и если взгляд нежный окутает тень, всю страстную жизнь искромётно гася, стряхни с кожи пыль, свой шрам не задень, с улыбкой небрежной безмерно любя. присцилла, 9 ноября 2017
восьмая
убейсебяубейсяубейсебя
Феликс чешется из-за повязки на глазу и пилит свои запястья зубами. Кусает их. Растирает до полосок и пятен, скребёт чем попало: шершавым осколком кружки, нитками, проводом телевизора, игольным ушком, снова зубами. Перебирается выше. К изгибу локтя, к плечу, с которого съехала лямка майки. Феликс бы случайно отрезал своё лицо, если бы не Хёнджин. — Если хочешь пораниться, — вздыхает Хёнджин, ставит кофе с шоколадкой на пол, цапает руки Феликса и крепко держит, — попроси меня, я принесу что-нибудь поинтереснее ниток и проводов. — Я не контролирую это, — признаёт Феликс. — Мне убрать острые предметы? — Нет, пусть сверкают. Просто будь рядом. — Ладно. Послушаем что-нибудь? — Включи из своего любимого. 青葉市子, например. — Будет тебе 青葉市子. Хочется навредить себе. Исполосовать кисти рук, изничтожить червивые вены, чтобы перестало ныть и чесаться. Лёд не помогает, сон не помогает, удары кулаками не помогают. Нужно что-то вытащить, разрушить, убить, а что — не ясно. Что-нибудь. То, что нельзя послушать, как 青葉市子, но можно выдернуть. Из мяса, из вен, из самых костей, лишь бы не касаться разрубленной глазницы. — Джисон стащил пакетик с маленькими камнями и блёстками, чтобы украсить твою повязку. Феликс безвольно сияет. Немножко блёкло, но искренне. Бинты сползают с его пальцев, и Хёнджину приходится затянуть их покрепче. Рука Феликса еле работает: пробита. Хёнджин садится перед ним на кровать, пьёт кофе, всё ещё сжимает раскрасневшиеся запястья. Мысленно раскладывает на ткани для глаза камушки и алмазные блёстки, спрашивая вдруг: — Зачем ты её носишь сейчас? Ты ведь в своей комнате. Скромно добавляет: — Ты со мной. Успокаивает, приближаясь: — Это всего лишь я. Со своими шрамами и ужасами на теле. Хёнджин целует его в сердцевину глазной повязки, в самое мягкое место, забитое ватой и гипоаллергенным пластырем. Голова Феликса тут же откидывается назад. Будто игрушечная. Шея скулит, кости противно потявкивают. Хёнджин пугается: — Больно? — Щекотно. И жутко чешется. — Ты ужасно чувствительный, Ликс, — у него выходит светло и грустно. Приятно. Феликс кивает. Его мама так же сказала. Она резала манго, пила сухой мартини и висела с подругой на телефоне, пока ей сотни раз звонили с разных номеров Бан Чан, Чанбин, Хёнджин, Минхо, Джисон и врачи. Она пришла к Феликсу на третий день. С легчайшего похмелья. Так и сказала, когда он зачем-то разрыдался: «Ты ужасно чувствительный, Ликс». Передала фрукты и деньги, вынесла взгляд Минхо, беспрепятственно проглотила легенду про проволоку, развернулась на каблуках и ушла. Устала, видимо. С моральными вывихами и травмами она справлялась сносно, но если Феликс что-нибудь ломал или терял, то мама, треща по нитям, тоже исчезала. Очень волшебно она это делала. Не то что бы Феликс обижался, но слёзы лились сами — реакция организма на боль. Дворняжки из питомника «神메뉴» всякое могли бы сотворить с его мамой. Это не секрет. Хотя он и сам бы превосходно справился, как с иными. Всем раздал подарки: матери Чонина — по зубам тепловентилятором (свой Феликс сбросил с окна, чтобы не видеть), конченому брату Джисона — банку в пасть и ногой в затылок, Уджину — битой по коленям до малиновой каши с косточками. И прочие, прочие злые сюрпризы. Вот и поплатился за свою благотворительную добродетель. Ему было бы плевать, на самом деле, если бы под кожей не копошились невидимые мокрицы. Их бы расчесать до крови, но не дотянуться без вскрытия. — Глаза слезятся? Или плачешь? — спрашивает Хёнджин, складывая голову на ногах Феликса. Обоим удобно. — Это всё ещё от щекотки. — А я бы уже давно опух от слёз. — Может, я просто сильнее тебя? — оживляется Феликс, разглаживает черничные волосы. — Может, я хотел стать метателем ножей. Или пилотом. Или моделью. А теперь… — А теперь ты просто мой. Свыкнись. Феликс неловко замирает. Смотрит в глаза блистающего Хёнджина. Он будто натыкается на дерево из розовых гвоздей и морганитов, остаётся висеть на нём облаком фруктового суфле, шуршит от ветра, тихонько кровоточит (гвозди всё-таки) и спит. Крошечный, укрытый мхом и листьями, чувствующий мельчайшее изменение погоды. Как мягко. И не отцепиться. — Я так люблю тебя, — открывается ему Хёнджин. — И я тебя. Хёнджин смещается ниже и ложится на его колени, обхватывает их руками. Смотрит снизу вверх, и это получается не столько интимно, сколько дружелюбно. Хотя щёки в ожогах от любви. От необоснованно неубиваемой, воспламеняющейся любви. — Мне даже сравнить тебя не с кем, Ликс. Вообще-то это ложь, ты похож на фею из сказок, на эльфа, на ромашку, на прохладное лето с дождями и на принцессу, но… Он красиво вздыхает. — …но ты Феликс. Феликс, которого любит Хёнджин. А я Хёнджин, который любит Феликса. Привет. — И тебе привет, — совсем оживает Феликс. Он перед Хёнджином такой распахнутый, не может ничего сделать. И, мать честна́я, он его любит до жути. Каждую его нехорошую, естественную черту: истерики по ночам и дням, безответственность, кривые раны, громкий голос, удушье пальцами из-за очередного приступа самоуничтожения, побеги из дома, еженедельно разбитый лоб, злобные драки с Чанбином, снотворное в кармане. Всегда получается влюбиться по-новой. Когда Феликс снимает повязку для глаза, Хёнджин молчаливо отрывает от его тела майку, а от своего — два свитера и футболку с кудрявыми альпаками. Для того, чтобы легче дышалось. — Мать всё ещё не любит тебя? — Теперь ещё и смотреть не может, точно не зайдёт. — Грустно. — Не очень-то, Джинни. Феликс бесповоротно летит в его зубы. На вкус они как ароматические палочки: Хёнджин завтракал яблоком, запечённым в пряном меду. Перелом разума ощущается ярче, нежели ноющие дёсны или прикушенный язык. Пробитая, запакованная в бинты рука ломается дрожанием. Хёнджин поправляет гипоаллергенный пластырь на глазу, зарывается в сожжённые волосы, выкрашенные в чёрный, гладит голову Феликса. Говорит в иллюзорный ожог на щеке: — Ты светишься. Феликс смеётся. — Нет, правда: я закрываю глаза и будто на летней улице стою. Раньше мне казалось, что это из-за твоего цвета волос. А теперь, когда ты чернильный, я понимаю, что это просто ты. Весь ты. Аж бесишь. Вот оно — самое изощрённое линчевание от Хван Хёнджина. Когда он так говорит, то открывает эру детей в комнате, которая пахнет брусникой и маем. А лицо Феликса и впрямь лунное. Лицо, перекрытое рубцом из-за чужого ножа, лицо, которое он мог бы случайно отрезать собственными руками. — Что-нибудь скажешь? — спрашивает Хёнджин. — Почему порезаны, избиты и испорчены мы, а трупы все другие? Феликс сам вздрагивает от сказанного. Его мозг то ли хочет быть искренней версией себя, то ли устал изъяснять мысли по-человечески. — Ла-адно, — Хёнджин вновь разваливается на ногах Феликса, ставит пепельницу на голый живот и кладёт сигарету на язык. — Зубы теперь болят, ты странно целуешься. У тебя пилы во рту, я уверен. То-то ты леденцы сгрызаешь за три секунды. — Боишься? — Нет; просто куплю лечебный бальзам, чтобы сохранить губы в более-менее целом состоянии. — Советую мятную вишню. — Спасибо. Хёнджин не курит ещё полчаса, зато трогает Феликса за колени и рассказывает о том, как прошлой ночью гулял с Монстром. Был снегопад. Они ползли через сугробы, бодались, рычали друг на друга, а стоило Хёнджину остановиться, как Монстр забирался на его ботинки и грелся, покусывая шнурки. Из едва бегающей тявкающей бусинки дворняжка за пару месяцев вызрела в клыкастый механизм. Бан Чан в восторге. — …стой, мятную вишню? — …ой, вишнёвую мяту. — …так-то лучше, Ликс. Феликс заменяет обычные сигареты на жвачные, и они вдвоём шумно щёлкают челюстями, выдувают пузыри, вертят ногами, а потом синхронно начинают слезиться. Потому что Хёнджин вспоминает о Чонине. Как они втроём катались под машинами, сооружали тысячи лун из мыльных пузырей, лежали на траве и болтали о музыке. Хёнджин вспоминает и транслирует это. Плакать выходит безвольно. В какой-то момент Хёнджин даже извиняется за свою выплёскивающуюся фантазию. — Я учу латынь. — О, — Феликс выводит на животе Хёнджина неизвестные миру руны и интересуется: — Для вызова кровожадных духов? — Для препаратов. — О, — Феликс не расстраивается, ведь названия всё равно звучат как злые заклинания. — А я запомнил историю возникновения бланманже и его состав. — Победил. Феликс устраивает бродилки обглоданными руками по шрамам Хёнджина и напрягает свой целый глаз, стараясь разглядеть что-нибудь на потолке. Он видит будто через спичечный коробок и катушку плёнки. Зрение отвратительное. Кажется, придётся стащить очки Хёнджина. — Сердце болит, — вздыхает Хёнджин. — Если бушует гнев в твоём сердце, оберегай язык свой от лая. Феликс приподнимается на локтях, улыбаясь: — Ты в драмкружок ходил, что ли? — Что странно — да, но мы наизусть читали всякую древнекорейскую грусть, а эту фразу сказал Чанбин. Он ведь фанат греческих поэтесс. Иногда с ним полезно поболтать. Тоже улыбается. Сердце всё остановит. После столетнего разложения на кровати они кое-как находят тёплые вещи, переобуваются, по-своему скрывают раны (Феликс — за повязкой для глаза, Хёнджин — за клыкастой улыбкой), выбираются из окна и бок о бок шагают по подтаявшему льду. Мясо всё ещё чешется. Хёнджин чувствует это и впихивает свои пальцы в ладонь Феликса. Так они и идут, схватившись за руки. Нужно что-то вытащить, разрушить, убить, а что — не ясно. Что-нибудь. То, что нельзя послушать, как, например, 青葉市子, но можно выдернуть. Из плоти, из вен, из самых костей, лишь бы не касаться разрубленной глазницы. Феликс выскребает из себя злость: такую реальную, мутировавшую злость. Вооружается ей и не даёт сорваться с цепи на Хёнджина. Этот подарок он приберёг для других. И он догадывается, что чешется больше всего. Кулаки.* * *
Существует 8 арканов — по старшинству. Первые два: Бан Чан и Со Чанбин. Бан Чан быстро старел где-то между гибелью мамы в 2000 и выходом Nokia 3310, а Чанбин — между эпидемиями гриппа и блестящим обучением в школе для мальчиков. Третий и четвёртый арканы: Ли Феликс и Хван Хёнджин. Феликс рос где-то между террористическими актами Аль-Каиды в 2001 и смертью Карлиса Озолса, а Хёнджин — между выходом фильма «Плохой парень» и папиным пьянством. Пятый и шестой арканы: Ли Минхо и Хан Джисон. Минхо глотал одиночество (кошки появились неслучайно) где-то между знакомством с Чанбином в 2002 и захватом людей во время мюзикла «Норд-Ост», а Джисон — между попытками изнасилования и походами в зоопарк без надзора. Последние два: Ким Сынмин и Ян Чонин. Тридцатого октября 2010 года йогурт Сынмина остался недоеденным, а книга — недочитанной, а двадцать восьмого февраля 2011 в землю сгустком транквилизаторов с концами впитался Чонин, хотя умер гораздо раньше. Несмотря на смерти, арканы продолжают быть несчастливой, но всё-таки восьмёркой. Рождаться надо было между фестивалями, а не терактами. — Ой, — Хёнджин не успевает перешагнуть через порог дешёвой закусочной, как в него влетает Монстр, — что за отмороженный пёс? Феликс отскакивает в сторону, чтобы не попасть под собачий язык, но врезается в спину Чанбина. Будто в бульдозер. Чанбин давится энергетиком, тут же разворачивается, вкручивает кулак в макушку и растягивает сожжённые волосы Феликса в стороны. Веселится. — Отцепись от него, — ворчит Минхо, — сейчас же в глаз ударишь случайно. Чанбин не слышит. — Тебя ребёнок о чём-то просит, — пищит Феликс, не уворачиваясь от щекотки. Чанбин захватывает ещё и Минхо, а Джисон сам как-то влезает в скопище чешущихся рук. Хёнджин проливает газировку. Люди и бутылки: всё, как они любят. Бан Чан появляется рядом в отцовской ветровке, в кровавой бандане, с живейшим взглядом. Он просит: — Не поубивайте друг друга. — Что это с тобой? — Выспался, — закуривает. Пока родители наблюдали, как их дети взрослели, Бан Чан их растил. Обогащал историческими фактами и уличными терминами, помогал решать математику, дарил рогатки и роликовые коньки, за шкирку затаскивал в «神메뉴», в этот питомник, который для всех (кроме него) стал убежищем. Бан Чан вытаскивает Феликса из кричащих друг на друга тел и рассматривает повязку для глаза. Тушит сигарету, чтобы не резало зрачок. — Прости, — серьёзно говорит он. — Кажется, из-за моих детских выходок всем теперь больно. — Мне просто холодно немного. Бан Чан гнёт пальцы. Кивает на ткань: — Джисон хочет утеплить её и украсить, но ты лучше не поддавайся, а то он приклеит к глазнице — потом не отдерёшь. И Бан Чан быстро сгребает Феликса в объятия, пока за ними бушует требовательный голос Минхо: — Как вам мой новый кактус? — Хороший, — отвечает Хёнджин. — Был, — празднично добавляет Чанбин. — Был? — ужасается Минхо. Вся семья в сборе. Она закутывается в куртки, перешнуровывает ботинки, играючи дерётся и гремит оружием, выскакивая из закусочной. Недавний снегопад тает под подошвами. Скользко. Шеи мёрзнут, в капюшоны попадают снежки. Знакомые собаки несутся по человеческим следам, готовятся накинуться на объедки. Хёнджин зачёрпывает снег со льдом и бросается им в рот Минхо — маленький суицидник. Зима смешивается с весной. После неудачной спячки голод разворачивается страшный, поэтому Хёнджин лезет на всех без разбора, Джисон без утайки ворует строительный молоток, Феликс игнорирует чесотку, а остальные громко смеются. Пробегают мимо постера LG и ржавого холодильника под мостом. Шумные невидимки. Они рыщут в поисках приманки для добычи покрупнее. Им нужен манок для вызова зверей. И находят. Конечно, они находят. Уджин кажется безвинным. Сидит на качели, читает про охоту, жуёт арахис. Само олицетворение мира. Почти всегда наедине с собой: Феликс не знает, осознанно ли он бродит в одиночку или его просто не пускают в болото. Не зря. Уджин всего лишь выращивает собак, чтобы натравливать их на людей и отдавать останки Джексону с Бэм-Бэмом. Собак он просто обожает. Наверное, поэтому с таким энтузиазмом сбросил Сынмина с окна — тот напоминал щенка шарпея. Феликса отправляют первым. На разведку и уничтожение бдительности. Он щёлкает зубами и заскакивает на досточку качели, виснет на цепях, весело раскачивая биту. Шапка сползает на середину сияющего лба. — Здесь не корт, — бледнеет Уджин. Кажется, он узнаёт Феликса исключительно по деревянному оружию, что выкрашено в вишнёвый. — Так и моя бита не для игры в бейсбол. Феликс животрепещуще ему улыбается. Он качается на дощечке. Будь у него больше времени, он бы вскарабкался на трубу и повис на ней вниз головой, как выворачивающаяся наизнанку обезьяна. Забинтованная рука наверняка отвалится. — Люди повсюду, — Уджин озирается, а книга об охоте маячит чёрно-белой картинкой убитого медведя. Воодушевление съедает живьём. Люди и правда есть. Как и дворняжки из питомника, благоразумно разгоняющие их: запихивают в магазины, лгут о том, что их дома полыхают, говорят, что поблизости бегает стая, пришедшая с железнодорожного пути. Джисон перешагивает воображение и запугивает матерей сказкой о недавней трагедии на площадке. Столько детской крови, говорит, утекло. — Твой глаз… — О чём читаешь? — перебивает Феликс, беспечно заглядываясь на страницу. — Кроваво. Хоть цветов нет, как и запаха застреленного животного, но возникающее ощущение ни с чем не спутаешь. Уджин не двигается. Его едва слышно. — Какое ощущение? — Счастье. Счастье от дурости, от бумажного натюрморта из органов, от веса биты в ладони; от вида непростой наживки. Это настоящий деликатес. На нём отыграются в любом случае. Деликатес срывается с качели, хромая, но Феликс рвёт его капюшон на нитки и забрасывает обратно. Уджин вскрикивает. Колено заметно дрожит. — Нога не срослась? — заботливо интересуется Феликс, удерживая себя от прикосновения языком к цепи; интересно, быстро прилипнет или нет, он никогда не пробовал. — Срослась. Неправильно. — О, — расстраивается Феликс, замечая Чанбина. Тот мрачно жестикулирует около телефонной будки. — А я старался сделать так, чтобы тебе её отпилили. Он с ноги бьёт в грудь Уджина. Ледоход на правой подошве слепит глаза, крошит чужую куртку и лишь слегка разрезает грудь, а Уджин всё равно пытается крикнуть. Ой. Но Минхо успевает вовремя: заталкивает в его пасть Дхаммападу (у Сынмина было невероятное количество крошечных буддистских книг) и рычит по-кошачьи: — Выплюнешь — затолкаю обратно и подожгу. Горящая бумага на вкус как твой будущий гроб. Он реально тащится по огню. — Ты ел бумагу? — интересуется Феликс. — Да. А ты? — Да. Ещё мыло, землю, пенопласт и пластилин. Чанбин, вроде как, читает их беседу по губам, фыркает, жестикулирует около телефонной будки ещё страшнее. Феликс спрыгивает с качели. Уджин хрипло дышит: по несколько галлонов воздуха за раз. Подлец, бездумно втягивающий запах скорой весны. — Идём, — бросает Минхо. Ледоходы Феликса — подточенные, плотно вжитые в подошвы, — разламывают снег под ногами. Такое жёсткое тц-тц. Если хорошенько разогнаться и влететь ими в человека, то можно проткнуть живот, раскромсать бедро или вспороть шею. — Меня не бросят, — поскуливает Уджин. Острые края Дхаммапады слегка рвут полость его рта. — Меня начнут искать. Феликс заинтересованно косится в сторону его мычания. Уточняет: — А найдут? Что ж, расправа над Уджином была бы гораздо короче, если бы не Джексон и Бэм-Бэм. Они действительно придут за ним. Феликс в предвкушении. Весь этот фарс, вся эта крошечная погоня вовсе не за убийцами Сынмина, не за метателями ножей, не за воздыхателями Бан Чана. Это поиск близнецов. И их искоренение. Орава жестоких детей на этой территории должна существовать в единственном экземпляре. В «神메뉴» холодно. — Без приключений дошли, — объявляет Хёнджин, искристо целуя Феликса в лоб. В месте поцелуя аж что-то вздувается. — Привет, Уджин-а. — Привет, — едва понятно (зачем-то) блюёт он. И Хёнджин тут же перестаёт улыбаться. — Убейся. На электроплитке стоит банка с тлеющими окурками и кусками ежевичного мыла. Феликс топит в воде обрывки Дхаммапады, толкает Уджина к ящикам из-под овощей. Бан Чан безуспешно щёлкает спичками где-то рядом. Отбрасывает коробок и сигарету, чешет переносицу. — Кофе бы. Прорезает взглядом Уджина. Говорит: — Джексон не тупой. Если он придёт, то кто-то из нас сдохнет, если не придёт, то сдохнешь только ты. — Он придёт, — заверяет тот. — В том-то и дело — теперь обязательно придёт, — Бан Чан заваливается на стул и гнёт пальцы. — Каждый из нас видел, как ты тыкал по мобильнику. Мог не стараться и дать его мне, я бы сам позвонил. Ты уже не особо нужен. Смешно: Уджин слышит в этих фразах надежду. Ему холодно и страшно, он один, он как чешуегорлый мохо, но он надеется. Глупо. Добро Бан Чана изжило себя. Теперь даже при легчайшем изучении его спокойного лица и отцовской души получается лишь бояться. А дворняжки привыкли. — Давай, Ликс, — уступает Бан Чан. Вишнёвая бита аж трещит. Локти болят. Чанбин кровожадно смеётся, поедая чипсы и зрелище, пока Джисон отпихивает Феликса и быстро стучит строительным молотком по позвоночнику Уджина, а Хёнджин маячит поблизости и ждёт момента, когда можно будет вкрутить вилку в его сердце. В «神메뉴» взрослеют наоборот. Закусочная — это многоликая многоножка, и одно из её лиц доживает последние часы. Феликс дремлет у стенки, укрытый чужой одеждой, и дуреет от кошмаров. Мама. Трезвая и юная, она тащит его на санках из магазина, по пути злобно обманывая, что он не её сын, а щенок заражённой собаки. Папа. Стоит на обрыве и запускает воздушного змея, его бумажная рожа расширяется, как его зрачки из-за наркотиков. Хёнджин. Висит на цепях, весь в саранче и крови. Бан Чан. Бьётся лбом об электронные часы и понимает, что время кончилось, что ему больше нельзя оставаться ребёнком. Сынмин. Умирает. Чанбин и Минхо. Они воюют за кусок земли и сносят друг другу лица, а потом становятся друзьями. Джисон. Прячется в подвальном шкафу, жмурится, игнорируя пауков в волосах, голод и зов брата. Чонин. Умирает. Монстр. Впивается в челюсть прошлого хозяина, лакает из неё красноту. Феликсу жарко, и он стареет. Он открывает один глаз и кое-как разлепляет другой, скрытый повязкой. Слышно, как ресница отрывается от ресницы. — И впрямь уснул, — мурчит Хёнджин. Феликс хорошенько вдыхает, выкарабкиваясь из завалов одежды. — Ты вовремя, — комментирует Чанбин. Он моет руки в грязной раковине и сплёвывает жвачку в банку на электроплитке. Бан Чан втыкает в чеки, счета и фантики на полу. Говорит, не глядя на Феликса: — Помнишь, когда-то ты спрашивал, убьём ли мы Уджина? — Да. Бан Чан ничего больше не добавляет. Кругом стынет столько крови, что ясно: её хозяин уже не жилец. — Пришли, — шипит Минхо. Джексон, Бэм-Бэм и иные. Скопище. Такая же саранча, как та, что ползала по Хёнджину несколько лет назад. Они вглядываются в ответ и наверняка видят ту же самую картину, только вместо саранчи, например, термиты. — Убили? — мирно, но безнадёжно спрашивает Джексон. Как: «Раньше я бы умер за тебя, Крис». — Да. Как: «Так умри сейчас, Джексон». Шкала общей безэмоциональности на пике славы. По одну сторону псы, до зубов вооружённые кухонными вещами: топорами, бутылками из-под соджу, ножами, облезлыми чеснокодавилками. По другую — их близнецы, сплошь усыпанные блёстками от наждачной бумаги, гаражными инструментами, бензином и запахом ростбифа. Здесь нет хороших. Бан Чан может убить всех и каждого — и найти этому тысячу оправданий. Сынмин и Чонин могли бы отплатить тем же. Феликс был бы способен на убийство Хёнджина, будь в нём чуть меньше любви. Джексон всегда готов схватиться за нож. Он жжёт Феликса крошечными зрачками. Говорит: — Я бы извинялся за твою глазную боль, но повязка тебе к лицу. — Я бы извинился за боль Уджина, но он мёртв, ему плевать. Зрачки Джексона не становятся шире только из-за героина. Он сухо кашляет. Бэм-Бэм крутит головой, натыкается на лужи, пятна и слои крови. — И… кто его так? Феликс отвечает нараспев: — Не знаю. Когда его закололи, я спал. Срабатывает. Джексону стоит только распахнуть куртку, как Бан Чан вылетает на него с пилящим орудием. Это самосуд. Каждого — над каждым. Феликс вгрызается в щёку Бэм-Бэма, Хёнджин подбирает вишнёвую биту и слюни, Чанбин разъёбывает морды локтями; по кухне носятся ожившие кошмары. Шумят и орут. Феликс прикусывает чужую кожу, добираясь до скуловой кости, выхватывает ножик и задыхается от ударов в живот. Срывает пуговицы с воротника Бэм-Бэма. Становится зловредной мышкой, что копошится в подгнившей траве. Под ногами ломаются погнутые ложки. — Убью, зверина, — ликует Бэм-Бэм. — Начни с себя, — торжествует Феликс. И страшно хрипит, когда смятый живот обращается в синюшный шар. Сколько же ударов он упустил, пока обгладывал щёку? Феликс проверяет свой испуг по сердцебиению. Примеряется ножом к вене Бэм-Бэма. И делает первое, что приходит на ум в опасной тесноте: несётся в подсобку, в груду ковров, рулонов, проводов и неисправных приборов. Бэм-Бэм бодро скачет по пятам. Меж его пальцев ютится молоток для дробления костей. Феликс успевает хорошенько рассечь вену Бэм-Бэма, забегает в подсобку, врезается в выключатель и запинается об исхудавшую руку Уджина. Замирает над телом. Разглядывает бледное лицо. Его будто… ели. — Вот ты… — дышит Бэм-Бэм, крепко держится за мокрое запястье, быстро слабеет. Тоже останавливается. Искривляется: — Уджин-а. И просто заваливается на пол. Падает с грохотом, цепляет за собой скрученные ковры и ролики. Из вены мучительно льётся, полностью заполняет шрам, бегущий вдоль кисти руки. Феликс глубоко проткнул. — Будешь бить лежачего? — сопит Бэм-Бэм, хватаясь за окоченевшие пальцы Уджина. — Нет, — Феликс подхватывает провода от зарядных устройств, ламп и пылесосов (Чанбин срезал их для успокоения). Складывает в одну линию. Придавливает колени Бэм-Бэма. По пальцам течёт кровь. — Буду истреблять саранчу. Асфиксия — тошнотворный процесс. В подсобке лежат тела. Ламинат запачкан. Нужно куда-нибудь выбросить молоток для дробления костей. Феликс блюёт останками чужого удушья, пьёт из бутылки женьшеневого вина, глотает леденец, находит Хёнджина, у которого лицо изранено, и прижимается к его зубам. Холодные. И Феликс замёрз. Заснеженная ягода и снежноягодник. — Что же с нами будет? — тихо удивляется Хёнджин. Тоже прикончил кого-то. Футболка покраснела. — Не знаю. Что-нибудь придумаем. Они сдавленно целуются и отскакивают друг от друга, разбегаясь. Феликс валится на спину из-за чьего-то удара в слепой глаз. Его выгребает Минхо. Как же он сияет. Раскалённый, живучий, с пружинами в икрах, он сжигает кожу одним прикосновением. Чанбин режет ухо ревущего ублюдка, игнорируя зубоскальство. Псы и коты тоже ломают свои когти. — Давай, подходи, — яростно орёт Джисон, и Минхо механически поворачивается, — я сразу сожру твою поджелудочную! Феликс вслепую носится по головам, пока повязка тяжелеет от крови, а целый глаз — от усталости. Он хочет разом всё прекратить. Съесть ложку мёда за маму. Убить Джексона. Выпить литр крови за всех летучих мышей мира. Убить Джексона. Выплюнуть отупевший зуб мудрости. Убить Джексона. — Что-то горит, — рокочет Минхо. — Уверен? — Гарь я не перепутаю ни с чем. Феликс принюхивается. У него острые клыки, но не обоняние. — Не чувствую. — Собирай всех, кого увидишь, — приказывает Минхо на бегу, — и тащись на улицу. Чанбин раскрашивает костяшки об алый нос зубоскала, Хёнджин влетает макушкой в холодильник, Джисон бродит по осколкам от посуды и вытаскивает из Минхо кусок тарелки. Феликс стекленеет от безжалостного восторга. Вот это скорость. Минхо ведь только-только стоял рядом и отплёвывался едва уловимым дымом, а теперь из него торчат фаянс и вилка. Нет лишь Бан Чана. Стоит Феликсу подумать о нём, как тот выносится из кабинета отца и горит. Штаны ранят глаза, полыхают. Кровавая бандана обвязана вокруг лба, и на мгновение кажется, что с Бан Чана срезали скальп. — Я поджёг его, — объявляет он, пока Феликс хватает банку с электроплитки и размазывает воду, окурки и ежевичные обмылки по горящей ткани. — Он попросил. Попросил сжечь его. Я о Джексоне. — Валим! — кричит Джисон. — Дым, блять, повсюду! — Почему датчики не работают?! Голоса и руки отчаянно подгоняют. — Ты поджёг весь кабинет, — с ужасом понимает Феликс. Нет. Это что-то вроде самосожжения. Джексон — лишь инструмент. «神메뉴» сама по себе не хочет жить. Потому что их закусочная, их питомник, их приют — это многоликая многоножка, а последнее её лицо скоро умрёт. Бан Чан выталкивает всех наружу. Подтаявший порог хрустит под ступнями. Феликс стаскивает с подошв ледоходы и валится на изрезанную спину Хёнджина. Щека мокнет в крови. Чанбин падает на руку Феликса, Джисон — на смятое плечо Чанбина, Минхо — на Джисона. Бан Чан стоит рядом, пока около его лодыжки вьются все закусочные звери. Они шипят на огонь и выползающую саранчу. — Не верю, — шепчет Феликс. Они выходят победителями, но, по сути, не выходят вообще. А в их глазах — разных, в общем, глазах, — горит такой же ребёнок, как и все они. Ещё одна смерть. — И где мне жить? — дуется Джисон. — Не “где”, а “как”. В бегах, — предполагает Минхо. — Самооборона не прокатит? — Сложно сказать, — вклинивается Чанбин и кусает сигарету. Перед ним бушует пламя, а он подкуривает от простецкой зажигалки. — Ты попробуй, Бинни. Чанбин удобно устраивается на руке Феликса, смотрит на горячую черепицу. Курит. Тянет вместе с затяжкой: — Джексон невменяемый, вооружённый и ебанутый. — Был. Хёнджин ворочается на тёплом снегу, уточняя: — Ебанутый и невменяемый? Разве не одно и то же? — Нет. Ты ведь тоже ёбнутый, но понимаешь это. — Спасибо, блин. — Всё, не хочу объяснять, отвалите. Они замолкают. Бан Чан стоит к ним спиной, втыкает в вывеску «神메뉴». А потом разворачивается и во всеуслышание смеётся: — Отец меня убьёт. Он заваливается рядом, подкуривает от сигареты Чанбина, мёрзнет. Будто бы уничтожение закусочной разбило его доспех, и теперь ему тоже весело, странно и прохладно. Феликс им любуется. Они рассаживаются перед горящей плотью теперь безликого ребёнка и передают две сигареты по кругу. Монстр сворачивается у ноги Бан Чана. Феликс приваливается к плечу Хёнджина. Получает поцелуй в язык, сигаретный дым и тихое признание в ухо: — Я так устал от смертей, что совсем ничего не чувствую. Феликс вытягивает ноги к огню. Дышит Хёнджину в висок: — А я вижу всех вас маленькими, в спортивной форме. Вы играете в Го, пьёте самодельные напитки, обмениваетесь кассетами, как попало стрижёте волосы, никого не впускаете в убежище из одеял, прячете синяки за наклейками и спите друг на дружке. И я вас люблю. — Теперь чувствую. Спасибо. Вокруг два окурка, дети, похоронившие дворняжку и друзей, неизведанность и проблесковые маячки. В дешёвой закусочной «神메뉴» было холодно, и они её сожгли. А если, например, кто-то будет вглядываться в них, как в жутчайшую тьму, они выбьют ему глаза. А если, например, где-нибудь скажут, что они слишком кровожадные и безрассудные, они рассмеются, сплюнут кровь и закурят. А если, например, какой-нибудь собакоподобный ребёнок рискнёт попросить у них помощи, они его спасут.