Die Lorelei.

Воспоминания никогда не были приятными. — Эй, смотрите! Он снова плачет, — крик русала в ушах настолько отчетливый, яркий в его памяти, словно это произошло только вчера. Нет. Нет. Нет. НЕТ. Я не хочу этого видеть, я не хочу, не хочу... Воспоминания — это водоворот; темный, глубокий, бездонный, утягивающий за собой, тот самый, от которого мать будет говорить тебе держаться подальше, прежде чем выпустить тебя в плохую погоду из дома. И ты, конечно, будешь кивать, соглашаясь с ней о каких-то гипотетических природных явлениях, которые, конечно, ты вряд ли встретишь, пока родители закрывают глаза на то, что вредит совсем рядом. Слишком гордый. Слишком странный. Ты боишься сказать даже о синяках, что прячешь от их взгляда или просто отмахиваешься, будто это вовсе ничего серьезного. Так ярко, так. Тошно. От себя, от всего вокруг. От всего. Когда-то Азул не ощущал этого. Конечно, так было не всегда. Когда-то он мог беззаботно сжимать ладонь своей матери, заходить в семейный ресторан, слушать рассказы о мире вокруг; как он прекрасен, как замечателен. Он был стеснителен, да, боялся первым начать разговор, как и почти все дети его возраста, но все же мог подойти к кухонному персоналу, задать вопросы о том, что его заинтересовало, и слушать, сверкая своими яркими голубыми глазами, тогда сравнимые больше с безоблачным небом над головой, чем с холодным льдом, в который они превратились сейчас, после стольких лет. Он сжимал пергамент с легендой о Морской Ведьме своими пухлыми пальцами, сидя где-то в углу и не решаясь подплыть к детям его возраста после бросаемых в его сторону странных взглядов и даже смешков. Что со мной не так? Бесконечный вопрос, на который нет ответа. Почему они это делают? Разве я так сильно отличаюсь от них? Разве они не признают Морскую Ведьму? Она ведь... она ведь тоже осьминог... — Ха-ха, посмотрите на это жалкое зрелище, он даже не может нормально плавать. А ты точно русал? — кто-то дергает его за щупальце, которое сразу же выскальзывает из чужой хватки, вызывая тем самым новый гул омерзения. — Азул, почему ты такой темный, такой скучный? — Будь я таким же, то не захотел бы вообще выходить из дома. У-ужас... не могу представить как я лишился бы своей чешуи или плавников в обмен на эти щупальца... — пытается кто-то нашептывать, не осознавая, что говорит достаточно громко, чтобы окруженный их любопытной компанией осьминог услышал. Не то что бы это когда-либо волновало их. Не то что бы кто-либо из них об этом вообще задумывался. Русалки часто находили себе новое развлечение, которым делились друг с другом, и также быстро, как находили его, свой интерес к нему теряли. Азул был одним из них. Сначала им было просто интересно различие между ними, потом... им стало скучно, но нет, они вовсе не привыкли к нему, не приняли, как своего, совсем нет. Азул ведь такой один, как яркое пятно, белая ворона. Никто не хочет общаться с белой вороной. Никто не хочет иметь возможность быть отвергнутым также. Он был не их, — главная укоренившаяся в детских головах мысль, неизвестно кем заложенная и когда, будто он по своей природе уже был отталкивающим сам по себе. "Ты странный", "ты мне не нравишься". Взгляды, шепот. Почему он не мог быть как все? Он думал об этом каждый раз, когда смотрел на себя в зеркало, хоть и не мог долго. Но... правда ли он хотел быть одним из них? С каждым годом он понимал все отчетливее: нет. Он бы не смог их простить. Он бы не смог вырвать эту сачащуюся из него зависть, вырвать эту ненависть, эту злость, эту беспомощность... — Азул, ты не знаешь ответа? — учителя всегда сверлили его ничего не ожидающим от тупого осьминога взглядом. — Нет... — тихо, невнятно. Его всегда переспрашивали, и он никогда не мог дать вразумительного ответа, все больше нервничая под взглядами окружающих, путаясь в мыслях и желая провалиться сквозь землю. Он ненавидел это место. Он ненавидел их всех. Азул дрожит, сжавшись в своем горшке, пытаясь спрятаться от этих противных голосов, становящихся все ближе и ближе. — Нет, пожалуйста, — ему хочется умолять "оставьте меня в покое", но кто будет слушать жалкого осьминога? Он забыл как давно он там находится. Казалось, вечность, пока черные руки не начали подползать к нему со всех сторон, пролезая через мельчайшие щели, пытаясь схватиться за какую-либо часть его тела. Осьминоги, конечно, склизкие, но поможет ли это, когда он так загнан в угол? Руки, смех, они были повсюду. Азулу казалось, что он тонет, задыхается в темном мареве и уже не знает, является ли это его собственными чернилами или бесконечно тянущимися руками, заполонившим все вокруг него, шепчущим то насмешки, то заверения, будто ему стоит сделать лишь шаг, только ударить в ответ... ему только стоит вновь ощутить вкус той безграничной силы, растекающейся по телу. То всепоглощающее и освобождающее безумие. Когда он наконец просыпается, вокруг все также темно, и отличить реальность от сна некоторое время становится невозможным. Вот только этот хорошо знакомый холодный металл он не сможет спутать ни с чем, даже если постарается. Ашенгротто устало проводит ладонью по растрепанным волосам и выглядывает через крохотную оставшуюся щель, чтобы осмотреть кабинет на наличие незваных гостей. Никого нет. К счастью. Он сам не мог точно вспомнить, когда залез в пустой сейф, когда он уснул, почему остался... просто это тяжело, — смириться с тем, что больше ничего нет, не смотря на чужие слова, что он справится и без этих чертовых контрактов. Это сложно, когда ты теряешь одну из самых важных частей своей жизни, столб, на котором все держалось до этого. Он ведь так долго к этому шел, не правда ли? Сколько лет, сколько сил, чтобы все рухнуло, как песчаный замок. Из-за одного просчета. Азул медленно вылезает и напоследок оглядывает пустое пространство сейфа, прежде чем плотно закрыть его, в смешанных чувствах прижавшись лбом к дверце. Это был тяжелый день. Но он должен двигаться дальше. Когда-то он собирал истории о Морской Ведьме, не мог оторваться от легенд с ней, не мог оторвать взгляда от величественного памятника. Не мог перестать восхищаться и думать, что хотел бы быть хоть немного на нее похожим. Этот мир не принимает его, принимал ли он ее? Поэтому ли она стала такой сильной? Потому что боролась? Это было ее мотивацией? Он не знал, но отчаянное детское сердце хотело проводить параллели. Морскую Ведьму, конечно, не все любят, все же никто не забыл ее проступков. Морская Ведьма — не символ добродетели и вовсе не та, на кого должны в первую очередь ровняться дети Кораллового Моря; беззаботные русалки больше предпочитают принцессу с ее любовной историей. Азул не хотел ни сказок, ни абсолютной добродетели. Он хотел жить, бороться, достичь вершины, доказать себе и окружающим, что он может быть чем-то большим, чем простым плаксивым осьминогом. Поэтому он хотел отказаться от старого "я", такого слабого и беспомощного. Того, кого ненавидел он сам все больше с каждой насмешкой или взглядом, полным отвращения в его сторону. Пальцы, объятые тканью перчаток, со всей осторожностью скользят по поверхности старого снимка с экскурсии, пробегая мимо улыбающихся лиц одноклассников и замирая перед сжавшейся собственной детской фигурой. Азул фыркает, отнимая пальцы, почему-то так и не решаясь уничтожить последнюю фотографию, а убирая ее в стол. Почему-то сейчас это не кажется таким отвратительным, как раньше, когда он только начал, но лучше все же ее никому не видеть, тем более здесь. Его мир не разрушен, о нет, он не мог просто сдаться после одной, хоть и огромной, неудачи. Сейчас, уже на трезвую голову, он может мыслить рационально. У него есть самое главное — опыт, он мог бы собрать коллекцию снова, еще больше. Неважно, как много это займет времени. Конечно, директор скорее всего запретит использовать контракты снова, и сейчас это самый важный вопрос: что делать с Лаунджем? Ашенгротто устало протирает глаза и снова надевает очки, берет перо, бумагу, отчеты, будто совершенно ничего не изменилось. Он не даст всему этому пропасть даром. Неужели он проделал весь этот путь только чтобы снова упасть перед теми, кто решил унизить его, перейти дорогу? Нет. Неужели все это было зря? Тоже нет. Он смог достичь всего этого благодаря своему уму в первую очередь, и уж этого то никто отнять у него не сможет. Голубое теплое небо давно превратилось в лед, достаточно твердый, чтобы пережить любой шторм. С первыми лучами солнца, когда только приходит известие от директора о просьбе явиться на разговор, Азул вылетает из своего кабинета, сияя, не смотря на бессонную ночь, и сжимает в руке исписанные бумаги, над которыми так долго работал, чтобы все прошло идеально, как всегда, как он любит, как должно быть. — У меня есть план, — он улыбается, вдохновленный новой идеей, сверкая возбужденными от грандиозных идей глазами, готовясь писать новую главу в его бизнесе, в его жизни, старательно пытаясь забыть и о кошмарах, и о безумном шепоте, и от переживаний по поводу последствий произошедшего, запрятанных глубоко в душе, чтобы никто не увидел. Азул сияет, двигаясь вперед, поднимаясь снова, не желая сдаваться, пока не будет разорван на куски этим миром, пока от него не останется ничего, чтобы продолжать это. Потому что он просто не может остановиться и посмотреть себе-прошлому в глаза, сказав, что ничего не вышло. Нет, это будет лишь "мы поставили этот мир на колени", когда придет время. — Азул-сан, вы достаточно хороши даже без украденных у других способностей. У вас есть непревзойденное усердие, поставившее в затруднительное положение даже директора. — Усердие... у меня? Хех. Не перестанешь внезапно говорить приятные вещи? Я ведь всего лишь хотел доказать, что я лучше тех, кто смеялся надо мной. Что я могу быть лучшим собой.