Академический вокал

      «Он сейчас закричит», — думает Донхёк, когда чужой рот раскрывается. Слёзы пачкают ренджуновы щёки, но он упрямо не замечает их, и даже вырывает руку.       — Нет, — говорит Ренджун. — Нет, ты ничего не докажешь. Убирайся отсюда.       Он отступает назад, так, словно боится, что Донхёк набросится на него, и дышит часто, надорванно. И Донхёку так бесконечно его жаль, ему так жаль, и он говорит:       — Докажу. У меня фото есть.       И вот теперь Ренджун, и правда, рыдает. Слёзы сыплются из его чёрных глаз, склеивают тонкие ресницы, и Донхёк подходит ближе, загоняя Ренджуна в угол, припирая к стене всем собой.       Боже, от него так потрясающе пахнет!.. Фруктовым лёгким парфюмом, кондиционером для белья и тёплой кожей, и рот наполняется слюной. Не удержавшись, Донхёк утыкается лицом туда, где чужая хрупкая шея переходит в плечо, и Ренджун вздрагивает крупно.       — Ты хочешь унизить меня? Ты победил. Ты выиграл, Ли Донхёк, — его шёпот щекочет горячо донхёково ухо, и волна жара прокатывается по всему телу.       — Нет, — говорит Донхёк, губами прихватывая тонкую кожу. — Нет, я тебя просто… хочу.       Чужая грудь под мягким джемпером ходит ходуном. Донхёк прикладывает к ней руку, и сердце стучит прямо в раскрытую ладонь — откровенное, испуганное, бьющееся для него и из-за него.       — Не надо, — просит Ренджун, когда чужие пальцы оттягивают ворот, чтобы дотронуться кожа к коже. — Донхёк, пожалуйста!.. — он выгибается, когда подушечки касаются соска, чтобы мягко сжать. Тонкий, надломленный всхлип полосует донхёково сердце.       Ренджун весь, словно натянутый провод, а Донхёк попал под его высоковольтное напряжение, и теперь не в силах сделать и шага из зоны поражения.       Упав на колени, он задирает джемпер, чтобы исцеловать плоский живот, втягивающийся, словно пытаясь уйти от прикосновения. Ренджуновы ладони тянут за волосы отрезвляюще, но Донхёк слишком пьян своей любовью.       — Ты с ума сошел? Что ты делаешь? — чужой голос вибрирует, и слёзы в нём разбавляются сладостью смущения.       Донхёк всегда знал, что в этих постоянных спорах Ренджун находил то же, что и он сам: внимание, страсть и притяжение. Жаль, что Ренджун предпочитал отталкивать.       — Я собираюсь отсосать тебе, — бормочет Донхёк, щекой притираясь к ширинке, и член в оковах ткани дёргается. — Джемин отсасывает тебе? У него хорошо получается?       Ренджун зажимает себе рукой рот, когда Донхёк расстегивает молнию и оттягивает бельё, чтобы провести жадным языком от головки до основания. Голова кружится, и собственное возбуждение становится болезненным. Донхёк обхватывает член ладонью, мажет губами, собирая блестящую капельку смазки.       Ренджуна трясёт. Он тянет за волосы, то в сторону, то к себе, и это внутреннее противоречие, терзающее его, плещет маслом в огонь внутри.       — И давно Джемин тебя трахает? — Донхёк вовсе не ожидает ответа, но Ренджун бормочет, задушенно и сладко:       — Три… года. Донхёк, я… я не хотел. Я не собирался, — его высохшие слёзы вновь пробиваются сквозь пух ресниц, и Донхёк мягко поглаживает чужие бёдра:       — Хочешь, я убью его? — а потом оборачивает губы вокруг головки, втягивая щёки и медленно скользя по длине.       Ренджун вскрикивает. Его бёдра дрожат и дёргаются, он затыкает свой рот, кусает пальцы, когда Донхёк сразу задаёт быстрый ритм. Вкус на языке пьянит похуже водки с энергетиками, и сладкие звуки, доносящиеся сверху, ангельски прекрасные и чертовски грязные, барабанной дробью взрываются в ушах. Донхёк ощущает, как твёрдая плоть между его губ пружинит, пульсируя и напрягаясь, и рот наполняется горьковатым итогом чужого удовольствия.       Ренджун кончил. Из-за него, Донхёка.       Хватка в волосах ослабевает, и Донхёк, балансируя на острие удовольствия, но никак не падая за его влекущую грань, поднимается на нетвёрдых ногах, чтобы прижаться к чужим губам. Крохотного ответного движения ренджунова языка оказывается достаточно для того, чтобы маятник наслаждения качнулся, и острая судорога оргазма прошила тело.       Когда Донхёк отстраняется, Ренджун стоит с закрытыми глазами, и дышит тихонько, комкает в пальцах ткань рукавов. Он словно спит, и сон его сладкий и тревожный, полный чарующих, влекущих картин.       — Теперь всё? — шепчут чужие губы, и Донхёк качает головой.       — Нет, — говорит он, и ренджуновы глаза распахиваются в неверии, ужасе и желании. — Я же сказал, что хочу взять тебя.       Говорят, что на условия шантажиста идти нельзя. С ним нельзя соглашаться, потому что такой человек никогда не остановится на достигнутом. Он всегда захочет ещё.       И сейчас, глядя на самое драгоценное и желанное своё сумасшествие, Донхёк понимает: нет, одного раза ему не будет достаточно.       Ренджун стоит, замотанный в выцветшее полотенце по самые ключицы, и капли невысохшей воды блестят на его коже. Он волнуется. Обнаженные ноги едва заметно подрагивают, и ладонь, держащая полотенце, белеет костяшками.       — Иди ко мне, — шепчет Донхёк, протягивая руку. — Не бойся. Я не сделаю больно.       Ренджун убежденным не выглядит, но всё равно делает шаг, другой, и Донхёк притягивает его ближе, заставляя улечься на кровать. В комнате прохладно, хотя Донхёк выкрутил колёсико климат-контроля на максимум сразу же, как пришёл. Он успел провести целых десять минут в душе, и ещё двадцать пять, слоняясь по номеру в ожидании, а потом ещё пятнадцать, пока мылся Ренджун, лежащий теперь в невзрачной обёртке из застиранного мотельного полотенца и будящий внутри что-то похлеще кокаинового прихода.       Торопиться некуда. Донхёк гладит влажную шею, слизывает блестящие в неровном свете ночника капли воды, пока Ренджун лежит, дыша глубоко и ровно. Его дыхание сбивается, когда Донхёк прикусывает кожу на ключице.       — Больно.       Его голос шумит, словно декабрьская метель за окном. Миллиарды ледяных снежинок, тающих от тепла донхёковой любви.       — Прости, — бормочет Донхёк, разворачивая полотенце. — Прости, маленький. Я больше так не буду.       Он метит грудь влажными, хаотичными поцелуями, а потом, глядя на чужое лицо, медленно лижет вдоль соска, ещё и ещё, пока чужие пальцы не впиваются в волосы, а дыхание не становится частым и лихорадочным.       Ренджун уже твёрдый. Его небольшой розовый член стоит, стыдливо прижимаясь к бедру, и Донхёк сплевывает на ладонь перед тем, как заключить его в кольцо из своих пальцев, и тогда чужие бёдра дёргаются, захлопываясь, словно мышеловка.       Донхёк попался.       Его сердце раздавлено, уничтожено и убито.       Ренджун хнычет. Его голова откидывается на подушки, и адамово яблоко вспарывает кожу на шее. Донхёк не может насытиться. Ему мало, так ужасно мало, и потому он спускается ниже, тянет одну из подушек.       — Перевернись.       Послушно перекатившись на живот, Ренджун не задаёт вопросов, когда Донхёк подкладывает подушку под его бёдра, он лишь напрягается едва заметно. Что-то в груди трескается, ломаясь, словно сухая веточка.       — Не бойся меня.       Ренджун молчит, только дышит шумно в простыни, и Донхёк надеется, что он не плачет. Дрожащей рукой он оглаживает мягкость чужих ягодиц, мнет в ладонях, срывая приглушенный всхлип, а потом касается между, там, где сжимается нежная дырочка. Чужое дыхание застревает в горле, и Донхёка душит тоже, он тянет в сторону ягодицу, раскрывая Ренджуна для себя, пока другой рукой наощупь находит бутылочку смазки. Когда скользкий палец очерчивает вход, Ренджун вдруг что-то бормочет, и Донхёку требуется приложить усилие для того, чтобы разобрать:       — Не надо. Я готов.       Ренджун растянут. Края его входа поддаются, когда Донхёк входит сразу двумя пальцами в податливую тесноту, жаркую и влажную.       У себя дома, на постели или в душе, Ренджун растягивал себя для того, чтобы сейчас Донхёк мог взять его.       — Ты думал обо мне, когда делал это?       Ренджун сжимается, и теснота его становится такой невыносимой, что Донхёк вынимает пальцы для того, чтобы не кончить тут же.       — Ты думал обо мне? — повторяет он, не в силах оторвать взгляда от медленно наливающихся краской ушей.       Ренджун кивает. И это словно спусковой крючок, взрывной механизм — Донхёка накрывает оглушительной волной жара, он припадает губами к влажно блестящей дырочке, и Ренджуна подкидывает на простынях.       — Что ты…       Донхёк сходит с ума. Он толкает язык внутрь, ощущая вельветовую гладкость стеночек, конвульсивную дрожь, сотрясающую чужие бёдра. Ренджун вскрикивает, и словно теряет себя, теряет контроль над своим телом: он выгибается, толкаясь назад, разводит в стороны ноги, просящий, голодный до удовольствия. И Донхёк более чем счастлив его подарить.       Он прижимает Ренджуна к постели крепко, и пальцем скользит внутрь, добавляя его к языку, безошибочно находит нужную точку, при касании к которой Ренджун срывается на крик.       Ещё, больше. Донхёк сосредоточен лишь на этих сладких звуках, на податливом теле под собой. Весь мир сужается до Ренджуна, он — всё, что имеет значение, и Донхёк растворяется в блаженстве его тела, забывает обо всём, касаясь струн чужого удовольствия.       Бёдра Ренджуна беспомощно сжимаются вокруг подушки, и пульсация прокатывается по всему его телу — острая, горячая и грязная. Донхёк ощущает её изнутри, то, как Ренджун обхватывает его туго, кончая.       — Ты всё ещё не взял меня, — первое, что Ренджун говорит, когда его дыхание приходит в норму и он переворачивается. Он разводит в стороны ноги, подхватывая их под коленями, и вздох застревает у Донхёка в глотке.       Это приглашение.       И, чёрт! Донхёк никогда не думал, что сможет Ренджуна поцеловать, а сейчас тот разводит для него ноги, предлагая себя.       Он может лишь кивнуть, немеющей рукой натянуть презерватив и смазать себя перед тем, как толкнуться в потрясающую узость этого ненасытного тела. Чужой розовый рот приоткрывается. Ренджун дышит часто, мелко дрожа от сверхстимуляции, он закатывает глаза и втягивает воздух носом, когда Донхёк выходит, чтобы толкнуться глубже, мучительно медленно.       Разве может Донхёк выполнить своё обещание? Разве найдет он в себе силы отказаться от этого потрясающего, мучительного блаженства, этого божественного подарка?       Пожалуй, Донхёк не должен был так забываться в своей влюбленности и вседозволенности. Он каменеет на месте, когда застает Джемина у собственной двери спустя месяц с того самого судьбоносного разговора в кабинете дисциплинарного комитета. С тех пор он был с Ренджуном каждый день, с понедельника по пятницу, в общежитии, кабинете дисциплинарного комитета, на улицах и даже в кофейне. Он целовал его, держал за руку, брал — и Ренджун отвечал, раскрывался, стонал сладко, словно просил продолжать, продолжать, продолжать.       Он пел с Донхёком и для него — на занятиях академическим вокалом и в постели на сбитых простынях.       Странно, что Джемин пришёл только сейчас.       Он выглядит, как всегда, ярко и претенциозно — в распахнутой кожаной куртке и драных джинсах, типичный представитель дизайнерского факультета, и Донхёк в спортивках и безразмерной худи ощущает себя на его фоне деревенским дурачком.       — Привет, — говорит Джемин, и улыбается фальшиво. — Найдется минутка? Надо поговорить.       Для Джемина у Донхёка нет ни минутки, ни половины её — это он и сообщает, но незваный гость уходить не намерен. Джемин толкает его внутрь комнаты, захлопывая за спиной дверь.       — Ну и что у тебя с моим братом? — он глядит с ледяной ненавистью, и она сталкивается с разрушительным огнем, бушующим внутри Донхёка.       — Не твоё дело, уёбок, — выплевывает он.       В скулу Донхёку прилетает секундой спустя, и они с Джемином валятся на пол, катаясь, словно два спущенных с поводка пса.       — Ты дерешься так же хуево, как и трахаешься, — шипит Донхёк, когда ему удаётся прижать Джемина к полу, и тот дёргается, рычит, словно раненый зверь.       — Я убью тебя, слышишь?! — ему удаётся вырваться, словно это внезапное понимание даёт ему укол адреналиновой злости, и Донхёку на мгновение кажется, что да, он его сейчас и правда убьёт, но дверь открывается, и их растаскивают по разные стороны комнаты.       — Какого хуя тут происходит? — Тэён, старшекурсник с танцевального, держит Донхёка крепко, пока Джонни, временно заменяющий коменданта, не даёт разъяренному Джемину вырваться. — Вы что устроили? Крыша поехала?       Губы разбиты, и тёплая кровь мерзко плещется во рту. Донхёк сплевывает её, дёргая рукой.       — Отпусти. Я остыл уже, — Тэён недоверчиво ослабляет хватку, и Донхёк выворачивается, плюхается на кровать.       — А ты остыл, приятель? — миролюбиво спрашивает Джонни, и когда Джемин кивает, отпускает его.       Донхёк сказал бы, что этой крысе верить нельзя, ведь своего брата совратить мог только редкостный ублюдок, но он успевает лишь открыть рот: челюсть взрывается болью, словно в неё ткнули раскаленным прутом, потому что стоит Джемину освободиться, он снова бьёт, точно и жёстко, а вот в ответ не получает, потому что их обоих снова держат.       — Ебанутые, — бормочет Джонни, когда их, разукрашенных и злобных, он с Тэёном ведёт под конвоем в медпункт.       Внутри стерильно и чисто, и успокоительно бормочет телевизор. Тэиль, их медик, отставляет в сторону кружку с чаем. Его белый халат такой же чистый, как и снегопад за окном, как обнаженный холст ренджуновой нежной кожи, и Донхёк, кажется, на всю голову больной, раз теперь думает об этом.       — Что вы не поделили? — со вздохом спрашивает Тэиль, из шкафа вынимая антисептик и перевязочные материалы.       — Ничего, — это звучит одновременно, и Донхёк оглядывается на Джемина, ощущая, как ненависть снова взрывается внутри.       Он спал с Ренджуном. Трахал его за закрытой дверью, никого не подпускал к нему, оставив лишь для себя.       Тэён фыркает. Пальцы его впиваются в донхёковы плечи, так, словно предупреждают не делать глупостей:       — Донхёк встречается с братом Джемина. Похоже, тот был не в курсе и слишком чувствительно отреагировал, — поясняет он.       Смешок плещется в глотке, и Донхёк не сдерживает его, улыбается окровавленным ртом, заходясь в истеричном хохоте, и Джемин каменеет. Кажется, он только сейчас осознал, какой властью владеет Донхёк, способный одним своим неосторожным словом разрушить их с Ренджуном жизни.       — У него шок? — обеспокоенно спрашивает Джонни, глядя на Донхёка с жалостью и непониманием, и тот с трудом успокаивается, но лишь для того, чтобы выплюнуть:       — Смешно. Джемин такой хороший братик, правда? Что угодно готов сделать, лишь бы Ренджун… — он делает долгую паузу, за которую чужое лицо бледнеет до синевы от ужаса, — был счастлив.       Джемин, натянутый, словно струна, разом оседает, будто те нити, что держали его, как куклу-марионетку, ослабили, и его привлекательное лицо становится глупым до безобразия.       — Думаю, тебе надо перед ним извиниться, Джемин, — Тэиль прикладывает влажную вату к донхековой скуле.       — Да, извиняйся.       Джемин открывает рот, потом закрывает. Внутренняя борьба так явна во всех его чертах, но этот бой заранее проигран. На карту поставлено слишком многое.       — Извини, — наконец, говорит он бесцветно. — Не знаю, что на меня нашло, — и Донхёку хочется плюнуть в его мерзкую рожу.       — Молодец, — улыбается Тэён. — А теперь оба идите в дисциплинарный. Вам надо многое обсудить. Вам троим.