Роялистка

Ограниченные всем, что мы знаем и понимаем, мы не можем думать дальше. 1430 н.э.       Темная, тесная, узкая каморка, которую даже прихожей назвать язык не поворачивался. На тонкой холщовой подстилке, изображающей ковер, приковывало взгляд странное темное пятно, совсем свежее, размазанное, как будто его тщетно пытались оттереть. Неподалеку лежали осколки от двух разных плошек, совсем маленькой и побольше. Странно для такой всегдашней аккуратности, подумалось девушке. Невысокая, худая, кудрявая, большеглазая, она выглядела ребенком, хотя ей в скором времени должно было исполниться двадцать три года.       Зеркала не было, был кусок зеркала, как будто кем-то выброшенный за ненадобностью. По стеклу бежала тонкая, казалось бы, незаметная трещинка, но и она не укрылась от, быть может, даже чересчур внимательного взгляда Эле́вин. В прихожей не было ни души, и никто не мешал ей сосредотачиваться на мелочах, видных в свете факела, оставленного ей лакеем.       Ни души? Как непривычно, дворецкий бы как нельзя лучше послужил бы такой цели. Если бы поместился. У Лидов нет слуг. Некуда их…       – Простите меня, что оставила вас, – произнес ровный голос Ба́йфел. Стройная и гладко причесанная, черноволосая, с очень прямой спиной, хозяйка шарила рукой по воздуху, словно искала что-то. – Муж ожидает вас, пройдите в его кабинет...       Мускул на щеке Байфел дергался, глаза бегали по голой стене, и ее спокойное поведение разительно отличалось от взбудораженного выражения ее лица.       – Все хорошо? – вежливо осведомилась Элевин. Уже зная, что вразумительного ответа не последует. Байфел относилась к типу женщин, которые под страхом смерти не показывают своих эмоций, и уж тем более маловероятно было, что она скажет об их причине.       – Все, – отрезала она и еще раз указала девушке на дверь кабинета. Из нее опрометью вылетела девочка лет двух-трех, худенькая, огненно-рыжая, и едва не сшибла ее с ног.       – Дот, – произнесла Байфел, аккуратно отстраняя от себя дочь. Та вдруг захрипела, раскашлялась, как будто задыхалась. – Дот... – еще тише сказала Байфел, стирая с лица дочери кровавые брызги маленьким платком, хлопнула ее по спине, помогая откашляться. Она и сама кашлянула, сглотнула и решительно открыла дверь перед Элевин. Из комнаты пахнуло холодом: камин потух.       – Не стойте на пороге, заходите, – произнес Цифа́л и даже подался вперед; хотел было подать девушке руку, но передумал и спрятал руки за стеной. Смутился, закусил губу и коротко вздохнул. – Я извиняюсь за такую суету и бардак. У нас возникли такие обстоятельства...       Высокий, стройный, рыжеволосый, лет тридцати с небольшим, хозяин был почти при параде. Белый выглаженный воротник выглядывал из-под черного, чуть потрепанного сюртука, когда-то глянцевого, теперь уже потускневшего. Только волосы хозяина были как-то уж слишком растрепаны. Он был как будто не в себе: теребил нос, да так, что ему становилось больно.       – Не стоит, господин Лид, – отмахнулась Элевин, хотела уже садиться, но остановилась, подняла глаза на собеседника. – Я же не маленький ребенок, и что происходит с Дот, могу сообразить. Так бывает, что все кувырком из-за таких вещей.       Цифал дернулся так, что налетел на пюпитр, и аккуратно сложенные пергаменты разлетелись по всей комнате.       – Вы мужественный человек, господин Лид, – Элевин опустилась на корточки и стала собирать разбросанные ноты, – и знаете, я абсолютно уверена, что вы справитесь. И Дот. Она же ваша дочь.       Цифал как-то растроганно шмыгнул носом, забрал у Элевин ноты и подвинул пюпитр ближе к роялю.       – Дайте я вначале сам поиграю, вы не против? – попросил он, стукнув зачем-то целой ладонью по клавиатуре, – для вас, – вздохнул и решил добавить себе галантности. – Поймите, мне бы прийти в себя после... Разрешите... Мы обязательно будем учить четвертую симфонию. Я...       – Прекратите, – отрезала Элевин, демонстративно отошла от рояля и сцепила руки за спиной. – Слушать вас... Я люблю, когда вы играете. У одних получается читать стихи, у других нет. Чем объяснить?       – Никогда не умел. По мне, это чушь, а вот Байфел делает это очень выразительно. Люблю, когда она читает их, – признался Цифал, – может быть потому, что она так много пережила. Она удивительный человек. А еще она женщина, и вы чувствуете глубже, ощущаете лучше, людей или стихи. Вы правы, и я не знаю...       – Вы потрясающе играете, у вас талант, – перебила Элевин этот поток мыслей и заговорила о том, что интересовало ее. – Вы прекрасно знаете, зачем я учусь, а вы? У вас никакой цели нет...?       Цифал коротко поблагодарил девушку и перелистал ноты.       А еще Цойбер вел в юности дневник. Нерегулярно, разумеется. Все в своей жизни он делал в зависимости от вдохновения.       – Как, черт возьми, я буду писать о какой-то тягомотине, – говорил он мраморной скульптуре, швыряя в стену книжку в когда-то аккуратной бархатной обложке. Теперь же она изрядно потерлась от такого обращения. А мраморная скульптура изображала обнаженную девушку в контрастно целомудренной позе. Цойбер называл ее своей музой.       Но все-таки порой брал он дневник, записывал тщательно каждое словечко. Хоть почерк у него был неважный, он называл свои записи реликвиями и некоторые отрывки вешал на стены дворца при помощи мучного клейстера.       В таких случаях слуги заносили в каталог каждый подобный экспонат. По правилам, перед вечерней молитвой совершался обход дворца на предмет проверки надлежащего состояния уникальных листовок. В обходе принимали участие слуги обоих полов, так как иногда фантазия Цойбера подкидывала ему весьма неожиданные идеи. Например, в ванной комнате младших фрейлин однажды обнаружились подобные описания интимных отношений леди Шойзáнь с ее пажом. Откуда Цойбер черпал такие сведения, уже иная история. Как он проник в дамскую ванную – тоже.       Однако были в дневнике главы, которые не дозволялось видеть никому. Например, те страницы, где Цойбер описывал первое знакомство со своей негласной невестой – уже известной Мадвой. И так как это весьма занимательное чтение, мы позволим читателю ознакомиться с вышеупомянутыми сведениями. Мы, если угодно, обладаем особенной властью. 15 мая 1421 года       "Весь день расписан по часам. По минутам. Например, в полдень я собираюсь прийти в библиотеку, и ни секундой дольше не оставлю двери открытой. Допустим, эта девушка не соизволит прийти точно к назначенному времени. В таком случае я тот же час отошлю ее назад в ее деревню. Чем скорее, тем лучше. Я вообще поражен, что очередной кандидатурой оказалась именно такая особа.       На каком, скажите мне на милость, диалекте я должен буду с ней говорить? Да пусть она хоть писаная красавица. И этого будет мало. Я сомневаюсь, что она сумеет натянуть на себя даже нижние кружева... А я не могу постоянно краснеть за нее. О чем только думает отец?.."       Перенесемся же на несколько часов позже. А именно, к той секунде, когда Цойбер заметил, как ручка двери поворачивается.       – Назови свое имя, – потребовал он, едва заметив цвет волос девушки. Услышав ее ответ, он демонстративно черканул его себе в дневник. – Мадва, значит. Отлично. Ты опоздала, – заметил Цойбер. – Ты знаешь, что в мире существуют приборы, которые позволяют измерять время?       – И вовсе не опоздала, ваше Высочество, – сказала девушка, подходя к столу. Она смутилась, когда увидела, что Цойбер сосредоточенно записывает что-то себе в дневник, то и дело поднимая на нее глаза. – Взгляните на часы. Вы что-то перепутали. Заняты были, видимо...       Мадва заметила устремленный на нее 'взгляд' скульптуры и вдруг показалась себе слишком худой. И блеклой. Мраморная кожа блестела в солнечных лучах, и от этого фигура казалась очень нарядной. Хотя и была раздетой.       На самой Мадве было темно-коричневое платье с воротом под самое горло, и, взглянув на статую, представила себе, как она выглядела бы без него. Худенькая, смуглая – такой не понравиться принцу, грустно подумала она. Но и платье нисколько не красило ее; слишком строгое, оно смотрелось на ней более, чем неуместно. В такой непривычной одежде она двигалась скованно, смущенная обстановкой и скептическим взглядом принца.       Цойбер поднял глаза после достаточно длинной паузы, уставился на циферблат, а на Мадву не смотрел по-прежнему. Вопреки его опасениям, девушка говорила без ошибок, но принц этого не замечал.       – Что в полях? Скоро ли жатва? – безразлично спросил принц, зевая и открывая книгу. Он все еще не предлагал девушке садиться, и она стояла перед ним, прямая и, на взгляд со стороны, спокойная.       – Я не занимаюсь такой работой, – несколько удивленно произнесла Мадва и отвела глаза. На стене висела картина внушительного размера, изображающая колосящееся поле, и девушка поняла вдруг, что принц не уделяет ей особого внимания, а бесцельно блуждает глазами по стенам. – Но послушайте, какая жатва, ваше Высочество, – сообразила Мадва, – май-месяц, а урожай собирают к осени. Во всяком случае...       – Чем же ты занимаешься? – перебил принц, не интересуясь, что там во всяком случае. – Хотя да, я слышал про таких деревенских. Ты, должно быть, сейчас на выданье, и потому только в домашнем хозяйстве смыслишь. Ну?       Как только он произнес это, то сразу же искренне в это уверовал и пришел в невероятное раздражение.       – Садись, – сказал он наконец и ткнул пальцем в уже пододвинутый к столу стул, – и коротко расскажи о себе. Чтобы я понял все о тебе как можно за более короткое время. Ты необученная?       Цойбер поставил на стол локти и положил на них подбородок. Теперь выражение его лица приняло ироничный оттенок.       – Мне очень жаль говорить вам об этом, но вы ошибаетесь на мой счет, – сдержанно ответила Мадва и оглянулась. На стене она увидела большое зеркало и заметила, как растрепалась прическа. А с утра мать долго заплетала ей косы хитроумным образом, и в ход пришлось пустить даже драгоценный воск. Но, очевидно, действия эти старания не возымели. – Я ходила в школу семь лет. Мало?..       – Хорошо, хоть так, – коротко отреагировал Цойбер. Он все еще колебался насчет того, что ему делать с Мадвой. Она была далеко не первой девушкой, которую ему отец 'навязывал'. Сторонник семейного образа жизни, он утверждал, что общество определенного государства имеет перспективы развития только в случае, если верховный правитель подает должный пример.       – На то, чтобы я обучалась в Академии, у моей семьи не было денег, – несколько смущенно добавила девушка. Цойбер недоверчиво прислушался. – К счастью, мне удалось свести знакомство с одним алхимиком, и сейчас я...       Мадва подняла голову, заглянула принцу в глаза и увидела, как его губы скривились в жалостливой улыбке.       – Лучше бы ты промолчала об этом, невозможное ты создание, – процедил сквозь зубы Цойбер. – Еще ты рассказала бы мне, что занимаешься стиркой чужого белья, – он выскочил из-за стола, чтобы впервые приблизиться к девушке. – Женщины, которые возятся с такой грязью, убоги.       Он посмотрел на Мадву сверху вниз и тяжело вздохнул. 1430 н.э.       Небольшой кабинет наполнился звуками и переливами, и тонкие стены иногда дрожали, когда музыкант ударял по клавишам слишком сильно. Элевин каждый раз морщилась, когда его пальцы касались ноты фа контроктавы или ноты ми второй. Она сделала несколько крупных шагов назад, чтобы звук стал ощутимо тише. Цифал, казалось бы, не заметил этого.       – Говорите, у меня нет никаких целей, – задумчиво произнес он, поднимаясь на ноги, – но скажите, вы серьезны были, когда хвалили меня? Не просто успокаивали совершенно обалдевшего отца?       Элевин едва сдержалась, чтобы не закатить глаза, но отвечала в конце концов спокойно и утвердительно.       – А музыка вам как понравилась?       – Вы ведете себя так, словно решили наконец дать концерт, – Элевин растянула губы в улыбке, – но здесь все происходит так, как и в вашем случае со стихами. Я начинаю любить каждую мелодию, которую вы исполняете...       – Почему же вы тогда отошли, Элевин? Девушка взглянула в его лицо, пытаясь понять цель этого вопроса, но быстро выдохнула и тихо засмеялась.       – Две ноты звучат плохо, господин Лид, – сказала она и нажала вначале фа, а затем и ми. – Вы же знаете, что вынести я этого не могу.       Цифал издал странный хрипловатый стон и уронил голову на руки.       – Неважно, моя дорогая, – выдал он наконец, – в конце концов, все клавиши одинаковые. Я буду учить вас играть либо на высоких нотах, либо на басах, это уж как вам больше по душе.       – Разве вы не пригласите мастера?       Цифал устало взглянул на девушку, раскрыл было рот, но почему-то промолчал. Открыл крышку рояля, уставился на хитроумный механизм, позволяющий металлическим деталям издавать конкретные звуки по желанию владельца, и задумчиво подергал несколько толстых, плотно обмотанных проволокой нитей. И опять задумался.       – А скажите, кстати говоря, – сказал он, и сам убедившись, что несколько струн расстроено, – действительно будете дома играть? Купите инструмент...       – Пока еще не знаю, как сложатся обстоятельства, – церемонно ответила Элевин. Было тихо, только из соседней комнаты доносился лепет Дот, и было слышно, как что-то совсем неразборчиво отвечает ей Байфел. Цифал развернул ноты четвертой симфонии и несколько минут играл на низких тонах.       – Так вот примерно это будет звучать, – достаточно смущенно объяснил он. – Разве что выше. Но все-таки?       – Граф Эде́ль, наверное, купит рояль, или еще что-нибудь такое, – улыбнулась Элевин, – иначе было бы неясно, зачем он просит меня об этом...       – Должен сказать, в последние лет семь такие увлечения распространились, – заметил Цифал, – и это все притом, что инструмент мало кто может себе позволить.       – О, вы имеете в виду, конечно, таланты его Величества, – догадалась Элевин.       Цифал наморщил лоб и развел руками.       – Быть может, он способный композитор и исполнитель, но я не совсем об этом. Наверное, мне не стоит лезть в такие интимные подробности, но вам действительно по душе такая роль? Я, право же, думаю...       – Мы заключили серьезную помолвку, и я не хочу об этом говорить, господин Лид, – достаточно резко проговорила девушка, – простите, но жена, которая играет на рояле, ничем не хуже той, что читает стихи. Ежели мой жених таков, я всеми силами постараюсь ему угодить.       Цифал потер лоб и недовольно потеребил отрастающую челку. Байфел стригла его сама каждое первое воскресенье месяца. Уже был последний день сентября.       – Я не должен был бы этого говорить, но хорошо бы, в браке люди вели себя не так, как того пожелает супруг. Я, к примеру, ничего не требую от Байфел...       Элевин накрутила кудряшку на палец и подошла совсем близко к Цифалу, взглянула на него очень серьезно и прикусила губу.       – Вы хорошо играете на рояле, господин Лид, но о нас с Эделем вас никто не спрашивал. Вы мне не отец, и... и даже не друг, – она приподнялась на цыпочки, чтобы смотреть собеседнику прямо в глаза, – и ведете себя так, словно начисто забыли о четвертой симфонии.       Девушка говорила слова, абсолютно противоположные тем мыслям, что вертелись у нее в голове. На самом же деле, слова учителя задели ее до глубины души.       – Я переживаю, вот и болтал о ерунде, – вздохнул Цифал и снова заиграл, а потом опять прервался. – Понимаете, с Дот совсем плохо, а ей всего два года. Я бы хотел найти другого доктора, но пока не могу. Господин Ла́йхель говорит, все идет на лад, а вот сегодня как раз до вашего прихода... На лад не на лад, а горлом кровь вдруг пошла.       В кабинете Цифала было всего одно окно, затянутое бычьим пузырем. Рядом с ним – грубо прибитый отрез холста с красочным изображением горной гряды; он дисгармонировал бы с бедной обстановкой, если бы не пожелтел от времени. Элевин растерянно оглянулась и увидела, что солнце уже садится и окрашивает белесую занавеску в розоватые тона. Она присмотрелась и заметила крупное желтоватое пятно, на которое раньше внимания не обращала. И увидела вдруг, что из рукавов сюртука Цифала торчат нитки, а кружевные оборки на воротнике кое-где оборвались.       – Я все понимаю, господин Лид, – сдержанно произнесла Элевин и растянула гулы в улыбке, – и буду играть низкие ноты. Пока вы не исправите...       Она вгляделась в уже вроде бы должные быть знакомыми крошечные черные значки и осторожно, плавно и аккуратно заиграла. 15 мая 1421 года       "Она вовсе не красива. Я, кажется, отмечал, что моя избранница непременно должна быть исключительно привлекательной. А меня нисколько не тянет к ней... В ней нет даже прелести женщины легкого поведения, а ведь этому легче всего научиться. Легче, чем очаровывать противоположный пол своим внутренним содержанием, легче, чем просто уметь держать себя в обществе. А в ней нет ни того, ни другого, ни третьего..."       – И я так понимаю, ты все умеешь, – безразлично сказал Цойбер, придирчиво разглядывая Мадву. Она уже сильно искусала губы, и принц тотчас же обратил на это внимание. – Я имею в виду, вести хозяйство, готовить еду, за чистотой следить...       – Это самое простое, ваше Высочество.       – И детей, конечно, воспитывать можешь, – едва не сорвавшись, сказал он, но Мадва не заметила выражения в его голосе.       – Я помогала маме с младшими братьями, – серьезно заявила она, и тогда Цойбер закатил глаза и закрыл руками голову. Мадва поднялась на ноги и присела в реверансе. Этому умению ее научила двоюродная бабушка, когда приехала к их семье сказать, что девушка отправится ко двору с особой целью. Достопочтенной пожилой леди в свое время довелось состоять фрейлиной, несмотря на низкое происхождение.       – Я сожалею, – негромко произнесла Мадва, развернулась и хотела уже идти прочь, но принц тотчас же вскочил на ноги, перегнулся через стол и схватил ее за запястье.       Только Мадва остановилась и повернула голову, как он совсем выскочил из-за стола и подбежал к ней.       – Ты же понимаешь, что здесь это все будет не нужно, – он нисколько не пытался сдержать высокомерия. – От тебя требуется совсем другое. Ты собралась меня уборкой стола развлекать? Весьма занимательно...       – Я прошу прощения, ваше Высочество.       Цойбер запустил руки себе в волосы и в самом деле взвыл от разочарования. А затем всплеснул руками и сжал ее плечи так, что она прямо-таки затряслась.       – Садись, – процедил он сквозь зубы и надавил ей на плечи так, чтобы она наконец села. И больно ушиблась локтем об стол. – Посмотрим, на кого ты будешь похожа вот так, – Цойбер сосредоточенно закусил губу и принялся нещадно растрепывать тщательно уложенные косы.       Шпильки он швырял на пол, а воск с брезгливостью выколупывал и стряхивал на пол. – Деревенщина, – то и дело повторял принц, а Мадва усиленно моргала. – Тебе что, хайсетских стилистов заказывать? А разве ты уже заслужила? – Цойбер быстрыми движениями прочесывал пальцами закудрявившиеся из-за кос волосы, а потом вскинул их вверх, точно стог сена.       – Так уже куда ни шло, – снизошел наконец он, когда прическа полностью превратилась в ничто, – у тебя красивое лицо. А вот что ты с ним делаешь...       – Благодарю, ваше Высочество, – тихо произнесла Мадва, смаргивая слезы.       Стены библиотеки были побелены, и подчеркнутая аскетичность обстановки компенсировалась обилием книг. Книги эти коллекционировал отец Цойбера после того, как по жестокой оплошности обратилась в прах и пепел центральная государственная библиотека.       – На свете есть лишь только одна ценная вещь, и вещь эта – мудрость, – так он часто говорил сыну, – и тот, в чья руках она, имеет власть.       Отец Цойбера всегда знал досконально, по каким законам вращается колесо Фортуны, какие люди добиваются успеха и в каких областях. Он был весьма образован. Незадолго до своей кончины был провозглашен доктором психологии, чем при жизни неизменно гордился.       История умалчивает, был ли этот акт действительно оправдан или же объяснялся неким врожденным преклонением тондейцев перед королем. Особенность эта была даже как будто врожденной, иначе не объяснить факт, имеющий быть повсеместно во время крещения младенцев.       Желая ввести дитя как в мир людей, так и в мир духовный, к колыбели младенца одновременно подносят изображение Бога и портрет короля. Тогда специально обученные люди следят, на каком из двух рисунков зафиксирует крещаемый свой взгляд. На основе этих, а также многих других наблюдений совершается предсказание судьбы человека. И да, по статистике большая часть тондейских младенцев обращала свой взор на короля.       Тем не менее, подобное совершенное знание человеческого характера не предотвратило такую неблагозвучную вещь, как государственный переворот. Весьма нелицеприятный, да будет позволено нам сказать. В результате коего, кстати говоря, престол перешел ни к кому иному, но Цойберу. Если допустить, что судьба всегда поступает в соответствии с оптимальным вариантом развития событий, то на сей раз оптимальный вариант, похоже, подразумевал ошибку.       Цифал, как всегда, попрощался с Элевин еще на пороге своего кабинета, и до двери ее проводила Байфел.       – В первый раз встречаю девушку, настолько увлеченную музыкой, – сказала она и коротко улыбнулась, попросту губы растянула. – Логично было бы предположить, что вами движет иной интерес...       Элевин подняла голову и посмотрела в глаза собеседнице, ожидая увидеть в них снисходительную улыбку, но не нашла ни намека на нее. Намек, на ее взгляд, все-таки был, и далеко не доброжелательный.       – И правда есть, как вы, вроде бы знаете, – на мгновение стиснув зубы, заговорила Элевин, несколько раздраженная болтливостью Цифала, – его сиятельство граф Сребрегранный, граф Эдель, мой жених, ежели позволите, питает особенную слабость к музыкальному искусству. И обидно, что замужняя женщина с высоты своего успеха смеется надо мной.       Наша героиня давно уже замечала, как наличие мужа любого качества добавляет веса женскому персонажу любого уровня. Особенно заметным было это в деревне, потому как незамужняя особа висела грузом на шее родителей, в то время как обвенчанная по всем законам истинной веры становилась управительницей дома; вела хозяйство; рожала детей.       В деревне или нет, а женщины Тонды в большинстве своем расценивались не как отдельные члены общества, а не более, чем придаток своего мужчины. Мы не собираемся давать здесь нашу личную оценку этому вопросу, как и сравнивать его с другими укладами общества. Мы подчеркиваем лишь тот факт, что Элевин очень и очень хотелось выйти замуж. Далеко не прилежная ученица, она и знать не знала о том, что, к примеру, в соседней державе, в Объединенной Зондрии, зачастую женщины предпочитают и вовсе не зависеть от мужского пола: зарабатывают на жизнь сами, а в отношения или брак вступают лишь по зову сердца. Но это показалось бы ей невероятным.       – Милая Элевин, ни в коей мере не хочу обижать вас, но вы должны все тщательно обдумать, – заявила Байфел совсем на манер Цифала и улыбнулась, как показалось девушке, донельзя противно по-доброму. – Я же, со своей стороны, желаю вам только добра.       В следующую секунду в прихожую влетела Дот с хриплым криком «мама!», и Байфел поспешно раскрыла перед Элевин входную дверь. А с другой стороны ее, на пороге, нарисовались человек семь, и все до единого разного толка. Стояла маленькая старушка в платке, двое молодых парней, худощавых, со сбитыми ладонями. Левый глаз одного был сильно на сторону. Еще мужчина с окладистой золотистой бородой, две женщины, каждый сам по себе. Но один человек приковывал внимание больше всех остальных, но, наверное, только потому, что был шире других в плечах, да и повыше.       – Ло́льф, заходите, – пригласила Байфел именно его, словно бы выделяя среди остальных, – муж ждет с самого утра.       – Заходим, народ, – быстро скомандовал тот и резво отступил в сторону, пропуская одну из женщин, полноватую даму с некрасивым ржавым кольцом на пальце.       В следующую секунду Элевин исчезла в сгущающихся сумерках, а в уже потемневшем окне кабинета Цифала загорелось несколько низеньких оплывших сальных огарков.