Глаза у Гаврилова не такие, к каким готовилась: маслянистые, туманные и неоднозначные, будто он всё прекрасно понял, будто разобрал её ментальное состояние ещё недели назад, и это размазывает по стенке, наносит контрольный.
С крыши Рио-де-Жанейро розовеет своими непревзойдёнными закатами. Саша в Рио. Прямо сейчас она в Рио, а мозг так к этому и не приспособился: думала всё об Олимпиаде да о команде, а ещё о Кире. В такие моменты нет дела, что часовой пояс другой и от дома по сути отбилась на самое дальнее за все тридцать лет расстояние.
Дверь на крышу скрипит, и не нужно око на затылке, чтобы узнать, кто её нашёл. Единственный человек, который, потерявшись сам, помог ей найти себя.
Саша плачет и впервые не стыдится, не скрывается, только лениво утирает слёзы, пока Кира стоит совсем-совсем рядом, передавая её телу не до конца сошедший жар. Горячая рука хватается за плечо, поворачивает к себе и не отпускает. Золотая медаль —
не её золотая медаль — блестит в закатном солнце, бездушно глумясь. Саша усмехается.
— Можно?
— Конечно.
Кира передаёт медаль ей — совсем не бережно, не так, как сделала бы это она на месте Егоровой. От этого легче: оттого что девчонка всё та же, корни у неё всё те же и отец у неё всё тот же. Такая же наглая, борзая, пусть и выслушавшая от жизни пару уроков. Именно в такую Саша и…
— И вот на это, — кусает губы, вертя награду в руке, — я потратила всю свою жизнь…
«Не повторяй моих ошибок», — хочется сказать, а толку нет: Кира ни в чём повторяться не будет, даже в этих самых ошибках. Первопроходец во всех смыслах слова. Извернётся и вытворит чушь, которая Саше и не снилась никогда. За это и будет ею бесконечно долго любима.
А лучше бы была ненависть.
— Я ведь тебя правда… боюсь, — последнее слово полностью тонет в хриплом смехе, — понимаешь?
Нет, не понимает.
— Они все, ну те, что до тебя… с ними было иначе. Ты не просто соперница, Кир, причём одна из достойнейших. — Саша трусливо смотрит в ноги, и слёзы растворяются в шнурках кроссовок. — Ты мало того что на дорожке победила…
Улыбается, ведь единственная альтернатива — разрыдаться ещё сильнее. Съезжает вниз по бетону, не заботясь, замарает ли синюю форму, на которую смотреть уже тошно.
— Как тяжело-то, сука… — затылком ударяется об твёрдую поверхность. — И не учит никто, как уходить, когда уходить, после какого достижения пора сваливать. Ради чего потом жить.
Кира опускается на колени, пододвигается к ней так, что не отлепить, словно успокаивает ребёнка после кошмара. Медаль все ещё сжата в руке железной хваткой.
— Прости, — выдыхает, всхлипывая, и тщетно водит рукавом у глаз, — сегодня должен быть твой праздник. Победа твоя, и ты её заслужила. Правда.
— Плевать мне на победу, — отрезает Кира, и Саша вздрагивает, — никуда ты не уходишь. Не сейчас, по крайней мере.
— С чего? Капитан команды теперь ты.
— Нет.
— Да.
— Нет, я просто заноза в заднице, которую ты взялась учить.
Саша гогочет, взглянув украдкой на Киру, скромно — где это видано? — улыбающуюся в ответ. Она была готова вручить Покровской победу, как будто дело совершенно плёвое, как будто ничего ей не стоит отдать всё, что имеет. Сдаться и покориться. То, что сразило бы чемпионку из Москвы, не оставляет и царапины на дебютантке из Грязовца.
— Ты всё ещё наш лидер, — говорит в ухо, обдавая неровным дыханием, — серьёзно, Саш, ты очень нам нужна. Мы без тебя не справимся.
Саша только ржёт до новых слёз, и Кире, естественно, это непонятно.
«у меня взгляд меткий, у тебя обычно ум трезвый. вот и назови вещи своими именами: дыра не в команде. и нужна она не «нам».
Да чёрт бы побрал эту Погодину. Глаза б её Нину не видели…
Хлопает ресницами, смаргивает слёзы: ладно, мол, уговорила, останусь ещё на чуть-чуть, но только потому что ты так вежливо попросила. Словно не молилась о том, чтобы насильно затащили обратно на дорожку, не дали уйти, заставили снова пахать, как рабочую лошадку.
— На, вон… возвращаю на родину, — Саша тычет в Киру медалью и в последний момент, как ошпаренная, меняет траекторию движений. Сама нацепляет ей на шею, руками задерживается у затылка, хотя и нет нигде заклёпки или крючка, которые были бы у обычной цепочки. — Допустим, ты плевать хотела на победу, но золотой… тебе идёт. Больше, чем шёл бы мне.
— Да ни за что…
— Да правда…
Спорить сил нет. Внезапно ни на что больше сил нет, на обеих одновременно падает одно общее облако усталости. Кира измождённо мажет ладонью по её скуле, Саша ладонь перехватывает, ненастойчиво сжимает в своей. И замирает.
Тишина. На улицах Рио полнейший душный штиль, ни одного дуновения. В такой обстановке дыхание Егоровой подобно раскатам грома: каждый новый вдох бьёт по голове, как обманчивое в своей неторопливости тиканье часов. Сколько раз Саша слышала этот звук? Сколько раз он смешивался с криками или рыданиями? И ни разу до этого момента он не рождал в ней желание встать и убежать на все четыре стороны. Бей или беги.
Бей или беги…
Вот уже двадцать лет она бежит…
Первый выпад делает Кира, — ну конечно — подавшись вперёд и сталкивая её высохшие губы со своими. Это настолько непохоже на поцелуи с парнями или мужчинами, что Саша вздрагивает как последняя трусиха, но не успевает в панике отстраниться: Кира не даёт, рукой коварно подпирая её затылок, и гаденько ухмыляется. Дрянная девчонка, да чтоб её…
В груди разливается магма, обволакивая каждую мышцу, каждое сухожилие и косточку, перебираясь к рукам, к самым кончикам пальцев, наливающимся от этого кровью. Ведь вроде тысячу раз Саша дотрагивалась: налепливала пластыри, наносила мази или обливала раны спиртом, просто поддерживала, когда Кира теряла равновесие или не могла больше терпеть унижение, однако теперь всё в сущности другое.
Когда Егорова углубляет поцелуй, — жадничает, не церемонится, жалит — Саше остаётся только схватиться за её плечо и оттягивать ткань дурацкой этой спортивки. Всё горит, везде до ужасной боли горит — и как только она эту ткань ещё не расплавила?
Совсем не продохнуть. Дышать невозможно и не хочется, потому что для этого придётся отстраниться, прекратить. Видит Бог, это выше её сил. Столько лет не знать, что
это такое, столько лет работать на какой-то там результат, считая, что ты выше карнальных заморочек, чтобы в один прекрасный день некая девушка, самая простая на планете, как линейное уравнение, поломала твои представления об этом мире. Чтобы загнала в угол, заставила забыть о свежей ране — поражении.
Кто бы мог подумать, что после стольких лет Саша сама приложит руку к созданию той, кто отобьёт у неё победу так, как не смог никто. Ведь Кира проявила превосходство не только с саблей. Без неё Кира опасней во сто крат. Саша знает. Саша видела.
Саше дурно, и эта дурь, как и полагается, вот-вот её сожжёт — давно уже должна была, да она всё время как-то изворачивалась. Пора платить по всем счетам. И только она полностью смиряется с этой судьбой, как Кира отстраняется, и какова бы ни была сему причина, Сашу она не устроит. Глаза открывать необязательно, чтобы к нечаянному взрыву подростковых смешинок пририсовать дурацкое мечтательное выражение, но Покровская открывает: на это лицо ей придётся смотреть ещё очень долго.
Тоже мне приговор.
Она несколько раз моргает, чтобы с глаз ушла сонливая пелена, и так точно — перед ней рассиживает дура, у которой ухмылка пошире чеширской. Протесты и ругань умирают на губах, потому что по спине искромётно проходится электрический угорь. Они милуются. На крыше. В Рио-де-Жанейро. На крыше. Лестница сюда находится в открытом для всех доступе — иначе сами бы тут не оказались. Возможно, если бы приспичило, Кира облилась бы клей-моментом и поползла по стенам, как Человек-Паук, но её выходки не в счёт…
— Точно, — с расстановкой отвечает Саша на реплику, которую Кира не успела ещё озвучить. — Нас могут заметить.
И тогда скандал всех времён и народов. Даже задуматься страшно — дыхание перехватит на раз-два. Карьерам конец, победам конец. Всему, наверное, конец. Так твердит голос в голове, а Сашин ли он на самом деле? Но если и нет, он хочет добра. Он хотел добра и когда уговаривал выйти за Костю. Особенно тогда.
Голос её защищал, оберегал от других возможностей и знал, что поцелуй с ним — это не то. С ним она не теряла голову, как теряет с Кирой. Любые их взаимодействия только пуще приковывали её к бесхитростной реальности, потому что так надо. Надо кому?
— Я буду только рада, даже если ты взбесишься, — Егорова сверкает всеми своими немудрыми зубами, и вот теперь Сашина новая реальность. — Ты представь, как все мне обзавидуются!
Она качает головой, пока горло рвёт смешок. Зависть? Никакой зависти. Завидовать будут не о том, что у Киры есть Саша, а наоборот. Желтушные развороты так и рисуются — это правдоподобно. Всея гениальность фехтования даже готовить не умеет, а с сегодняшнего дня и в фехтовании уступает… Куда ей теперь такой? Какая такая зависть?
Безусловно, девчонка замечает в глазах напротив какие-то неведомые нотки: язык у неё чешется, так и подмывает ляпнуть что-то преумное. Только Саша всё обрывает с корнем:
— Ну позавидуют, — специально не спорит, заминает. — Своими глазами ты этого не увидишь, потому что тренер поднимет в воздух истребители и застрелит нас обеих.
— Ха-ха, остроумно, — Кира внимательно щурится.
— Думаешь, я шучу? Дилетантка…
Шутливо рявкнув «Чё сказала?», Кира с зелёным совсем самодовольством размахивает трепыхающейся на шее медалью, таки-утирает нос Покровской, но из глаз лучами бьёт самое настоящее сопереживание, а в перерывах между — парочка немых вопросов: а тебе не обидно? а я не переборщила? а может, я сволочь? Саша только открыто и тепло — пусть и немного меланхолично — улыбается неприкрытой молодости, которую утеряла уже после первой своей победы.
***
Тот факт, что Саша, обёрнутая — спасибо провидению — в жестковатый халат, только-только вышла из душа, совсем его не интересует. С ног до головы он проходится по ней взглядом, останавливаясь на волосах, впутанных в накрахмаленное гостиничное полотенце, такое чужое и безличное, пластмассовое. В спокойнейшей манере сидит на лениво заправленной кровати и ждёт, когда сушка волос окончится.
Саша тянет полотенце, высвобождая мокрые локоны, и позволяет ему повиснуть в руке, подметая пол. Гаврилов противно цокает и недовольно кривит губы, в наигранном раздумье считая пылинки на потолке.
— Чем больше я думаю об этом, — говорит он решительно, и потолок ему всё более интересен, — тем менее неожиданным нахожу.
На секунду спрятав лицо в полотенце, Покровская устало его потирает, сдаваясь:
— Ты о чём?
Две, три, четыре пылинки…
— Не бузи.
— Что ты хочешь услышать?
— Откуда я знаю? — он пожимает плечами, широко разводя руки. — Откуда мне вообще теперь что-либо знать, если мой золотой гусь внезапно переобулся? Хотя, опять же, внезапно ли?
Гусь. Лошадка. Трофей. Робот. Конвейер. Обиженная, на которой повезли воду. Ярлыки, ярлыки, ярлыки. Всё затем, чтобы выразить, в какой плоскости живёт Гаврилов, от каких проблем отбивается из-за Саши и какие цели вычёркивает из её жизненного списка. Не подруга и не дочь, а безотказный механизм, но ярлыки на этом не заканчиваются.
— Это одна из тех речей, когда учитель берёт вину за то, что натворил наученный им лоб? Ты за мной не уследил, вот я и выступила? Глаза протри, пожалуйста, мне уже не двадцать. И даже не тридцать.
В ответ на это Гаврилов, пряча взгляд, почему-то мученически улыбается.
— Это был суицид с твоей стороны. Она хоть знает?
— Знать нечего. — Не дав вставить даже рваного выдоха, Саша, хотя в эту секунду больше Александра, встаёт в защитную позу, к которой не подступиться никакому сопернику. Точно как сам тренер учил, теперь себя за это проклинающий. — Скажешь ей хоть слово — пожалеешь. Я серьёзно. Она эту победу заслужила. Никогда ещё не случалось боя с более справедливым исходом.
— Ты в это веришь? — Гаврилов давится едким смехом: он скорбит о чужом триумфе, ради которого бился годами. И отчего в Покровской нет участия, она не понимает. — Как долго будешь?
— Сколько отведено прожить, столько и буду. Кукушку пойди спроси, если тут водятся.
— Помилуйте… — не успев начаться, неясное бормотание сходит на «нет». — Что ж ты за драматичная идиотка! Понимаешь ты это?
— Нет, предыдущие триста раз, когда ты пытался до меня это донести, видимо, были бесполезны.
Гаврилов обозлённо молчит, и это всегда был вернейший знак его недовольства. Пока тараторит, пока говорит хоть что-то и открывает рот хоть как-то, даже если исключительно для брани, жить можно — перетерпеть да перемолчать водопад эмоций и нотаций. Но тишина означает, что он яростен, хуже того — разочарован. Саша не напугана совершенно, но ей… как-то жаль. Не оттого, какой выбор сделала, а оттого, что ему не видно, какие фундаментальные вещи за этим выбором стоят.
— Я люблю её, — произносит ровно и сбалансированно, потому что давно не школьница. Такие слова ведут однозначно в гроб, и решать об их надобности приходится серьёзно.
Саша и не должна ему этого — объяснения, как и он ей не должен попыток понять. Если верить ему, она вообще его в глубине презирает. А ей откуда знать, ей как тягаться с его светлым умом? Он ей однажды этим умом ответил на претензии о том, что требует от неё невозможного и в принципе достал: «Эта любовь твоя — что она такое? Ничего в ней для тебя нет. Для таких, как ты, никогда и не будет». Вовремя удержался и не сказал «таких, как мы», однако Саша шибко дотошная — всё равно услышала, но лишь спустя многие годы может сделать ответный выпад: «мы» — это выдумка, «мы» — это ты и амбиции.
«Мы» — это я и Кира.
— Я когда-нибудь говорила это про Костю? — нетерпеливо подталкивает Саша. — Вслух и без утайки, ну?
— Нет, — с неохотой признаёт Гаврилов. — Тебя было не заставить лишний раз тренировку пропустить ради него, уж не говорю… — и резко обрывает мысль, в раздражении резанув рукой воздух. — Ладно, Сань, будь по-твоему. Ты только скажи мне: что дальше? И не смей говорить, что не знаешь, у тебя нет на это никакого права.
— Кто мне про драму только-только говорил? — Покровская демонстративно выгибает бровь и кидает надоевшее полотенце рядом с тренером. — Ну а что может быть дальше? Жизнь. Другие олимпиады. Может, начну делать то же, что и ты.
— Никто не может делать то же, что и я, Саня, — осаждает Гаврилов, прекрасно зная, что такое высокомерие сходит с рук ему одному. — И как-то ты слишком спокойна для женщины своего положения.
— Я ничуть не спокойна, вот нисколько! — цедит Саша и тут же берёт себя в руки. Никто не поймёт, чем она поплатилась сегодня, кроме самой. Кира и вовсе останется в блаженном неведении, если всё пойдёт по плану. Ей просто не прочувствовать то, как вес медали продолжает давить на ладони спустя часы после разговора на крыше. Как эти призрачные ощущения грозятся затмить явь. — Я схожу с ума, но знаешь, мне плевать уже. Если не от этого сойду, то от другого.
— А мне что прикажешь делать? Я смиряться с судьбой тонущего не намерен.
— А у тебя теперь Кира есть, — Саша с подсмотренной у кое-кого простотой пожимает плечами и берёт паузу. Следующие слова станут самыми важными в их отношениях: — Но только попробуй… слышишь меня, ты попробуй ей наговорить то, что пихал годами мне. Для интереса. Посмотри, что выйдет.
— Почему-то мне кажется, что оно того не стоит…
— Ей это просто не нужно. Ты сам это давно увидел. Я никогда не была такой.
— Ой, Сань… — Гаврилов весь кривится в неодобрении, будто ученица самую глупую чушь сморозила. — Была — не была. Забудь.
Теперь он говорит забыть? Ударила бы, если бы не манеры. Если бы не отъявленная «хорошесть».
— Разговор окончен, — подытоживает Саша безапелляционным тоном. — Я своего решения не поменяю. Завтра я кремень, как мы обычно договаривались. Полагаешься на меня, как привыкли, и я свою часть выполняю. Будет тебе хреново командное золото. Триста таких медалей будет. А после меня ничего не обязывает.
— И чего, ты правда готова? — искренне вопрошает Гаврилов с невиданной надтреснутостью в голосе. — Взять и бросить?
— Нет, — Покровская слёзно усмехается, — и никогда не буду.
Гаврилов — первоклассный тренер, хоть и не самый честный человек, но даже он этому не научит. Уходу не учит никто. Это отдельный навык и отдельное бремя. Своё собственное ремесло.
— А я серьёзно говорил, — он привстаёт с кровати. — Всё, что я делал, я всегда делал для тебя.
— Это твоя ошибка, — мягко указывает Саша. — Но спасибо. За всё.
Без веселья хмыкнув, Гаврилов удаляется, но только после нескольких минут напряжённых гляделок. Такое прощание точно в его стиле. Покровская остаётся одна в своём номере и застывает посреди кровати. Официально всё закончится завтра, но на сердце уже легла туповатая боль от потери того, от чего всю жизнь хотела скрыться. Умыть руки, капитулировать, просто сдаться. Ничего — к лучшему. Совсем скоро к ней заглянет Кира. Обещалась, по крайней мере: на первую половину вечера у неё с остальными девчонками запланирована какая-то миниатюрная тусовка в честь победы. Саша была приглашена, ясное дело, в виде формальности. Она всё ещё лидер, тем более проигравшая сторона. Сегодня в общем составе ей делать нечего. Да и было ли когда-либо по-другому?
Совершенно невпопад жужжит лежащий на прикроватной тумбе телефон.
Поздравляю, Саша.
привет, Кость. я так понимаю, ты не смотрел. я проиграла.
Я знаю.
зачем тогда пишешь такое?
Я поздравляю не с победой.
Быть может, однажды-таки станет.
