Безупречные и падшие

Саундтрек: XOV — Gotham       Замок Блэков.       Регулус Блэк II прогулочным шагом ступает по замку со сложенными за спиной ладонями, выделяющимися на фоне черного аристократичного одеяния мага белыми манжетами с фамильными блэковскими запонками. По пути внимание хозяина своих владений привлекает одна особая приоткрытая дверь в гуще темного коридора. Останавливаясь поблизости — почти беззвучно, лишь со слабым отзвуком опустив каблук рядом с покоями гостя, — Блэк слегка поддается вперед, не разжимая рук за спиной, и с предостереженным любопытсвом заглядывает в дверную щель.       Со стороны слышатся приближающиеся шаги дамских каблуков, отлично от мужских звонкой размеренной поступью стучащих по черному мраморному полу.       — Он не выходит из комнаты... — повествовательно раздается мелодичный голос Айолы Блэк, по мере ее приближения к брату тихим эхом отражаясь от высоких сводчатых витражных потолков, пропускающих в замок приглушённое зеленоватое свечение. — Не подпускает к себе, грозясь всё сжечь... — перечисляет черноволосая ведьма, поравнявшись с Регулусом II, и скрещивает руки за спиной, в точности как он. — Не выполняет свои порученные лидерские обязанности, — покачивает головой, отчего ей спадают на скулы пара укороченных прядок челки. — Плохо ест и хочет умереть, — Айола поднимает кристально-серые глаза на высокого мужчину с идентичной себе густой угольно-черной шевелюрой и с ироничной ухмылкой находит: — Скажи, когда мы успели обзавестись трудным подростком, а, Регулус?       Регулус II усмехается, просияв своей очаровательно скромной улыбкой и оглядев готичный наряд сестры, иссиня-черными вьющимися полами накрывшим его туфли. Он улавливает восточный аромат шампуня от ее волос, когда та вместе с ним с любопытством склоняется над щелью в, вероятно, впервые за всю минувшую зиму незахлопнутой наглухо двери Теодора в их замке.       — Мне больше интересно, когда мы успели стать его покровителями, взяв на попечение... — в полголоса находит Регулус II, с взаимной иронией переглядываясь с Айолой краем глаз.       Через щель близнецы улавливают постояльца гостевой комнаты: он сидит на полу у огромного панорамного черного решетчатого окна, оперевшись одним локтем в полусогнутое колено, со сосредоточенно опущенной над большим холстом на полу макушкой. Его каштановые слабо вьющиеся волосы мягко говоря в творческом беспорядке. Его свободная небрежно незастегнутая светло-бежевая рубаха оголяет торс, темно-коричневые брюки подвернуты на босых ногах. В длинных пальцах Теодора вертится кисть.       Одержимый и поэтичный — он что-то крайне вдумчиво рисует.       — Можно подумать, худшее позади? — с надеждой предполагает Регулус II, разглядывая безумного художника через дверную щель. — Он больше не лежит как мертвец и хоть немного смахивает на живого человека.       — Хм, остается надеяться, он там не рисует, как вновь и вновь вышибает своему отцу мозги... Или как сжигает в Вездесущем пламени мир до тла... — Айола, приглядываясь, не может ничего разглядеть на холсте Нотта и между чем решает: — По-моему, сейчас самое время тебе с ним снова попытаться поговорить, Рег...       — Почему я? — Регулус II бросает на сестру уклонительно-досадный взгляд. — В прошлый раз он на полном серьезе пытался меня подпалить!.. Ты тоже можешь попробовать, Айола. Тебя он как-то больше уважает.       — Но ведь разбитое мужское сердце... как никак. В твоей компетенции, мой хороший.       — Тут не только разбитое сердце, Айо. Одиночество с потерей главного ориентира в жизни. К тому же могущественные выбросы стихийной магии с зарождающейся тьмой были у тебя, моя хорошая, не у меня, — находчиво подмечает он, выгнув черную бровь. — Я на этот счет многого ему посоветовать не смогу...       Из комнаты раздается объемным мрачным баритоном голос Теодора, даже не поднявшего при своем обращении головы от холста:       — Я вас слышу, вы в курсе?       Застигнутые в расплох, близнецы резко и синхронно выпрямляются, прокашливаясь.       — Стой... — Регулус II хватается рукой за ловко отпрянувшую сестру, пожелавшую ему одними губами удачи, и укоризненно проговаривает ей вслед: — Айола...       Но ведьма уже отдаляется, оставляя за собой невесомый взмах полупрозрачного подола своего черного платья с сапфировым подкладом, и с улыбкой посылает ему воздушный поцелуй.       — Скажи, что, если будет плохо без нас себя вести, — накажем, — отшучивается она и, повысив голос, предостерегает: — А если будет грозиться поджечь тебя — я его сама на дрова пущу!       Проводив фигуру сестры критично-смиренным взором, Регулус II поправляет свой белый высокий воротник с шелковым шейным платком в тон, мужается и ступает в покои темного мага. Саундтрек: (male) the neighborhood — reflections       Там сразу окутывает темная напряжённая атмосфера комнаты: едва открытые графитово-серые тяжелые занавески пропускают скупые крохи лондонского солнца, спрятанного в тумане; двуспальная одинокая кровать расправлена и смята; на подсвечниках, камине и всем убранстве за зиму собрались слои пыли, ведь домовики и шагу боятся ступить к нелюдимому, лютому гостю, круглосуточно непокидающему покои.       Осматриваясь, Регулус II не находит более ничего из того, что могло бы в пагубных попытках справиться с трагедией сопутствовать отчаявшемуся депрессивному молодому мужчине. Теодор не напивался, не принимал наркотики и даже лекарства, что доставляли на свой страх и риск под дверь эльфы. Всё, что он делал, это просто прибывал в своей голове один на один со своим воображением. Блэк узнает это, поверхностными чарами Легилименции аккуратно, практически ювелирно заглядывая в разум Теодора, пока тот, согнувшись над холстом, скрупулёзно наводит штрихи кистью, — весь зацикленный, будто от этого зависела жизнь.       Он страдал творчески.       В его воспаленном сознании спасительно витает образ белокурой девушки.       Регулус II видит, как Теодор днями и ночами представлял для себя ее образ. Она практически никогда не разговаривала с ним в его голове, а просто была рядом. Молча присутствовала, призрачными прикосновениями, воспроизведенными живым воображением Нотта, развеивала поселившийся в его душе мрак. В голове Теодора она была несколько иной — не нынешней Дафной Забини. Это была девушка, незнакомая ни Блэкам, ни общественности. Не гордая аристократка, не дерзкая сообщница гангстера, не гламурная кутюрье, не тем более роковая сердцеедка. Это была ранимая, печальная, романтичная девчонка, которая бодрствовала с ним, спала и ела. Его Дафна. Она проявляла себя, как неотделимая от Теодора — почти продолжение него самого. Все его человечность и сердечность воплотились в ее образе, который он пытался удержать в своей голове, будто бы светлячок, чтобы избежать полного погружения во тьму.       Дафны не было рядом с ним наяву, и Теодору приходилось ее воображать.       Вот она этим утром: лежит на нем в постели сверху в шелковой сорочке, положив лицо на свои скрещенные ладони на его груди. И просто с затмевающей всё любовной печалью в нежных глазах смотрит на него, пока Теодор меланхолично накручивает ее разбросанные по полуобнаженной спине светлые пряди на пальцы.       Вот Дафна сейчас: смотрит за Теодором, пока он пишет ее портрет, приобняв сзади и положив подбородок ему на плечо...       Блэка отвлечённо выбрасывает из разума Нотта, когда тот подрывается с места. Его воображаемая Дафна исчезает. И Регулус II на контрасте с внутренним миром Теодора Нотта обращает внимание на то, что происходит в реальном, отмечая отличную разницу. У Теодора маниакальный полумертвый взгляд, в данный момент полуживущий только за счет его творческих планов воплотить Дафну в портрете. Он заканчивает над холстом, левитирует его, заключая в раму, и закрепляет на противоположной от окна стене.       Так и стоя со скрещенными за спиной руками, Регулус II прослеживает действия Теодора, игнорирующего его в своей — пришедшей на смену длительной апатии — мании. Безумный темный маг хаотично колдует над портретом, на котором с каждым его взмахом палочки оживают вложенные в персонаж Дафны черты характера.       — Разве живые портреты у английских волшебников при их жизни не принято делать? — нейтральным тоном интересуется Регулус II, неспешно проходя вглубь комнаты и поднимая взор на светловолосую леди в раме — некую ещё одну версию Дафны.       Изображена сия Дафна в спальных покоях в темно-древесных оттенках — сидящей у изголовья на большой двухспальной викторианской кровати, заправленной фиалкового цвета пледом и пологом в тон, свисающим по бокам с деревянных кроватных балок. На леди роскошным молочным шелком струится халат, красивые черты ее умиротворенного лица острее проступают в своей зрелости, белые локоны переливающимися жемчужными волнами спускаются до груди, у которой дополняет портрет сиреневого цвета сверток с младенцем...       — Это из другого времени, не так ли? — догадывается Блэк, сканирующе взглянув на Теодора, сконцентрированного исключительно на зачаровывании портрета. — Поэтому посмел воплотить живой портрет, потому что этой версии мисс Гринграсс... или тут будет вернее, миссис Нотт, — уже нет...?       Теодор не терпит новую фамилию ныне замужней не за ним Дафны, и чтобы не распалять мага с доппельгангером по чем не надо, Блэки упоминали ее в разговорах с девичьей, однако на этом портрете явно изображена леди не в девичестве. На ее безымянном пальце левой руки обручальное кольцо с фамильным изумрудом Ноттов.       Всматриваясь в детали портрета, Регулус II находит отличие от плода воображения Теодора и сегодняшней Дафны Забини. Картинная особа сочетает в себе два противоречивых образа. Если не приглядываться, то можно увидеть лишь холодный облик английской леди с ее высокими проступающими на сияющей белой коже скулами, лисьим разрезом глаз цвета утреннего дождливого неба, утонченными дамскими очертаниями стройной фигуры. Если же приглядеться, то можно увидеть сокрытые нежность и хрупкость, которые добавляет даже не младенец, приложенный к женской полунагой упруго-налитой молоком белой груди с сочной розовой ареолой, а что-то изнутри — из ее чрева. Заточенная в Дафне женственность бабочки в ее полусонном состоянии на портрете искусно изображена Теодором как нечто глубинное, что можно разглядеть сквозь ее инеем покрывающую ледяную хищную красоту тигрицы, которая будто бы тягуче тает под его собственническим пылающим взором, обличающим ее беззащитность.       Неукротимая, как пламя. И покорная, как лед.       На портрете Дафна безмятежна и напряжена одновременно. По мере того как леди пробуждается от дремы, ее голубо-серый туманный взгляд с томной поволокой из-под медленно приподнимающихся завитых ресниц обращается на Теодора — с фоновой грустью и привычной потаенной лаской.       Теодор едва не припадает к портрету, как к иконе. Его руки упираются по обе стороны от рамы. Его отчаявшиеся смертельно усталые прозрачно-зелёные глаза загораются, впиваясь в ожившую на портрете Дафну, кормящую грудью младенца. Высокий мужской силуэт стоит над портретом, будто хочет проникнуть в его композицию. Проникнуть в нее. Вплотную к ее тёплому чреву. И остаться навсегда.       — Ничего не выходит. Я пытался всё изменить... — мученически заговаривает он с портретом, бегая одержимыми стеклянными глазами по его обитательнице. — Но ты, кажется, снова всё знаешь. Я думал... думал, если ты не узнаешь, возможно, всё будет как прежде. Но ничего не меняется. Все становится лишь хуже... Ты... ты говорила, что я могу всё, — Теодор понижает голос до душераздирающе трепетного полушепота и срывается на беспомощный: — Но... я не могу. Мне нужна ты. Без тебя я ничего больше не могу.       Регулус II, прискорбно вздыхая, отводит участливый взгляд в сторону. У него не остаётся сомнений, что в сознании Нотта всецело доминирует Теодор из будущего.       — Это не так, Тео, — голос Дафны звучит мягкой, воздушной вуалью, которой Теодор охотно накрывается, как куполом от суровой неизбежности, в точности как ее образами в своей фантазии. — Я уверена, ты по-прежнему можешь всё, mon cher.       Теодор прикрывает веки; в нем несовместимо взрываются упование и страдание.       — ...Ты можешь по-прежнему сделать всё по-своему, — деликатно вклинивается Регулус II, тихо прокашливаясь. — Всё, что тебе нужно, это воспользоваться браслетом, Теодор...       — Я не могу, — грубо откликается он, лишь немного повернув растрепанную полуопущенную голову в сторону Блэка. — Всё повторится. Снова. Я чуть было не поддался себе, этому мальчишке, который не сведует последствий. Не слушает меня, сопротивляясь... Мне пришлось его почти усыпить, чтобы не сделать снова те же ошибки, что я совершил в будущем. Владеть ею единолично — моя самая большая вредная привычка. Я... испортил тебе всё, — признается он севшим низким голосом, вновь обращаясь к нахмурившейся Дафне болезненным самоуничижительным взором. — Я отдал тебя ему... Но с горя натворил такого... Хотя бы то, что тебя возненавидело все Королевство. Я... вновь забрал у тебя твою мечту.       Регулус II припоминает злорадные статьи, которые они изучали с Айолой: о том, как британское сообщество волшебников похоронило имя наследницы Гринграсс с ее модным домом. Используя ненавязчивые чары Легилименции, Блэк вопреки всему не чувствует от Нотта исходящих сожалений за содеянное, — он не хотел делиться с Дафной ни с кем, в том числе и ее талантами с обществом, — но находит сожаления скорее за то, как сказываются на ней его эгоистичные действия.       — Ничего страшного... — улыбается ему кроткой улыбкой Дафна с портрета. — Для меня нет ничего важнее тебя, mon cher. И, я уверена, ты как всегда найдёшь выход.       Замерев, Теодор буквально дышит ее словами какой-то миг, но потом покачивает головой с подступающей горечью.       — Я убил своего отца... Я довел до летального инфаркта твоего... Но не смог повлиять на эту проклятую суку, она не боится ничего, кроме своего проигрыша! Черт возьми, я могу убить всех, кто ей дорог, но она не сдастся. Она не сдастся, ma chéri...       Леди Дафна в портрете отвлечённо опускает ласковый взгляд на закряхтевшего на своей груди светловолосого малыша, выпустившего материнский сосок. Самозабвенная, полностью отреченная от себя, она воркует над ним, нежно называя «тигренком», и игриво щекочет. Ребенок цепляется за мамины пальцы своими крохотными, зайдясь славной попыткой переливающегося гулением детского смеха, чем заражает Дафну, — посмеявшейся своим разлившимся ангельским сопрано.       Теодор с маниакальным оцепенением наблюдает за этой картиной, его лицо на миг разглаживается, но тут же глаза заполняет тоска и боль такой утраты, что у него подкашиваются ноги. Он опирается ладонью в стену рядом с рамой.       — Ты знаешь, что делать, — говорит она, отвлекаясь от вновь принявшегося сосать сосок малыша. — И без меня. Я буду тебя любить вопреки всему, Теодор.       Его ноги окончательно слабеют, и Теодор, дрогнувши рухнув на колени перед портретом Дафны, вешает голову и начинает сотрясаться всем телом. Его измученное сознание искрится от душевной боли, так что у Регулуса II возникает желание перестать считывать его эмоции, настолько мощно чувство болезненной любви в Теодоре. Он будто умирает внутри, но любовь к Дафне несмотря ни на что живет в его сердце, питая его омертвелую душу, опутанную страшной тьмой. Свет памяти о ней заставляет его сражаться в этой битве, в которой для него все средства хороши... В сравнении с тем, что он пытается исправить, придя к Блэкам однажды из будущего.       — Ты врешь, да? — глухо выдыхает Теодор, подняв голову и начав с пытливой мукой разглядывать Дафну в портрете. Пока она кормит грудью — женственная как сама Афродита — невозмутимо очарованно и одновременно с трепетной опаской смотрит на него с портрета, как на своего бога и дьявола одновременно.       — Я честна с тобой... Я вру только себе, когда думаю, что не люблю тебя. Саундтрек: BONES, grayera — PerpetualMotion       Теодор встает на ноги, приближаясь к портрету медленно и параноидально-выискивающе, словно распробывает ее слова на вкус и не может тот определить. Он напоминает маньяка, достигающего точки кипения от собственных накатывающих неподъемным валуном терзающих умозаключений, пока его рот постепенно растягивается в безумной, неверящей улыбке. В упор глядя на Дафну, с затаенным дыханием смотрящую на него в ответ, Теодор издает короткий, протяжный смех безысходности.       И тут же очерствело смолкает.       Его лицо превращается в холодную маску жестокого темного повелителя, когда он проводит по щеке и губам написанной им Дафны пальцем, блаженно прикрывшей веки и поластившейся об его руку.       Теодор с замиранием стоит, как обледенелый, и смотрит на нее почти бесчувственно, лишь с крупицей видимой изо всех сил подавляемой одержимости... пока под той в его голове разворачивалась картина того, как целовал ее... С неудержимой напористостью накрывал собой, оседлав бедра жены, впивался в ее податливо раскрытые влажные губы. С разрастающимся по венам пылом запускал обе ладони в ее прочные шелковистые волосы на затылке, спускался жадными поцелуями к томно запрокинувшейся шее Дафны. С неутоленным голодом припадал к ее свободной груди, вынимая теплое, полное полушарие из бюстье. Пил ее, брал ее, задыхаясь от ничем ненасыщаемого, разрастающегося Вездесущем пламенем желания... как опьянелый могуществом над миром — и ней — сумасшедший. Для которого, чтобы обрести покой и целостность, унять душевные муки, чтобы их груз отлег от сердца, а вся мирская усталость на его плечах сошла, требовалось лишь одно — вот так лежать на ней, объятым ласковыми тисками любимого лона.       Наяву же спускаясь к женской шее на холсте, ладонь Теодора сжимается, подергиваясь, в сдерживаемом порыве схватить Дафну за горло — в отместку за невозможность близости. За разрыв их целостности, к которому сам приложил руку. За оторванность от нее. За свою собственную разорванность на части.       Теодор одергивает свою ладонь, кулаком врезаясь в стену и неистово прикрикивая:       — Проклятая лгунья!       Портретная Дафна вздрагивает от его грубых слов, сжавшись на кровати с малышом в руках. Но совсем не пугается, когда из палочки Теодора внезапно вырывается синее пламя, молниеносно покрывая картину. Смиренно отдаваясь сжигающему ее с младенцем пламени, леди Нотт даже находит в этом самоистязательный покой.       Блеснувшие в свете синего пламени светло-серые чистые, как лёд, глаза наблюдающего Регулуса II в шоке распахиваются. Он опускает сложенные за спиной руки, обомленно лицезрея содеянное с великолепным художественным творением, в которое Теодор вкладывался, вероятно, не один день. Но еще больше Блэка потрясает, как Теодор не находит себе места, мечась в край обезумевшими изумрудными глазами, отражающими в радужках, как в стекле, синеву возгорающегося полотна, — по исчезающему в нем образу Дафны Нотт. Пока она смотрит на него с любовной самоотдачей, как женщина, которая всецело зависит от мужской воли. И горит.       Его тьма ужасающа.       Справившись с потрясением взрывоопасной неуравновешенностью и творческим расточительством Нотта, Блэк одним повелевающим взмахом палочки сдерживает пламя в радиусе рамок портрета. И, убрав палочку за пояс, подходит к попятившемуся назад Теодору, чтобы развернуть его за плечи, отвлекая от разрушительного созерцания образа самого ценного, что он мог себе представить, при том уничтожая, — и притянуть к себе. Объятия — самое простое, что приходит на ум волшебника, в таком роде губительного отчаяния. Никакие слова не станут ему помощником.       У нетактильного долгое время Нотта по телу пробегается заземляющее чувство. Он всплывает с глубины страданий, в которых себя утопил. Утыкается лбом в плечо Блэка и надрывно содрогается всем телом, судорожно втягивая в себя воздух. Его чувства одиночества и покинутости единственным значимым человеком захлестывают Регулуса II и отдаются в груди волной наихудшего кошмара. Не только из-за того, что Блэк легилемент, но и из банальной эмпатии. Он тяжко ощущает, как Теодор несёт в себе свою потерю и не может — не хочет — отпустить. Боль потери камнем топит его, но он не отпускает ее, чтобы всплыть. Ведь в горе содержаться частички памятного счастья. Единственного счастья, которое ему было дано испытать. И Теодор готов до последнего нести в себе этот траурный камень, хоть и топящий его, но единственной опорой посреди холодного океана жизни погружающий в тёплые воспоминания о ней. О счастье.       — Она бы так не сказала... — сдавленно и несчастно бормочет он, всхлипывая, — она бы так не сказала... так ведь?       — Я не знаю, Теодор... — Блэк сжимает его затылок своими длинными пальцами в попытке прекратить дрожь.       — Я ее придумал такой. На самом деле она бы так не сказала...       — Она не знает, что ты пытаешься все исправить... предав свою любовь к ней и не обернув в ненависть. Да, не особо успешно... и не без побочных эффектов. Но ты многое сделал, как никто другой в этом мире, Теодор.       Регулус II отстраняется, переложив ладони на плечи Теодора и внушительно заглянув в его глаза, под тяжестью пережитого полупрекрытые веками. У него такой угрюмый и зажиточный взгляд... Теодор Нотт похож на нестареющего, внешне великолепного, но изрядно вымотанного жизнью вампира, который смотрит на мир сквозь призму своих лет и ненавидит каждую последующую мучительную секунду — без нее.       — Если бы она это знала, — утешительно довершает Блэк, дружески похлопав Нотта по плечу и стараясь подобрать правильные утешительные слова, — может быть, то так бы и сказала... Так безумно, как любишь ты, редко кто любит, Теодор. Такую любовь не забыть.       Творец. Сокрушитель. Он художествует от неудовлетворенности реальностью, чтобы вкусить недостающих чувств, а потом разочароваться в обманчивости фантазий в том числе — и сжечь. Но Блэку думается, Нотт сам не понимает, где истина, а где ложь. Кто обманывает его: реальность или воображение.       Стук в окно клювом привлекает рассеянное, но в секунду обострившееся внимание Теодора. Его потухший взгляд с вражеской настороженностью сощуривается, когда они с Регулусом II видят черного хищного филина, требовательно стучащего в оконную раму.       — Чей это филин? — спрашивает Регулус II, разворачиваясь и наблюдая, как Теодор взмахом палочки впускает птицу через створку и стремительно и бесцеремонно забирает письмо из клюва.       Грозный филин в ответ клюет недоброжелательного получателя в запястье до крови и надменно взлетает, уносясь прочь через окно.       Никак не подав виду, что его ранили, Нотт хладнокровно принимается распечатывать сургучную печать с фамильным гербом клана Забини, который Блэку удается разглядеть только с более близкого расстояния. Теодор проходится по строчкам с невозмутимым выражением лица, пока Регулус II проницательно считывает его в противовес внешней холодности учащенное сердцебиение и вздувшиеся вены на сжавшихся на пергаменте запястьях, с одного из которых на пол не слабо так капает кровь.       Прочитав, Теодор поднимает логически-взвешивающий содержание послания взор в наполовину застланное туманом окно.       — Ее муженька, — запоздало цинично отвечает Блэку, не отрываясь от пасмурного лондонского пейзажа. — ...Она не помнит. Но вот он... — Теодор в прострации издает крайне невесёлый смешок. — О, он теперь знает.

Где ты была?

Ты знаешь, когда вернёшься?

Ведь пока тебя не было,

Я держался, но мне было грустно.

Я пытался дотянуться до тебя,

Могла бы, стоило бы принять меня, но ты отвернулась.

Вот бы ты хотела этого хоть немного больше,

Но для тебя я был обузой.

Где ты была?

Ты знаешь, вернёшься ли к нам?

Знаю, ты сломлена,

Но надеюсь, ты соберёшь себя по частям.

Неведение — блаженство,

А несколько глотков могут быть подобны лекарству.

Мы были близки к звёздам,

Я никогда не знал никого похожего на тебя, кого-то,

Кто бы так тяжело падал.

Я лучше потеряю человека, чем буду его использовать.

Быть может, это скрытое благословение, (Я вижу себя в тебе)

Я вижу своё отражение в твоих глазах. (Скажи, что тоже его видишь)

Так близка,

Но всё ещё так далека. (Так далека)

Я не знаю, (Не знаю)

Как быть одному, (Нет)

Так что не уходи, просто останься.

Мы с тобой неизменно сияли в небе,

Освещая ночь, но это было неправильно, родная,

Каждый раз понимали, что это безумие,

Но ты спасала меня.

Я вижу своё отражение в твоих глазах.

(Я продал свою душу ради тебя, знаю, ты это тоже видишь)

Да, со мной происходит всё то же самое,

Знаю, ты устала, знаю, ты старалась,

Просто скажи, что у тебя на уме.

Да, меня тошнит от собственного яда,

Что же я сотворил с собой, родная?

Я вижу себя в тебе, родная,

Я вижу себя в тебе, да,

Я продал свою душу ради тебя,

Быть может, ты за это теперь вернёшь нас.

The Neighborhood «Reflections»

***

Саундтрек: Drake feat. Future, Young Thug — Way 2 Sexy       Поместье Забини.       Окутанные облаком лесного тумана владения клана Забини встречают темного мага, ступившего из дубового леса в черной мантии, без привычной, присущей англо-итальянским мафиози суеты. Шумные вечеринки мафии, кажется, отгремели свое. Черные кованые ворота отворяются по мере приближения гостя, вышагивающего в начищенных до блеска туфлях по брусчатке твердой хладной поступью.       Во внутреннем дворе Теодор замечает на себе хищнические недобрые взоры царственно восседающих на зеленой лужайке ротвейлеров. Одна из главных самок по кличке Чонси, — что напала на него в последний визит в защиту хозяйки, — оскалившись, поднимает на хоть и званного, но ненавистного гостя лай, вставая на лапы в боевую стойку. Виднеющиеся из-под низко опущенного капюшона губы Теодора призрачно трогает безбашенная бесстрашная улыбка в качестве приветствия, быстро испаряясь, по мере того как он продолжает свой путь, не сбавляя шага.       А ведь в далеком прошлом все эти звери Забини были к нему весьма приветливы.       Постучав в дверной молоток, обвитый позолоченными змеями, Теодор безэмоционально дожидается, когда черная парадная дверь отворится и, не снимая капюшона, входит. На пороге без церемоний приветствия встречает пожилой итальянский эльф-домовик, знакомый ему с малых лет: в далеком детстве почти так же, но без нынешней атмосферы враждебности, встречавший друга своего хозяина с порога:       — Сэр Теодор будет следовать за Гастоном... — на ломаном английском с ярким итальянским акцентом хрипит домоправитель, — одетый-то в костюмчик дворецкого, — и, приковыливая с тросточкой в руке, провожает гостя со скупой неприязнью, проглядывающейся на эльфийском морщинистом лице.       Все окружение — вплоть до филинов, псов и эльфов — под стать со своим хозяином давно ополчилось против Теодора Нотта. И с этой реальностью ему приходится иметь дело, приходя в дом бывшего лучшего друга, а ныне мужа своей бывшей невесты... в их с ней ныне общий дом. Натянуто бесчувственно шагая с этой колючей, пронзающей колом в сердце, мыслью по пустым коридорам за явно презирающим его домовиком в приглушенном свете роскошных люстр и настенных подсвечников, освещающих великолепное убранство, очевидно, обжитое новыми лордом и леди Забини, Теодор не сдерживается и по пути заходится непродолжительным едким смехом. Обостренная фантазия подкидывает ему парочку образов, как именно брачная пара тут всё обживала. Наверняка, Дафна многое привнесла в этот дом, пустив корни и свив тут с Забини любовное семейное гнёздышко. Отдавала приказы эльфам, не противясь, чтобы те звали ее хозяйкой. Сама хозяйничала на кухне. Для Забини. Гордо вышагивала как у себя дома. Танцевала в коридорах. Для Забини. Голая. Или в своих неглиже. Напевала, смеялась, раздвигала ноги и стонала... Для Забини.       Всё, блядь, для Забини.       Здесь всё буквально намагниченно ее присутствием. Оно затягивает в себя, заставляя проводить аналогии с минувшим прошлым и утерянным будущем.       Трахалась и тут, и там, и везде. У стен, на полу, на рояле, на черном кожаном диване, на кухонной мраморной столешнице, регулярно в кровати и даже, наверное, мать его, с кандалами и плетками в подвале. Всё, как она любит.       С ее любимым Забини.       Его низкое психопатичное подсмеивание слетающего с катушек злодея прокатывается по изысканным помещениям мафиозного имения, отскакивая от потолков и отзвуком повисая в воздухе негативной энергией.       Гастон ворчливо ругается на неподобающее поведение Нотта себе под нос по-итальянски, заводя в одну из малых гостиных — пустующую комнату с кожаными диванами и креслами, книжными полками из темного дерева и потрескивающим каменным камином. И оставляет гостя наедине с собой, оповестив, что мистер Забини скоро прибудет.       Немного заторможенно походив из стороны в сторону, Теодор устраивается в одном из кресел, снимает капюшон мантии и приглаживает свои зачесанные уложенные темные волосы.       Его разум словно блуждает во сне, отчужденный от окружающей обстановки. Его рассеянным, неохотно адаптирующимся к реальности вниманием долго завладевает напольный подсвечник, с выключателем которого Нотт бездумно поигрывает. Он бы погасил весь свет, лишь бы не предстать лицом к лицу с Забини в предстоящем разговоре. Нотта выворачивает от одной мысли, что тому известна его одна из самых личных, погребенно-сокрываемых тайн.       Теодора посещает соблазн разбудить в себе мальчишку, чтобы тот имел дело со всем предстоящим откровением, только вот он из настоящего уже и сам не желает просыпаться в действительность. Он настоящий совсем не здесь. Он в своем воображаемом мире, в котором его Дафна... по-прежнему с ним рядом. Теодор даже не помнит с каких пор стал единолично управлять рассудком без влияния несчастного мальчишки в себе. Кажется, с самого Азкабана, окаменелой Дафны и размозженного отцовского черепа.       Появление Забини дает о себе знать еще с коридора: его баритонная вибрирующая, раздраженная итальянская речь с уверенным шагом в сопровождении еще нескольких последующих за ним мужских шагов нарастает по мере приближения к гостиной.       За бурным обсуждением со свитой своих головорезов в черных костюмах, Забини проходит в гостиную, выразительно властно жестикулируя.       Теодор выжидающе наклоняет голову набок, оставив выключатель напольного светильника в покое в погашенном состоянии, и встречает вошедших с соединенными пальцами обеих ладоней и поставленными в подлокотники локтями. Его омертвелый, замороженный взгляд мимолетом в ходе непрекращающейся беседы на итальянском встречает на себе Забини — и, не утруждая себя с гостем приветствиями, направляется к домашнему бару, чтобы приманить бутылку элитного огневиски с черных зеркальных полок, откупорить крышку и темпераментно плеснуть в стакан. Темнокожие итальянцы тем временем, так же активно жестикулируя, в чем-то явно пытаются убедить мафиозного принца.       Следя за накаленным разговором мафиози с вычурной скукой, Теодор отмечает для себя, что это необычные рядовые головорезы Забини. Если ему не изменяет память, служат они в основном Черной вдове и ореол их обитания преимущественно в Италии.       Забини с небрежной нервозностью бросает мановением палочки в стакан огневиски пару кубиков льда, как вдруг указывает своим итальянским сородичам свободной рукой на дверь и рявкает по-итальянски:       — Basta! — От его властного баса в гостиной мгновенно воцаряется покорная тишина. — ...Передайте madre, — выдохнув и похолодев, нетерпящим возражений британским тоном заговаривает Блейз, — чтобы поберегла свои нервы, а свои я как-нибудь сам сберегу.       Полно ощутив перемену в мафиозном принце из своего итальянского парня в сурового английского лорда, мужчины не задерживаются более и направляются на выход; по пути со сложенными в карманы брюк руками напоследок примечательно оглядываясь на гостя.       С их уходом Забини, взглянув на Нотта из-за плеча, мгновение над чем-то раздумывает, а потом берет второй стакан и тоже наполняет его огневиски. Пара кубиков по-волшебству летят на ходу в стакан, когда Забини разворачивается и направляется в сторону Нотта.       Прошагав в напряженной тишине под изучающе-испытывающим ледяным взглядом Теодора и присаживаясь в кожаное кресло напротив, Блейз пронзает его в ответ с ног до головы тяжелым, считывающим взглядом из-под своих с надменностью приопущенных век. Звучно ставит стакан в левой руке на стеклянную поверхность черного кофейного столика. В раздумьях склоняется над выпивкой, повертев в своих длинных пальцах, на правой руке — отличающихся золотыми кольцами, а на левой — обручальным фамильным перстнем. И в конце концов круто перекатывает по столешнице стакан.       Едва успев поймать быстро скользящий стакан, Теодор хмыкает на подобный жест «великого одолжения» с его стороны. Но принимает выпивку и залпом осушает, — так получается, что синхронно с Забини, вместе с ним опрокинувшего в себя одним махом весь стакан.       Тема для обсуждения предстоит не из лёгких... Саундтрек: A$AP Ferg — Hectic (feat. Diddy)       — ...Моя мать скрыла от нас миссис Гринграсс с Асторией, — объясняет Блейз, поставив опустошенный стакан со звякнувшими кубиками льда и отстраненно-мыслительно посмотрев в сторону. — Опасаясь, что я решусь выпытывать...       Откинувшись на спинку кресла и деловито положив руки на подлокотники, Теодор поправляет галстук и включает в себе психоаналитика.       Ему становится понятна суть конфликта, с которым Забини вошёл в компании афро-итальянских мафиози, преимущественно работающих на Чёрную вдову. Теодор пытается прочитать по Забини, как далеко бы его завела потребность разорвать их проклятую связь с Дафной, не помешай его madre, чьему слову в клане Диллинджеров-Забини относятся как к закону. Что-то в Блейзе переменилось. Не в лучшую сторону. Его взгляд источает смерть. Как у хищника, попробовавшего мясо, так и у прирожденного убийцы после крови своей первой настоящей жертвы.       Испачкал ли бы Блейз руки в крови матери Дафны? Или, может, в качестве рычага давления, Астории? Потому что Теодор сам не смог. Он готов был убить Донателлу, но только затем, чтобы заставить молчать и не допустить обличительного суда. Запугивая Асторию, Теодор не помышлял воплощать угрозы в жизнь. Слишком дорога их сестрица для Дафны, да и в целом девчонка безобидна. А только через угрозу ее жизни можно было иметь хоть крупицу надежды вынудить Донателлу совершить жертвоприношение. Но этот исход никогда не стоял перед Теодором в приоритете. Он бы не стал склонять Донателлу к самоубийству, хотя бы потому что без родового проклятия окончательно потеряет с Дафной всякую связь. Пожалуй, это единственное, ради чего ему было неповадно пачкать руки в крови.       — И что ты решил делать? — подводит Теодор, впившись в оппонента маниакально-испытывающим взглядом. — Если твоя madre объявила неприкосновенность Донателлы и Астории Гринграсс... Ты связан по рукам и ногам, дружище, — саркастично ухмыляется он. — Твоя крутая — Королева вуду — мамочка не позволит своему драгоценному принцу-сыночку ступить за этот край, за которым только пропасть. А раз другого выхода у нас нет... — Теодор в томлении наклоняется вперед, взявшись за подлокотники, и лелеюще умозаключает свою мысль: — Ты... вернешь ее мне?       — ...Верну ее? — тягуче повторяет Блейз пониженной интонацией, будто бы препарирующей, осмысляющей значение его слов и что за теми стоит. Затем откидывается назад на спинку кресла, отводя свой размышляющий взгляд в никуда, и в процессе напряженно проводит ладонью по челюсти.       Теодор выжидательно не сдвигается ни на дюйм с места.       Блейз возвращает к нему остро-сознательные глаза, словно лишний раз вынужден убедиться для себя в чем-то. И, запрокинув голову, размеренно спокойно срывается на пробирающий грудной, из ряда вон выходящий — по меркам Блейза Забини — своей удивительной безотрадной тональностью смех. Он высмеивает его совсем беззлобно и своего рода даже благородно, как лорд простолюдина. Постепенно смолкая под наливающимся свинцом взором Теодора, Блейз по-змеиному холодно взглядывает на него с некой долей жалости. И с вкрадчивой расстановкой выговаривает:       — Да ты болен. В самом деле. На всю голову... Я думал, что понял тебя в том, почему ты пытался отдалиться от нее, сходя при том с ума. Даже решил, что в этом есть здравый смысл. Но ты... в противовес самому себе все еще рассчитываешь вернуть ее? Определись, черт возьми, какая из осколков твоей личности рулит у тебя в голове... Иначе с тобой невозможно иметь дел... Я не верну ее, — со сталью в огрубелом голосе отрезает он и, втолковывающе указывая в направлении собеседника пальцем, добавляет: — Она — моя. Запомни это уже наконец. И своему альтер-эго — или с кем я сейчас разговариваю — передай. Пусть тоже запомнит.       Поморгав, Теодор мгновение жёстко саморефлексирует. Из чего под влиянием слов Забини вынужден отследить за собой, что вновь отклоняется от своего и без того нестабильного плана и без влияния усыпленного себя настоящего. Возможно, доппельгангер сам себя обманул, когда внушал себе, будто счастливый конец для него реален. А-ля сквозь тернии к звездам... Узнав, что Дафна позабыла, — согретый проблеском заманчивой надежды: будто поддавшись его внушению тогда в пещере, — Теодор подсознательно порассчитывал на ее воскресшую восприимчивость к нему, а также на самоотверженное благоразумие Забини.       Хотя, может, Нотт и болен Дафной... Но и Забини помешался ею не меньше.       — Какие же... ха-ха, какие тогда дела ты собрался со мной иметь, Забини?.. — бесовски посмеивается он, откинувшись обратно на спинку кресла в попытке разгадать замысел этого изворотливого змея. — Ты думаешь, как? Может, вы с Дафной вдохновились опытом этой мамашки-антигероини? Чтобы заиметь мою кровь и присвоить себе? Может, собрался воспитывать моего ребенка??? — деспотично вопрошает он, как демон, сверкнув глазами. — Только вот один нюанс: как с Асторией уже не прокатит в новом поколении присвоить ноттовскую кровь, дав свою фамилию. Ребенок будет белый, Забини, за твоего совсем не зайдет, — сладкоречиво поясняет Теодор, искривив уголок рта и понижая тон до злорадного. — Или ты хочешь, чтобы Дафну совсем линчевало британское общество? Думаешь, после сплетен о покушении на мое убийство в сговоре с тобой, и о якобы том, что она довела отца до сердечного приступа из-за наследства, как Королевство отреагирует на то, что у нее будет очевидно внебрачный ребёнок? Еще и от меня?.. В твоих планах, вероятно, убитого вследствие... А тебе именно придется в конце концов убить меня, Забини, чтобы отнять у меня не только невесту, но ещё и моего ребенка... — вставляет Нотт и во всех нагнетающих красках, облизав губы и застучав носком ботинка о пол, заключает: — Да ей будет конец... Она уже никогда не реабилитируется в глазах нашего пуританского общества, будучи замужем за тобой... с моим ребенком. Но ты, давай, похорони ее мечты... Спорим, даже в твоей Италии задумаются, а стоит ли носить одежку сеньоры-кутюрье с такой репутацией...       Теодор елейно и постепенно смолкает, чувствуя, что дальнейшие провокации могут закончиться плохо. Блейз смерит его таким убийственным взглядом, что еще пара слов о том, какую репутацию теперь по его милости Дафна возымела, лишившись перспектив развиваться в социальной сфере Великобритании, — и его королевское стойкое терпение лопнет.       Сложив руки, Теодор подавляет вероломную улыбку в попытках не сильно упиваться своим злодейством. О, он коварен... Всё ещё на что-то надеявшийся мальчишка в нем смотрел далеко, когда мстительно портил публичный образ Дафны, который мог спасти только сам. Вернув ее. И все домыслы самолично опровергнув. Нотт не мог стать для Дафны лучше, но мог создать для нее максимально неблагоприятную почву с Забини, на фоне которой почва с ним будет казаться плодотворнее.       — Ты хоть осознаешь сейчас, что несешь, придурок? — немного остудив закипающий гнев, презренно анализирующе проговаривает Забини. — Ты рассчитываешь вернуть ее, взяв в заложники ее общественную репутацию?.. Хоть осознаешь, что всё то же самое пытался сделать твой папаша с ее матерью... Так это ты его ненавидишь, идя ровно по отцовским стопам? — Блейз выгибает бровь, интеллигентно ему улыбнувшись. Ведь знает, на какие болевые точки друга детства стоит надавить, чтобы мастерски выбить невротически дернувшего челюстью Нотта из колеи.       — Не смей, — страшно замогильным голосом цедит он, заторможенно-предупреждающе вскинув указательный палец. — Не смей сравнивать меня с моим отцом.       Забини мрачно хмыкает, находя в его немигающе потяжелевшем осатанелом взгляде на себе нечто по-настоящему очень темное, и издевательски находит:       — Что с тобой? — Он небрежно указывает на глаза, заносчиво вскинув бровь. — Неужели правда глаза колет, а?       У Нотта дёргается глаз от его разящей наповал язвительности, и он отводит потусторонний взгляд в сторону. Ему хочется кого-то поджечь. Желательно этого отнявшего у него всё предателя напротив себя. Он не похож на своего отца. Не похож. Мантра в его воспротивившемся, расколотом сознании вырывает из разговора, и Теодору приходится дереализованно слушать, как Забини невозмутимо продолжает свою речь:        — ...Ты вообще осознаешь, что Дафна не пойдет у тебя на поводу, даже стой на кону ее жизнь?.. А хочешь осознать кое-что еще, Нотт? — Забини опирается локтями в свои расставленные колени, пытливо всматриваясь в отстраненного собеседника. В его почерневших глазах ответно начинают плясать черти, когда он чрезвычайно серьезным полушепотом ведает: — Она не готова даже слушать подобный сценарий, обещая, что скорее умрет, чем предаст меня... Тебе не осознать, на какой компромисс с собой я иду, беря ответственность за разрешение сложившейся ситуации. Какую ответственность я взял и за Даф в том числе, принимая решение за нее... Потому что, черт возьми, моя жена верна мне до смерти. И не смогла бы сейчас в своем хрупком состоянии пойти на такого рода жертвы — даже ради выживания. А вот я... я готов пойти на любые жертвы ради нее.       Разбирая эти заявления по частям, которыми Забини с безжалостной кровожадностью метался в него, словно осколками, беспорядочно впившимися в его сознание, Нотт травматично собирает их в единое кровавое целое. Забини говорит ему, что Дафна готова умереть за него... И только по своей собственной инициативе сохранить ей жизнь — он каким-то образом решает за нее. Саундтрек: YG — Still Brazy       Нотту хочется исступленно смеяться в голос. Но он титаническими усилиями сдерживается, уточняя:       — Так ты... значит, решаешь за нее?       — Да, решаю.       — Угу... — кивает он наигранно. — Решаешь, в смысле, не в какой позе будешь пороть ее? А вообще решаешь?       Теодор со скверной улыбкой следит, как подергиваются скулы на ожесточенном красивом лице Забини, перенявшем как внешние, так и характерные черты своей смертоносной красавицы-матери. В очередной раз замечая, что что-то с мамочкиным принцем не так. Теодор читает по его всеповелевающему, диктаторскому взгляду — один в один схожему с Корделией: Блейз ступил на ту дорогу, на которую когда-то ступил он сам, когда решил, что может контролировать Дафну. Ведь она может до поры до времени быть самой покорной, самой преданной... Но стоит в одночасье ей не понравиться принятое за нее решение... И она способна угробить всё. Ее бунт страшен. Чтобы решать за нее — надо быть рабом ее желаний. Эта мятежная, на первый взгляд нежная женщина — управляла снизу. Стоит ее ясные небесные глаза заволочь тучами или сверкнуть в них грозовым молниям... сложно устоять, чтобы не преклонить колени.       Все, лишь бы в них продолжало светить солнце.       И Блейз, как заботливый мужчина, не хочет, чтобы его жена несла на себе груз ответственности за решение, как ей выжить и при том не разрушить целостность своей тонкой натуры предательством. А она именно предаст в первую очередь саму себя, если подстроится под жестокие жизненные обстоятельства. Если перестанет вырываться из сковывающих ее с Теодором путов проклятия. Хотя и нуждалась в защите, в покровительной любви, чтобы ее оберегали, Дафна гордилась собой, когда могла бороться. А она очень, очень гордая. И Теодор не мог представить, чтобы Забини решил за нее столь судьбоносную вещь и вышел сухим из воды, не потонув в последствиях своих решений.       — С огнем играешь... — расплываясь подзадоривающей улыбкой, Теодор старается скрыть свое растущее вместе с широко растягивающимися уголками губ злорадство, таинственно прикрыв нижнюю часть лица ладонью. Ему не надо быть провидцем, чтобы знать бесценное предсказание, которое не за какие деньги не отдаст. Это опыт. Знание, без которого соперник может сам себя потопить. И он не кинет тому этот спасительный круг. Будет смотреть и ждать, пока Забини не потонет.       — Я играю с огнем? — Блейз манерно задумывается, закинув ногу на ногу и возложив ладони на подлокотники, как заведомый хозяин положения. — А по-моему, это как раз ты играешь с огнем, оборачиваясь в массового преступника эй-кей нового Темного лорда... или как там ты себя кличешь... Огненным владыкой, так кажется? — насмехается он. — Который собирает вокруг себя сборище тупоголовых ублюдков и взрывает Азкабан к чертовой матери... а также бросает вызов невыразимцам. Стоило бы тебе чутка поопасаться, как бы по твою душу не пришли наши Верховные... — с дьявольской иронией находит он. — Ты так не считаешь?       С неподдельным интересом выслушав далеко неполный список своих бесчинств, Теодор расценивает предостережения Блейза как замысловатую угрозу: если не он, то с ним расправятся Малфой и его королева грязнокровок. Но Нотт не находит сих врагов серьезной угрозой, имея в рукаве парочку секретных козырей, один из которых — Блэки. Не у одного Забини есть могущественные союзники, у Нотта также имеется парочка своих — хоть и бывших, но все же — Верховных.       Поэтому, склонившись, являет свою самую задорно-отъявленную психопатичную улыбку, точно гиены оскал.       И нараспев подначивающе протягивает:       — О-ой, ну, пускай дерзнут...       — ...Вот как всё будет, — проигнорировав его безумие, безапелляционно начинает излагать Блейз свой замысел, поправляя массивную серебренную цепь карманных часов на своей модной плотной черной итальянской мантии. — Ты получишь своего наследника... заберешь его себе, утаишь происхождение — и в жизни нашей больше никогда не появишься.       — А ты... полагаешь, — любопытно протягивает Теодор с хрипотцой, изучающе рассматривая непоколебимую, решительную маску на лице Блейза. — Дафна мне его так просто возьмет... и отдаст?       — Помнится, ты и сам предлагал ей такой сценарий, нет? — Блейз подлавливающе, но безрадостно вздергивает уголок губ, облачая старый подвох. — Я мог бы оставить... этого ребенка ей. Но ты, как успел подметить... живьем не сдашься. В таком случае... придется тебя убить, — просто изрекает он с нечитаемым выражением лица. — Тут уж выбор будет за Дафной.       Вариантативная готовность Забини договариваться и без чьего-либо смертельного исхода кажется Нотту утопической. Да, Теодор обещал Дафне по рекомендации Блэков взамен на наследника оставить ее в покое. Она явно не повелась. Ведь подвох был. И заключался этот подвох в том, что Теодор знал ее в этом ключе. Она бы не смогла спокойно жить дальше, зная, что он в одиночку растит их общего ребенка. Даже согласись Дафна на такой компромисс, — в чем он очень сомневался, учитывая, что это будет ее первенец, — как минимум она бы хотела участвовать в жизни их ребенка, а значит и в его. В конце концов с очень большой вероятностью она бы вернулась к нему ради малыша... Забини же либо не рассматривает данный нюанс материнства. Либо готов так рискнуть. Либо... что более очевидно, блефует, в любом случае намереваясь убить его, как только с родовым проклятием будет покончено.       — Допустим... — Теодор поднимается с места, отдаляясь и начав расхаживать по комнате за обмозгованием, как такой замысел осуществить.       Он делает перед Блейзом вид, что не видит всех этих подводных камней, которые могут всплыть при исполнении. И Блейз тоже делает вид, что у него всё под контролем и ему не придется в конечном итоге либо рисковать потерять Дафну, либо идти на убийство соперника, где с вероятностью в девяносто девять и девять процентов для него предподчтительнее вторая издержка их сговора.       Теодор разворачивается, положив руки в карманы брюк, и склоняет голову, глядя на Блейза с проницательным, предвкушающим блеском в глазах.       — И как ты себе это представляешь? — срываясь на нездоровый смешок, уже воображает он. — ...Мне похитить ее?       — Давай-ка, я кое-что проясню, — угрожающе рокочущим баритоном отзывается Блейз, степенно поднимаясь во весь рост и поравнявшись с Теодором, разъясняет ему: — Никуда ты ее от меня не заберешь. Ты вообще ничего против ее воли не сделаешь. Я подготовлю ее и только тогда...       — А ты, я смотрю, с чего-то взял, что мне пришлось бы брать ее против воли? — перебивает Теодор, заносчиво вскинув подбородок и насмешливо заглядывая на близком расстоянии в глубину темных глаз Блейза, сдерживающих на дне огромную нутряную ярость, скрытую за его внешней беспристрастной рассчетливостью. Во внезапном садистическом настрое расшатать царственную выдержку Блейза, Теодор наклоняется к его уху, чтобы подразнивающе проворковать: — Мне никогда не приходилось брать Дафну силой, Забини. Ни в этой жизни... Она всегда отдавалась мне телом, как бы против ее разум не был. Поскольку... — на его лице расцветает самодовольная ухмылка, — я, видишь ли, так уж сложилось, знаю к ней подход. В конце концов, я был у нее первым... Моя власть над ее телом, — почти пропевает он, — неукоснительна.       Вальяжно выпрямляясь, Теодор с патологичным смакованием улавливает, как у Блейза что-то проносится в глазах, всплывая с бездонной глубины на поверхность, — некая запредельная сила, сотканная из накопившейся, подавляемой, переполненно ненаходящей выхода ненависти. От такой ненависти люди обычно приходят в неистовство, распускают руки, швыряют вещи, бесконтрольно ругаются матом, сходят с ума. Теодор сам безумствует своим шутовским образом, стоит затронуть больное. И ему хочется выманить в Забини его внутреннего дремлющего демона, чтобы и он показал свою темную сущность во всей красе.       Но Блейз все так же выглядит хладнокровно, как кобра. Он только на миг заходится злым, сардоническим смехом, который быстро сходит на нет. И одна лишь эта сила в его свирепых глазах лезвием ножа проносится по горлу Нотта, — режущим проклятием рассекая кожу на его шее.       Ладонь Теодора как в замедленной съёмке подносится к своему горлу и тут же отстраняется, чтобы воочию убедиться, что Забини только что сделал. Он, мать его, вскрыл ему глотку! Из пореза хлынет кровь, залив приложенную ладонь. Ноги подкашиваются, а уголки губ расползаются в агоничной улыбке, когда Блейз склоняется над Теодором с по-английски выверенным превосходством в каждом выговоренном с расстановкой последующем слове:       — Первый — не значит лучший.       Забини с ответной вальяжностью выпрямляется и ловко отступает на шаг, чтобы не испачкать свою дорогую обувь в стекающей на пол крови придерживающегося за порез Нотта. Очевидно, не призванный убить, но показательный. Забини сделал это без палочки, без слов... С таким же успехом он мог к черту снести ему голову.       У Нотта отнимаются голосовые связки, но он находит силы, чтобы рассмеяться, засчитав остроумный убийственный выпад противника.       — Заходить в наши покои с ней и целовать спящую — это твой подход? — злопамятно припоминает Забини, преспокойно покачав головой на фоне истекающего кровью, во вред себе нестабильно скрепяще-хохочущего Нотта. — Это насилие. И если ты, мудила психованный, применишь еще хоть каплю его — я тебя покалечу незамедлительно так, что жить не повадно станет. — Блейз вновь склоняется над ним, убрав руки за отвороты мантии в карманы брюк и являя свою умеренно-садистическую от его страданий улыбку. — Так что никаких поцелуев впредь. Ничего вообще личного. Это ясно? Саундтрек: FKA twigs — fallen alien       Высокий порог боли позволяет Теодору ясно мыслить. Проклиная этого королевского сукиного-вуду-сына и оглядываясь в поисках чего, чтобы прижать к порезу, он натыкается на женский и детский силуэты, замершие в проходе. Изумленная и загадочная — за руку с девочкой лет четырех — Дафна.       Как долго она тут стоит?       На Дафне домашняя струящаяся мантия эстетичного оттенка телесного холодного бежа, за полы которой испуганно хватается малышка с двумя афро-пучками на голове.       У Нотта все переворачивается внутри, заставляя забыть о своей вскрытой глотке. Светлый силуэт Даф будто заполняет комнату солнечными лучами, озаряя его изнутри теплом и исторгая тьму. Но в голове вместе с тем стучит как в барабанные тарелки оглушающий вопрос. Кто. Этот. Ребенок. У очень красивой девочки-мулатки золотистая кожа, пышные кудри и светлые глаза, точный оттенок которых Теодору не удается разглядеть. Потому что Дафна, выйдя из ступора, прикрывает своей ладонью перепуганные глаза девочки от представленного кровопролития, крепче берет ее за руку и спешно уводит прочь от мужских разборок.       Они обе скрываются из поля зрения, и в комнате Теодору вновь становится тускло и холодно, будто солнце зашло за тучи.       Блейз тоже замечает женское и детское присутствие и ругается себе под нос по-итальянски. Небрежно кинув Теодору свой платок из внутреннего нагрудного кармана, он идет к бару и перенапряжено наливает себе еще один стакан огневиски. Опрокинув в себя алкоголь и оперевшись ладонями в края столика, Блейз нехотя оглядывается на Нотта и его попытки остановить кровь зажатой к порезу черной шелковой тканью.       Не проходит и пары минут, как в комнату возвращается Дафна.       Краем глаз, склоненный к полу, Теодор замечает расходящиеся полы женской мантии, открывающие вид на ее красивые длинные ноги, когда Дафна целенаправленно движется в его направлении. Будто спасательница плывет. Грациозная, изящная и настоящая... Он хочет было встать с колен, опираясь о спинку кресла, но она присаживается перед ним сама, окутывая своим райским ароматом, как дурманом. В руках у Дафны темно-фиолетовый флакон с бадьяном. Надрывно хрипя, он чувствует головокружение вместе с ее прикосновением на себе, не зная толком от потери крови оно или от соприкосновения с ее нежной кожей.       Что-то внутри него просыпается...       Ее прекрасный облик перед его глазами нечётко, будто искажаясь помехой, на мгновение теряется. И Тео несколько раз моргает, фокусируя зрение на кулоне с чёрно-белым камнем обсидиана на шее Дафны.       Дафна отстраняет его прижатую к шее ладонь с платком и старается накапать из пипетки заживляющую настойку. Все капли идут мимо. То ли из-за ее подрагивающих рук, то ли из-за его полусогнутого положения. Тогда она запрокидывает его голову свободной ладонью, взяв за затылок, и быстро капает на растянувшуюся от наклона рану бадьян. У Нотта вырывается болезненный стон от того, как сперва расходятся края пореза, выплескивая еще больше крови, а потом тут же мгновенно срастаются.       Ему хочется рухнуть на пол и завыть от боли, но совсем не из-за раны.       К Тео приходит какое-то мазохистичное понимание, что для того, чтобы ему получить ее заботу, нужно пострадать. Дафна всегда так делала: прощала его, утешая, стоило показать свою слабость. И ему хотелось потонуть в страданиях, нарваться на ещё большие неприятности от Забини. Ребячески драматизировать, рухнув на пол в жалобных стенаниях. Что угодно — только бы вновь ощутить наяву ее исцеляющие прикосновения. Но не мог. Чтобы дальше обнажить его слабость, она должна была сперва причинить боль. Так же как сейчас сильнее открыла рану, чтобы открыть доступ лекарству.       Он заперт внутри.       Чем сильнее Дафна его ранила, тем искреннее Нотт мог быть. Его душа будто расслаивалась, и чтобы добраться до мягких слоев, ей приходилось сдирать верхние жесткие. Но темной оболочки на нем становилось так много, наслаиваясь жесткий слой за слоем, что та превращалась в броню, пробить которую стоило бы части его души.       При том Нотт по всей видимости, — с каким неодобрением за ее действиями наблюдает Забини, — должен быть благодарен, что она его вообще вылечила. Дафна же делает это не задумываясь. Теодор избегает обольщаться на этот счет. Она бы, вероятно, сделала это для любого, истекающего кровью. Или не любого... если вспомнить последние схожие обстоятельства, когда Забини вскрывал кому-то глотку. Нотт окончательно теряется в том, как расценивать ее отношение к себе. Что он выдумывает, а что является действительностью. Он впервые не может прочувствовать ее досконально, как раньше, словно самого себя. Потерял ли он с ней связь окончательно... Стала ли Дафна для него загадочной... Или, может, сама не знает, что чувствует к нему.       Дафна поднимается с пола, на негнущихся ногах отстраняясь от него подальше к смотрящему в их сторону волком Блейзу.       — Что вы тут творите? — доносится ее тихий, с проникновенным упреком звучащий голос. — Что он вообще здесь делает?.. Что с тобой, Блейз? Ты ведь обещал больше не проливать ничьей крови... Джесси всё видела, Блейз! Видела, как ты не моргнув глазом вскрываешь человеку горло... Как это повлияет на неокрепшую психику ребенка... — сокрушается она волнительно севшим полушепотом, но тем внушительнее, если судить по тому влиянию, что оказывали ее слова на Блейза, сжавшего челюсти и отведшего глаза с взыгравшей на фоне всего хорошо скрываемой виной. — Мерлин, у нее наверняка теперь будет детская психологическая травма! Ох, Дженна убьет тебя... — Дафна, переводя дыхание, на пару секунд смолкает и прискорбно довершает совсем тихо: — Корделия была права... Надо было тебе слушать свою мать.       — Кто этот ребёнок? — Теодор паронаидально поднимается, вторгаясь в намечающиеся брачные разборки, когда Блейз хочет что-то Дафне возразить. — Кто. Мать его. Этот. Ребенок? — повторяет он и, люто оглядывая обоих Забини, с горестью усмехается: — Ваш, да? ВАШ, я спрашиваю?!       Чета Забини переглядывается между собой в легком недоумении, которое перерастает в некую глубинную сокровенную мечтательность, промелькнувшую у них в глазах. И Теодор уже пытается лихорадочно сопоставить в своей раскалывающейся голове, когда они успели тайно обзавестись ребенком. Вероятно, пока он был в коме или торчал в психушке...       Дафна и Блейз же обращают на тяжело дышащего Теодора свои одинаково высокомерно-снисходительные взгляды.       — Наша племянница, — свысока отвечает Блейз, сокрыв в себе невысказанный гнев за залеченные ноттовские раны и за подливающие масло в огонь сетования жены. — Это наша племянница.       Теодор обрабатывающе моргает, сглатывая вставший ком в горле. Он и забыл, что сестра Забини — голубоглазая афро-скандинавская итальянка — была на сносях.       — Н-да, — выдыхает он, с нервным попустительским смешком проведя по своим растрепавшимся волосам ладонью, и в полтона нехотя примечательно находит: — ...Но надо сказать: ваше чадо, вероятно, так бы и выглядело...       — Что он здесь делает, Блейз... — глухо переспрашивает Дафна, растерянно и опасливо переводя взгляд от одного мужчины к другому.       Теодор отворачивается к окну, сунув руки в карманы брюк. И старается отвлечься на поздний закат на туманном горизонте дубового леса, лишь бы не видеть этих ее всё осознающих, обреченных штормовых глаз, в которых уже зарождается очередное сопротивление.       — Присядь, пожалуйста, — идеально взвешенно ровным тоном говорит ей Блейз. И когда она не повинуется, очевидно, ожидая прямого немедленного ответа, он повторяет, но повелительнее и настойчивее: — Дафна... сядь.       Она медленно и неохотно, но опускается на диван, не спуская с Блейза взволнованных глаз, впитывающих его суровый образ — во много раз помноженный от его классической степени суровости, которую раньше можно было счесть дерзостью «плохого парня», сейчас же скорее по-настоящему расцветшей кровожадностью главаря мафии. Стоя над Дафной — идеально ровно и неподвижно сидящей, как живая кукла со стеклянными хлопающими глазами, словно ее душа проваливается в пятки, — он ставит ее в известность перед несколькими вариантами развития событий. Таким тоном как сейчас Забини говорит с женой, он в качестве мафиозного босса обычно разговаривает со своими подчинёнными: авторитетным, размеренным, исключающим всякие отклонения. Говорит, что выхода нет и так или иначе придётся исполнять условия родового проклятия.       — В этом нет никакого смысла... — надтреснуто произносит она, уставившись впереди себя в глубоком отрицании.       — Есть смысл в том, чтобы принести себя в жертву ради того, чтобы сохранить верность, Даф? В этом как раз нет никакого смысла. Мне не нужна такая верность, ценой твоей жизни. И раз уж ты... к тому же ценишь его жизнь, — пренебрежительно выговаривает Блейз, бросив на Теодора сдержанно вражеский кивок, — то в том числе и из-за него должна пойти на эту жертву.       Теодор прослеживает, что Блейза явно задело, как она позаботилась о его вскрытом горле. Ее добродушие — очевидная проблема для них обоих. В этом приходится убедиться лишний раз, когда Дафна в дальнейшем обличительно раскрывает их скрытые мотивы в отношении друг друга.       — В этом не будет никакого смысла, Блейз...       — Почему же, детка? — елейно спрашивает он, скрестив руки у себя на поясе и склонив к ней слегка голову. — Ты будешь жива. В этом весь смысл.       Дафна раздражается его непробиваемой убеждённостью с обращением к ней, как к маленькой капризной девочке, зачесывая назад свои романтично разбросанные по плечам белокурые пряди и тревожно закусывая губу.       — Вы... — она обводит обоих мужчин пальцем и указывает на красные пятна на паркете, как напоминание только минувших кровавых разборок, — вы же поубиваете друг друга!       Дыхание Дафны становится прерывисто-тяжелым, пока она оглядывает их обоих, — ненастроенных вести уже минувшую дискуссию, а только посвящать ее в результаты той, — с обрушившимся пониманием: Блейз и Теодор уже все без нее решили.       Дафна видит их насквозь.       Теодор не представляет, каким образом Блейз собирается ее убедить.       — Что же... ты предлагаешь делать, а, Даф? — натянуто спокойно спрашивает Блейз, положив одну руку в карман брюк, а второй начав высокопарно жестикулировать. — Ты хочешь, чтобы я пошел против своей матери? Хочешь, чтобы я склонил твою мать к самоубийству, угрожая жизнью твоей сестры? Я допускал это решение взвалить на Нотта, но он, очевидно, не станет. Я же...       — Нет-нет... — Дафна отчаянно мотает головой, глядя на Блейза своими чувственными глазами, готовыми заплакать от одного его неугодного взгляда в свой адрес. — Мерлин мой, конечно, нет!       Теодор слышит, как ее алые ногти впиваются в кожаную обивку дивана. После чего Дафна тянется к Блейзу и бережно берет его за руку, успокаивающе поглаживая костяшки пальцев.       — И...? — Забини с мукой и негой прикрывает веки от ее ласки, явно желая услышать альтернативу, наперед зная, что ее нет.       У Дафны же взамен находятся причины, почему их план не сработает:       — Я не верю, что он отступит... он не отступит.       — Он отступит, если ты отдашь ему наследника.       Дафна ошарашенно стихает, выпустив из лёгких весь воздух вместе с ладонью Блейза и уставившись впереди себя в одну точку.       Спустя долгий миг осмысленного молчания она уточняет:       — Отдам?.. Ему? — Она в протесте медленно мотает головой, бросив на Нотта недоверчивый взгляд, шокированная, что ей опять, уже всерьез предлагают отдать своего еще нерожденного гипотетического первенца — ему. — Я же говорила, что этот вариант нельзя рассматривать... Хотя бы... Да хотя бы потому, что он сумасшедший, Блейз! Как он воспитает ребенка... А я, как... я могу... отдать... своего...       Блейз отводит от нее, — одним своим обнажающим наизнанку душу видом чего-то умоляющую, — сосредоточенный, почти немигающий в тяжких размышлениях взгляд в сторону, когда как можно нейтральнее предлагает:       — Если не сможешь... я мог бы расправиться с Ноттом, и ты бы оставила своего ребенка, я бы принял его, Даф... Но ты же против кровопролития, так ведь, дорогая? Так что, если не сможешь... — хрипло выговаривает он не без труда, изо всех сил старательно не глядя на нее, — ...тебе при таком раскладе остается вернуться с ним к Нотту.       С губ Дафны слетает уязвленный, пораженный вздох. Она вновь притихает и обнимает себя руками, в который раз отрицательно мотая головой с заволокшими пеленой слез глазами, пока смотрит на Блейза, как на бога, грозящего закрыть перед ней врата рая.

Я — упавшая инопланетянка.

Я никогда не думала, что ты станешь тем, кто свяжет меня,

Но ты стал.

В этот век Сатаны,

Я ищу свет, что заберёт меня домой и выведет отсюда.

Под палящим солнцем я увидела тебя,

В тенях, прячущегося от себя самого.

При включённом свете, я знаю тебя.

Вижу, что ты посерел от своей лживости.

Теперь ты прижимаешься ко мне так нежно.

(Я ждала тебя, я была снаружи)

В тенях, прячась от себя.

(Не говори мне то, что хочешь, ведь я знаю, что ты лжёшь)

Когда ты заснёшь, я опрокину тебя.

И от того, как упадёшь, узнаю лучше.

Теперь ты на коленях.

Я чувствую удар молнии.

— FKA twigs «fallen alien»

Саундтрек: Iamamiwhoami — Shadowshow       Повернув голову через плечо, Теодор видит ее размытый отрешенный взгляд, морально измотанно опустившийся в пол. И не может не думать о том, каким чудом сделать так, чтобы она вернулась к нему, забыв об идее умереть. Его внезапно посещает некая незнакомая до сего ревность, когда казалось бы он распробовал все ее тона. Он привык видеть, как Дафна смеётся с Блейзом, но не плачет. До слез ее он и сам может довести...       Теодор наблюдает, как она теряется, растеряв дух сопротивления — от одной мысли, что в случае ее неповиновения, Блейз расстанется с ней, чтобы сохранить ей жизнь. Больше у Дафны не выходит быть категоричной. Под одним доминантным взглядом Блейза, сверху вниз негласно напоминающим ей, что все решения стоят за ним и должны быть исполнены, она пытается покориться, вынужденно смириться с выставленными условиями мужа. Теодор же расценивает условия Забини манипулятивными. Он не вернет ее — сам говорил. Дафну же вводит в заблуждение, будто готов, ненавязчиво оставляя ей в качестве альтернативы вариант с кровопролитием — единственно привлекательным.       Дедукция приводит Теодора к нехорошему, но тем не менее позабавившему его выводу: Забини-то ведь сейчас настраивает ее на его убийство...       Дьявол. А он хорош.       Неудивительно всё-таки, что они дружили.       Теодор скверно улыбается, подтвердив свое давно сложенное мнение о Забини, и напевает себе под нос «а я же говорил».       — ...Вышла за англо-итальянского босса мафии и ожидала иного? — посмеивается он, обращая на себя идентично сощурившиеся взоры женатой пары во взаимном недовольстве его вмешательством. — Блейз Забини не менее контролирующий, чем я, не так ли, родная? И за пределами постели тоже...       — Я решаю за Даф по ее согласию, — не поведя бровью, возражает Блейз и с умеренной, но постепенно нарастающей с каждым словом агрессией поясняет: — Временно. По состоянию ее душевного здоровья, после того, какой ад ей устроил твой гнида-папаша.       Нотт резко перестает смеяться. Уголки его смеющегося рта опадают, складываясь в жёсткую линию. Забини обливает его ликование кислотой своих едких слов, стирая улыбку с лица.       Он не интересовался этой темой и не хотел.       Хуже, чем знать, что твой отец раздел догола твою любимую, разбив ей голову, и черт знает ещё что с ней сделал (о чем в принципе не сложно, но слишком болезненно догадаться)... Хуже, чем осознавать, что он раскрыл ей тайну, ради сохранности которой ты путешествовал во времени, пожертвовав своей сломанной душой. Хуже, чем помнить, как размозжил его череп о бетонный пол тюрьмы, которую впоследствии своей неконтролируемой огненной ярости сравнял с дном Северного моря, унеся кучу жизней... Хуже всего этого: только интересоваться подробностями последствий этого кошмара, из которого сам смог относительно выбраться только при известии, что она частично потеряла память с тех событий.       Красивые тонкие руки Даф тянутся к угловому столику, открывая внутренний отдел. Пошарив там, она достает пачку сигарет с портсигаром и хлопает ящиком. Теодор наблюдает за ее не слишком плавными, шаткими действиями, при том не теряющими женственности, едва слышно задаваясь непроизвольно озвученным вопросом, с тех ли пор она стала регулярно курить. Блейз, разворачиваясь на пятках, мимолетом бросает, что это не его собачье дело. И Теодору из-под своих угнетенно приопущенных век остаётся только поглядывать, как Дафна закуривает и печалится. Она в трансе. Самоистязается. Выглядит несчастной и замкнутой. В попытках свыкнуться с мыслью, что ей придется зачать, выносить и родить ему наследника, а потом расстаться с собственным ребенком, если не хочет кровопролития.       Все, чтобы быть с Блейзом Забини.       Под грузом раздумий пойдет ли Дафна на эту жертву, Нотт хочет понадеяться, что не пойдет. Представляет ли она сейчас, каким будет их ребенок, как когда-то они мечтательно представляли в ранней юности. Представляет ли белокурую девочку с морским цветом глаз, смесью его изумрудных и ее небесных? Представляет ли, как расстанется, отнимет от сердца? Представляет ли, сможет ли он, — как она выразилась, — сумасшедший, воспитать ребенка в одиночку? Представляет ли, что ему придется говорить, кто и где — ее или его — мама? Потому что Тео не представляет, чтобы Дафна Гринграсс, которую он знал всю жизнь, пошла на это. Это полуубеждение-полунадежда не принадлежит путешественнику во времени, оно принадлежит ему из этого времени. Но Теодор из будущего предпочитает сильно не надеяться. У Забини есть на него компромат в этом случае. Если Дафна все узнает, если она вспомнит... весь ее мир перевернется. Это всё изменит.       — Ты не понимаешь, Блейз, я не могу... — едва не плача пытается выговорить она, дрожащими руками держа портсигар, в несходящем трансе роняя пепел на обивку дивана, — не могу причинить тебе... такую же боль... которую причинил мне он. Я себя не прощу.       Теодор сглатывает. Ему невыносимо предполагать, что она говорит о Пэнси и ее ребенке от него. Но, кажется, именно это она и имеет в виду. Он заставил Дафну испытать на себе боль предательства, невольно сделав ее этим запредельно преданной Забини. Был бы у Тео шанс вновь вернуться во времени... он бы сделал все иначе.       — Мне не нужна твоя жертвенная верность, Даф. Мне нужна ты — живой, — твердит Блейз, глядя на Дафну, сидящую на диване с тлеющей сигаретой в трясущейся руке, — с вынужденной, но стойкой властью над ней. — Мне все равно, на какие жертвы нужно будет пойти. И средняя из жертв сейчас — это отдать ему его чертового наследника и забыть об этом как о страшном сне. Меньшая из жертв — это... устранить его после. Большая из жертв — это твое возвращение к нему. Смерть твою я рассматривать не собираюсь ни при каких обстоятельств. Забудь уже наконец. Ты дала мне право решать за нас обоих — и мое решение не подлежит сомнению. А я решил, что ты обязана выжить. Любой ценой... И ты подчинишься.       Слова Забини налиты металлом. Он нацелен выполнить любые задачи, чтобы сохранить ей жизнь. И ему все равно, как это повлияет на него самого. Но не все равно Дафне. Она смотрит на Блейза и видит, как уже вся эта ситуация влияет на него. Как она влияет на него, пробуждая и развивая самые темные наследственные качества. Он пренебрегает своими чувствами, чтобы стать запредельно беспристрастным и рассудительным.       Дафна поднимается с места, отбросив портсигар в пепельницу, и приникает к Блейзу со всеми своими чувственностью и нежностью — самыми мощными рычагами влияния на него. Она кладет ладони и голову ему на грудь, проникновенно взмаливаясь:       — Не надо... Я твоя, ты помнишь? Я твоя.       Теодор силится не зайтись истерическим смехом и не впасть в безумие. Его рот беззвучно растягивается в страдальческой улыбке. Прикрыв веки, он изнеможенно запрокидывает голову — в прострации, притупляющей невыносимость происходящего. Он пытается уйти в себя, но, раскачиваясь на пятках, в конце концов терпит неудачу и вешает голову. Его Дафны больше с ним нет.       Блейз остается стоять неподвижно, как статуя Гордости, словно стоит ему чуть поддаться Дафне, как его хладнокровие растает под ее обезоруживающим и беззащитным ласковым теплом.       — Я люблю тебя не за то, что ты моя, Даф, — напряженным хриплым полушепотом произносит он, глядя впереди себя с несгибаемым, но болезненным мужеством. — Я люблю тебя за то, что ты есть. И сделаю всё, чтобы ты и продолжала быть.       Вздернув опущенную макушку, Теодор продолжает сносить их с глухой болью в груди. Хотя Блейз стал заметно более груб, но неизменно в глубине души с ней ласков. Теодору почти он ненавистен за то, что даже не имея его большего опыта жизни с Дафной, так рано приходит к зрелости в отношениях с ней. Блейзу не надо было совершать его ошибок страшного собственника, — каким также несомненно являлся, — чтобы прийти к этому осознанию. Такие люди, как он, имеют чутье, учась на чужих ошибках. Ему не нужен опыт, чтобы знать, что лучше. Только благодаря этой мудрости Забини не по годам, у Нотта сейчас нет горючего для той громадной ненависти, чтобы сражаться с ним.       Дафна поднимает на Блейза свои взмокшие невинно-преданные глаза и смотрит так же просительно, как смотрела, когда он только узнал о ее темномагическом проклятом обязательстве. Она будто возвращается с ним к тому моменту. Но на этот раз Блейз избегает смотреть ей в глаза, чтобы не поддаться, слишком хорошо зная свою слабость перед ними. Дафна пытается заставить его взглянуть на себя, со своей пленящей нежностью взяв в ладони его лицо. Но он терпимо прикрывает веки, отведя голову в сторону. Тогда она, отчаявшись, оборачивается и смотрит на Теодора. И он, пристально глядя на Дафну в ответ, проницательно чувствует, как она возвращается уже к тому моменту, когда он говорил ей, что, если Забини выяснит все обстоятельства проклятия, сам отдаст ее ему.       У Дафны на лице проступает фатальная обреченность. Теодор видит ее разочарование тем, что оба они оказались правы. А ей остаётся только подчиниться.       — Пусть даст обет, — тихо, но требовательно изрекает Дафна, отстраняясь. Затем обращает на Теодора потерянный взгляд с подобием беспомощной попытки взять хоть какой-то контроль. — Дай Непреложный обет, что отступишься, если я... отдам тебе ребенка, — поясняет она, еле выговаривая условие, которое всё еще сама не может для себя принять, но предлагает ему. Лишь бы остаться с Забини.       Нотт не успевает ответить, что не станет давать никаких обетов, как она выставляет очередное условие:       — Также вы оба дайте мне обет, что никто никого не убьет.       Дафна подбирает брошенную сигарету с пепельницы, глубоко и тревожно затягивается и с силой тушит. Затем разворачивается, всем своим исступленно-властным и одновременно таким ранимым видом незамедлительно требуя исполнения. Она не собирается принимать возражений, готовая распасться на части в один миг, сломаться — дав тем такой отпор, от которого непоздоровиться им всем. С каким бы трепещущим покорством не смотрела на Забини, доверяя ему решать за себя, она остается этой командной личностью, нуждающейся в том, чтобы, — если не своими руками, то чужими, — все держать под своим контролем. Ею просто невозможно манипулировать. Она может уступить, но не сдаться. Дафна используют свою уязвимость как самую большую силу против них. Подчиняясь, она требует подчинения взамен. Она смотрит на их протестующие лица с запредельными решимостью и мольбой. Ее покорность — завоевательна. Ее чувствительность — разоружительна.       Дафна отрезает им обоюдную тайную возможность решить всё убийством другого.       — Я сделаю всё, как вы хотите, — добавляет она, проглотив обиду от мужской сговоренности. — Но и вы должны дать гарантии, что все это не будет напрасно.       Нотт капитуляционно опускается на колени, вытягивая вперед руку, готовый дать ей эти обеты.       Она совершенна. Его сражает ее откровенность. Он завидует Дафне: как красиво и честно она выразила свои эмоции, несмотря на гложущую неуверенность. И всё было сказано не только в словах, а в том, как она смотрела... с душой нараспашку. Нотт может быть таким же чувственным, как она. Но ему редко это удается с тех пор как... сломался. И он ценил это в Дафне, и ненавидел, когда видел отражающееся в ней уподобление своим лжи и лицемерию. Теодор знал, что потенциально она могла быть безумнее него... В Дафне была как невинность, так и расчетливость. Она — это огонь и лёд. Как и он. Но ей лучше него удавалось соблюдать баланс, не уходя в крайности. И Теодор хотел поддержать этот баланс в ней, потому что любой уход в крайности провоцировал безумие. Словно сохрани Дафна свою чистосердечность, откровенную отзывчивость и чувствительность, то, значит, сохранил бы и Тео. Словно она была его резервным источником всего хорошего... Святыней, вернувшись к которой можно было очиститься от грехов. А он искупался в них выше плеч... потопая в безумии и тьме.       Он не собирался убивать Забини больше так или иначе. Теодору пришлось ни раз уяснить на горьком опыте, что она повязала себя с Забини такой связью, что ему не удастся уничтожить того, не уничтожив ее. Всё, что у него останется от нее, — это их будущий ребенок, ради которого есть крохотный шанс... Дафна вернётся. Это больше, чем он мог надеяться, что выиграет. Ведь надеяться ему больше не на что.       Для Забини неприкосновенность Нотта в случае дачи обета звучит более проблематичной, однако по всей видимости не абсолютной. В конце концов, думается Нотту, мафиозный принц может заказать его убийство...       Так что и Блейз, просверлив уступившего ей Теодора неугодным взглядом, — как на предавшего его в, казалось бы, взаимном желании в конечном результате сцепиться в дуэли на смерть, — в том числе не может отказать Дафне. С тяжелым вздохом Блейз откидывает полы мантии, звякнув цепью, когда опускается напротив него на пол — и то даже колени преклоняет с королевской надменностью. Всем своим видом демонстрируя, что только лишь в угоду жене даёт магическую клятву, когда протягивает вперед ладонь, символично украшенную татуировкой кобры, как напоминание, что Нотт имеет дело с той ещё змеёй, и скрепляет с его вытянутой рукой.       Обменявшись со склоненным к ногам Дафны собратом по порабощению этой женщиной смиренными взглядами, Теодор выжидает, когда она достанет из своей мантии палочку и скажет что-то наподобие «данной мне властью над вами, делайте, что я говорю.»       Оглядев преклонивших колени мужчин, Дафна не с первой попытки находит свою палочку в складках мантии и, пытаясь унять дрожь в руках, принимается натянуто спокойно говорить:       — Обещаешь ли ты, Блейз Забини, не посягаться на жизнь Теодора Нотта каким бы то ни было способом, ни самолично, ни через посредников?       Теодор чувствует, как чуть было не выскальзывает ладонь Блейза, и невольно усмехается. Она умна. Эта ведьма... Дафна не оставила Блейзу шансов расправиться с ним руками своих головорезов. Блейзу Забини придется похоронить свою наверняка ласкающую его в грезах мечту — раз и навсегда прикончить Теодора Нотта — вместе с ним. Вспоминая его замысловатую угрозу-предостережение, Нотту думается, что Забини разве что только останется уповать на то, что его по собственной инициативе устранят Малфой и Грейнджер. Но сам Теодор бы на это на его месте уповать не стал.       — ...Обещаю, — сквозь зубы соглашается он.       Магические путы опоясывают и извиваются вокруг сцепленных мужских рук.       — Обещаешь ли ты, Теодор Нотт, — продолжает Дафна, — не посягаться на жизнь Блейза Забини каким бы то ни было способом, ни самолично, ни через посредников?       — Обещаю.       Путы повторяют движения, закрепляя обет. Блейз встает, уступая место Дафне. Она занимает его место на коленях перед Теодором, протягивает свою левую ладонь, обвитую цветочной татуировкой змеи, будто в желании нарочно продемонстрировать ему свое обручальное кольцо леди Забини, бриллиантовый камень которого спусковым механизмом для его безумия сверкает грозовым небесным блеском, как ее глаза. При том Дафна неуверенно переплетает свою кисть с его, избегая смотреть в глаза. И Теодор сжимает ее в своей хватке с воспылающими ненавистью к ее знаковой принадлежности к Забини и любовью к ее хоть и скрываемой, но очевидной уязвимости перед собой.       — Обещаешь ли ты, Теодор Нотт, — проговаривает Блейз, направив на их руки свою палочку, — оставить Дафну Забини в покое, бросив попытки ее вернуть, после исполнения назначения родового проклятия?       Ему в очередной раз до чертиков режет слух ее новое полное имя с будто бы красной тряпкой перед быком маячащей принадлежностью к роду Забини. И Теодор с трудом, грубым грудным голосом выдавливает из себя:       — Обещаю... — Непреложные путы магии было обвивают их с Дафной руки, и Теодор, поддавшись опасному искушению от себя настоящего на счастье, дополняет клятву: — Но только с одним условием, если и она пообещает, что отдаст мне моего наследника на полное единоличное попечение.       Рука Дафны неопределенно слабеет и хочет было выбраться из его хватки, но он крепче обхватывает ее. Она-таки поднимает на него свои широко распахнувшиеся, полубезумно растерянные глаза. Нотт удерживает Дафну и тут же под ее готовым заплакать взглядом в сомнении ослабляет хватку. Ее обнаженная искренность сбивает с толку. Как нападать на нее такую? Две части него не могут договориться. Путешественник во времени никогда не мог следовать своему первоначальному плану, он из настоящего всегда препятствовал сам себе. Нотт должен отпустить ее, но не может представить себя живым, — раз уж Забини не будет пытаться его убить, — без нее или хотя бы частички нее, давшую бы ему смысл надеяться на то, что она вернется.       — Если передумаешь... можешь всегда вернуться ко мне, родная, — Тео улыбается, зная, что загнал в угол как Дафну, так и Блейза.       До чего опасную игру они затеяли...       Забини ныне тоже нужен от Нотта обет бросить попытки вернуть ее, ведь уже не сможет с точностью раз и навсегда расправиться с ним, чтобы оставить себе и Дафну, и ей их ребенка. Дафна же сомневается, как ей удастся отречься от своего первенца, пусть и от него, даже будучи в браке с Забини. И это она ещё сполна не знает саму себя с материнской стороны. Нотт уверен сейчас ее обостренная преданность Забини сыграет с ней злую шутку. Она не может не дать этот обет под испытывающим взором своего мужа, помутненно ревностно пытающегося отыскать в ней допущение вернуться к бывшему. Тео не мешает знание, что если она узнает всю правду, то может и не вернуться даже ради ребенка. Он так или иначе навсегда закрепится в ее жизни. Она не сможет от него до конца отделаться никогда.       — Обещаешь ли ты, Дафна Забини, — подводит Блейз не до конца закрепленный из-за ноттовского дополнения обет к конкретике, прожигая ее собственническим взглядом, — отдать Теодору Нотту его будущего наследника на полное единоличное попечение в обмен на его окончательный уход из твоей жизни?       Последует минута ее затяжного молчания. Дафна потупляет взгляд на их соединенные руки. И Теодор, отвлечённый на Дафну, игнорируя сверлящий злой демонический взгляд Забини, незаметно поглаживает большим пальцем ее безымянный, сдвигая обручальное кольцо. Ее обжигает этот памятный жест. И она спешно отрезает для себя самой пути к отступлению, словно хочет доказать — и себе взывающе единомышленно, и ему упрямо отреченно, и Блейзу угождающе жертвенно, — что нет ничего, что заставило бы ее вернуться к Нотту, что готова оторвать от сердца частичку себя, но остаться преданной Забини:       — Обещаю.

Я — огонь, я зарождающаяся буря.

Я — армия, призванная контролировать каждое твое тиканье.

Я — гигант, наступающий на крошечный мир, в котором ты живешь.

И ты дрожишь,

И содрогаешься, когда рушится крыша,

И стены становятся тоньше.

Шоу теней, затемняющее реку,

Превращает сердца в камень,

Мы бежим, мы бежим в ужасе, что мы наделали?

Так ли всё произойдет?

(Пусть тени поглотят все)

Вот как это произойдет.

Массовое смятение никогда ещё не было так волнительно.

То, что твои сердца чувствовали к нам, было очевидно безответным.

И у моря возлагая наши надежды:

Ты победишь всех,

Твое восхождение — наше падение.

И у моря, я возлагаю свои надежды:

Мы победим всех,

Наше восхождение — твое падение.

И я дрожу, и я содрагаюсь,

Когда я разрываю кожу и кости.

Можешь ли ты разрешить эту загадку?

Ты убегаешь, ты убегаешь в ужасе, что же ты наделала?

Так ли всё произойдет?

Тишина становится громче

В своем душераздирающем крике.

(Пусть тьма обрушится на нас)

Так и будет.

Пусть тени поглотят все.

Пусть тьма обрушится на нас.

— Iamamiwhoami «Shadowshow»