой проблемы. В конце концов она была Блэк. А они, как славится, ради любимого человека всю душу наизнанку вывернут. Нарцисса вразрез своему здравому смыслу — безнадежный романтик, так что не боялась забвенно пойти за Люциусом до смертного одра... к которому, как я предсказала, он в конечном итоге их с ней чуть и не привел. Я же всегда была прагматичной, чтобы позволить запятнать свою репутацию в намечающейся войне браком с Пожирателем Смерти. Я могла различить зло. И хоть я любила Лео... Он был страшно элегантен, страшно интеллектуален... но и страшно опасен. Жизнь с ним сулила опасность. Себя я всё-таки любила больше и здраво хотела быть в безопасности и благополучии. Поэтому я так ему и сказала: «Либо я, либо этот твой Темный лорд.» Ему это не понравилось. Очень не понравилось. И дело даже было не в моей решительной политической позиции, а в том, что я осмелилась поставить ему ультиматум.       Он... он вернулся в Англию, нашел себе первую попавшуюся заурядную местную британку с приемлемой родословной и женился. Она была нетребовательной, ни в чем ему не возражающей, лишь невзрачно красивой — и в сравнение со мной не шла. Стандартная пташка, следующая модным советам из Ведьмополитена. Никакой изюминки. Никакой естественности. Никакого шарма. Весь образ Пэтти как по журнальному шаблону женщины — мужского аксессуара. Но тем Патриция и была Леонардо удобной, ведь не имела своего мнения, с которым нужно было бы считаться. Такие женщины, несмотря на свою серость, опасны... В них не то чтобы черти водятся, они бессовестные в своей простоте. Они упрощают стандарты для мужчин по обращению с женщинами. Зачем слабакам добиваться сильную достойную леди, когда есть вот такие низкопробные. Эти фальшивки ведь с помощью магии к тому же придают себе нормативный товарный вид, и глупцы покупаются, не понимая, что чаще всего именно природная красота является знаковой — как отражение душевной красоты. Я называю таких женщин «белые листы», на их фоне любая «клякса» будет выглядеть произведением искусства... Я же была полноценной картиной, с которой ещё нужно уметь сочетаться.       Уверена, ты понимаешь о чем я, Дафна... Ты в этом в меня.       Это проблема ярких женщин, когда о тебе предпочитают только мечтать, а не добиваться. Или же добиться, а потом стараться уподобить себе, понизив значимость...       Вследствие я осталась одна, зато... по крайней мере чести своей не утратила, которой эта посредственная дура никогда не обладала. Но... этим Леонардо нанес удар по тому, ради чего я собственно и ставила его перед выбором. По моей репутации. Он разрушил мою жизнь во Франции. Я стала брошенной... использованной невестой. Всё ради чего я жила — пошло прахом. Никто бы из знатных маркизов не взял бы меня в жены после Пожирателя Смерти... Мы во Франции презирали перспективы британских имперцев воевать за честь магической крови. Так уж этим английским чистокровкам чести не хватало, видимо. Но не нам. У французов честь всегда была и никто ее отнять был не в силах. Мы не боялись влияния маглорожденных, потому что были достаточно уверены в себе и нам не нужно было с помощью войны подтверждать свое напускное могущество. Лео, вероятно, был другого мнения... Он хотел сломить мою волю, поставить меня на место. Рассчитывал, наверное, что у меня не останется выбора, кроме как довольствоваться в наказание за своевольность ролью его французской любовницы... Но он просчитался по вс-е-ем фронтам. Это он довольствовался ролью моего любовника, до поры до времени женатый на безмозглой идиотке, в конце концов закончив в Азкабане от руки собственного сына... Глупец.       Maman мое положение так не оставила и решила обратиться за помощью к дяде Абраксасу. Так что Люциус с Нарциссой забрали меня в Соединённое Королевство, чтобы тут мне подыскать подходящую партию. Мне пришлось в совершенстве овладеть английским, чтобы различать, когда местная аристократия поливает меня уймой грязи, будто я происхожу прямиком из французского борделя, а не из приличного знатного рода. Видите ли, мало было мне Нотта... прибыла охотится и на других английских лордов! О, Патриция постаралась, чтобы очернить меня в светских кругах... Хотя ей достаточно было сказать, что я из Парижа, и у этих зажатых, во всем себе отказывающих, неудовлетворенных дамочек сразу в головах просыпался образ серьезной конкурентки, соблазнительницы и распутницы, — основывающийся на репутации француженок, славившихся безупречными любовницами. Небезосновательно, конечно... Англичанки же в своей пуританской манере осуждали выраженные сексуальность, чувственность и раскованность француженок с нашей возвышенной la culture du sexe. Нарциссе все время приходилось в защиту моего статуса им напоминать, что я дочь маркизы Кристабеллы, специально всегда подчеркивая «которая в девичестве Малфой». Помимо того Нарциссе пришлось привить мне чопорный английский этикет, исключающий свободу естественного франко-флирта, и приучить одеваться строже, оставив кокетливый шик в нарядах в стиле а-ля франсе, как она, для города любви. Имея французские корни по линии Розье, Нарцисса умела маневрировать между традиционной холодностью леди и раскрепощенностью маркизы. И меня научила. О, пока вальсировала в ангельском обличии принцессы на балах в мэнорах, эта ведьма прятала в своем гардеробе в парижском шато сокровища дьяволицы... Меня всегда восхищало, с каким изяществом и ненавязчивой хитростью Нарцисса оказывала влияние на общество: через визуальную покорность она незаметно опутывала в свои сети, получая благосклонность, и в конце концов подчиняла себе. И законы моды, и в том числе на любовном фронте. Что бы она не сделала, что бы не надела — в последствии становилось классикой... И мне в том числе было несложно влиться в извечный британский маскарад традиционализма. Мы, француженки, хоть заряжены la liberté sexuelle, но также не лишены аристократически поверхностной жилки ледяной девы, которая весьма радикально прививалась англичанкам. Я взяла с Нарциссы пример, найдя le juste milieu в том, как играть по правилам и при том сохранить своевольность. И золотая середина состоит в том, чтобы рядиться, а потом, влившись в ряды, диктовать свои условия.       Тебе стоит об этом поразмыслить, Дафна... Ты радикалистка, я знаю.       Так Малфои на одном из балов познакомили меня с Гилбертом Гринграссом. Только потом я узнала, что Люциус планомерно свел меня с Гилбертом, как каких-то породистых светловолосых чистокровных особей, чтобы произвести на свет идеальную невесту-блондинку для будущего поколения Малфоев... Фанатик. Думал, наверное, так ещё и поднасолить Леонардо, с которым у них вечно какие-то жестокие азартные соревнования происходили, кто кого больше в чем перескачет...        Так или иначе... Гилберт Гринграсс был на пятнадцать лет старше... С первого взгляда влюбился в меня. Именитый волшебник. Владелец Гринготтса. Завидный холостяк. Галантный, разумный и респектабельный. Он не состоял в опасных политических группировках, которые, я была уверена, потянули бы меня в конечном итоге ко дну. Не был фанатиком чистоты крови. С ним у меня был стабильный высокий статус. К тому же Гил знал, как надо ухаживать за дамой. А его умение с иголочки одеться... Ваш отец, девочки, хоть и был англичанином до мозга костей, но был поклонником французской моды и любил меня наряжать в лучшие коллекционные парижские одежды. Это ведь у него ты, Дафна, унаследовала чувство стиля...       В конце концов я была очарована им. Я его даже полюбила. И мы поженились. Саундтрек: Rihanna — Woo       — Я не понимаю, и как... Как ты могла предать папу? — с непониманием возникает Дафна, поджав губы и стараясь не заплакать. Ей становится невыносимо смотреть на мать от обиды за папу и тоски по нему. Отвернув голову от матери в сторону, чтобы скрыть слезы, подступившие к горлу, Дафна отвлечено обращает взор на относительно невозмутимую Асторию, которая по всей видимости уже имела шанс раньше услышать историю их родителей. Донателла практически никогда не была так откровенна и эмоциональна с Дафной. — И это после того, как с тобой поступил... — запнувшись, она не может выговорить имя мистера Нотта, словно тот был демоном, который оживет стоит произнести его имя.       Блейзу, накрывшему ее подрагивающую ладонь на столе и погладившему пальцы, судя по аналитеческому выражению его лица, не нравится, на какие больные точки вся эта исповедь Донателлы Дафне давит.       — Леонардо объявился ко мне, когда мы с Гилбертом сыграли свадьбу... И заявил, что все это время был под любовным зельем, — объясняет Донателла, опустив опечаленный взгляд в стол. — Ползал в ногах. Клялся, что Патриция опоила его, под дурманом Амортенции на себе женив... Даже предлагал, как безумный, испытать его Сывороткой правды. Я не стала его испытывать, отчасти... наверное, чтобы не подрывать доверие, в случае если он говорит правду. По сей день не знаю точно, правда ли это... Поверила ли я... Или убедила саму себя поверить... Я не смогла его отвергнуть. Ни тогда, ни когда-либо потом... — произносит она, тихо всхлипывая и быстрым движением кисти смахивая слезы. — Никогда не могла. Он был моей первой любовью...       Дафна несколько раз моргает, мысленно отрицая нежелательные ассоциации.       Захлёбываясь переполняющими нетерпимостью и осуждением с отторгаемой тенью сочувствия, она фыркает, покачивает головой и, сжав челюсти, отводит от матери взгляд в сторону. Дафна не выносит Донателлу. Просто не выносит. С этой ее чертовой le juste milieu между сукой и душкой. Равнодушная, черствая, эгоцентричная, духовно чужая... но кровно родная и фоново любящая. Дафна с самого детства не может определиться, как к матери относиться. Любить или ненавидеть.       Совершенно точно знает Дафна одно: она не хочет ассоциироваться с матерью ни в коем роде.       По ее ладони, находящейся в руке Блейза, будто импульсами передается его спокойствие. С самого начала он слушает с философской пронзительной глубиной в своих глазах и с прозаичным налетом надменности попивает чай.       — Думаешь, твой отец был святой? — заметив выражение отвращения на лице дочери, Донателла пытается защититься нападением. — Гилберт был очарователен, любил баловать, но... сердцу не прикажешь. Ты же помнишь, когда ты была маленькая, как мы во Франции гадали на любовь по цветам, Дафна? Французы не ограничиваются вариантами «любит — не любит». Ведь существует целый ряд оттенков любви. Мы заклинаем на любовь, гадая: «Он любит меня сильно — лишь отчасти — страстно — как сумасшедший — никак.» Твой отец любил меня то ли сильно, то ли отчасти... Я же больше предпочитала, когда меня любят безумно... И потом Гилберт вел слишком разгульный образ жизни — карьера, искусство, путешествия — всё, на чем он был зациклен... Не на доме и семье.       — Слышать ничего не хочу! — обрывает Дафна, категорично вкинув перед собой ладонь в перчатке на ее отговорки. После смерти папы Дафна и так наслушалась от матери достаточно гадостей на его счёт. Она не позволит Донателле порочить ее память об отце, когда тот уже не может никак на нападки в свой адрес ответить. — Будь он хоть самим дьяволом, — утрированно подчеркивает Дафна, ощущая на себе считывающий эмоции взгляд Блейза. — Со мной он был ангелом, а остальное меня не волнует.       — Ты всегда была папиной дочкой, Дафна. Просто удивительная его копия... — говорит Донателла, скривившись с гневливой досадой, нервно сложив руки на коленях и окинув Дафну неоднозначным взором на грани любви и ненависти. — Он тебе во всем потакал, видя в тебе свои качества. Это ведь твой отец со своим «моя дочь будет воспитываться как англичанка» настоял на Хогвартсе, когда тебе в том числе так хотелось туда вместе с Тео и... твоим итальянцем. — Донателла бросает на Блейза все еще непризнающий его в качестве зятя быстрый взгляд. — Хотя я всегда знала, что надо было отправить тебя в Шармбатон! И самостоятельней бы вы с Тео по раздельности стали, и во Франции тебе бы твой бунтарский дух пригодился бы больше. Но раз уж ты выбрала английский жизненный путь, мне приходилось быть рупором строгости в безуспешной корректировке твоего тяжелого своенравного характера, который в Британии, девочка моя, для леди не котируется...       Дафна снова вскидывает перед собой ладонь в черной перчатке в знаке «стоп», огрызаясь:       — Ты была не рупором строгости, а рупором предательской некомпетентности! Как жены. Как матери. Так что не пытайся доказать мне свою мораль и надавить на жалость, мама. У меня ее к тебе нет и уже не будет. Ты-таки утратила свою честь... Ты слишком увлеклась своей le juste milieu, со смещением в себе двух разных культур. Может, это во Франции допустимо благополучно иметь и любовника, и мужа, но в Англии преданность и честность ценится выше всего. Страсть овладела тобой, потому что ты не овладела своей страстью, мама... — Дафна выдыхает скопившееся в легких грудой гвоздей напряжение, разгладив ладонями оборки на платье. — Лучше переходи уже к фактам. Зачем было коверкать воспоминания миссис Нотт, путая ее сознание? Зачем ты со своим любовником утаила ото всех происхождение родового проклятия, переврав его суть? Папу вы двое ведь тоже обманули, иначе бы он мне всё рассказал... Ты вообще собиралась рассказать Астории правду? Или, подожди, дай угадаю, ты ждала, пока не выдашь ее успешно замуж, чтобы уже после брака открыть истину жениху? Ты поэтому так тряслась над ее невинностью?       Находясь под тремя парами пристально смотрящих глаз и шквалом всех этих вопросов, Донателла бледнеет, накрывает лоб ладонью, нервно потерев его, и устало проводит пальцами по своей лебединой шее, срывая с неё шарфик.       — Ты... ты разве не видишь, какая у вас с Тори теперь репутация, Дафна? — уклоняется она, что не укрывается от проницательного внимания Блейза, вскинувшего бровь. Он пытливо исподтишка следит за каждой эмоцией тещи, пальцами медленно обводя ободок своей чашки. — Как твою сестру не берут в жены, после того как этот гаденыш, сынок Люциуса, обесчестил ее? Разве мой жизненный опыт тебе самой ни о чем не говорит?       Астория с протяжным вздохом закатывает глаза, и они с Дафной обмениваются понимающими взглядами, ныне зная, откуда проиростают корни материнской озабоченности целомудрием и респектабельностью — те в юности в глазах пуританской общественности травматично пошатнул Леонардо Нотт. И хоть Донателла ему умно и холодно отомстила, когда благополучно и даже по любви вышла замуж за ещё более выгодную для себя партию, чем он. С проигрышем двух магических войн воочию с превосходством дважды доказав, как была права, оставшись с безупречно чистой репутацией, в то время как он оказался заключён на пожизненное в Азкабан... Но. Она позволила себя ему изменить. Низменно уподобилась его уровню. Стала жестокой, как он. Приняла его правила игры, оставшись в утешительных поисках своей le juste milieu. И пыталась навязать эти правила своим дочерям. Если Астория была более мягкотелой, чтобы матери поддаться... А Тео в свою очередь под тираническим влиянием отца — сломленным. Дафна сопротивлялась.       Она не видела смысла рядиться в чужие одежды для бала-маскарада, который даже не хотела посещать, но на который волей неволей попала. Она не собиралась пытаться влиться в некомфортное для себя общество, ведь для этого придется изменить себе, искать золотую середину, чтобы в итоге, как мать, остаться ни с тем, ни с тем. Она не хотела расчленять свою любовь по кусочкам на сильную, безумную, страстную и другие, чтобы в итоге ее изуродовать. Она хотела одну целостную, сочетающую в себе все эти оттенки. И ведь такая любовь у нее на редкость была, и Дафна собиралась сохранить и беречь ее во что бы то ни стало. Она хотела жить искренне... За что теперь расплачивалась. Ей обходились невероятно дорого свои индивидуальность и свобода, но несмотря на цену — это стоило того.       Она ни за что не станет как своя мать — жестокой предательницей.       Единственное, что Дафна могла вынести путного из жизненного опыта матери, так это лишний пример того, как не надо делать. Даже если Донателла разумно не готова была пожертвовать ради любви своими благополучием и репутацией, она вместо этого пожертвовала больши́м — своей честью. Нарцисса в свою очередь не боялась пожертвовать репутацией, как потакающая сообщница Люциуса, но чуть под руку с ним не ступила в ад, лишь у самой развернувшейся под ногами пропасти повернув вспять и чудом уведя его за собой прочь от беды. Патриция из-за одержимой любви(ли?) к мужчине деградировала. Корделия никогда никому не потакала и все же практически пожертвовала своей человечностью во имя мести за своего любимого...       Стоило бы задуматься, какое зло эта любовь...       «Любовь... От неё одна боль, Дафна. Ты ещё не уяснила?»       Голос из прошлого звучит в голове Дафны отдаленной мыслью. Но его явственно заглушает голос из настоящего:       «Мы будем снова счастливы, детка, и всё это уже не будет иметь никакого гребаного значения.»       «Любовь...» — думает Дафна. — «В один руках — боль и зло. В других — исцеление и добро.» Саундтрек: Sever — iamamiwhoami       — ...Ты что-нибудь ещё помнишь? — несмело спрашивает Донателла, изучая ее задумчивость. — Лео тебе что-то ещё сказал?.. Он говорил что-нибудь... что-нибудь обо мне? — В ее голосе слышится скудная, но надежда.       Подняв на взволнованно замеревшую Донателлу несколько рассеянный взгляд, Дафна мгновение осмысливает услышанное. К ней приходит прегорькое осознание, что мать тоскует. Дафну одолевает чувство, что ее предали. В который раз. Хотя ей не стоило бы уже держать на мать обиду за то, что всякий раз предпочитала своего любовника. Но в этот раз это... будто в клочья рушит между ними все оставшиеся мосты.       — Это тебя интересует?.. Сказал ли он напоследок перед смертью что-нибудь о тебе? Т-ты не спросишь, к примеру, о том, ч-что он сделал с-со мной?.. — Голос Дафны начинает предательски дрожать, слова словно рассыпаются прахом; она начинает нервно жестикулировать обеими руками в черных перчатках, образно изображая сказанное: — Ударил меня головой об стол, потом сорвал с меня одежду... И... и я даже не помню, что было дальше. Потому что я всё из этого к черту забыла, мама! Или ты не спрашиваешь потому, что эта тема заставляет тебя хотеть ударить меня по лицу? А-а?       У Дафны в ушах резко возникает гудящий звук, отдаленно напоминающий тюремную тревогу, а сердце начинает лихорадочно биться в груди и будто бы только благодаря корсету не вырывается из грудной клетки. Она вдруг ощущает себя бескостной, когда перед глазами мелькает невиданный ей ранее взгляд ужаса Теодора, снимающего с себя мантию. Следом заезженной пластинкой повторяющихся движений перед глазами встаёт картина того, как он разбивает голову своего отца об пол... А потом пещера, и снова он...       — Всё, что я ненавидел... это ложь, — надрывно говорил он. — Всё, кем я не хотел стать, — это стать, как они. Но всё, кем я стал, это лжецом... Блядь, как они! — Тео иронично усмехнулся срывающимся голосом, рьяно проведя по своим каштановым волосам пальцами. — Но, послушай... они никто, Даф, — твердил до безумия серьезно. — И ничего не значат. Мы сами по себе.       Блейз обеспокоенно берет Дафну за запястье, застывшее в воздухе, и наклоняется ближе, лёгким движением второй руки смахнув упавший ей на лоб короткий локон. Он зовёт ее по имени — его теплый голос заволакивает сознание Дафны ласковой бархатной вуалью. Он держит ее за руку — его прикосновение через фатин перчатки, словно твердый якорь, удерживает и не дает ей потеряться в открытом море из боли. И она ментально возвращается обратно в чайную, оборвав нить воспоминаний.       — ...Даф, детка, что случилось? — Блейз подносит ее ладонь к своим губам, касаясь костяшек. — Ты что-то вспомнила?       Неопределенный страх расползается кислотой по ее внутренностям, оседая в сердце и прожигая в нем рану. Отчаянный ужас, тоска и безысходность целым калейдоскопом изумрудных оттенков всплыли в памяти... Ей хочется надеяться, что он не одинок.       Дафна растерянно мотает головой, глядя в одну точку на говорящий рот Блейза, на свою подрагивающую ладонь в его руках, затем перемещает фокус на его чуткие, затягивающие своей глубиной глаза и тонет в них, как в бодрящем кофе, развеивающим ужас, словно сон. И только потом, окончательно мысленно приземлившись, замечает на себе встревоженные взгляды матери и сестры.       — ...Н-ничего существенного, я полагаю.       — С нее довольно, — угрожающе проговаривает Блейз, опустив их скрепленные ладони с Дафной на стол. — Говорите по существу и уходите.       — Правда в том, — обречённым полушепотом начинает Донателла, сжимая в ладонях свой атлантического цвета шарфик до бела костяшек, — что Патриция из своей дружбы с Корделией нахваталась от нее жуткому необратимому колдовству, Дафна. И сумела сделать так, что есть только один единственный выход, как снять родовое проклятие...       Дафна замирает, перестав дышать. На периферии своего зрения видит, как Блейз сосредоточенно разворачивается в сторону ее матери, а Астория опускает голову. У Донателлы в глазах стоят слезы, когда она неровно говорит:       — Только если я принесу себя добровольно в жертву. Собственноручно убью себя. Эта коварная дрянь хотела изощрённо склонить меня к самоубийству, Дафна. Вот, какова расплата. Твоя свобода — ценой моей жизни... — Донателла со страданием отворачивает голову, плотно сжав губы и веки, но следом же берет себя в руки и возвращает глаза на дочь, с вскипевшей в них агоничной сталью. — Но Патриция своего не получила, — сквозь зубы цедит, словно главную заслугу своей жизни. — И не получит никогда.       — Не получит? — сомнительно переспрашивает Блейз низким грудным голосом. — Я вот так не думаю. Если это то, что нужно...       — Мое убийство от чужих рук ничего не изменит, — ворчливо перебивает его Донателла. — Это должно быть именно искреннее саможертвоприношение, — поясняет она и обращается к сильно побелевшей Дафне. — Ты ведь не согласна с тем, чтобы я покончила с собой, только ради того чтобы ты не заводила ребенка от Тео? А, Дафна? — Донателла впивается в дочь морально изведенными серыми глазами и жалостливым голосом выговаривает: — Солнышко мое... Всё дело в том, что Патриция желала мне худшей смерти... Хотела, чтобы я страдала. Я... я только отплатила ей тем же. Ведь эта полоумная ведьма покусилась на моих детей! — шипит она.       С трудом сглотнув и оборачиваясь к Астории, Дафна натыкается на выражение ее скорбного, умоляющего лица.       У Дафны немеет всё внутри от безысходности, будто в целях самосохранения, чтобы не сломаться совсем. Разум ее трезв как никогда. К ней приходит холодное ясное понимание, что мать с сестрой сговорились и теперь давят ей на жалость. Дафна уже это проходила, когда Астория поставила ей ультиматум не судиться с матерью. «Сделаешь это, и можешь считать, у тебя нет сестры». Всё то было из-за шантажа Теодора, когда он пытался воздействовать на нее через Асторию. Но все же, Дафна не понимает, почему ее сестра не может поддержать ее хотя бы сейчас. Ей нужен другой... другой альтернативный выход. Они ведь с Блейзом позаботились, чтобы Астории от него ничего не угрожало. В конце концов, чья она сестра, его или ее... И мама тоже специально начала всё с того, что рассказала о том, какая была несчастная, проклятая одержимой женой своего любовника, которого та у нее, видите ли, первее увела. Корделия была права на счёт Донателлы и Патриции. Обе разрушили жизни друг друга и детей. И из-за кого? Из-за своего общего злодея.       Донателла всегда выдавала свою жестокость за праведность. И Астория ей в этом потворствовала. К Дафне в очередной раз приходит гонимое осознание, что они никогда в самом деле не были на ее стороне... Они обе пытаются вновь — уже правдой — ей манипулировать.       — Почему ты не сделала ничего, чтобы обратить действие проклятия, как сделала это с Тори? — Дафна с подавленным страданием воззряется на мать и разочарованно покачивает головой, так что короткая завитая прядь вновь выпадает из ее прически на лоб. — Ты никогда не любила меня достаточно, чтобы поставить меня на первое место, мама, — Ее разбитый хриплый тонкий голос с каждым словом становится всё тише и тише. — Ты в тайне предпочитала нам с папой свою секретную семью с твоим Ноттом...       — Дафна... тебе ли жаловаться, что ты была не на первом месте? — бормочет Астория, отбросив многострадательную измятую черную салфетку. — ...Я всегда была в твоей тени.       Подняв на нее голову, Дафна чует нотки зависти от сестры. По правде говоря, всегда их интуитивно чуяла, но игнорировала, не желая терять нужную ей сестринскую фигуру в своей жизни. Сколько ни старалась повысить уязвленную самооценку Астории, доказать, что соперничество между женщинами выгодно лишь мужчинам, поддерживая ее, — в ответ от сестры Дафна по-настоящему поддержки не получала. Ее настигает неохотная суровая мысль, что в основном Астория либо обесценивала ее проблемы, либо только делала вид, что сочувствует. Ей становится дурно от этих мыслей. Дафна старается гнать их прочь, убеждая себя, что те неправдивы, и она просто сейчас слишком ранима. Однако... нутро не обманешь.       — Но она всегда ставила мне тебя в пример, Тори, — Дафна указывает на Донателлу и, натянуто копируя ее преважный тон, цитирует: — Посмотри на Асторию, Дафна... Золотая девочка, не то что ты — проблемная бунтарка.       — Вы разные... Но я люблю вас обеих, девочки, — встревает Донателла во все время витающий на фоне недосказанный конфликт дочерей, хмуро поджав губы. — А родовое проклятие сказалось на твоей сестре меньше, Дафна, чем на тебе... Не как в твоём случае необратимо.       — Дело в том, что ты уважаешь чувства Тори, а мои — нет! — всплыливает Дафна сорвавшимся севшим голосом и всхлипывает, задышав ртом. Ее ладонь вновь накрывает своей Блейз, и ее голос приходит в норму. — Меня и мои желания ты никогда не берешь в рассчет... Вот, в чем дело. Зачем такая любовь вообще нужна?       Дафна съеживается, обняв себя за плечи поверх объемных рукавов платья, под нечитаемо-ледяным взором матери.       Всю жизнь она ощущала себя белой вороной в семье, когда папы не было. А не было его довольно часто. Его присутствие сродни празднику — нечастое и рано или поздно заканчивающееся. Теперь он и вовсе мертв. И больше никогда не принесет с собой Дафне праздник. Астория же с мамой были на одной волне на будничной основе. За садом ухаживали преимущественно они вдвоем, болтая о своем и не замечая Дафну. Стоило ей вклиниться в их задушевные разговоры, то тут же находились разногласия, завязывались споры, в которых Дафна оказывалась в меньшинстве, и часто всё просто заканчивалось скандалами. Отчасти поэтому с ранних лет Даф проводила так много времени с Тео, ведь он понимал ее. Он часто гостил в поместье Гринграсс, не любя находиться дома; миссис Нотт его то и дело не помнила, будучи то маниакальной ревнивецей, зацикленной на ненависти к мужу, то и вовсе превращаясь в живого призрака, позабывшего о существовании сына. Дафну и Тео сближало это одинокое чувство, когда родные против тебя и не желают даже слушать. Потом в их жизнях появился Блейз, озарив мрак уединения, из-за которого Даф и Тео казалось, что они вдвоем против всего мира. И они уже не ощущали себя такими одиночками, когда поступали в Хогвартс, (отвоевав поступление Дафны туда с помощью ее папы). Их троих объединила нетерпимость ко лжи и предательству.       Блейз поглаживает тыльную сторону ладони Дафны своим большим пальцем, пока сам сверлит Донателлу тяжелым ненавистным взглядом.       — Ты хочешь сказать, Дафна, — вклинивается Астория тихим, нарастающе раздраженным голосом, — мои желания были учтены? Или мамины? Я теперь вовсе не могу иметь детей без риска распрощаться с жизнью! А ты жалуешься, что в твои брачные планы не вписывается один лишний ребенок!       — Ты думаешь, я только поэтому, как ты выразилась, жалуюсь? — ошеломленно возражает Дафна. — Ты понятия не имеешь, Тори, каково это — все время бороться за свою свободу, не так ли? Ты думаешь, Теодор просто так оставит меня в покое, если я... если у нас с ним будет ребенок? — пониженным скорбным тоном выговаривает она сквозь ком в горле. — Он не из тех, кто идёт на компромиссы. Ему меня не обмануть. А я... разве смогу я отдать ему... своего ребенка? Нет, конечно. Ты думаешь, почему я борюсь? Потому что упрямлюсь из-за мелочи? Нет, я смотрю наперед и вижу, какие последствия от всего этого ждут! Как ты не понимаешь... это маленькое домино, которое повалит все остальные... Такой жизни, как у мамы, я не хочу. Это моя жизнь, и жить я ее хочу на своих условиях. А если нет, то... — Дафне хочется сказать «то и к черту», но чувствует, как щемит сердце от страха.       Ее кисть находится в сильных успокаивающе поглаживающих ладонях Блейза, и она сжимает его руку в ответ, выравнивая сбивчивое дыхание.       — ...Хочешь сказать, я на твоём фоне недальновидная и безвольная? — резким, как у Донателлы, тоном ощетинивается Астория.       — Мерлин, Тори, я хочу сказать, что... ты не была на моем месте, чтобы полагать, будто быть мной — это сказка. Включи немного воображение и эмпатию и представь, что значит для меня всё это. Потому что я отлично представляю, чем всё кончится, если я пойду на уступки. Это... предательство. И это против всех моих принципов!       — Ты просто капризная девчонка, Дафна! — срывается Астория, повышая голос. — Слишком принципиальная... Тебе всегда всё не так! Всё ведь всегда должно быть по-твоему и никак иначе... — Она отбрасывает с колен растеленную тканевую салфетку, резко встаёт из-за стола и демонстративно уходит, стуча каблуками, пока Донателла озабоченно приговаривает ей вслед: «доченька, доченька».       Дафна всеми силами старается дышать ровно, не принимать близко к сердцу... не расплакаться. «Всё патриархат», — пытается убедить она себя. — «В Тори говорит навязанная мысль, что она не должна сопротивляться, не должна хотеть большего, не должна прислушиваться к своим желаниям — и другие не должны. Но сама она не такая. Она слишком подвержена влиянию матери.» Ее сестра не предательница... По крайней мере Дафна на это надеется.       — Она не права, Даф... Не права, — с уверенностью звучит баритон Блейза рядом с ее ухом. Он наклоняется над ней и касается разгоряченной от повысившегося кровеносного давления щеки Дафны. Давая без слов понять, что он на ее стороне, что готов в любой момент забрать ее отсюда в их постель. Но заволокшие тучами глаза Дафны стеклянно сухие, она с благодарностью смотрит на него, накрыв его ладонь на своем лице.       — Я в порядке, Блейз... — уверяет она, прослеживая в его темных глазах сверкнувшую мстительность и не желая ту в нем своей ранимостью распалять, так что поддерживает свои слова натужной улыбкой. — ...Мы с ней часто ссоримся, ты же знаешь. Это ещё ничего... Но мы сестры. Мы помиримся. Ей ведь тоже тяжело. Пойду догоню ее...       Он хватает Дафну за запястье, когда она встаёт из-за стола, и удерживает, готовый быть везде ей проводником. За его спокойным нравом стоит скрытая сила, которую она отчётливо чувствует. От твердой хватки Блейза на запястье по телу Дафны проходит опорное связывающее ощущение схожее с тем, когда он проникал в ее лоно.       — Пусть она сперва остынет, — настаивает он, с пленительной лаской погладив ее левое запястье с обручальным кольцом в обеих руках. Поднося ладонь жены к своим губам, Блейз не сводит с нее своих темных властных глаз, глядя снизу вверх, и оставляет поцелуй на тыльной стороне поверх тончайшей узорной материи дамской перчатки.       У Дафны от близости Блейза едва не подкашиваются колени. От него невозможно устоять.       Не выпуская ее ладони, Забини поднимается из-за стола под ее проследившим за ним взором прояснившихся небесных глаз, теперь с чувством смотрящих на него, такого высокого, снизу вверх, — и распоряжается:       — Хватит на сегодня с тебя. Я провожу тебя в наши покои.       Без дальнейших слов Блейз тянет Дафну за собой за руку на выход из чайной, мимо Донателлы, которая сидит, закрыв лоб ладонью с опущенной белокурой макушкой, и с горестью прижимает к лицу свой шарфик.       Дафне нечего ему возразить. Ведь всем сердцем хочет, чтобы он оставался спокоен. Ведь не один он ее бережет.       В Дафне всегда затмевался ее непостижимый, но старательный идеал независимымой одиночки, стремящейся переплыть море боли самостоятельно. Как бы она не старалась... ей, как человеку, нужен был попутчик, с тем же пунктом назначения, что у нее. Блейз зашёл в ее море, и теперь она держалась на плаву, мечтая и самой не утонуть, и его не оставить плыть одному. Дерзкая мечтательница...       Ей оставалось только с горю топить свои разбитые мечты одна за другой.

***

Саундтрек: Shahmen — The Road (original)       Спустя некоторое время, придя в себя, Донателла утирает слезы своим шарфиком, поправляет бархатные складки на платье и тоже выходит из чайной. Там у арки, ведущей в коридор, женщину ожидает конвой. Двое молчаливых, очень серьезных темнокожих мафиози в черном всюду следуют за леди Гринграсс, с Рождества ныне круглосуточно под ещё более строжайшей охраной. Из опасений, что Теодор покусится на их последний источник, — единственный ключ к разгадке тайны родового проклятия, — чтобы вместе с Донателлой похоронить правду, клан Диллинджер-Забини приставил к ней первоклассных колдунов вуду, владеющих магическими приемами самой крестной матери мафии.       В коридоре Донателла натыкается на ту самую.       Леди Диллинджер-Забини стоит у стены со скрещенными на груди руками. Отступает от стены, вальяжно перенеся вес на одно бедро. И повелительно манит свою сватью двумя пальцами с алым лаком на ногтях, хитро промурлыкав:       — Следуй за мной, дорогуша.       Оглянувшись на двоих мафиозных стражников позади себя, Донателла сглатывает, вынужденная подчиниться. И с опаской, почти бесшумно следует за отдаляющейся Корделией под ее разительно уверенный звон шпилек золотых, инкрустированных черным жемчугом босоножек, стучащих о светло-бежевую каменную плитку, пока роковая колдунья ступает по поместью с непринужденной величественной грацией, напевая под нос какой-то итальянский мотив. На ее покачивающихся бедрах от бокового выреза при движении расходится обрамлённый черным ворсистым мехом подол юбки, демонстрирующий красоту темной кожи ее роскошных ног. В такт пантерской походке Корделии на ее расправленных плечах, накинутых ребристым красным кожаным жакетом, колыхается длинная копна тонких афро-кос.       Позади процессию замыкает личный конвой, на который Донателла то и дело оглядывается, будто в надежде, что тот чудесным образом исчезнет, открыв ей путь ко спасению. Ведь вряд ли, на взгляд миссис Гринграсс, знаменитая своей безнаказанной убийственностью красавица-колдунья уготовила ей что-то некровожадное, в особенности узнав, как она расправилась с ее старой подругой.       Когда Корделия толкает высокую тяжёлую дверь в одну из комнат, звякнув золотыми браслетами на тонком запястье, они проходят в помещение, похожее на лабораторию Зельеварения. Вся отделка — как и почти во всех не личных аппартаментах английского имения Забини — в монохромно беже-коричневой палитре в контрастном сочетании с черным. Здесь куча выстроенных в ряды у стен шкафов с разными разноцветными колбочками и сосудами из венецианского стекла.       У массивного лабораторного рабочего стола, расположенного по левую сторону от распахнутого на одну створку широкого прямоугольного окна, над котлом стоит Блейз и размеренными круговыми взмахами палочки помешивает содержимое. Его мрачноватый взгляд коротко поднимается на вошедших без какой-либо реакции.       По правую сторону от окна находится стул с оковами на подлокотниках. Когда на тот большим пальцем как бы между делом, снова звякнув браслетами, указывает Корделия, пока проходит к сыну, то мафиози за локти провожают едва было попятившуюся назад Донателлу до указанного места и, надавив блондинке на плечи, сажают.       — Дафна знает, что я здесь? — суетливо спрашивает она, выглядя истощенно, на грани нервного срыва.       Но Корделия и Блейз, лишь коротко взглянув на нее с идентичным хищническим выражением в темных глазах, никак не отвечают. Руки Донателлы ставят на подлокотники. Оковы захлопываются. И она, начиная истерически посмеиваться, вешает голову. Светлые пряди спадают женщине на лицо.       — Можете пытать меня... Можете убить меня, — ее голос звучит смиренно, но все же с привычной высокопарной сильной интонацией. — Я не под каким предлогом не совершу то, чего от меня хотела Патриция! Я двадцать три с половиной года держалась. И даже когда Теодор стал превращать жизнь Дафны в ад... Я не сдалась. И после всего я тем более не сдамся. Патриция не получит желаемое в том виде, в каком она хотела, даже на том свете! Я не впаду в отчаяние. Не впаду!       Корделия пронзает Донателлу по-матерински порицающим взором; у нее откровенно не укладывается в голове то, как может укладываться у другой матери в голове принятие вероятности принесения в жертву своего дитя.       В движениях Блейза сквозит искусная точность, когда он вращает палочкой над котлом, слушая исступленную речь Донателлы на фоне и никак не выдавая своих намерений, лишь от глубинной скрытой агрессии подёргивая скулами.       У него перед глазами все еще стоит образ Дафны, когда он ранее отвёл ее в их спальню.       Стянув с рук перчатки и отбросив те на постель, она накрыла ладонью лоб от пульсацией стучащего по вискам и жаром накрывающего кожу высокого давления. Больше не в состоянии сдерживать сдавливание в груди, из которой словно готово вот-вот вырваться сердце, Дафна пошатнулась, пока снимала со стоп свои черные туфли, обшитые до щиколоток кружевом. И, тяжело дыша, схватилась за высоко вздымающуюся грудь. Блейз ее поймал на полпути падения, мягко уложив лицом на кровать, чтобы раздеть, расшнуровав корсет. Атласная кожа Дафны под его пальцами, — ловко разбирающимися со шнуровкой, — была горячей, словно ее кровь вскипала изнутри от бурлящих эмоций сопротивления и неприятия ситуации. Скорее сняв с нее платье, он дал Дафне умиротворяющее для сердца зелье, которое всю зиму регулярно готовил для нее, поскольку по насторожениям целителей опасался, что сердечные проблемы могут быть не только психогенным следствием душевных переживаний от посттравматического синдрома, но и наследственными.       Когда восстановилось нормальное давление и сердцебиение, Дафна разревелась, завернувшись в одеяло. Блейз встал коленом в матрас и поманил ее в свои объятия. И она прильнула к нему, лицом к груди. Он вынул шпильки из ее прически, распутал пальцами ее великолепные шелковистые волосы и расправил по спине и плечам. Затем обхватил ладонями ее мокрые щеки, чтобы успокаивающе заглянуть Дафне в ее небесные, затянутые тучами, изможденные глаза. Погладил большими пальцами нежную кожу ее прекрасного лица и с любовью покрыл поцелуями.       Она обмякла без сил, вся сжавшись. Он увидел в ее глазах такую усталость, которую невозможно было снять никаким отдыхом, — та была на сердце.       У Блейза на уме все ещё молитвой вертятся слова, что он говорил ей, пока отчаянно целовал ее лицо: «Ты — мое счастье, Даф... пожалуйста, не угасай, иначе, клянусь, видит Мерлин, я угасну вместе с тобой». С убаюкивающим «ш-ш-ш» он со всей любовью произносил ее имя, как больше ничьё имя никогда в жизни не произносил и не произнесет. Лелеюще целовал ее в нос, глаза, лоб, щеки, губы. Пока, закутанная в одеяло, Даф в его руках не успокоилась, разжавшись из скованной позы в белом одеяльном коконе, и всем телом не потянулась к нему.       Блейз все ещё ощущает послевкусие того, как ее сладкие губы трепетно и долго прижались к его губам, а тонкие руки обняли за затылок. Того, как Даф кротко посмотрела на него и сказала с глубочайшим чувством в своем мягком женственном голосе, — всегда божественной лаской звучавшем у Блейза в голове, — как благодарна, что он у нее есть. Сказала, очарованно поглаживая пальцами его скулы, какой он замечательный и как сильно его любит.       В душе все ещё разливается от этих ее слов невероятное тепло, как топливо, заправляющее запредельную решимость, чего бы ему это ни стоило сделать её снова счастливой.       Сердцем он все ещё находится в том блаженном ощущение, как позволил себе прикрыть веки и понежиться в ее ласковых руках на своем лице.       У него разрывалась душа за нее.       Блейз мог видеть без слов, читая Дафну, благодаря их духовной связи, как она была до глубины души обижена на мать и сестру. Они не понимали ее и даже не пытались, сделав так, что Дафне было небезопасно им открываться. Обнажать свои раны. Ведь была ранена, и ее ранили снова и снова. На разворошенные раны наслаивались новые, и она пыталась удержать боль под контролем, сокрыть все в себе, психологически отгородившись от особенно непереносимого. А они даже этого не видели — от нежелания или ущербности эмпатии — не могли войти в ее положение. Блейзу со своими высокими семейными ценностями никогда не понять, как они, близкие люди, могли так обращаться с Дафной, в особенности когда она в столь очень хрупком состоянии.       В голове всё ещё болезненным отголоском звучат ее слова, в момент когда сидел рядом с прилегшей Дафной, глядя на нее с разделенным страданием и лаской, и гладил по волосам. А она как мантру очень тихо повторяла, что лучше умрет, чем предаст его. Он смолчал, что не позволит ей, желая, чтобы Дафна обрела хоть ненадолго покой. Она морально вымоталась и быстро заснула. И он, поцеловав свою уснувшую жену в макушку, спустился сюда.       — ...Ты ведь не убьешь свою тещу, а, Блейз? — черно юморит Корделия, в легкой ухмылке оголяя краешек своих белоснежных зубов. И, опираясь раскрытой веером ладонью о стол, переводит на сына ироничный взгляд, мол, этого стереотипного убийства в нашей семье ещё не хватало. — Или ведь не доведешь до того, чтобы руки на себя наложила?.. — в полтона интересуется всерьез. — Не в наших принципах, сынок...       Он сосредоточенно заканчивает помешивать зелье в правую сторону и начинает в левую, отсчитывая нужное количество и контролируя амплитуду вращений.       — А что ты предлагаешь в качестве альтернативы, madre?.. Завести ребенка от Нотта? — Блейз поднимает на мать подавленно лютый взгляд, не прекращая механически вращать палочкой. — Дафна сломлена! — констатирует он с мелькнувшей в глазах мукой, на смену которой тут же приходит неистовая мстительность с вкрадчивым обещанием: — И я без зазрения совести готов сломать любого, кто хоть как-то приложил к этому руку!       — А Дафна... думаешь, она простит тебе убийство матери? — пронзительно спрашивает Корделия, уперев обе руки в стол и пристально вглядываясь в своего наследника, как в свое зеркальное отражение. Мимолетом оглянувшись на Донателлу, которая, повесив голову, прибывает не то в прострации, не то в тихой истерике, она дополняет: — Какая никакая, мать... есть мать.       — Простит, если будет надо. Дафна ведь говорила... — припоминает Блейз, продолжая неотрывно следить за консистенцией зелья, — будь ее отец хоть дьяволом, пока с ней он ангел, ее не волнует... Будем надеяться, на меня эта ее философия тоже распространится.       Корделия степенно выпрямляется и издает обдумывающий звук своим глубоким густым тембром.       — Хм, не думаю, что Гилберт Гринграсс был дьяволом, Блейз. Может быть, разве что дьяволом, который носит Прада... — усмехается колдунья, излучая дьявольскую харизму, и предостерегающе добавляет: — В любом случае Гринграсс-младшая уж никак не простит такое, сынок...       Блейз пренебрежительно фыркает.       — Сегодня Астория скорее показала себя не как Гринграсс, а как Нотт, которой по крови собственно и является. Эгоистичная завистница. Она никогда в самом деле не была заинтересована в счастье Дафны.       Ему было раздражающе больно смотреть, как Астория повела сегодня себя с Дафной, принизив значимость ее проблем.       Сколько Блейз знал Дафну, у нее было мало настоящих подруг. Пэнси оставила после себя неизгладимый след, и тем не менее Дафна не переставала искать в людях лучшее. Она умела читать людей сквозь их маски. И просила Блейза оставаться собой, не ожесточаться, напоминая их обший принцип «быть выше этого». При этом она не была наивной, не теряя здравой критичности, бывало в перевес перерастающей в защитный панцирь циничности, но все же подсознательно ожидала, что на ее доброту ответом всегда будет доброта. Сегодня ее сестра с матерью рассчитывали сыграть на сострадании Дафны ей в ущерб, на чем она их, к гордости Блейза, и подловила. Астория частенько пользовалась добротой Дафны, практически как Нотт, греясь в ее лучах и не согревая соразмерно взамен. Из-за этого порой Блейзу хотелось оградить Даф ото всех.       Он так и поступил на зиму, хотя и сделал одно исключение.       К счастью, у Дафны была Грейнджер. Она приходила каждые выходные с Драко, проводя вместе с подругой время в библиотеке за чашкой чая. Дружба с ней благотворно влияла на Дафну. Блейз заметил это давно. В конце концов, благодаря ей Дафна в свое время набралась сил и решилась противостоять матери и Нотту. В отличие от подавляющего большинства женского круга Дафны, Гермиона не забирала от общения ее энергию, поскольку в тайне не страдала от ее превосходства в чем-либо и исподтишка не радовалась неудачам, не имея желания возвыситься за их счет. Поскольку сама была достаточно уверена в себе, имея внутри свой собственный стержень, который не нуждался в подпитке от другого. Отсюда у них возникала возможность в равной степени обмениваться знаниями и качествами друг друга, как красками, не истощая одного, а рисуя вместе в тандеме. Иначе в трудный момент источник краски может просто иссякнуть, а наполнить в обмен принимающему — нечем. Как оказалось нечем Дафну поддержать Астории. Она просто не обладала необходимыми красками.       На своей памяти Блейз всегда замечал, как все эти неуверенные в себе девчонки с самого Хогвартса завидовали Дафне. Как бы со всей душой она не старалась относиться к ним, желая подставить свое плечо, как ответственная староста, тем за льстивыми улыбками на задворках сознания никак не давала покоя зудящая, бьющая по низкой самооценке мысль, что Дафна лучше. За неимением чувства собственного достоинства серые мышки ощущали себя хуже ее. На этой почве многие девчонки злорадствовали, когда Теодор ей изменял, не гнушаясь его вниманием. Лисы в овечьих шкурах. «Белые листы» — как, на удивление, верно выразилась Донателла. Им грела душу мысль, что это потому, что с Дафной что-то не так, а не потому, что Нотт мудак. Им нравилось возвышаться за счет идеи, будто она за своими красотой и умом — плохая внутри. Блейз в каком-то роде смотрел за этим, как за предсказуемой театральной постановкой, где Теодор играл роль отрицательного персонажа, который не вывозил главную героиню и отходил на второй план, используя статисток, чья роль состояла в том, чтобы играть на фоне единственно важной героини его жизни... пока сам в конце деморализованно не остался на фоне. Саундтрек: SECT UNIT feat. WITCHOUSE 40K— RED RUM       — Неважно, ведь сестра дорога Дафне, сынок, — возражает Корделия. — Спроси себя, что будет легче простить... Дафне с сестрой — убийство матери и чувство вины от этого, с которым потом придется вам жить. Или тебе — ребенка от Нотта. И ещё раз взвесь риски. Потому что, чтобы довести эту женщину до чистосердечного желания свести счёты с жизнью, тебе придется напрочь изуродовать свою душу... И, если не дай Мерлин до этого дойдет, знай... я не позволю тебе с собой этого сделать, Блейз.       Заканчивая помешивать и коротко взглянув на весьма серьезно намеренную постоять за свои последние слова мать, Блейз думает, что для этой задачи ведь есть и другой инструмент, который, возможно, имеет предрасположенность быть на то настроен... Но не дает себе отвлечься сейчас на подобные злоумышления и принимается сконцентрировано разливать Сыворотку правды, на приготовление которой потратил несколько лунных циклов.       Веритасерум высококачественной пробы, крепчайшей концентрации из первоклассных запрещенных индигриентов в талантливом зельеварском исполнении Забини бесцветной жидкостью сверкает на ярком солнце в прозрачном стекле сосуда в его руке, поблескивающей кольцами. Он не доверял никому приготовление этого зелья, зная, как много порой ошибок совершают при его не мастерском приготовлении, так что волшебник, обладающий способностью к Окклюменции, будет в силах устоять.       Донателлу Гринграсс не уличали в способностях к Окклюменции, но Блейз был перфекционистом и хотел, чтобы вероятность погрешности ее показаний склонялась к нулю. Он сразу проницательно считал за столом в чайной, что Донателла рассказала далеко не всё.       Так что, когда он целенаправленно подходит и с жёстким расчетливым выражением лица заставляет тещу принять ударную дозу Сыворотки правды, то, слушая монотонно отвечающую на все его вопросы Донателлу... узнает такое о том, что было после воссоединения миссис Гринграсс с Пожирателем и рождения Дафны и Теодора, отчего они с Корделией несколько мгновений прибывают в оглушительном молчании — в шоке.       — Это... это многое объясняет... — пораженно изрекает Блейз, отшатнувшись на пару шагов и в остро-анализирующем состоянии устремившись на пейзаж в окне. Ему приходится пересмотреть всю картину поведения Теодора Нотта, взглянув под абсолютно другим ракурсом, нежели смотрел раньше. Нотт по жизни играл совсем не свою роль, как многослойный персонаж с не одной маской. Блейз осмысленно проводит рукой по лицу, вспоминая, как близки Теодор с Дафной были и как в одночасье тот оторвал ее от себя, будто духовного сиамского близнеца, разрыв с которым хоть и болезненен, но жизненно необходим. — Я не понимаю... как Нотт мог такое умолчать...       Корделия, подтвердив для себя цель и суть, изощренно заложенные Патрицией в родовое проклятие, — в которых до последнего при изучении проклятых не была уверена и посему не озвучивала, — сама в редко свойственном себе полусмятении велит увести измотанную Донателлу. Двое мафиози исполняют ее приказ, взяв под руки вялую женщину, чьё состояние оставляет желать лучшего после сильнейшей дозы Веритасерума, оказывающего стрессовое влияние на мозг.       Уложив в голове информацию, Корделия говорит сыну:       — Я ведь тоже, Блейз, как и ты с Теодором, перестала общаться с Патрицией, когда она стала вести себя отчуждённо и скверно, забывать меня и всех, с кем имела связь, хотя я и знала, что она такая не от хорошей жизни... Но моя интуиция меня не подвела на ее счет. Кару за неверность все же Патриция обрушила чрезмерно колоссальнейшую... за что получила по заслугам. Дети были ни причем. Мстить через них — самая подлая низость. Донателлу в этом плане можно понять... И хотя она не была Дафне хорошей матерью, смерти уж точно не заслуживает, дорогой. Она не желала, чтобы Патриция настроила детей друг против друга, помимо обрекая на... подобное. Идея скрыть всё от них, пожалуй, понятна... хотя и предсказуемо провальна. Тайны — бомбы замедленного действия. Даже думать не хочу, как бы я поступила на месте матери Дафны... — В нейтральных суждениях, виня обеих женщин, Корделия заключает: — Хотя это, чтобы на ее месте оказаться, надо ещё иметь подлость неверности...       Глядя сыну в спину, его вытянутый, давно возмужавший силуэт в черных одеждах и гранатовом жилете, пока тот стоит с руками, спрятанными в карманы брюк, теряясь в тяжких раздумьях, Корделия наставительно спешит его уверить, приблизившись и коснувшись ладонью широкого плеча Блейза под звон своих браслетов:       — Уверена, ты тоже почувствовал в Теодоре скверну, когда он в том числе сам оттолкнул тебя своей скрытностью и лицемерием, сынок. Тут ничего не поделаешь. Это был его выбор отдалиться... и перенять повадки родителей.       Спустя долгое мгновение Блейз разворачивается уже решительным и собранным, делая вывод:       — Дафне сейчас лучше не знать... По крайней мере пока всё не разрешится.       Затем стремительно идёт в соседнюю смежную кабинетную комнату и садится за дубовый рабочий письменный стол. Берет в руки черное перо и пергамент. Окунает серебряный стержень в чернила и, немного подумав, выводит имя адресата, испытывая странное чувство, ведь не писал тому уже очень и очень давно:

«Теодору Нотту»