Другая история

Ему не составило никакого труда покинуть комнату через окно и пробраться к реке. Асиенда мирно спала. Генри оглянулся, отыскав взглядом окно Кассия, но ничего подозрительного не увидел. Путь был свободен. Сильные, размеренные взмахи веслами быстро приближали его к противоположному берегу. Вскоре он уже ступил на песок и подтянул лодку, чтобы ее не снесло течением. Сзади послышались чьи-то шаги. — Морис! — воскликнул Генри, оборачиваясь. Знакомые руки обняли его. Генри ответил на поцелуй с той страстью, которой он заслуживал. — Слишком близко к асиенде, — проговорил Морис через несколько минут в губы Генри, не в силах оторваться от них ни на мгновение. — Едем. Кастро в эту ночь пришлось везти двойную ношу, но если он и жаловался, это никого не интересовало. Обняв Мориса и прижавшись к его спине, Генри был счастлив, как никогда в жизни. Он не сомневался в своем выборе. Был ли это дар небес или соблазн дьявола, Генри не имел представления, но он твердо знал, что не откажется от Мориса ни за какие ценности этого мира. Кастро, повинуясь едва заметным указаниям хозяина, вывез их на просеку в джунглях. Здесь, на старой индейской тропе, среди деревьев, густо переплетенных паутиной лиан, встретить случайного человека в этот час было так же невероятно, как увидеть пуму, спокойно лежащую рядом с козленком. Генри спешился первым, легко, будто спрыгнул со ступенек, и когда Морис, в свою очередь, оказался на ногах, он попал в жаркие объятия. Долгое ожидание, пропитанное страхом раскрытия тайны, страхом за жизнь любимого человека, как ничто другое, способно разжечь пламя страсти в сердце. А в сердце Генри это пламя и без того горело так, как это бывает только в двадцать лет. Сухая, звездная ночь Техаса полнилась треском цикад. Дождей не было уже давно, и увядающая трава источала сильный, чуть горький аромат. Морис бросил на нее свое серапе, как покрывало. Черный плащ его спутника лег рядом. Морис обнял Генри, слыша, как стучит его сердце под тонкой тканью, что разъединяла их распаленные близостью тела. — Еще не поздно передумать, — сказал он, стараясь, чтобы голос звучал твердо. — Я не хочу, чтобы ты пожалел об этом когда-нибудь. Генри толкнул его в грудь и, рывком стянув с себя блузу, отшвырнул ее в темноту. — Я никогда не пожалею, — ответил он, вновь приникая к Морису, сводя того с ума своим жаром. — Но уже сделай что-нибудь, мустангер, о чем я мог бы жалеть. Морис рассмеялся ему в губы, но смех сменился стоном, когда руки Генри уверенно легли на его бедра. Звякнула пряжка, и ремень с тяжелой кобурой полетел в траву. От гладкости кожи Генри под руками у Мориса сводило горло. Они то помогали, то мешали друг другу, без толку дергая застежки и отбрасывая куда придется с боем сдававшуюся одежду, пока оба не остались обнаженными, как в первый день творения. — Так ты готов объездить еще одного мустанга, Морис? — спросил Генри, откидывая голову и открывая горло для пылких поцелуев. Слова срывались с его губ словно сами по себе. Он никогда не представлял ничего подобного, не мог и подумать, что когда-нибудь будет желать не женщину, а мужчину, желать так, как казалось невозможным, немыслимым. Губы горели, истерзанные упоительной лаской, воздух ночи казался душным и едва проходил в горло. Единственное, что мог чувствовать, о чем мог думать Генри, были руки Мориса, его рот, глаза, его тело, желавшее ровно того же, что и тело Генри. Когда лопатки коснулись серапе, перед глазами Генри открылось небо, полное звезд, но он не видел ни единой из них. Он не увидел бы и солнца, вспыхни оно среди ночи, не услышал бы выстрела под ухом. Он чувствовал только поцелуи Мориса, быстрые и жгучие, тяжесть его тела, пальцы, дарящие запретное удовольствие, и больше ничего не хотел и ни о чем не думал. Первые ощущения оказались неожиданно болезненными, и Генри закусил губы, чтобы не вскрикнуть, понимая, как старается Морис быть осторожным и бережным, и не желая расстраивать его. Но стон, последовавший вскоре, Генри уже не смог сдержать. Это был стон впервые полученного наслаждения, глубокий, тягучий, бесстыдный, связывающий обоих чем-то более прочным и телесным, чем эфемерные клятвы и пылкие взгляды. Генри провел ладонью по руке Мориса, от напряженного запястья до влажного, разгоряченного плеча, сжал его и притянул Мориса к себе, подавшись ему навстречу, захватывая жесткий рот, отдаваясь душой и телом любви, что заполняла его и выплеснулась наконец через край, так сильно и полно, как никогда не случалось прежде. — Люблю, — выдохнул он, подталкивая Мориса к краю, с которого сам только что шагнул. — Люблю, Морис. Выкрикнув что-то по-ирландски, Морис упал на него, обессилевший, тяжелый, жаркий. Генри гладил его мокрые от пота плечи, чувствовал, как он вздрагивает всем телом, ловя отголоски свершившейся страсти. Через некоторое время Морис оперся на локоть, откинув прилипшие ко лбу волосы, и заглянул в сияющие даже в темноте глаза Генри. — Ты мой, Морис. — В голосе Генри не было и тени сомнения. — Даже не думай сбегать. Я теперь умею обращаться с лассо. Морис склонил голову, покоряясь этой шутливо высказанной воле, в которой для него было куда меньше шутки, чем он мог ожидать.