Академический вокал

      — Шшш, тихо. Будь тихим, малыш, и никто не услышит.       Шуршит, сбиваясь и задираясь, одежда, и влажные, грязные звуки поцелуев отпечатываются раскаленным клеймом в голове. Ренджун стонет тоненько, тихо и мелодично — Донхёк уже слышал этот сладкий голос в кабинете музыки, на пару с ним тянул высокие ноты, с ним огрызался и спорил. Но сейчас вовсе не он причина этих ввинчивающихся в сознание ядовитых, притягательных звуков.       Ухмыляясь, Джемин втягивает в рот розовую бусинку соска, и Ренджун выгибается над поверхностью стола, зажимает рот рукой и хнычет, и ярость в Донхёке мешается с невыносимым возбуждением.       — Ты закрыл дверь? — бормочет Ренджун, и губы его красные, искусанные и блестящие от слюны.       Джемин поднимает голову, и глядит. Долго, внимательно и сладко — но не на дверь, иначе он обязательно заметил бы то, что в узкой её щели свет из коридора загораживает кто-то — кто-то бесстыдный и наблюдающий, кто-то давно и безнадежно, болезненно влюбленный, кто-то, кто Донхёк. Вместо этого он тянется вверх, чтобы выдохнуть прямо в чужие красные, грешные губы:       — А что, тебя это заводит? — подушечка его большого пальца кружит вокруг соска, и Ренджуна трясёт от чувствительности. Его рот воспроизводит столь пленительную мелодию, и Донхёк судорожно сглатывает раз, другой и третий. Горло сухое, словно он песка наелся.       — Джемин, закрой, закрой её, пожалуйста! — Ренджун гнётся, дрожит, и вопреки своим словам, ногами сжимает чужие бока крепче.       Донхёку интересно, каково это: ощущать давление его острых коленок на талии, упиваться сладостью нежной кожи, быть причиной его удовольствия?       От Ренджуна невозможно оторваться. Наверное, поэтому и Джемин не находит в себе сил пойти и проверить дверь. Вместо этого он вновь спускается вниз, чтобы рассыпать розовые метки по часто вздымающейся груди, рукой нащупывая ширинку.       — Н-не надо… — шепчет Ренджун.       Слёзы блестят в его глазах, и брови просительно взлетают, и ярости в безумном коктейле донхековой крови становится чуточку больше.       — Не надо, Джеминни, пожалуйста!.. Нас увидят. Не здесь. У нас будут проблемы, — он захлёбывается стоном, когда чужая рука проникает под ткань белья, сжимая и двигаясь ритмично.       — Не надо? Мне прекратить?       О, Джемин прекрасно знает, что делает. Это видно в его насмешливой улыбке, в той ленивой грации, с которой двигается его рука.       — Боишься, что все увидят? Увидят, как хорошо я трахаю своего сладкого братика?       Его свободная рука вовремя взлетает вверх, чтобы накрыть чужой рот: Ренджун выгибается над столом, вскрикивает. Его глаза закрываются, и слёзы брызгают из-под ресниц. Розовый румянец растекся по лицу, груди и шее.       Он прекрасен, когда кончает.       Похоже, Джемин думает так же. И Донхёку интересно: когда он решил переступить через все грани разумного, совратить собственного брата? Донхёку хочется кричать, и плакать, и коснуться себя. Но вместо этого дрожащей рукой он делает пару фото.       Джемин стирает чужое семя салфеткой. Он улыбается нежно, гладит разомлевшего Ренджуна по щеке:       — Всё хорошо? — спрашивает он. — Мы продолжаем?       — Да, — хрипло бормочет Ренджун. — Только вначале проверь дверь.       Пережитое удовольствие стёрло большую часть напряжения с его лица — Донхёк смотрит последнее бесценное мгновение, а потом, на подгибающихся ногах и с сердцем, беснующимся в груди, бесшумно ныряет в соседний кабинет.       Зачем ему это надо было? Следить за Ренджуном и его странным братом, ведущим себя вовсе не так, как полагается родственнику?       Но кто на месте Донхёка — беспомощно влюбленного, глупого и ослепленного чувством, — мог подумать о подобном?       Ренджун, его однокурсник и глава дисциплинарного комитета, спит с собственным братом.       Ренджун всегда был ответственным и разумным. Он учился на музыкальном факультете, получал хорошие отметки, состоял в клубе художественной живописи и прикладных искусств. В их университете была сильная школа академического вокала — достаточно популярная благодаря периодически посещавшим их рекрутерам. Это был хороший старт в жизни: получить контракт по завершении учёбы, и сразу выйти на сцену, пусть пока и на мелких ролях.       Пение было единственной страстью Ли Донхёка, перебивающегося по другим предметам с двойки на тройку и грезящего карьерой сольного певца, и пропустить такой прекрасный шанс он никак не мог.       Донхёк вздыхает, оседая на пол и подпирая спиной дверь. Всё покатилось в тартарары с того самого момента, когда он и Ренджун оказались в одной группе, и с первого взгляда на чужие деликатные черты он понял, что имеет теперь две страсти: пение и Хуан Ренджун, звучащий сладко и нежно, с тембром столь уникальным и острым, что мурашки бежали по коже. У Ренджуна была невыносимо прекрасная улыбка, тонкая, пластичная фигура. А, и ещё брат, трахающий его в пустом кабинете дисциплинарного комитета.       Конечно, Донхёк с первого дня понял, что шансов на то, что с Ренджуном у него что-то получится, было маловато: тот был слишком хорош для него, слишком правильным и милым, и потому донхёков расстроенный мозг не придумал ничего лучше, чем начать с Ренджуном ссориться.       О, у главы дисциплинарного оказался на редкость острый язык. Донхёк заводился, словно по щелчку, когда чужие глаза сужались, и Ренджун выдавал в его сторону очередную колкость, и не мог остановиться.       Все вокруг думали, что они друг друга ненавидят. Они не видели, как блестели ренджуновы глаза, когда он спорил с Донхёком, как он улыбался победно, как искал глазами его и отворачивался, когда Донхёк ловил его на этом. Ненависть? Да где уж там.       Донхёк, пожалуй, застрелился бы, если бы хоть кто-то узнал, что по ночам его мучают сладкие, грязные видения разведенных лишь для него ног, нежного голоса, срывающегося на стоны и податливой, жаркой узости внутри.       Ренджун был сладким, невыносимо сладким. Никто не мог устоять перед ним.       Очевидно, даже собственный брат.       — Донхёк, опять ты здесь? Кому мне заплатить, чтобы больше не видеть твоего наглого лица?       Ренджун насмешливо вздергивает бровь, и дыхание застревает в глотке. На нём сегодня вязаный жилет поверх рубашки, и он выглядит таким милым, что донхёково сердце не выдерживает.       — Кому бы ты ни заплатил, я дам ему вдвое больше, чтобы видеть твоё прекрасное личико, — выдыхает Донхёк. Он ненавидит, как мало сарказма проникло в его тон, и чужие глаза вопросительно сверкают в ответ.       — Сегодня работы не много. Думаю, мы справимся за пару часов, — Ренджун достает папку бумаг, перетянутую резинкой, и Донхёк не удерживается:       — А где же твой братик? Неужели сегодня ты без охраны?       — Неужели сегодня твой рот опять будет не закрываться? — фыркает Ренджун, открывая папку. — Джемин занят.       — У него что, возникли проблемы?       Донхёков язык выдаёт это сам собой, и Ренджун бледнеет. Его глаза расширяются, и ужас мелькает в их мягкой черноте. Но он быстро берёт себя в руки, ровным голосом замечает:       — В отличие от тебя, Джемин не влипает в неприятности. А теперь давай начнём. Я не хочу сидеть здесь до вечера.       Каждый час, проведенный в компании Ренджуна — благословение. Донхёк упивается им, прокручивает в памяти чужие слова и смех, то, как улыбка меняет ренджуново лицо: оно словно начинает светиться, и тёплые волны качают донхёково сердце.       Позавчера, когда было занятие вокалом, его мелодичный голос не справился с высокой нотой. Ренджун рассмеялся так звонко, так здорово — стеклянный колокольчик, подхваченный порывом ветра.       «О, Боже, какой кошмар», — сказал он, и почему-то бросил взгляд на Донхёка. — «Со мной что-то не так».       Что-то не так было с Донхеком, ведь он глядел на Ренджуна, открыв рот, и даже не сказал ничего колкого.       Было так здорово наслаждаться его присутствием в жизни, мечтать о том, как однажды получится Ренджуна поцеловать, как смущение окрасит розовым его лицо.       А теперь, глядя на привычные черты, Донхёк не может не вспоминать.       Приоткрытые красные губы, влажная впадинка рта, сошедшиеся просительно тонкие брови, лихорадочный румянец на щеках.       Здесь, на этом столе, Ренджун вчера кончил.       Донхёк ощущает, как неумолимо быстро твердеет. Член болезненно упирается в ширинку, и дыхание спирает, а руки начинают конвульсивно, мелко подрагивать. Донхёка всего перекручивает изнутри, словно на мясорубке.       Ренджуновы губы, и слёзы, и стоны.       — Всё в порядке? — вопрос выводит из ступора.       Донхёк замечает, как вот уже вечность пялится на столешницу. Ренджун смотрит внимательно, и нотка беспокойства в его глазах заставляет скрученную пружину взорваться внутри Донхёка.       — Какого хуя ты лезешь ко мне в душу? Ты мне никто, — он краснеет от злости на свой язык без костей, но сказанного не воротишь.       Ренджун поджимает губы, челюсть его заостряется.       — Извини, — говорит он, и лучше бы послал. — Действительно, мы друг другу никто.       Домой Донхёк приходит на автопилоте. Он не может думать ни о чём, кроме как о ренджуновых губах. Джемин целовал их вчера словно в последний раз: нежно и жадно, нетерпеливо.       Интересно, как давно они занимаются этим?       Когда это началось?       Когда Джемин понял, что брата ему хочется вовсе не по-родственному, и почему Ренджун согласился на эти ужасные, грязные отношения, обречённые на то, чтобы быть тайными?       «Инцест», — пишет Донхёк в строке Гугла.       Ему не у кого спросить, не с кем посоветоваться, и потому он листает заметки, статьи из Википедии и даже треды на Реддит, и картинка потихоньку начинает складываться.       На самом деле, это забавно, как работает физиология: если вы выросли вместе, то вероятность сексуальной связи крайне мала. Но притяжение между людьми, делящими одну кровь, магнетично. Оно может сработать вопреки всем моральным нормам, и вероятность тому повышается, если расти порознь.       Донхёк заходит на джеминов профиль в Фейсбуке. Никаких совместных фотографий с братом, никакой информации о нём до две тысячи шестнадцатого. А потом их разведённые родители снова сходятся, и строится новая-старая семья.       Интересно, тогда ли пубертатный Джемин решил, что трахать хорошенького старшего брата — это отличная идея?       Семнадцатилетний Ренджун на свадебном фото их родителей такой милый в своём чёрном костюме. Мальчик-отличник, послушная мамина детка. Донхёку жаль, что он не знал Ренджуна тогда. Может, всё могло было бы сложиться иначе?       Джемин, выросший с отцом, выглядит выше и крупнее, и улыбается он так, словно отлично знает, как этот смокинг подчеркивает его широкие плечи и ту неуловимую маскулинность, начинающую потихоньку уничтожать детскую мягкость черт.       Их поселили в одну комнату? И тогда Джемин, одетый в пижаму или вообще без неё, скользнул в постель к брату, а потом к нему в трусы?       Мысль об этом горячая и грязная, она приводит Донхёка в неистовство. Злое возбуждение бьёт по нервам, Донхёк ненавидит, как его тело реагирует на одну лишь идею о том, что Ренджун может быть распластан по простыням, стонать, зажимая рот ладонью или подушкой, пригласительно распахнув дрожащие бёдра.       Взять. Заклеймить своим. Не отдать никому.       Донхёк чувствует, как горячие капли слёз скользят по щекам, когда кончает. Он жалкий, жадный и грязный. Куда дальше падать? Во что он превратился? Во что Ренджун превратил его?       Всю ночь Донхёк не спит, только глядит, как по потолку ходят тени. Он прогуливает занятия, предпочитая заливаться энергетиками пополам с водкой, и даже не находит в себе сил удивиться, когда обнаруживает себя с членом, погруженным по самое основание в задницу какого-то парнишки из их кампуса.       «Хотя бы презерватив надел», — рассеянно думает Донхёк. Он придерживает влажные бёдра, чтобы выйти и толкнуться снова, и любовник стонет, запрокидывая голову и ерзая по постели.       «Заткнись», — хочется сказать Донхёку, но вместо этого он выходит, чтобы перевернуть мальчишку, поставить на четвереньки и снова войти.       И тут-то приходит оно.       Чужая спина гибкая и тонкая, и тёмные волосы на затылке мило вьются от влаги.       — Ренджун, — шепчет Донхёк, воспламеняясь, сгорая и восставая из пепла. — Ренджун, Ренджун, Ренджун.       Он двигается ритмично, зажимает рот любовнику. Тот звучит слишком не так, слишком низко и фальшиво, он рушит ту сладкую, хрустальную иллюзию, которой безвольно поддался мозг. Но теснота внутри бархатистая и горячая, узкие бедра под пальцами скользят и розовеют, и Донхёк не удерживается на грани реальности, когда стеночки вокруг него сжимаются, отправляя в бесчувственную пустоту.       Это всего лишь плацебо. Пластиковая пустышка, не работающая и безвкусная. Донхёк разочарован в самом себе, и это худшее, что он когда-либо чувствовал.       — Ты разбил окно в общежитии, — Ренджун поднимает бровь, и Донхёк растекается по стулу.       Он пришёл сюда не по своей воле: от Ренджуна и его дисциплинарных мер он умудрился бегать почти неделю, и глупо попался, когда потерял бдительность во время покупки ланча в ближайшей пекарне. От Ренджуна, когда он уже запустил в тебя свои тонкие, цепкие пальчики, было не спастись. Донхёк знал это наверняка.       Потому и сидел теперь здесь, в кабинете дисциплинарного комитета, шумно глотал кофе и крошил слойкой на стол.       — Донхёк, послушай, — Ренджун склоняется ниже, устало массируя виски. — Ты переходишь все границы. В прошлую субботу ты был под чем-то? Под веществами? Ладно, ты разбил окно. Это я ещё могу понять. Но неужели нельзя было тише заниматься сексом? Было два часа дня, комендант стучала в твою комнату потому, что думала, будто твоего любовника убивают. Общежитие не предназначено для секса.       — А что предназначено? Твой кабинет?       Дернувшись, словно от удара, Ренджун бледнеет. Его зубы впиваются в плюшевую мягкость нижней губы, он скрещивает на груди руки и напряжённо отодвигается.       — При чём здесь мой кабинет? — выплевывает сквозь стиснутые зубы. — Донхёк, мы говорим сейчас о твоём поведении. Думаю, мне стоит поднять вопрос о твоём исключении. А пока… наложим ограничения на посещение занятий вокалом, пока ты не подтянешь все другие предметы, — он встаёт, и Донхёк перегибается через стол, чтобы схватить Ренджуна за руку.       У Донхёка в жизни есть всего две страсти: пение и Ренджун. И он не собирается оставаться без единственной, что ему доступна.       — Нет, ты не сделаешь этого.       Ренджун не выглядит удивлённым. Скорее, именно этого выпада он и ждал:       — Ошибаешься.       Это должно было прозвучать весомо и резко, особенно подкреплённое хмурой миной, столь не свойственной его милому лицу. Но Ренджун не знает, что именно он — тот, кто ошибается в этот раз.       — Тогда все узнают, что ты трахаешься с собственным братом.       Эти слова даются Донхёку так легко, что он сам поражается на задворках сознания. Ренджунова рука в его пальцах напрягается, а потом виснет безвольно плетью.       — Что? — надломленно, глухо переспрашивает он, и Донхёк повторяет:       — Я знаю, что ты спишь с Джемином, — он обходит стол, чтобы стать рядом, и Ренджун отводит в сторону глаза, полные слёз.       Жалость колется, ворочается болезненно под рёбрами. Ренджун сжался весь, он такой трогательный: маленький, потерянный и испуганный, но Донхёк не может отступиться. Не сейчас.       — Я знаю, что вы делали здесь, на этом столе, — ткань джемпера под пальцами тонкая, и Донхёк на мгновение теряется в мысли о том, как под ней часто трепещет венка.       У Ренджуна красивые руки. Он весь очень, очень красивый, настолько, что ноги немеют.       — Х-хорошо, я ничего не сделаю, — шепчет Ренджун. — Донхёк, пожалуйста!..       Этот умоляющий тон плетью возбуждения проходится вдоль позвоночника, и в голове живо рисуется: податливое тело на твёрдой столешнице, сдавленные стоны, капли семени на коже.       — Я не скажу, — выдыхает Донхёк. — Но только если позволишь мне взять тебя.