от расстройства психики три шага до нирваны уннв — без даты
четвёртая
на три четверти из мести, нож и 밀키스
Восемь лет назад дети — искусанные, взмокшие, злые дети, — похоронили дворняжку. Почему-то их пугает это больше, чем то, что они творили потом. Точка отсчёта. Пульс. День, когда пробудилась смерть, но умерли не они. — Я думал, ты разозлишься. — Правда? — с прохладцей цокает Минхо. Феликсу хочется его обнять. Взъерошить русые завитушки волос на затылке, полежать на его плече, повыдёргивать из пиджака кошачью шерсть. Что угодно, серьёзно. Но Минхо напряжён, а это опасно. У Феликса всё-таки есть сердце — неохота, чтоб его вырвали. Оно уже занято: откармливается эмоциями перед тем, как быть нашинкованным и запечённым к завтраку для Хёнджина. — Мне нужен нож. — Без проблем. Феликс стягивает рубашку, оставаясь в простецкой майке, накидывает кислотно-жёлтую олимпийку, застёгивает её до подбородка. Холодно. Рубашка летит в рюкзак Минхо — Феликсу такая не нужна, ему необходима только смирительная. Чанбин, Бан Чан, Хёнджин и Чонин ушли в дешёвую закусочную; отсыпаться и ждать. Такая уж у них планида. Дом снесут, хозяев давно не будет, а плохо дрессированные псы продолжат стеречь. Уже за это Феликс их любит — о, как же он в них втрескан. На улице мрачно. Ветер, чёрные облака на жёлтом небе, вывернутые души. Все гуляют и горят. Феликс оставляет Минхо около стола для пикника, на который наброшена клеёнка в решётку, лохматит волосы и шагает в маркет. Ходит мимо корзин с мячиками, скидочных табличек, техники, бытовой химии. Когда он возвращается, то замечает деталь: Минхо не шелохнулся. — У тебя были деньги? — Нет, — сияет Феликс. В карманах — пачки детских пластырей и жвачка, в резинке трусов — упаковка с ножом, в руках зажата жестяная банка. Минхо вдруг включает щадящий режим, немножко улыбается. Славно. Дынный 밀키스 с привкусом одеколона разъедает ротовую полость Феликса. В носу сверлят пузыри. Напиток прямиком из феликсового детства, аж глаза слезятся. — Хочешь глотнуть? — Нет, — тускнеет Минхо. Рассматривает газировку и бросает на клеёнку окурок, замечая: — Догадываюсь, зачем тебе банка. Учитывая твою любовь к зубам. — Будет подарком для Джисона. Они идут неторопливо. Минхо прожигает картонную коробочку, вынимая нож, пока Феликс допивает дынный 밀키스 и наполняет банку щебёнкой. То-то же. — А как зовут конченого брата Джисона? — Не знаю. Впрочем, плевать. Запоминать имена ублюдков — значит жрать мусор. Феликс имя мамы-то забыть пытается. Родителей Хёнджина никто в глаза не видел, у Бан Чана только отец на кресле-каталке, у Чонина сумасшедшая мать. У Минхо и Чанбина получше, если незаинтересованную безалаберность по отношению к сыновьям можно считать чем-то более-менее нормальным. Они поэтому и сдружились все. Отбросы, которые пытаются отплёвываться мусором, пока не захлебнулись. — А если они уже уехали? — Догоним. — Побежим? — предлагает Феликс. Минхо срывается первым. Нож блестит из глубин рукава, ботинки оставляют следы на оранжевой глине, в траве копошатся муравьи. Щебёнка в банке волшебно звенит. Дом семьи Хан напоминает заспиртованный орган в склянке — от него несёт гнильцой и ужастиками. Машина рычит на лужайке. За рулём пусто. Минхо отбрасывает рюкзак, цепляет Феликса за локоть, тянет на себя, раскручивая в пальцах нож. У него больнючая хватка и сердцевидное лицо. В зрачках визжат неуравновешенные животные. Пируйте, паразиты. Минхо спускает колёса машины, — аккуратно, чтобы они не лопнули и не разорвали рот. Феликс завязывает волосы цветастой резинкой с бусинами и просачивается в дом, как в желудочек забальзамированного сердца; настолько здесь тесно от хлама и спирта. Коробки, апельсиновая кожура, этикетка от заплесневелой бутылки соджу. Уныло. От Джисона здесь только пиджак, закинутый в угол. — Где… — ёкает Феликс. А Минхо уже тащит конченого брата Джисона из кухни. Ну и вопли: вспененная кровь капает с языка. С раздвоенного языка. Феликс не сразу соображает, что разрезал его не Минхо, а сам Джисон, взволнованно надевающий чёрно-белую мастерку. Подгадал же момент. Под кольцами, что украшают пальцы, собираются вязкие красные речки. И себя полоснул. Случайно. — Достаточно взросло? — интересуется Минхо, втыкая нож в чужое дёргающееся сухожилие на ноге. Феликс на секунду видит их со стороны: троих подростков с псами на дне глазниц. Подвисает, но быстро отгружается, пинает коробки и бутылки, расчищая место. На ковёр тут же валится скрюченное тело. Ворс почему-то весь в иголках, а, похуй, так даже веселее. — Ты ведь не против? — спохватывается Феликс, осторожно прикасаясь к заплывшему веку Джисона. — Да я разбомбил половину дома, пока ждал вас. Минхо ковыряет ножом в сухожилии, наваливается на спину. В ребре его ладони торчит иголка с мокрым от крови ушком. Он вытаскивает её клыками, — а у Феликса подкашиваются колени от предвкушения при виде рубиновых зубов. Минхо выплёвывает иглу в липкую лужицу. Преспокойно болтает: — Решил припугнуть нас полицией? Скрепляет кисти вздрагивающих рук, вяжет на них петлю из ремня. — Любопытно. Дёргает на проверку. Крепко. — И как додумался до такой тупости? Запах дынной газировки 밀키스 мешается со спиртом и щебёнкой. Если кинуть спичку, то никто не выживет от взрыва, даже планета. Феликс садится на корточки, клонит голову вбок. Слушает мычание. Интересуется: — Разговаривать разучился? Тело лежит на животе, подбородок упирается в пол. Его человеком-то назвать сложно. Если Бан Чан с детьми напоминают собак, то это, пожалуй, обыкновенное чучело овчарки. У него подгнившие листья кукурузы вместо мозга и глаза-крестики. Отпугивает воробьёв, да и только. Надо очень постараться, чтобы проиграть такому. К разрезанному языку срочно нужна добавка. — Моя очередь, — банка с щебнем прожигает руку Феликса до костей. — Валяй. По чертам лица пробегаются оголодавшие звери. Насыщайтесь, паразиты. — Смотри на меня, — просит Феликс, впихивая банку в рот конченого брата Джисона. На запястье гремит застёжка браслета. — Смотри же. Феликс ловит взгляд: химически-ядовитый, мутный, как доместос, таким только туалеты очищать. Что ж, они такие же конченые. Потому что никто не отворачивается, когда Феликс встаёт на сбитые пятки, заносит ногу над головой и жёстко, изо всех сил опускает её на затылок. У чучела какая-то ягодная башка, тёплая и мягкая, как из тряпок. Банку тут же сжимает. Зубы откалываются с щёлкающим звуком: такое бурлящее цс-с. Жестяной бок сдавливает оголившиеся нервы, обломки зубов плавают в кровавой слюне. Демоническая боль. Феликс, по-лисьи щурясь, наклоняется. Не морщится, хотя на тощие щёки всё брызжет и брызжет, — приходится чуточку отшагнуть назад, чтобы кровь не попала в рот. Чучело овчарки корчится. Режиссёры этой трагикомедии неотрывно смотрят. — Никогда не видел его таким, — удивляется Джисон. Минхо дёргает бровью. Впрочем, соглашается. Когда он жёг конченого брата Джисона прикуривателем, крови было меньше. Краем ботинка он выталкивает банку из слюнявого рта, сжимает губы, устало чешет шрам над глазом. Говорит, криво вытаскивая нож из сухожилия: — Моя очередь угрожать. Взмах вырванного лезвия режет слух, будто кто-то проносит бензопилу у раковины уха. — Если ты решишь что-нибудь выкинуть, я тут же позвоню не в полицию, а твоему отцу. Я много чего знаю. Например, ты с детства дрочишь на своего младшего брата, снимаешь его на камеру и хочешь выломать ему руки за отказы, поэтому он постоянно сбегает из дома. Поверь, я могу быть убедительным. Мы все можем. В некоторых вещах даже притворяться не надо. Понял? — Мг-х. Не голос, а шуршание фигуры животного, что отпугивает воробьёв. — И я так думаю. — Пойдёмте уже отсюда, — чувствуется, что Джисону не терпится свалить. Давно пора было бежать. — Есть хочу. — Мы с Хёнджином хотим приготовить сладости и говядину в закусочной Бан Чана. — Тогда мы не пойдём, а побежим. — Ты вообще когда-нибудь не бываешь голодным? Когда они идут на выход по пятнам и иголкам, полутруп кое-как встаёт, хромает за ними в бреду и боли. Это жутковато. Это классно. Минхо медленно, с ленцой подхватывает рюкзак, Джисон лупит по окошку тачки, а Феликс вскидывает руки вверх и несётся под жёлтым небом с чёрными тучами. За ним мгновенно срываются следом. Их, громких невидимок, не догонят. Ведь их не должно существовать. Ведь что-то никогда не повзрослеет, чтобы быть. Ведь сколько же нехороших дел они уже наворотили: Сынмин с держателем для штор, Уджин с сожжённым ухом, конченый брат Джисона с обрезками зубов, труп дворняги за гаражами, десятки спущенных колёс, сотни стащенных вещей, тысячи уже слезших синяков. По локоть в крови, а, похуй, так даже веселее. — …мог бы и не уезжать, сразу бы разобрались. — …йоу, и не смогли бы сделать ничего прикольного без посторонних глаз! — …ты подкидыш, Джисон. — …а ты выкидыш, Минхо! Восемь лет назад дети — крошечные, зелёные, ещё чьи-то, — похоронили дворняжку. С чего-то надо было начинать. Теперь Ли Феликс любит обниматься, лоскутные игрушки, передразнивать, браслеты на застёжках, играючи заплетать волосы, но не прочь затолкать банку в чей-то рот и разбить зубы. — …я выдохся, — ноет Джисон. — …но ещё не сдох — а это главное. Минхо двигается как мраморная статуэтка, а Джисон похож на веточку. Феликс на бегу даёт ему пластыри, чтобы залепить полосы на ладони. Они пробегают мимо постера LG, труб, испуганных птиц, стадиона с цветными трибунами, следов на глине, ржавеющего холодильника под мостом. Мимо людей и обещаний. Кричат и воспламеняются, пока их субличности разворачиваются во всей прелести. Феликс по-паучьи сгребает Минхо и Джисона в руки, прыгает на них, трётся об пульсирующие шеи, пока из глазниц высекаются искры. Хочется поплакать и съесть эскимо. Издалека кажется, что в дешёвой закусочной «神메뉴» звучит скрипка. Феликс прислушивается: это смех Хёнджина и шахматный шорох. Конечно, это Хёнджин. То ли скрипка похожа на человеческий голос, то ли Хван Хёнджин сделан из дерева. Язык — смычок. Поэтому поцелуи заострённые. — Шах и мат, — победоносно щёлкает Бан Чан. — Бан и Чан, — кривится Хёнджин, сваливая фигурки с доски. Феликс подходит сзади, кладёт подбородок на макушку Хёнджина, запутываясь в сухих ирисах и заколках. В корнях пробивается шёлково-русый. Пахнет приятно — разнотравьем и праздничными гостинцами. Надо накупить для него розовой краски и бальзамов. — Ликс? — тянет Бан Чан; между ладоней пестрит пешка. — Порядок, — кивает он, слышит обессиленный вздох Чонина, — мы спустили колёса, так что он даже при большом желании не доковыляет. Не знает, где мы. А Джисон хочет есть. — Ещё бы. Джисон что-то усердно рассказывает Чанбину, показывая на зубы. Оба смотрят на скейтборд, где ютится башенка из сигаретных пачек, бичпакетов и дынных газировок 밀키스. Оба думают о сценке с банкой. Оба в щенячьем восторге. На губах вырубаются ухмылки. Зубрите наизусть, паразиты. — Такими темпами мы скоро все будем отсиживаться в закусочной, — замечает Чанбин, выгребая из раковины мокрые тарелки. — Дай полотенце. — Полай, — улыбается Феликс. Чанбин отбирает тряпку, хлестает по феликсовой щеке и принимается невозмутимо тереть тарелки, палочки и вилки. Хёнджин носится по кухне за Джисоном. Толкается, атакует мыльными пузырями. Минхо из-за них просыпает сахар, и они бегают уже втроём. Плита горячая, в кастрюле что-то кипит. Огонь поскрипывает. Чонин лежит на своём предплечье, складывает зёрна в незатейливые фигуры, блуждает глазами по стенам закусочной и тихонько говорит: — Молоко бежит. Феликс, застывший с лопаткой, моргает. Раз, два, три, — и на кухне будто хлопает петарда. — Спасайте его, — кричит Джисон. — О, Кришна, лучше спасайтесь сами! — Сами, — сердито ворчит Бан Чан, хотя в глазах только снисхождение, — вы только будете счищать пятна с конфорок и плитки. Быстренько взяли себя в руки. — Почему никто не снял крышку?! Чонин мило щурится, напевает что-то. Электросчётчик под круглыми часами потрескивает: немало накапало. Пар от молока надувает треугольные флажки над головами, ерошит жёсткую, сожжённую ткань. Через час Бан Чан признаётся, что в ужасе от их готовки. Феликс сидит на ящике из-под баклажанов и пьёт макколли, закусывая эскимо. Его желудок нежнее любви, но мороженое и алкоголь — святое, ну. По маленькому телевизору, который добродушно притащил Минхо, показывают «Покахонтас». На верхушке телика соорудили вторую башенку из рюмок и зубочисток. Джисон косится то в экран, то на Феликса, щипая пластырь на разрезе. — Что? — Я тут голодаю, — сопит Джисон, — а ты так аппетитно ешь эскимо, что я тоже хочу. — В морозилке есть ещё. Чанбин на всех купил. — Я хочу твоё. Феликс почти поддаётся, но Минхо успевает раньше: срывает Джисона с ящика из-под помидоров и тащит за шкирку к плите. Хёнджин носится рядом в тапочках на резиновой подошве. Его не подпускают близко к огню: однажды он спалил рулонную штору с помощью зажигалки и дезодоранта-спрея. — Лисёнок, — тихо зовёт Феликс. Чонин, рассеянно смотрящий мультик, жмурится, трясёт головой. Чешет глаза. — А? — Может, тебе тоже пожить в закусочной? — Нет, — несмело, с сожалением. — Будет хуже. — Ты же знаешь, что мы можем помочь. Феликс переползает поближе, осторожно обнимает. У Чонина чувствительная кожа. Он натягивает рукава лиловой кофты, чтобы те закрывали такие же сиреневые костяшки, и прижимается в ответ. — Когда мне будет шестнадцать, я тоже убегу из дома, как Джисон. — Ладно, — соглашается Феликс. Держит его в объятиях, втыкает в титры на экране, убирает эскимо. Сладость, не до конца съеденная, тает на обёртке. — Может, хотя бы температуру померим? — Всё хорошо, Феликс, — бубнит Чонин в его плечо. — Ладно, ладно, сейчас начнётся «Том и Джерри», давай смотреть. — Всё хорошо, — глухо повторяет он. Феликс ерошит чужие волосы и вздыхает: Чонин безобразно врёт. В его доме живёт Уннё — женщина-медведь, которая на ужин нажирается таблетками. Она такая огромная, а Чонин такой костлявый, поэтому кто-нибудь из друзей приносит ему в школу хлебобулочных зверей Бан Чана, суп в контейнере или хотя бы шоколадку. Чанбин подарил ему скейтборд. Для ночных поездок и будущего побега. Чанбин, в общем-то, многое сделал для них всех, но за костлявым Чонином в этом огромном мирском кошмаре нужно следить внимательнее, так, чтобы он не догадался. — Я очень скучаю по Сынмину. Феликс обнимает его крепче. Предлагает: — Может, маленько поплачешь? Чонин наконец-то соглашается и послушно ревёт, пока в зрачках скачут мультяшные Том и Джерри. Но вскоре давится соплями, хрипит от смеха вместе с Феликсом, когда слышит с кухни закусочной: — …полезай во фритюрницу, Хёнджин. — От голоса Минхо мурашки аж из глаз лезут. — Клянусь, я превращу тебя в рамён. Феликсу нравится сидеть с Чонином в обнимку; ему так спокойно. Бан Чан, забрызганный соусом и мукой, находит их в полудрёме, делает телевизор потише, вздыхает: — Пол грязный и холодный, а вы сидите на нём. Впрочем, это не мешает ему сесть рядом, скрестить ноги. И просто смотреть на них. Обнимающихся и клюющих носами. По ступне Бан Чана бегает щенок, прикусывает носки, вяло играется. Его тоже клонит в сон. — …возьми себя в руки, — Минхо всё ещё ругается на Хёнджина. — Взял? А теперь выкинь нахуй. Как же он не хочет испортить ужин для Джисона. Феликс просыпается от убойного запаха горелого хлеба. Чонин в отключке; кто-то набросил на него чёрно-белую мастерку Джисона. С кухни закусочной доносится приглушённый, подъёбывающий смех. Выманивает. Феликс сооружает подушку из рубашек и пиджаков, подкладывает её под голову Чонина и бредёт к смеху, на ходу расчёсывая волосы пластиковой вилкой. Прохладно. Кажется, что он шагает по холодным мокрицам, но это просто шахматные фигуры. — Не похож, — шепчет Джисон. — Похож, похож, — уверяет Хёнджин, втыкая во что-то зубочистку. Они склоняются над куском обугленного хлеба и шуршат голосами, как церковные мышки. Феликс, заспанный, никакущий, но счастливый, без раздумий к ним присоединяется. Минхо и Бан Чан безмолвно жарят говяжье мясо, привалившись плечами. В спячке. — Вырезай глаза, Ликс. — Кому? — Не кому, — бормочет Хёнджин, сосредоточенно нанизывающий сырные треугольники на зубочистку, — а какие. Злющие. Режет Феликс охотно. Умеет. Они звенят ножами, укалывают друг друга шутками и пачкают одежду, пока Феликс не замечает взгляд Чанбина. Чанбин вообще та ещё тайна. Неожиданно появляется, быстро исчезает, рычит бульдозером и по-серьёзке слушает Tokio Hotel. Если он злится, Чонин убегает самым первым, а Хёнджин лезет драться. Он умеет спать с открытыми глазами и никогда, вообще никогда не блюёт. Не раз хвастался своими талантами. А ещё ему подходят кожаные куртки и любая песня Arctic Monkeys. — О, — очухивается Джисон, — йоу, тебя долго не было, всю пачку выкурил? Хёнджин не дожидается ответа, быстренько ставит перед Чанбином тарелку сэндвича. Скалится: — Это ты. Феликс немножко холодеет. Потому что в тарелке гноится самая безобразная, жутковатая и стрёмная свинья-мутант (глаза от Феликса, уши от Хёнджина, горелая рожа от Джисона). Мог бы догадаться. Чанбин косится на хлебную версию себя и вдруг ухмыляется: — Я бы обиделся, — кромсает сырное ухо, — но на мёртвых не обижаются. Феликс по щелчку срывается в сторону, Джисона не видно из-под стойки, поэтому Хёнджин огребает сразу за троих. Чанбин его щекочет. Худшая казнь. — Хватит, — вопит Хёнджин, заваленный на столик с шахматами, — меня вырвет лёгкими, хватит! Мы для тебя приготовили кашу! Чанбин заинтересованно хмурится. — Кашу? Потому что он любит крупу, по-серьёзке слушает Tokio Hotel и неплохо ладит с детьми. — Кашу, да, из тыквы. — Прощён. Проваливай. Феликс отлипает от стены, хватает Хёнджина, что демонстративно умирает от разрыва сердца, и нежно смеётся. Лицо жжёт запахом разнотравья и праздничных гостинцев. Негорько, приятно. Бан Чан, жующий горячее печенье, выплёвывает крошки — едва ли не с кишками, — и давится от неверия: — Только не говорите, что вы постоянно всыпали соль вместо сахара. — Мы постоянно всыпали соль вместо сахара, — сбито, виновато признаётся Хёнджин, скрываясь в руках Феликса. — Я понял это, когда мы поставили печенье в духовку. Ужас Бан Чана от их готовки утраивается. Благодаря опыту Бан Чана, стараниям Минхо и деньгам Чанбина стол всё-таки удаётся накрыть. Мусорка забита под завязку. По телевизору крутят ночные криминальные передачи, а на его верхушке, среди рюмок и монет, засыпает щенок. Там тепло. Остатки макколли въедаются в дёсны. Чуток поддатый Феликс обвивает руку Хёнджина, чувствуя, как на языке распускается шелковистый мох. Спрашивает: — Как бы вы хотели умереть? — Ну, — пьяно растягивает Джисон, — я бы сломал шею. Минхо, сердито нависающий над ним, цокает: — Это очень больно. — Ага, а ты обычно советуешь застрелиться. Чанбин поднимает руку, нашинкованную кольцами, и согласно кивает: — Да. Я бы застрелился. Не в челюсть, не в грудь, а прямо в мозг. По сути, человек — это мозг. Если тело разбито, а он работает, то человек всё равно жив. От клинической смерти до биологической отделяет лишь эта неизученная, но самая важная штуковина. — А я не хочу умирать, — бубнит Чонин. — Эй! Так нечестно! — А ты, Ликс? Феликсу с трудом удаётся вспомнить, как произносятся буквы, потому что Хёнджин увлечённо гладит его шрам на запястье. Белый, старый, — детский. — Я думал насчёт смертельной инъекции. — Сильно, — восхищается Джисон, — и стильно. Умирать, наверное, страшно. Здесь, в дешёвой закусочной «神메뉴», где голоса звучат музыкальными инструментами и пахнет разнотравьем, смерть кажется ещё более ужасной вещью. Можно умереть за секунду. Потерять Бан Чана, заменившего отца всему мирозданию. Распрощаться с гиперактивным Джисоном и перфекционистом Минхо. Не успеть раскрыть все тайны Чанбина и Чонина. Забыть Хёнджина. Можно забыть, блять, Хёнджина. Феликс крепко стискивает его в руках, скрываясь от погони восьмилетней выдержки. Он прекрасно помнит лай. Помнит голодную, но давно мёртвую дворнягу. Она будто сидит реалистичным покойником прямо в углу, истекает кровью и слюной, пока из ушей вываливается мозг. Живая, какая же живая. Протяни руку — укусит. Хёнджин прячет феликсовые ладони под своей кофтой и улыбается. Психопомп с четырьмя невидимыми крыльями, бесспорно. Феликс утыкается лицом в его плечо (однажды страшно вывернутое) и вслушивается в болтовню. — …а прикиньте, если в школе висели бы иконы. Было бы стыдно скатывать. Восемь лет назад простецкие дети похоронили дворняжку. А дворняжка, на которую были нанизаны вены, мясо и кости, оказалась ещё и милосердием.