Роялистка

Всё, что происходит, происходит между мной и тобой. 1423 н.э.       Свинцовые прутья решеток бросали тень на подоконник, жуткий в обрамлении лунного света. Цо́йбер никогда не жег свечей в тот час, когда все затихало. Один только соловей заливался в ближней роще, и любой отголосок цивилизации был недозволительным. Однако такое неприятие любых человеческих творений в ночи никогда не мешало королю терзать клавиши огромного органа. Ни одному человеку не дозволялось тревожить Цойбера, когда его посещала муза. Он сам следил за этим и лично запирал двери Органного зала.       Цойберу было не более, не менее, а двадцать один год, и, несмотря на свою очевидную юность, он всего два месяца назад унаследовал престол Тонды. А даже после окончания Академии не знал он ни литературы, ни алгебры, ни естественных наук, ни, тем более, того, как государством управлять. А что же знал Цойбер, и почему мы вдруг заинтересовались таким никчемным существом? Поднимемся же и мы вслед за ним по крутой винтовой лестнице, что ведет в Органный зал – любимую комнату Цойбера во всем огромном замке Шлез-Шенлáут.       – Обыденность! Пошлость! Мерзость! – вскрикивал молодой человек, барабаня кулаком по клавишам. Весь их обшарпанный вид свидетельствовал о том, что к такому обращению они давным-давно привыкли. Цойбер часто испытывал муки подобного рода, и орган всеми своими струнами стонал от боли и унижения. Слуховые трубы в стенах зала трепетали, но все-таки подчинялись законам природы, о которых Цойбер имел весьма смутное представление. И вся башня тогда содрогалась. Если кто-нибудь из обширного штата слуг каким-либо образом выражал свое недовольство, ему тотчас же делали замечание.       – Не смей произносить и слова, – шептала толстая кухарка Нáри своему сынишке, в то время, как его отец, местный лесничий Фрац, предусмотрительно храпел тише, чем гремела ночная какофония. – Его Величество ожидает вдохновения...       Цойбер с колыбели знал о преклонении тондейцев перед монархом. Поэтому ничто не останавливало его, когда в нем вскипала какая-то первобытная злоба на клавиши, на ноты и даже на само явление создания музыки. Он непременно набросился бы на первого встречного, и именно поэтому никто и шагу не смел ступить в Органный зал. Но никто не смог бы войти даже при желании, ведь ключ Цойбер хранил у себя на груди.       А, впрочем, был в этом замке единственный человек, которому Цойбер самолично подарил копию в знак полного и безраздельного доверия. Подарил потому, что знал: Ма́два никогда не войдет в какое-либо помещение Шлез-Шенлаута без его приглашения. А приглашения в Органный зал Цойбер никогда еще не посылал ей, ибо невозможно самолично притягивать вдохновение.       Мадва, первая любовь Цойбера, девушка, которую отец сосватал ему еще при жизни, была само воплощенное вдохновение для него. Мадва не была идеально красива, она не была создана для живописцев или портретистов. В ней присутствовала некоторая незавершенность, которая никак не оставляла Цойбера в покое. На его взгляд, девушка была совсем худенькой, и он полюбил угощать ее заморскими сладостями в огромных количествах. Юный монарх постоянно теребил пышные волосы Мадвы, сам заплетал их в косы и накручивал на пальцы. Он полагал, ей требуется особенная прическа, которая удовлетворяла бы всем его фантазиям. Но этого было мало. Как только Цойбер занял престол, он сразу же пригласил и самых элегантных портних со всей Тонды.       – Какой же фасон вы желаете для леди Мадвы, ваше Величество? – в один голос интересовались умелицы, и ответ был прост. Их вопросам воспоследовало высочайшее приглашение в Органный зал, где их ждал Цойбер, уже приготовившись нажать на клавиши.       – Прислушайтесь к своему сердцу, – воззвал он, – и послушайте песнь, которую я посвящаю той, для кого станут работать ваши пальцы. – Портнихи почтительно склонились перед органом и поцеловали небрежно протянутые им пальцы. При этом с высокоодаренных пальцев от их почтительных поцелуев едва не свалилось крупное золотое кольцо, – и не посмейте умалить ее красоту, – эти слова Цойбер процедил сквозь зубы, на мгновение обернувшись к женщинам, и сверкнул злой улыбкой. – Это станет личным оскорблением, ведь я воспеваю ее в своей музыке!       А в тот час Цойбер ждал вдохновения и чувствовал, что вдохновение не приходит к человеку необразованному, несведущему в том, о чем хочет писать. Для того, чтобы описать какие-то чувства, нужно, в первую очередь, самому эти чувства испытать. При этом Цойбер злобно сплевывал на пол и выкрикивал вместе с этим слова проклятий. Король взобрался с ногами на орган и топал по клавиатуре. Он держался за крышку, точно хотел одним махом выломать ее. Несколько одиноких клавиш вывалилось и простучало по полу, и это привело Цойбера еще в большую ярость. Он уже не знал, что может спасти его орган в эту ночь, как послышался тихий стук. Король с трепетом услышал звук, который как будто в истерике ожидал уже несколько лет кряду. Ключ с легким треском повернулся и упал на каменный пол.       Дверь раскрылась, и в лунном свете Цойбер разглядел тонкую фигуру Мадвы.       – Ваше Величество, – сказала она, возможно, даже слишком громко. – Ваше Величество!       – А-а, любовь моя, – достаточно равнодушно отозвался тот, не торопясь слезать на твердую землю. – Что же сподвигло тебя наконец прийти? Чем я заслужил?       – Почему вы так недружелюбны! – воскликнула Мадва, и в ее голосе прозвучала неподдельная обида. Светлые волосы Цойбера были встрепаны, всклокочены. Его и без того бледное лицо в лунном свете вдруг показалось Мадве особенно устрашающим, точно лицо мертвеца.       – Ты никогда не приходишь, – процедил сквозь зубы король, – никогда, ни в одну из ночей.       Цойбер имел в виду, конечно же, какую-либо из тех ночей, которые они не проводили вместе. Все свои порывы и всю свою любовь он посвящал тогда только органу, только музыке и своему вдохновению. Когда же оно не соизволило прийти, король вымещал на всем окружающем свое негодование.       – Не могу мешать вашему... – начала Мадва и сразу же замолкла, не зная, как можно было бы назвать ночные бои за музыку.       – Брось, – выкрикнул Цойбер и стал теперь уже осторожно слезать с органа. – Ты хочешь знать только счастливого и доброго короля, – он растянул губы в издевательской улыбке, – ты любишь меня, только когда я преподношу тебе платья!       – Я люблю вас любым, ваше Величество, – прошептала Мадва, – я действительно...       – Проклятые женщины! – выкрикнул Цойбер, наконец спустившись, и подбежал к Мадве вплотную. – Почему ты пришла сейчас? Почему именно сейчас?!       Та стояла не шелохнувшись, только прерывисто дышала и смотрела на полную луну сквозь оконное стекло.       – Я боялась, что вы разобьете свой орган, – тихо ответила она, но Цойбер тотчас же отстранился и воззрился на нее ненавидящим взглядом.       – Да, разобью и не буду посвящать тебе сонаты, – в истерике расхохотался он и внезапно толкнул Мадву так, что она едва не упала. – Каково, а? Только за этим я тебе и нужен!       – Ваше Величество...       – Мое что?! – заорал король, отшвыривая девушку от себя, и на этот раз она все-таки упала, подвернув ногу. От боли Мадва не могла произнести ни слова. Она не сказала ничего даже тогда, когда Цойбер поднял ее на ноги и еще раз внимательно посмотрел ей в глаза. – Тебе было бы проще, будь я просто твоим королем! Ежели бы ты мне ничего не была должна, кроме налогов!       – А я должна? – несколько слезинок покатились по щекам. Мадва машинально стерла их и всхлипнула. Цойбер уловил этот звук и тотчас же ринулся к органу.       Девушка испуганно вслушивалась, а под пальцами Цойбера трепетали еще живые клавиши. Музыка рождалась, музыка звучала, музыка лилась, и музыка становилась совершеннее. Мадва смотрела, как изменялось бледное тонкое красивое лицо короля. Его глаза то суживались, то раскрывались, то искали что-то на ночном небе. И его скулы вдруг устрашающе напряглись.       – Достаточно, ваше Величество, – подумала тогда Мадва и тихо пошла к выходу из зала. Всего несколько шагов, и она услышала судорожное дыхание позади себя. Цойбер упал на колени и стал покрывать поцелуями ее ноги.       – Вот, что было мне нужно, любовь моя, – шептал он, поднимаясь на ноги, – краткий миг недоверия, якобы смерть любви, ссора, наша с тобой ссора. Вот оно – вдохновение...       Мадва не сказала ни слова, быстро вывернулась из объятий Цойбера и точно так же быстро захромала прочь. Она чувствовала боль, но не обиду и не злость; она ощущала лишь только какую-то невыносимую усталость. Мадва намеревалась идти, не оборачиваясь, но в последнюю секунду все же оглянулась. И вздрогнула, увидев униженно склонившуюся длинную тощую фигуру; узрев перекошенное, безумное, но такое любимое лицо царственного композитора.