* * *
Наутро Кассий вышел к завтраку невозмутимым и готовым ко всему. Он был довольно мрачен, однако после дуэли это стало его обычным состоянием и вопросов не вызывало. Когда Вудли Пойндекстер, недовольный отсутствием сына, отправил за ним слугу, Кассий напрягся. Он не имел понятия, где находится и чем сейчас занят Генри. Лучшим выходом было бы, если Генри вышел бы к столу, заплаканный, убитый горем, но решившийся и дальше хранить свою тайну. Кассий боялся иного исхода. Он опасался, что Генри, со свойственным ему прямодушием, расскажет все и потребует найти убийцу своего любовника, покрыв несмываемым позором собственное имя. Либо же, раненый в самое сердце коварным выстрелом, он мог похоронить Мориса и уехать куда глаза глядят, в отчаянии не взяв с собой ни денег, ни родительского благословения. Генри не раз расспрашивал кузена о волонтерах, восхищаясь ими, а Кассий не понаслышке знал, что в отряды берут всякого, кто засвидетельствует готовность сражаться. Если Генри попадет туда, то вернется не скоро, а, возможно, не вернется вовсе. И хотя Кассий был готов и к такому исходу — лучше смерть, чем объятия мустангера, — он все же с трепетом ждал возвращения посланного за младшим хозяином слуги. При известии о том, что мистера Генри нет в комнате, он испустил глубокий вздох. — Где же он, отец? — встревоженно спросила Луиза. — Не случилось ли чего? Этот вопрос задавали себе все, сидевшие за столом. Новости поступили только к обеду, и ошеломляющие. В начале просеки, что начиналась в десятке миль от асиенды, было обнаружено нечто странное, а именно — Морис-мустангер, лежавший без сознания, со следами удара в висок, и большое пятно крови, которая не могла ему принадлежать. Мустангер к тому же оказался одетым в блузу и сомбреро Генри Пойндекстера. Он был не в состоянии дать показания, а потому его перевезли в форт, под присмотр врача и охранников из числа солдат. Дело было темное, но многим в округе не требовалось доказательств, чтобы обвинить мустангера в нападении на молодого Пойндекстера. Строились версии, одна невероятнее другой. Говорили, что Генри сам назначил мустангеру встречу, едва тот выздоровел, чтобы отомстить за дуэль с Колхауном; другие считали, что это была месть за честь сестры, которую Генри счел оскорбленной поведением Мориса. Ходили слухи, что, напротив, это Морис вызвал Генри на разговор, в результате которого они повздорили и схватились за оружие; припоминали падение Генри с лошади, его визит в гостиницу, вспоминали даже о донье Исидоре, предполагая, что Генри мог увлечься красавицей и наткнуться на непреодолимое препятствие в виде ее чувств к мустангеру. Словом, говорили о многом, но к истине не был близок никто. Все пребывали в растерянности; но вряд ли это слово могло хотя бы отдаленно описать то смятение, в котором пребывал Кассий. Он не мог объяснить себе, каким образом события свелись к исчезновению Генри и полуживому, но раненому вовсе не пулей Джеральду. Он перебирал прошедшую ночь минута за минутой в поисках ответа и все не находил его. …Тогда, выехав за ворота асиенды, он помчался следом за уехавшей парой, время от времени останавливаясь и вслушиваясь в тишину ночи. Не зная верного направления, Кассий, однако же, сумел добраться до просеки, ведомый инстинктами и ревностью. Это была единственная большая дорога, и Кассий предположил, что вряд ли любовники каждую ночь продираются сквозь кусты. Не слыша больше впереди стука копыт, он оставил Чапараля у разросшейся агавы и двинулся дальше пешком, стараясь не шуметь. Его терпение было вознаграждено: двое не заметили его шагов, они целовались, раздевали друг друга, обменивались ласками при свете луны, бесстрастно обрисовывавшей лица и тела. Но Кассию не нужно было даже видеть их — слетавшие с губ «Генри, мой Генри…», «Морис… люблю» недвусмысленно свидетельствовали, кто именно находится на поляне. Каждое из этих слов, произнесенных срывающимися от любви голосами, вонзалось, подобно ножу, в самое сердце Кассия. Он предпочел бы никогда этого не слышать, однако стоял, невидимый за деревьями, пропитываясь ядом, что сочился в его душу с каждым новым звуком, с каждой подробностью, выхваченной лунным светом из общей картины; и чем дольше он стоял, тем жарче разгоралась в нем ненависть к человеку, сломавшему, как он считал, его жизнь. В какой-то момент, опомнившись, он отступил назад, вернулся к Чапаралю, вскочил в седло и направил лошадь к известной ему хижине, что располагалась примерно в половине расстояния, имевшегося до Каса-дель-Корво. Он надеялся, что ему не придется быть лично замешанным в этом деле, что другой человек выполнит за него грязную работу, однако этой ночью Кассию не везло — хакале была пуста, нужного человека в ней не оказалось. С досадой ударив кулаком по хлипкому косяку, Кассий вернулся на просеку тем же способом, что и прежде. У него не было сомнений, что любовники еще нескоро решатся расстаться. И в самом деле, он застал обоих на том же месте, что и оставил. Они целовались полусидя, обнаженные, облитые лунным светом, и рука Генри путалась в темных волосах Мориса. Перед глазами Кассия все помутилось; он вынул кольт, но тут луна скрылась за плотным облаком, не давая возможности разглядеть происходящее. От досады Кассий шепотом выругался, и тут же с поляны донеслись настороженные голоса — очевидно, его услышали. Опасаясь, что они уедут прежде, чем у него будет возможность прицелиться, Кассий стиснул рукоять револьвера. Его руки дрожали — не от волнения, не то от болезни, еще не отступившей до конца. Он закрыл глаза, согнул руки в локтях, поднеся револьвер к лицу, и медленно досчитал до десяти, прогоняя из головы лишние мысли. Когда он вновь глянул на поляну, там было светло, как и прежде. Кассий заметил, что оба мужчины уже одеты. Это упрощало его задачу. Он поймал на мушку человека в бархатной куртке и недрогнувшей рукой выстрелил, целясь в сердце.Глава ХI. Выстрел в ночи
6 декабря 2020 г. в 15:56
Небо Техаса все так же полнилось синевой, солнце невозбранно дарило прерии свой свет и тепло, пробуждая жизнь даже в самых пустынных и сухих уголках. Сумах вздымал вверх свои красно-коричневые метелки среди агав и юкк, фиолетовые гроздья мескалиновых бобов наполняли воздух сладковатым ароматом, невзрачная желтизна медового мескита, словно платье служанки среди нарядов дам, оттеняла пышность всеобщего цветения. И среди этого изобилия с каждым днем все сильнее расцветала страстная и пылкая любовь двух молодых людей. Каждую ночь челнок скользил по глади реки, перевозя Генри на другой берег, где его ждали объятия Мориса, каждую ночь Кастро, уже без подсказок, проделывал привычный путь к берегу Аламо. Так не могло продолжаться вечно, но ни Генри, ни даже Морис не хотели сейчас задумываться о дальнейшем, наслаждаясь первыми днями разделенного чувства. На какое-то время они забыли о шаткости своего положения, о тех неблагожелательных глазах, что могли наблюдать за ними с недобрыми замыслами. Казалось, незримый полог раскинулся над ними, храня от опасности и зла эти самые прекрасные в жизни любого человека мгновения.
Между тем Кассий выздоравливал, и быстрее, чем это представлялось домочадцам. Нарочно или невольно, в присутствии других людей он принимал вид более слабый и изможденный, нежели это было на самом деле. Все обитатели асиенды считали, что отставной капитан с трудом поднимается на асотею; тогда как на самом деле он чувствовал себя в состоянии сесть на лошадь и проделать достаточно долгий путь. Случай проверить это вскоре представился.
Ночь выдалась особенно душной, и Кассию не спалось. Этим вечером он не стал принимать свое обычное лекарство, дававшее, в числе прочего, и крепкий сон. Как ни важно было ему скорейшее выздоровление, которому способствовал полный покой, сегодня Кассий решил обойтись без помощи медицины. Ему казалось, что за время вынужденной отстраненности от событий жизни в асиенде и в городке он обязательно пропустил нечто важное. Как всадник, задремавший и выпустивший поводья из рук, не знает, куда забрела его лошадь, и вынужден устанавливать местность, выглядывая знакомые приметы, так и Кассий должен был устанавливать произошедшие события по тем признакам, что были доступны его взгляду. Он замечал, как изменился Генри. Молодой, крепкий организм без труда переносил ночные вылазки и с легкостью довольствовался теми остатками сна, что Генри удавалось урвать с рассвета до общего подъема; а сладость разделенного чувства позволяла ему и вовсе не обращать внимания на такие мелочи, как недостаток часов отдыха. Он казался энергичнее, чем когда-либо; но только Кассий знал или думал, что знает, истинную причину этого душевного подъема. И все же Кассий был далек от мысли о слежке за кузеном, когда ближе к полуночи поднялся на асотею, изгнанный из спальни невыносимой духотой. Он разжег сигару и наслаждался табачным дымом, когда внизу стукнула оконная рама, и освещенный луной силуэт, который он узнал бы из тысячи, проскользнул к реке. Кассий поспешно затушил сигару, чтобы огонек не выдал его, и спустился вниз. Он изрядно отстал от ловкого, подвижного Генри, способного к тому же пройти по этой тропинке с завязанными глазами. Когда Кассий очутился у воды, челнок, направляемый уверенной рукой, уже причалил к противоположному берегу. Кассий услышал неясный разговор, лошадиное фырканье, топот — и все смолкло. Словно пороховая бочка взорвалась перед глазами капитана. Ревность ослепила его, обожгла, он знал только одно — нужно разлучить этих двоих любой ценой. Не задумываясь, он направился к конюшне, остановился перед стойлами и после минутного размышления вывел Чапараля. Если бы ему пришлось пуститься в погоню, конь Генри оказался бы предпочтительнее его рыжего, а Кассий не исключал такого исхода. Чапараль подпустил его с неохотой, и Кассий подумал о том, с каким удовольствием при первой необходимости пустит в ход шпоры. «Их всех следует проучить, — промелькнуло в голове. — Не только лошадь, но и того, кто ее подарил, и того, кто принял подарок». Вооруженный, помимо кольта, и этим решением, он открыл ворота и вывел лошадь. Вскоре быстро удалявшийся стук копыт засвидетельствовал, что раны капитана Колхауна затянулись достаточно хорошо и не служат помехой в том, что он считал своим делом и своей непременной обязанностью.
Под сенью знойной техасской ночи объятия были такими же жаркими. Генри ничего не желал более, ни о чем не мечтал. Он готов был продать душу за то, чтобы эта ночь длилась вечно, обмениваясь с Морисом поцелуями, принимая его в себя и получая физическое удовольствие, стократ умножавшееся удовольствием разделенной сердечной склонности. Он был счастлив, как бывают счастливы люди в начале жизненного пути, когда любые преграды кажутся преодолимыми, а чувства — неповторимыми и неизменными. Не замечая ничего вокруг, он пребывал в полном покое и блаженстве и насторожился, лишь когда Морис сел, вглядываясь и вслушиваясь в темноту.
— Что такое? — спросил Генри, мгновенно приходя в себя и чутко ловя звуки ночной саванны. — Ты что-то услышал?
— Не знаю. — Голос Мориса прозвучал неуверенно и от того тревожно. — Одевайся.
— О, черт! — донеслось из темноты. — Луна спряталась, не могу разобрать, где чья одежда.
— Неважно. — Морис схватил первую подвернувшуюся под руку рубашку. — Надевай что придется, все лучше, если нас застанут, в чем мать родила.
В несколько минут они были одеты. Морис сжимал в руке кольт, Генри, выехавший без оружия, вглядывался в ночь, надеясь заметить угрозу. Однако темнота была непроницаемой, словно их накрыл полог из черного бархата.
Но вот луна вышла из-за облака, ярким голубоватым светом заливая поляну и двух людей на ней: одного — в просторной светлой блузе навыпуск, другого — в короткой бархатной куртке, под которой виднелась белая рубашка, скроенная на мексиканский манер. На головах у обоих были темные шляпы. Они стояли так близко друг к другу, что третий, наблюдавший за ними из-за кустов с взведенным револьвером в руке, беззвучно выругался от досады. Но вот мексиканец сделал шаг в сторону, словно что-то услышав, и наблюдавший нажал на курок.
Выстрел, прозвучавший в ночной тишине, словно гром, оказался точен. Лошади заржали, становясь на дыбы, человек в светлой блузе склонился над упавшим, а тот, кто стрелял, вскочил на лошадь и, уже не таясь, помчался прочь от места трагедии. Его никто не преследовал.