маленькая смерть собаки. маленькая смерть птицы. нормальные размеры человеческой смерти. и. бродский
пятая
портативный магнитофон «sony»
У Феликса человеческое лицо и пёсьи зубы. Рисунки от его укусов разбросаны по всяческим телам: мамина ключица, сухожилие Минхо, лоб Бан Чана, собачье ушко. А у Хёнджина — язык. Маленько прикусил, нестрашно. Феликс всё детство обгладывал обратные стороны щёк и захлёбывался красневшими слюнями, поэтому папа заталкивал в его рот игрушечную рыбу-ежа, пачки сигарет или монеты. Бесился: «Ты, блять, пачкаешь одежду». Отучал. Хорошо, что сдох. Феликс никогда не забудет, как папа прятал его молочные зубы в коробке из-под электрорисоварки, хотя был в курсе о помешательстве ребёнка на зубной фее. Феликс однажды нарочно вырвал себе клык. Привязал его к нитке, нитку — к двери, хлопнул. Столько напрасных криков. И папа тоже кричал, когда забирал зуб из красных ладошек, выбрасывал его в коробку и делил на ноль весь подвиг Феликса. Это давно было. И глупо. Сейчас вся детская боль может уместиться в сколотом резце. — Ликс, — поёт Хёнджин, щёлкая заколкой, — ты жив? Если видишь белый свет в конце туннеля — не иди на него. Феликс быстро моргает, прижимается затылком к изголовью кровати. Улыбается: — Прости, я задумался. — Делай на всю громкость и расслабься. Феликс забирается на подушку и надевает большие наушники. Хёнджин бродит по бруснично-майской комнате, убирает кружки, скручивает ковёр, бросая его у стены. Напевает что-то. У него на веках блёстки, а на майке — кудрявые альпаки. Он наклоняется, завязывает шнурки на роликах и тоже вооружается громадными наушниками. — Насчёт три включаем музыку, — болтает Хёнджин, на пробу проезжаясь по половицам. — Сначала М83, потом Blue October, затем что-нибудь плаксивое, 静けさテレビ, например. В комнате оранжевый свет, поэтому голова Хёнджина напоминает факел с розовым огнём. — Раз, — Хёнджин распускает волосы. — Два, — Феликс прислоняет колени к подбородку. — Три. — Хором. Они синхронно выкручивают звук на максимум и сталкиваются взглядами. Хёнджин распахивает руки вместе с грудной клеткой, катаясь по комнате Феликса, будто танцуя. Мир невыносимый. Настолько разносторонний и бешеный, что дышать сложно. И Хёнджин, который однажды чуть не умер, который катается по скрипучим половицам, который просто хочет, чтобы его хоть как-нибудь любили, добавляет в мир ломоть сумасшествия. Из-за него щёки горят. Он как принц со швом в середине груди, — вскрытый, но почему-то ещё живой. Феликс сидит на оледеневшей кровати, обхватив себя руками, прижав коленки к челюсти; хлопковая футболка льнёт к прохладной коже. Сидит и смотрит. На зарю, что скачет по лицу и плечам Хёнджина. На кислотные кроссовки, валяющиеся рядом со скрученным ковром. На ролики с блестящей шнуровкой, на кисти рук, на твёрдые духи (поэтому Хёнджин пахнет праздничными гостинцами). Не может наглядеться. Мир скоротечный. Хёнджин — тоже. Он крутится и оказывается около изножья, поёт, сияет, склоняясь над постелью. Феликс развоплощается на кровати, скребёт провод больших наушников и слушает М83 на всю громкость, пока Хёнджин храбро и безумно его целует. Он такой лёгкий. Изящный, как статуэтка. Феликс целует его в ответ, цепляясь за распущенные волосы и локти, заваливает на себя, обнимает. Хёнджин только смеётся. Ослепнуть можно. Они не стаскивают наушники — так и грызутся под альтернативную музыку, а Феликс всё лезет к тонким плечам, к худым запястьям. Вспоминает, как много лет назад Хёнджина за них подвесили на проржавевшей балке. Как разбили молотком для отбивания мяса. Как запросто вывернули. — Ты снова о чём-то думаешь, — цокает Хёнджин; Феликс читает недовольство по губам. Горло болит. Хёнджин целует в кадык, мягко улыбается. Даёт погладить себя по шрамам. Он светится чем-то розовым: если разрезать живот, то из раны посыпятся драгоценные морганиты. Поцелуй в рёбра вышибает мозг. — Джинни, — вырывается у Феликса. Эмоциональный спектр похож на яркое самосожжение. У Хёнджина молниеносно сбивается дыхание. Надо же, услышал. Он садится на бёдра Феликса, напоминая весь невыносимый мир, зимние сказки, конфетти и фейерверки. Из-за него хочется жить. Из-за него можно бесконечно рыдать. А Феликс — это укол в глаз. Он приподнимается на локтях и прижимается к глазному яблоку, чувствуя на губах дрожь ресниц. — Ликси, — вырывается у Хёнджина. У Феликса раскалывается трахея. По его лицу шагает заря, похожая на пищевой краситель, и Хёнджин ловит её поцелуями. Дышит в щёку, кое-как отрывается. Виснет взглядом на ширинке. В их наушниках тихонько шумит 静けさテレビ, а в поджелудочной колышатся краеугольные звёзды. Лёгкие словно поражены болезнью — дышать выходит плохо. Хёнджин сжимает ладонь на члене Феликса, но пока через джинсы. Плечом сдирает с головы наушники и задыхается. Сокрушённо шепчет: — Давай ты. — Я? — по-идиотски переспрашивает Феликс, разглядывая вздымающиеся бока. — Не ты ли хотел меня раздеть? Хёнджин что-то бормочет, жмётся к рёбрам, теплеет. Он путается в проводах и шнурках, отчаянно скидывает вещи, цепляясь за краешек футболки Феликса. Останавливается. Нечеловечески кривится: — Я сейчас всё испорчу. Феликс смеётся, утыкается лбом в подреберье Хёнджина, заваливая того на спину. В локоть впиваются фантики. Джинсы, испорченные ножиком и нашивками, натягиваются. Феликс берёт лицо Хёнджина в руки, трёт ему глазницу, ещё раз целует глазное яблоко под молчаливый вой. Смотрит в глаза. В испуганные, чуть скисшие глаза. Страх всегда даёт побочку в виде тахикардии. — Хочешь укусить? — Нет, — отвечает Феликс и аккуратно прижимается к хрипящему Хёнджину. Тот лежит под ним распятый, мучительно горячий. И снова маленький. Феликс чувствует себя растлителем малолетних и страждущих — оттого по телу хромают враждебные вонгви, выламывают кости, чтобы легче было добраться до желудка и скормить ему, желудку этому, отвращение. Феликс очень не хочет искалечить Хёнджина. Но зубы сами болезнетворно щёлкают. Феликсу вдруг хочется выплакать все внутренности, вытащить их, как незрелые ягоды из пирога, поэтому он только смеётся в рот Хёнджина и съедает обратный смех. — Иногда мне кажется, — шепчет Хёнджин, — что это самоубийство — оставаться в живых. — Но я рад, что мы всё ещё можем выживать. — Если только из ума. Мерещится, что руки придавлены напульсниками, но это Хёнджин сдавливает лучезапястные суставы. От его хватки конечности отказывают. Он прижимает ладонь Феликса к губам, замечая: — Ты постоянно смотришь на мои глаза. — Прости. — Ничего. — Он не моргает. — Просто теперь я понимаю, о чём ты думаешь. — Джексон и Бэм-Бэм и впрямь не выходят из головы, — признаётся Феликс, вытаскивая ресницу из успокоившегося, но всё ещё чуть скисшего глаза. Роговица у Хёнджина сухая. — Проморгайся. Нехорошая история. Вывернутая, смятая молотком для отбивания мяса. Феликс бы оценил её, если бы Джексон и Бэм-Бэм сделали кровоточащей жертвой кого угодно, кроме маленького Хван Хёнджина. Тогда все дети, полные насилия, выяснили, как добиться умерщвления добродетели. А другие дети (Чанбин, Феликс, Минхо, Джисон, Сынмин, Чонин — такие же потенциальные носители злобы) выучились азам бойни. Хёнджин грезил о дружбе. Он ведь до сих пор всего лишь хочет, чтобы его хоть как-нибудь любили. К несчастью, они все ещё живы, дела у них не очень, и им остаётся только целоваться и истлевать рядом друг с другом. Зубы зудят памятью. Столько вен и артерий повидали. Феликс распарывает каждый шов Хёнджина и случайно прикусывает себе язык. Не удивляется: всё детство заплевал красной слюной. В искалеченном рту собирается кровь, поэтому Феликс слизывает всё до капли — с резцов, с обратных сторон щёк, с нёба, как из капельницы, — давится и целует Хёнджина в целый язык. Тот не пугается: привычка. Он лишь несмело прикасается к порозовевшим зубам, стирая кровь, некрепко, но беспрепятственно прижимается, сглатывает косточку в живот, почему-то изничтожается под руками и пульсирующими укусами. Но у него такая влюблённая голова. — Давай просто полежим, — просит Хёнджин. — Конечно. Феликс кладёт голову на его плечо, притягивает за провод большие наушники, выкручивает звук на максимум. Даже надевать не надо — М83 превосходно слышно. Хёнджин и Феликс соприкасаются щеками, слушая музыку с закрытыми глазами. Краеугольные звёзды в животе перестают работать. Становится спокойно. Волшебство не убегает. Оно преобразуется в котёнка, складывается в клубок где-то под подушкой и медленно мечтает. — Хочешь один неинтересный секрет? — Конечно, — повторяет Феликс. — Но сначала вопрос: чем от меня пахнет? Праздничными гостинцами, только ими. — Не знаю, как объяснить. Необычно. — Таблетками, может? — уточняет Хёнджин. — Чем угодно, но не таблетками. — Ладно, — он закручивает волосы Феликса в пружины, отпускает, снова вяжет спирали. — Не жди от секрета чуда, но, в общем, я долбаный аптекарь. Стажируюсь. Обычно в ночные смены, поэтому вы не можете меня найти. Я всё боялся встретить Чонина, который придёт за снотворным для мамы или за витаминами для себя, а однажды увидел Чанбина. Он притащился за леденцами. Я это у Наён узнал. У моей… коллеги, типа. — О, — только и может сказать Феликс. — И я ношу очки. — Это уже второй секрет. Хёнджин продолжает методично крутить пружинки из волос, хрипловато дышит. Феликс заторможенно открывает глаза, моргает, спрашивая: — Тебе стыдно, что ты стажируешься в аптеке? — Да, — тут же корчится Хёнджин, превращаясь обратно в драматичную кокетку. — Я ношу очки, хожу в дебильном халате, продаю презервативы и учу химию и травы. Фармакологию, Ликс. Занесло же меня. Я, наверное, должен был стать кумиром миллионов и всеобщим любимчиком, а не фармацевтом в пыльной аптеке. Но шрамы… не позволят. — А зачем тогда пошёл именно туда? Хёнджин упирает ногу, вооружённую роликовым коньком, в стену. Вздыхает: — Ты только не смейся. — Конечно, — третий раз повторяет Феликс. — Я хочу помогать людям. Даже несмотря на то, что мы творим. Но быть каким-нибудь хирургом, как мать Чанбина, страшновато, а с животными больно работать, поэтому остаются только препараты. Хёнджин переключает песню, чуть нервозно щипая Феликса за отросшие корни волос. Не такой уж это и секрет, но ему приходится выкапывать из себя даже такие крошечные тайны. Он считает себя могилой. Ему семнадцать, а его искренняя доверчивость примята землёй уже не первый год. Но он старается. Он умница-ребёнок с первородными замашками принца. — После того дня, — тихонько говорит Хёнджин, пока Феликс гладит укус на его предплечье, — когда Джексон и Бэм-Бэм сделали то, что сделали, я впервые понял, что запутался. Очень запутался. Знал бы ты, как я хочу помогать людям. Но ты знаешь другое — что я первым начну махать битой, что я бы раскрошил эту уёбищную планету до неузнаваемости. Это странно? — Вариативно. — Вариативно? — Хёнджин мягко усмехается. — Уж этого слова я точно не ожидал. Вариативность всегда равнозначна косвенности, неубедительности. Так что всё хорошо. Как любит вздыхать Бан Чан: «Порядок». Поэтому Феликс говорит: — Я думал, что ты продаёшь органы или типа того, а ты меня удивил, сказав что-то… нормальное. Так что я не знаю, странно это или нет. Ты можешь остаться там, а можешь остаться с нами. Это, вроде как, будущее с разными началами и разными концовками. Это же невероятно. Вариативно, то есть. Хёнджин смотрит на Феликса через красно-яблочные переливы солнца, негромко спрашивая: — Что насчёт тебя? — А у меня даже вариантов нет. Всё, чему он научился в детстве, так это убиванию по украденным зубам. Всё, что он вызубрил в юности, так это количество костей в ноге, несколько способов торможения на роликах и сотни песен. Бездарно, в общем. Хёнджин прижимает Феликса к себе и перерубает: — Не закапывайся. Ты лучше, чем думаешь. Он всегда видит в нём что-то хорошее. Он добавляет: — Но ты должен позаботиться о себе. — Я знаю. — Обещай мне заботиться о себе. Феликс складывает ладони вместе, представляя, что лежит в бледных лучах света, под фруктовым деревом, где-то посреди зелени: простыня — цветочное поле, крошки печенья — семена, из которых прорастёт лес. Он молится. Будто. Хёнджин вздрагивает, когда улавливает богоуслужливую речь, и спешно приказывает: — Тише ты, не вслух. — Это ведь не желание. — Пожалуйста. — Почему? — Потому что я загадал кое-что подобное. Пожелал. Не скажу — что, но оно напоминает твой бубнёж. Обещай молча, а то не сбудется. — Ты жутко вредный. — Я тут для тебя стараюсь! Хёнджин чуточку врастает в Феликса, и это больно. Футболки липнут к кровати, по роликовым конькам едва карабкается заря: время уходит. — …недавно одна женщина купила пятьдесят доз орфидала, — тихо болтает Хёнджин, качая тяжеловооружённой ногой. — И до этого заказывала всякие седативные средства. Понятия не имею, какие галлюцинации она ловит, но, наверное, что-то потрясающее. Или убить кого собирается — я бы опасался такой матери. Что ж, я вдруг вспомнил о Чонине. Странно. Но он ведь постоянно будто в полусне, надо позвонить ему. — …а ты хочешь рассказать о своей семье? — …нет, Ликс, не сейчас. Ты засыпаешь. Это мило. Скажу лишь, что мама больше не целует меня на ночь, а отчим куда лучше, чем я. Феликс беспокойно засыпает на плече Хёнджина, чувствуя щекой его стигматы. В голове охотится любовь. Надо же, Феликс влюблён так крепко и смело, что его человеческое лицо стекает по груди, оставляя за собой кипящее мясо, а пёсьи зубы только и делают, что целуют. Хёнджин гладит его волосы. Шепчет в ухо: — Я ещё покатаюсь, потом выспимся, попьём банановое молоко и займёмся делом. — Каким? Полуспящий, обезглавленный Феликс с ошмётками вместо шеи каким-то образом слышит: — Будем думать о том, как заставить Чонина покончить с наркотиками, транквилизаторами и родителями, а не с собой.* * *
Удушенный держателем для штор Сынмин — не тот, с кого всё началось, и не тот, кем всё закончится. Хван Хёнджину исполнилось тринадцать, когда чужие дети решили умертвить его дружелюбие. Его сердце. Его картинное лицо. Его всего. Это был мёртвый август. Карьер безостановочно взрывали, и щебёнка тряслась под липкими подошвами кроссовок. По вечерам Хёнджин преображался в оборотня: линял от засыпающих ребят, подолгу стоял у обрыва, смотрел на экскаваторы, которые будто были испещрены трупными пятнами, морозился и ловил руками лунную гнильцу. Иногда вытягивал ногу, почти соскальзывал. Думал: «Пап, тебе же не больно было прыгать?» Награждал себя ненавистью за бесхребетность и пощёчиной. Думал: «Надеюсь, ты намучился». Закрывал рот, чтобы не заплакать. Думал: «Я выживу, в отличие, блять, от тебя». — Привет, — сказал кто-то так сухо, что у Хёнджина пророс гербарий в горле. Он обернулся через плечо. Попытался выглядеть расслабленно. Улыбнулся, приложив пальцы к виску: — Салют. Джексон и Бэм-Бэм смотрели на него так же странно и плотоядно, как он пялился на машины в карьере. Позади них маячила стайка мальчиков со сбитыми коленями, велосипедами и коротко стриженными головами. Хёнджину стало немножко не по себе. Он развернулся на ноющих пятках, вогнал ногти поглубже в ребро ладони. Лунная гниль сползла с пальцев, уместившись в свежих лунках и старых царапинах. Хёнджин нездорово улыбался. Как же он жалел обо всём. О знакомстве с таинственным Джексоном. О том, что запросто выдал ему это место. О том, что своими же руками нарисовал карту, ведущую к карьеру и заброшенному мясокомбинату, потому что случайно расхвастался фломастерами. Отчим их подарил. За просто так. Дома нужно будет отпилить язык, прокипятить мозг в чайнике и пропустить руки через мясорубку. — Ты один? — спросил Джексон. — Нет, — правдоподобно солгал Хёнджин, махнув в сторону мясокомбината. Оттуда аж веяло древней кровью и разделанным мясом. — Мы играли в прятки, но меня так и не нашли. Забавно, да? Я ведь на самом видном месте. Бэм-Бэм энергично закивал, а Джексон склонил голову набок. Хёнджин стоял один против всех. Можно было шагнуть назад, полететь вниз и врезаться в папин ликвор, впитавшийся в камни, но так хотелось увидеть Феликса. Ещё разочек. — Ты красивый, — сказал Джексон. Хёнджина едва не вырвало. — Спасибо. — Зря ты так. Я не уверен, что стоит благодарить. Джексон не был хорошим. С ним можно было до краёв наполнять кузнечиками банки с марлевыми крышками, молчать и разговаривать, тусоваться в заброшенных поездах, рычать на мёртвых отцов, курить. Но не дружить. Никогда — и ни за что. Хёнджин был слишком наивным и дружелюбным, чтобы понять, что самолично втиснулся в петлю. Но в ту ночь, когда лунная гниль, как соната Бетховена, воткнулась в рожу Джексона и очертила его ужасающий скелет, Хёнджин всё понял. Он влип. Плесень кусками лезла из глазниц Джексона. Она заражала Бэм-Бэма и облепляла внутренности: не продохнуть без разрыва лёгких. Ветер раздувал сырость, размазывал её по шее и зубам. Вместо малолетних детей у обрыва стояли подвальные игрушки — разорванные, гнилые и брошенные. А Хван Хёнджин обещал превратиться для них в Тамагочи. — Ты нас опасаешься? Хёнджин чуть напряг икры в гольфах, отвечая: — Воспринимаю всерьёз. И молниеносно рванул в сторону. Подошвы треснули, скрипнули тихим: «Беги. И очень быстро». Антилопа — от живодёров. Хёнджин кашлял мокротой с кровью, пока бежал по исхудавшей, плакучей, мерзкой планете и пытался понять, что сделал не так. Голову прокипятить он не успеет, отпилить язык — тоже. За него это сделают другие. Иные. Чужеродные и разозлившиеся, несущиеся по пятам. Почему-то враз одичавшие, но такие естественные. Бэм-Бэм чихал плесенью и словами, вгоняя в спину дыхание. В висок Хёнджина прилетел осколок кирпича, выбив первую кровь. Удар отстрельнул в зубы и заставил челюсть сжаться с деревянным щелчком. — Куда ломанулся? — прохрипел ребёнок слева. — Боишься? — просипел ребёнок справа. — Бейте, — объявил Джексон. И надо же: повалили, будто зверя на убой, перевернули на спину и принялись терзать. Джексон не был хорошим. Он был первым, в ком Хёнджин увидел первородную жестокость. Хёнджину всё мерещилось, что мозг вытекал прямо через уши. Озлобленные игрушки вокруг завелись. Скакали, пинали, пытались побольнее навредить. Ободранные щёки напоминали психоделические карты сокровищ. Хёнджин разрыдался не сразу. Только когда услышал, как хрустнуло в лодыжке. — Не закрывай глаза, — попросил Джексон, рывком поднял его голову за волосы. Пальцы покраснели. У Хёнджина всё текло, и текло, и текло из виска. — Ты пойдёшь с нами. Сам. Хёнджин ковылял на казнь. Глаза заплыли, меж рёбер трепыхался косяк рыб-убийц. Бэм-Бэм подгонял толчками в бока, шелестел маленькой книжкой с картинками: быстро листаешь и смотришь мультик. Хёнджин терял зрение и не мог видеть этой красоты. Он пошатывался и думал о мальчиках в закусочной папы Бан Чана. «神메뉴». Дурацкое название. Джисон и Минхо, наверное, дразнили Чонина за скобы, Сынмин рефлексировал над мангой «Спокойной ночи, Пунпун», а Феликс и Бан Чан слушали бренчание корейской цитры. Грудь аж рассекало. Но Хёнджин упорно делал вид, что ему ни капли не больно. В своих страданиях виноват он один. Хёнджин дважды пытался бежать, но Джексон вновь и вновь обменивал его свободу на изолированный мир. Пахло костром, шерстью и костями. — Сколько же животных тут разделали, — морщился Бэм-Бэм под ужас на лице Хёнджина. — Чего? Сам же показал это место. Классненькое. Один из заброшенных мясокомбинатов. Самый безвинный — в других находили как минимум по самоубийце и по сотне рисунков кровью. Кто-то толкнул Хёнджина, и тот свалился, рассёк лоб об гвоздь на полу. По одежде поползла саранча. В углу играл портативный магнитофон «Sony» и лежали пачки спичек. Хёнджин лёг бы рядом, обратившись в веточку, но он вскочил на расшатанные ноги и ещё раз рванул в сторону. Джексон ударил его ломом в хребет. Бэм-Бэм сел сверху и принялся неистово хуярить по щекам. Когда те посинели, стали чешуйчатыми от рубцов, раздулись, он уточнил: — Чё делать дальше? — Воткни нож в его лицо. Хёнджин, парализованный болью, расплакался. Бэм-Бэм покрутил чем-то возле его остекленевших глазных яблок и надавил остриём на переносицу. — Шутка, — невесело сказал Джексон. — Делаем то, что хотели. Хёнджин не сразу понял, что вздутые запястья скованы цепью. Понял лишь тогда, когда его тело зависло над полом, плечи вывернулись, а от кистей рук остались лохмотья. Изо рта вытекали слюни: такие красные, что Хёнджин перепутал их с расплавленным языком. Почти сглотнул обратно, подавился. Он кое-как упирался ногами в портативный магнитофон «Sony», из которого рокотал дарк-фолк. Щиколотки жгло. Вокруг валялись шнуры и удлинители, подключенные к ближайшему дому. — При других обстоятельствах мы могли бы подружиться, — сказал Джексон и с интересом пронаблюдал за тем, как Хёнджин закорчился. Спросил вдруг: — Как там Крис? Кристофер Чан — детское имя Бан Чана. Мало кто мог позволить себе так его называть. Хёнджин почти не соображал, но сумел прохрипеть: — Подойди. И надо же: тот подошёл, будто король к антилопе со стрелой в печёнке. У Хёнджина сильные ноги, поэтому пинок в лицо сломал Джексону переносицу, а взамен добил щиколотку. — Мы, блять, не подружимся, — прошептал Хёнджин. Прошептал — потому что в горле сражались между собой плесень и гербарий. Прошептал — потому что было страшно раскрыть рот, в него могла заползти саранча. Но ещё живой частью разума хотелось дать насекомым знак: «Сбегайте за Бан Чаном, пока я не умер». Джексон отшатнулся, удивлённо прикоснулся к носу, позволил себе усмехнуться. В нём проклёвывалось уважение (не то чтобы это хоть как-то спасало Хёнджина). Он вальяжно опустился на ржавую балку и приложил к носу рукав ветровки. Сказал: — Не подружимся, точно. Зато теперь ты выглядишь отвратительно. Кивнул Бэм-Бэму, продолжил: — Однажды Крис заявил, что мы родились людьми, но превращаемся в собак. Забавно. Людьми, понимаешь? Тогда-то я и понял, что нам с ним не по пути. Ваша компания растёт побитыми дворнягами, а мы изначально были такими — но никто нас не бил. И не посмеет. Он клеил к переносице салфетку, не морщился, наблюдал за качающимся Хёнджином. Поинтересовался: — Сколько тебе, тринадцать? Выждал немного, растирая красные пятна по лицу. — Говорить больше не можешь? Славно. Бэм-Бэм с энтузиазмом оттягивал нижнее веко Хёнджина, медленно втискивая спичку под глазное яблоко. Под ступнями, прямо под ободранным телом, играла музыка из магнитофона «Sony». Мальчики в закусочной «神메뉴» наверняка слушали ту же станцию. — Кинь зажигалку, — попросил Бэм-Бэм. — Ей прикольнее поджигать. Ловко её словил, поднёс к мокрой, окровавленной щеке. Чиркнул колёсиком. — Почему я? — тихо спросил Хёнджин. — Потому что ты красивый, бро, — широко улыбнулся Бэм-Бэм и зажёг первую спичку. Молоток для отбивания мяса пропитался красным и был окружён окурками, зажигалками и слюной. Его планировали закопать за гаражами. Как дохлятину. Или как то, что в дохлятину превращало. — Я ненавижу этот трек. — Джексон листал маленькую книжку с картинками, будто смотрел мультик. — Выбей магнитофон из-под его ног, надоело слушать. Хёнджин пробыл в этом месте час и восемь минут. Из плеч сочилась кровь. Футболка впитала древние души забитых тут зверей, в кроссовках копошилась ржавчина. Дыхания почти не было. В глазах отсырело столько боли, столько злости — и они требовали мести. Джексону это не понравилось. Он отбросил книжечку Бэм-Бэма и подошёл вплотную с упаковкой бенгальских огней. Прикоснулся к ладони Хёнджина, впихнул палочку. Та сразу же выпала. Он сделал так ещё раз, сжал его остекленевшие пальцы. Стянул с себя ветровку, накинул её на какого-то спящего ребёнка, в котором приглядывались черты Уджина. Объявил: — Мы тебя отпустим, но не без подарка. Покорябал спичку о край спичечного коробка, поднёс к бенгальской палочке. Плюющиеся искры запрыгали по волосам. Джексон удовлетворённо кивнул. — Если она упадёт, пока горит, я подниму её и воткну в твой глаз. Ты же не самоубийца, чтобы отпускать? Это был мёртвый август, в котором Хёнджину всё-таки предоставилась фора в сорок секунд — или он останется пустоглазым чучелом. Спички в глазах не давали безболезненно моргнуть. Палочка над головой сгорала быстро. Хёнджин почти не видел, но чувствовал. Он и молитвы — редкий симбиоз, но от зубов отскакивало что-то, похожее на мантру, заклинание и зачарование. Он молился грёбаной саранче. Хотелось смеяться. Как глупо. Его желудок был сполна накормлен насилием, а сияние над лбом без конца вышибало зрение. Как глупо. Как глупо. Когда горящая бенгальская палочка свалилась под ноги, Хёнджин сверхчеловеческим усилием заставил себя не завыть. — Раз ты просишь, — вздохнул Джексон, поднимая её из красной лужи. Найти глаза на лице, что похоже на опухоль, было не так сложно. Хёнджин перестал двигаться. Он просто разглядывал край бенгальской свечи, пока живот расходился на нитки, трещал от синяков, будто в нём разрастались две сотни лун. А потом Хёнджин увидел всего лишь одно солнце и затрепыхался от отчаянного плача. Бледный Феликс смотрел на него из другого конца мясокомбината. Смотрел и не узнавал. — Джексон, — залаял Бан Чан поблизости. Хёнджин рыдал так тихо, что сам не замечал этого. Он видел только их. Его сумасшедших, страдающих паническими атаками, но полных любви друзей — и почему-то вызверивался. Бан Чан держал вилку около виска Джексона и рокотал: — Ты ебанутый. — Неужели я один? — Тебя одного хватит на целую психушку. Чанбин и Джисон вооружились камнями, которыми вскоре разобьют чьи-то кости, а маленький Чонин скрывался за Минхо, сжимая в руках топор. Феликс выцветал с битой наперевес. Когда его зрачки зацепились за знакомые колени со шрамом у сухожилия, он ломанулся вперёд и схватил цепи, пытаясь вытащить Хёнджина с публичной казни. Его так трясло. — Ты реально поехавший, — ругался напуганный Бан Чан. Сынмин подхватил молоток для отбивания мяса, когда Хёнджин рухнул в объятия Феликса. Из его глазниц принялись вытаскивать спички. Одну, вторую. Блять, сколько их было вообще? — Не жалейте меня, — вытошнил Хёнджин вместе с желудочным соком. — На секунду я увидел отца, представляешь. Ты здесь, Ликс? — Мы здесь, — бормотал Феликс, аккуратно держа его в объятиях, — здесь, мы все здесь… Руки Феликса ломались от дрожи. Он не трогал раны на лице, из которых сочилась кровь, не очень крепко сжимал холодные запястья, рассказывал об иллюзиях, приказывал смотреть на него, кусал за костяшки, пробуждая от отключки. Хёнджин просил отвернуться. Феликс говорил, что перестанет смотреть только если ему глаза выбьют. — Рад, что ты пришёл, Крис. — Пошёл ты нахуй. Лидер зверинца и король зоопарка. Бан Чан и Джексон Ван. — Ты понимаешь, что творишь? Какой же ты отбитый, просто отбитый, — злился Бан Чан, отпихивая Джексона подальше от ржавой балки с цепью. — Это ненормально, ты понимаешь? — Понимаю, Крис. А ты не расскажешь о том, что здесь было. Никто не расскажет. Или я найду твоего больного отца и совсем его добью. — Я заберу его, — предложил Чанбин и сел рядом с Хёнджином, соображая, как схватить так, чтобы не навредить. — Ликс. Давай. Хёнджин лежал на полу, распластанный и синий, со смятыми конечностями, маленький, едва живой. Феликс напоследок поцеловал его висок и взмахнул битой, убегая в сердцевину мясокомбината. У Феликса человеческое лицо и пёсьи зубы. Он вгрызся в артерию Бэм-Бэма так голодно, будто в ужин. Хёнджин не видел этой бойни. Они кровожадно передрались, в то время как Чанбин тащил его на спине в дешёвую закусочную. — …только не умри на мне. — …а блевануть можно? — …можно, можно. Чанбин отшвырнул напитки и аккуратно завалил Хёнджина на подушки, разбросанные за стойкой. Дети половину ночи рубились в Го на жвачки и коллекционные карточки с персонажами видеоигр, пили газировку, нервно ели чипсы и ждали, пока папа Бан Чана уйдёт спать, чтобы похватать острые предметы и уйти на поиски Хёнджина. Крошечные искатели. — Я позову кое-какого хёна, — Чанбин сидел на одной из подушек, царапая телефонные кнопки. — Ты, главное, не спи и говори мне, если начнёт дико вырубать, я разбужу. Не уверен, что можно в больницу. Ты сам слышал. — Я не чувствую ног. — Не нервничай только. — И почти не вижу. Чанбин пересел поближе и стал гладить его волосы, разговаривая по мобильнику под невидящий взгляд. Хёнджина выворачивало. Он жалел о том, что однажды встретился с Джексоном. Что вытащил себя из безопасности. Что понял ублюдские замыслы чужих собак раньше всех. Он подсознательно догадывался, что сначала они хотели выпотрошить Феликса, который лип к Бан Чану, но переключились на Хёнджина. Рисовать на себе мишень, видимо, не очень-то сложно. Стоило всего лишь один раз прилюдно назвать Бан Чана — Крисом. Показать, что они друзья. Остальное Джексон выдумал сам. А Феликс оказался спасён. Когда все медленно возвращались, Хёнджина не прекращало трясти. Чонин плакал и лез под его руки, трогая сбитые, холодные запястья. Он почему-то не пугался его вида. Пришлось заботливо трепать Чонина по голове, хотя вместо рук висели разрушенные конечности. — Почему? — просто спросил Феликс. — Я виноват, — скорчился Бан Чан и завалился за стойку. — Я так проебался, Джинни. Пожалуйста, давайте не рассказывать о том, кто это сделал. Я не прошу ни о чём больше. — Почему? — повторил бледный Феликс. — В больнице точняк будут спрашивать, откуда такие раны, — завёлся Джисон. — А родители? Что скажут его родители? Бан Чан тянул волосы в стороны, нервничая. Это серьёзно. За столько лет он волновался так сильно лишь трижды: когда умерла мама, когда Феликса чуть не сгрызли и когда отец стал плохо ходить. Он сердито качался на стуле и рассуждал: — Сюда придёт Намджун, друг Чанбина. Он поможет, а если не получится разобраться на месте — отвезёт куда-нибудь подальше, где нас не знают. С родителями сложнее, но мы что-нибудь придумаем. — Что-нибудь? — с сомнением уточнил Минхо. — Мог бы для вида хоть вариант предложить. Только тебе тут надо, чтобы никто не узнал обо всём этом. — Но почему? — истерично крикнул Феликс, стараясь не смотреть на распухшего, посиневшего Хёнджина. Умница. — Что он может рассказать твоему отцу? Я знаю, что твой папа строг к тебе, но разве это что-то страшное? — Нет. — Ты убил кого-то? — Нет, Ликс. Это вообще ни с кем не связано. — Тогда не понимаю. Бан Чан не собирался игнорировать. Он опустился рядом с Хёнджином, который едва слышал, видел и дышал. Мягко оттащил от него захлёбывающегося Чонина. Остановился на одной уцелевшей части тела — на вываленном языке. Болезненно нахмурился и сказал: — Тебе придётся сделать вид, что ты сбежал из дома. Забавно: всю последующую жизнь Хёнджин будет заниматься только этим. Это, наверное, единственная вещь, из-за которой он ненавидел Бан Чана. — У меня от вас есть лишь один секрет. — Был, — перебил Минхо. — Ты нам его расскажешь. Сейчас. Удушенный держателем для штор Сынмин — не тот, с кого всё началось, и не тот, кем всё закончится. Бан Чан сжал кулаки, надавил ими на глазницы и через зубы вытолкнул: — Я просто весь прошлый год целовался с Джексоном.