вторая
льняные псы тоскуют под radiohead
Распятые на панике нервы — редкость. Недрагоценная, мерзкая, изорванная редкость. В закусочной «神메뉴» все молчат. Мир сжимается до отдельных звуков: тиканье стрелочных часов, цок-цок тяжёлых браслетов, пиликанье чьего-то телефона, вдох-выдох враз полинявших собак. Они ждут, пока Чанбин, глотающий настойку, всецело разжуёт им соль шутки, выплюнет в рты, посмотрит, как они брезгливо корчатся, и оскалится: «Попались, придурки». Но все молчат. Чанбин — тоже. С выпивкой на языке, с зажмуренными глазами. Безучастный ко всему, он шагает пальцами по горлышку бутылки и сглатывает слюну. Кадык едет туда-сюда, будто бульдозер. Бан Чан трёт взмокший затылок, выпрямляется на ящике из-под баклажанов. Переспрашивает: — Мёртв? — Мёртв, — вязко, сбито, безжалостно повторяет Чанбин. — Наш Сынмин мёртв. Феликса колотит, и ему хочется бежать. Даже если отрежет ступни, — бежать. Хочется заткнуть мироздание, хочется сорвать с потолка треугольные флажки и набить рот Чанбина тканью. На Бан Чана больно смотреть. Больно и страшно. На его плечи накинута спортивная олимпийка, под глазами гноятся катастрофические синяки. Бан Чан так мало спит. Сейчас 5:47 утра. Он хрустит пальцами, стискивает зубы. Рокочет злобно, с рыком: — Как? — Уджин — мстительный уебан, — сквозь сколы на резцах проталкивает Чанбин, тоскливо покачивает бутылкой. — Мы, походу, задели его чувства. Короче, Сынмина задушили. Не знаю чем — хомутом, гирляндой или подушкой, но сделали это прямо в больничной койке. Самое смешное, что они даже не скрывают это. Уджин и его дружки. Уебаны, как я сказал. Хёнджин трясётся. Царапает тощую лямку своей майки, стягивает кислотные кроссовки, забираясь на стул с ногами. Молчит и пялится на роликовые коньки. Мутно, безнадёжно. Он пропитан невротическим дрожанием — оно бьётся в нём, насквозь жжёт веки. Нехорошо. Феликс клонит голову вбок, позволяя Хёнджину переключиться на его волосы, закрученные у висков. Тот отчаянно в них впивается. Однажды от страха Хёнджин свернул шею взбесившейся дворняге, — а Феликс даже сопротивляться не станет. — Есть каша? — спрашивает Чанбин. И это настолько несуразно и абсурдно, что Джисон начинает смеяться. В голос, как-то истерически. Минхо тут же сердится, удерживает его за запястье. Бан Чан сдавливает переносицу, слабо дышит, небрежно скидывает олимпийку с плеч. — Каши нет. Могу сделать хлебобулочных лисят с лососем и петрушкой. — Пойдёт. Бан Чан медленно поднимается, преспокойно уходит за стойку. Гремит сковородой, звенит ножом. Итог: охлаждённый лосось, зелень, жареный горох, три лисьи морды, прозрачная пластиковая тарелка. Есть даже зубочистка с кубом сыра и салфетка. В крошечной закусочной «神메뉴» все молчат. Чанбин — тоже. Феликс считает до трёх и угадывает того, кто первый не выдержит. Кое-кто скороспелый на слова и эмоции. — Серьёзно? — неверяще трещит Хёнджин. — Ты сможешь поесть? Да никому кусок в горло не лезет, а ты тут молча завтракаешь? Чанбин раздувает ноздри, игнорирует. Откусывает нос хлебобулочной лисы и заливает детский завтрак алкоголем. Хёнджин что-то говорит, а Феликс хочет то ли изрезать его кусачками за глупости, то ли вытащить отсюда. Унести, пока Чанбин спокойный. Страх непоколебимый и бесперебойный. Его не остановить. Читай ему молитву, угрожай, дави на жалость, попытайся вывихнуть с корнем, — проебёшь. Это даже не лотерея, тут без шансов. А Хёнджин напуган до злобы. Движется, как сломанный аист, болтает без умолку. — Мы ведь так это не оставим? — Нет, — просто говорит Бан Чан. — Почему вы все молчите? — допытывается Хёнджин, расхаживая по кругу, прикусывая костяшку. — Я поверить не могу. Надо было сбросить Уджина в подвал того мясокомбината, чтобы его там обглодали крысы. Боже. За что Сынмина? Он не сделал ничего плохого. Он умер, а мы тут в молчанку играем. Да почему вы заткнулись все? — Думаем, — с жутью в голосе перебивает Чанбин. Хёнджин удесятеряет скорость щебетания: — Тогда я выговорюсь за вас. Раз уж у меня есть повод выебнуться — я выебнусь. Мы уже должны тащить Уджина на поводке к отвесной скале над рекой, набить его живот камнями и сбросить на корм рыбам. Чанбин не теряет аппетита, но лает: — Дай мне просто поесть. Мешаешь. — Пошёл, — чеканит Хёнджин, — нахуй. — Хватит ругаться при ребёнке, — влезает Бан Чан, искоса поглядывая на Чонина. У того лицо зелёное, с жучьим отсветом. — Заткнулись все. Обычно Хёнджин и Чанбин выдерживают друг друга. Носятся по массмаркету за апельсиновым пивом, соревнуются в ловле кузнечиков, шутливо бьются лбами, бодаясь. Но если они ругаются, то Чонину, их пятнадцатилетней собачонке в зверинце, нужно закрывать уши. Для безопасности. Впрочем, крики Хёнджина доберутся до иного континента. — Вы будто не любили его, — некстати говорит Хёнджин, потому что это полная нелепица. — В тебе, Чанбин, иногда нет даже самой мелочной любви. — Я хотя бы не трахаюсь за деньги. Хёнджин задевает скейтборд и окостеневает. Глаза напоминают костяные пуговицы, скаты рёбер резко выделяются, будто скулы. Скелет вместо человека. — Что ты сказал? Чанбин уже жалеет обо всём, но лает: — Да ладно, будто никто из вас об этом не думал? По ночам тебя обычно не отыскать. Ты нигде не работаешь, но деньги на курево и биомороженое есть. Бан Чан пашет, как проклятый, у Феликса есть мама, Джисон решает задачи малолеткам. Мне тупо интересно, на что живёшь ты. — Прекращай, — перебивает Феликс. Вскочить не успевает. Хёнджин хватает моющий пылесос, облепленный бесцветными наклейками, и махом сносит Чанбина со стула. Хрустит то ли пластиковая тарелка, то ли позвоночник. Кошки с шипением забираются в коробки и корзинки. Чанбин встаёт, бьёт страшно, в полную мощь, Хёнджин хрипит, и кто-то из них выплёвывает: — Не лезьте. Только после этого Феликс чувствует, что сжимает биту. Видит, как Джисон замахивается табуреткой, наверняка желая впопыхах вырубить Чанбина. Не от ненависти — это просто надёжнее. Благоразумие всё же иногда сидит в углах забегаловки, пугливо озираясь. Минхо держит разбитую бутылку. И только Бан Чан устало восседает на ящике из-под чёртовых баклажанов, разглаживая мягкое ухо Монстра. Их вид успокаивает. Такой… семейный. Феликс и Бан Чан переглядываются. Феликс и Бан Чан знают, что всё в порядке. — Это ты перетрахал каждую встречную, однажды тебе заплатят венерическим заболеванием! Ты же у нас такой мужчина, Чанбин! Впрочем, порядок — растяжимая дефиниция. — Я хотя бы сам трахаю, а не раздвигаю колени! У Хёнджина милый голос, особенно когда он кричит, сваливаясь со спины Чанбина и цепляясь зубами за кожанку, которая сухо хрустит в локтях. Рты разбиты. В гипсокартоне вмятина от затылка, в щель на полу закатывается бодрость. 5:55 утра. Чанбин падает рядом с Хёнджином, и их животы синхронно надуваются, сдуваются. У мертвецов обычно так же — из-за червей и газов. — Кажется, мы что-то сломали. — Я заплачу́, — на выдохе говорит Чанбин. — Носы, — удивляется Хёнджин, вязнет пальцами в крови над губой, — мы сломали носы. — Вроде нет, — Чанбин лезет к его переносице, трогает; Хёнджин больше не отбивается. — Целый. А вот у меня похуже. Шатается. Они лежат среди кусочков хлебных лисят и гороха, а по ним бродят кошки — Суни, Дуни, Дори. Нахлебницы. Феликс незаметно бросает им смятую крупицу лосося, чтобы отпугнуть их от бормочущего Хёнджина. — Когда я говорил про любовь, я не имел в виду секс. — Да я уже понял. Зачем ты бесишь меня, когда я голодный? — Ты всегда голодный, — выходит почти весело. — А ты напугал Чонина. Обычно это я бью первым. Чанбин вытягивает руку, и Хёнджин касается его мизинца: мир, дружба, жвачка. После колкостей и драк они срастаются крепче, чем после дружеских рыданий в жилетку. Если бы Чанбин и плакал, то только в бронежилет. Они всего-то неадекватные бродяги. Ну, кроме Чонина. Тот всё ещё зелёный, с жучьим отливом: сидит молчком, прожигает взглядом руки. Пока Хёнджин и Чанбин с грохотом поднимаются, остальные будто трезвеют. Натягивают кофты и олимпийки, копошатся в ящиках, зажигают гирлянду и заваривают для Чонина чай с чабрецом. Ему завтра в школу. Они все из отсыревших лоскутов, набитые льном и рисом. Взрывоопасные, неудержимые. Если жара настанет не вовремя, они спрячут солнце на чердаке, а если, например, в закусочной «神메뉴» будет холодно, они её сожгут. — Как ты узнал о Сынмине? — Моя мама — нейрохирург. Мы почти не общаемся, но она в курсе, кто такой Сынмин, сразу же набрала мне. Тоже прихуела, конечно. Хёнджин, растрёпанный и медленно моргающий, заваливается под ноги Феликса. Зевает. Из-за электрогирлянды цвет его волос напоминает сухие ирисы. — Дело будут расследовать? — В том-то и дело: вряд ли, — Чанбин хмуро вертит в пальцах зубочистку с сыром. — Сейчас говорят, что это самоубийство. Минхо откидывается на стуле и изгибает бровь. Бан Чан сдавленно уточняет: — Самоубийство через удушение? — Вроде того. Мать так сказала, я плохо помню. Есть версия, что он удавился держателем для штор, который стащил из вестибюля, но, хей, Сынмин и ёбаный держатель для штор? Он не так уж сильно ненавидел себя. Да, был закрытым, да, иногда пытался, но в эти недели всё было хорошо. Никаких лезвий. Он бы и снотворное не принимал, если бы не больница, вы же знаете. В общем-то, если бы не они, Сынмин давно бы покончил с собой. Но они есть — и их много. А Сынмина больше нет. Феликс чувствует: они не будут им прощены, если решат что-нибудь сотворить. Но знает: они сотворят. — Боже, дайте выпить, — дребезжит Хёнджин, упирая голову в бедро Феликса. Волосы мягкие, розовые. Волшебные. — Теперь я тоже хочу каши. Феликса будто выкрутило. Его нет. Он не может сосредоточиться, но понимает, что проснётся одной ночью, перепутает дождь с плачем Сынмина, втиснется в покрывало с жёлтыми птицами и тоже безнадёжно зарыдает. Бан Чан укладывает сонливого Монстра на шею. Любопытствует после десяти минут прострации: — А что за дружки Уджина? — Злые, нашего возраста. Со своими связями, раз смогли пройти в палату, но не всесильные, потому что так не бывает. — Я пойду, — вдруг подрывается Чонин, заметно пошатываясь. — Мне… нужно. Простите, мне сложно… не соображаю… — Я провожу, — понимающе кивает Чанбин. Они стаскивают мусор со своих скейтбордов, застёгивают олимпийки до подбородков, кое-как прощаются и встают на доски, уезжая в загустевшую прохладу. — Бедный Чонин, — грустит Феликс. — Клянусь, с ним что-то странное, — Джисон забивает щёки остатками сыра, флегматично жуёт под взглядом Хёнджина. — Йоу, ты же не собираешься и меня бить пылесосом? — Я не думал так делать до этой секунды. — Минхо, — испуганно зовёт Джисон. — Я помогу Хёнджину. Они скупо болтают, лениво перебрасываются мыслями о похоронах и дурацкой причёске Сынмина, маются, одновременно вздыхают. Под ногами стружка от зубочистки, пятна, разлитые мыльные пузыри. Немножко крови. Кислотные кроссовки как попало разбросаны, и в одном из них клубком сворачивается Дуни. Феликс пересаживается к Бан Чану. Аккуратно его тревожит: — Что думаешь? — Я не хочу в тюрьму, — не сдерживается тот, запускает пальцы в брюхо Монстра. — Но если нам всё-таки придётся прикончить Уджина, то я не позволю вам это сделать. Это дело старших. — Можно же припугнуть. — Мы уже припугнули. Итог — Сынмин. Страшнее не скажешь. — Вам пора, — подгоняет Бан Чан. — Я сам уберусь. — Поспи, пожалуйста. — Не смеши меня, Ликс. Никто сегодня не заснёт. Бан Чан треплет Феликса по голове и остаётся неподвижным, пока остальные собираются. Он до сих пор напоминает короля. Таким и должен быть отец? Растерянный, но невозмутимый для других. Феликс оставляет ему Монстра. Даже и не думает забирать: кто-то ведь должен развлекать короля. — Чао, Чан. — Бывайте. — Сходим как-нибудь в боулинг, как и планировали? — вспоминает Хёнджин, одной рукой обнимающий Феликса. — Будет здорово, — по Бан Чану видно, что он не хочет их выпроваживать — и хочет этого больше всего на свете. Ему нужно побыть одному. — Созвонимся. В дешёвой закусочной «神메뉴» пахнет вином, куревом и пивом. Раковина заполнена окурками и погнутыми ложками, за холодильником валяются трупы мошек. Если подружиться с дешевизной, то тут автоматически станет уютно. Джисон пихает в рот остатки лапши. Минхо доламывает кнопки телефона, что-то усердно печатая. Хёнджин быстро зачёркивает цифру «30» на календаре, ёжится. Тридцатого октября 2010 года йогурт Сынмина остался недоеденным, а книга — недочитанной. И Феликс напоследок обращается то ли к Бан Чану, то ли к Сынмину: — Спи спокойно.* * *
В комнате Феликса пахнет брусникой и маем. Тут работает тепловентилятор (подарок на день рождения вместо пластилина или гитары) и всегда есть стакан ягодного сока. Диск «Эй, Арнольд!» горячий, скоро, наверное, полетит. Джойстики тоже нагреты. Хёнджин лежит на животе почти впритык к телевизору, давит на кнопки, хрустит печеньем-рыбой и болтает ногами. — Я не проиграю, — надувается он. — Проиграешь, — не соглашается Феликс, — ты в моей комнате. — Но я принёс пуноппан. — Ты нашёл это печенье на моей кухне. — Вредина. Оба улыбаются. Оба разбиты в стеклянную труху. Феликс родился где-то между терактом в Бомбее в 1993 и расстрелом Белого Дома, а Хёнджин — между цветением вишни и выпуском песни «Creep» от Radiohead. Несчастливые, одурманенные и скорбные. Но Хёнджину всё равно не повезло больше. Он доедает печенье и спрашивает: — Ты тоже думал, как Чанбин? — Нет. — Знаю, — в розовых волосах путаются крошки, — я тебе верю. Не знаю, зачем спросил. Не знаю, почему верю. Ты кажешься ребёнком, честно, но только ты начинаешь говорить… И дело не в голосе. Хёнджин переворачивается на спину, и Феликс неосознанно запоминает, как стучит его сердце. На память. Они всего-то мальчики с самыми чистыми глазами и жестокостью. Нехорошие, но всё ещё дети. Феликс скрещивает ноги и греет щёку об джойстик. Говорит: — Я чувствую себя виноватым перед Сынмином. — Та же тема. — Просто подумай: держатель для штор. Это, наверное, больно, — Феликсу самому себе хочется затолкать в рот треугольные флажки из забегаловки Бан Чана, но он продолжает. — Сынмин научил меня не бояться зажигалки с колёсиком и вызывать тошноту. — А мне показал, как прыгать с гаража, чтобы ничего не сломать. — И научил отличать дактиль от амфибрахия, — с восхищением, с любовью вспоминает Феликс. — Да-а. Только так я и сдал тот тест по литературе. Тошнит. Феликс превосходно видит картину: Сынмин тихо поёт в палате одну из их песен, сочинённых под градус на посиневшей коленке, потом отчаянно хрипит, дёргается, — и тишина. — Давай отдохнём, — просто предлагает Феликс. Они устраивают чаепитие до трёх ночи, рисуют зверят в тетради на пружине, пересматривают первые серии диска «Эй, Арнольд!», курят, свесившись из окна, читают газетку с расписанием криминальных телепередач, болтают. Напоминают людей. Сейчас это легко. Потом, когда они в очередной раз будут жечь чьё-то ухо, запугивать или избивать по почкам, им придётся насильно втискивать себя в людские костюмы. Украшения, блёстки под глазами, кислотные кроссовки — прикрытие. Чтобы звериная натура так явно не выбивалась. — Дай руку. Просто дай, — просит Хёнджин. — Полай. Хёнджин эмоционально вздыхает, закидывает ноги на стену (носки разные — это и чу́дно, и чудно́), смотрит на люстру. На его веках лёгкие тени, а зрачки скоротечно сужаются, можно даже услышать. Но взгляд на Феликса напоминает взрыв чёрной дыры. Рука сама оказывается в руке Хёнджина. — Ты холодный. На запястье есть шрам от незатейливого баловства. Побелевший, старый, потому что детский. Маленький абсурд. У Хёнджина от улыбки дрожат губы, будто бы в них трепыхается косяк рыб. Его фишка — нежность не в то время. Его шарм — сексуальность. Он тоже холодный, потому что пролежал на окне минут тридцать, свесив голову вниз и весело чиркая спичками. Промёрз весь до нитки. Но Феликс говорит: — А ты горячий. В майке на тонких лямках, с волосами, раскинутыми по плечам сухими ирисами, покрытый лихорадочным блеском. Впрочем, можно сказать проще: горячий. Таких не приковывают к больничной койке. Таких аккуратно пришивают к себе. Феликс склоняется, изламываясь в хребте, чувствует невероятное спокойствие транквилизаторов, вколотых в сердце, и осторожно целует Хёнджина. — Твоя мама может зайти? — Нет, она меня не любит. Хёнджин обхватывает его за грудь, льнёт и жмётся, стараясь зацепиться за всё сразу. Он целуется, как тринадцатилетний. Больно дышит в рот. Заваливает Феликса набок, переворачивает на спину, задевая локтем книгу «Маленький принц». Феликс смог бы посмотреть на него снизу вверх, если бы сумел оторваться. Но таких, как Хёнджин, аккуратно пришивают к себе. Он не смеет отлипнуть. Из воздуха сочатся брусника и май. Феликс будто обнимается с весной, покрытой острыми, зазубренными снежинками. Он никогда не видел Хёнджина таким игрушечным и жертвенным. Также он никогда не думал о смерти всерьёз, но теперь у Феликса раз за разом получается вытаскивать неизведанные карты — любовь, агнцы, похороны, стеклянная труха под рёбрами. — Ты кусаешься, — замечает Хёнджин. Ещё бы он не кусался. Феликс рос где-то между террористическими актами Аль-Каиды в 2001 и смертью Карлиса Озолса, а Хёнджин — между выходом фильма «Плохой парень» и папиным пьянством. Грудь ломается. Скулит, повизгивая костями, рушится под руками Хёнджина. Футболка липнет к спине. Феликс путается в проводах от джойстика, брусничных искрах и тяжести браслетов на застёжках. Прижимает Хёнджина к себе, не решаясь вжикнуть ширинкой, чтобы залезть в его штаны. Оба сокрушаются, по-бесовски целуясь. В глазах пляшут жертвенные ягнята и электричество. Им аж больно. И если они решат покорить мир с такой же самоотверженностью, они его убьют. — Феликс, — фыркает Хёнджин в его рот. Это он. Обнищавший когда-то, но разбогатевший от синяков и красных слюней из-за пробитых дёсен. Феликс до Хёнджина умер, да здравствует Феликс. — Давай днём заберём ролики, прихватим яблоки и поедем кататься по дорогам и лезть под машины. — Давай. В тихой комнате пахнет брусникой и маем. Тут перегорает тепловентилятор (подарок на день рождения вместо пазлов или аджэна) и пустеют кружки со сколотыми краями. Диск «Эй, Арнольд!» холодный, джойстики — тоже. Хёнджин лежит впритык к шее Феликса, а на его щеке краснеет рисунок зубов. Сухие ирисы (взамен волос) ледяные, спутанные. Хван Хёнджин на самом деле — это четырёхкрылый психопомп, который говорит: — И я тебя люблю. Хотя до этого они молча прижимались друг к другу до рассвета. Феликс повзрослел где-то между дружбой с Бан Чаном в 2004 и находкой полюбившихся кассет, а Хёнджин — между побегами из дома и убийствами детей в Беслане. Они как ошмётки изорванных, редких существ. — Спасибо, что не думал, как Чанбин. Я его не виню. Он грубый и прямолинейный, особенно когда выпьет, а я хорошо знаю, как могут вести себя пьяные. Они как заряженные лакмусовые бумажки. — Но я даже ни с кем не целовался до этого дня. До тебя, Феликс. Они как заснеженная мята и впервые поцелованный снежноягодник.