Роялистка

Когда она покинет комнату, ты почувствуешь себя одиноким и пристыженным.       Королевский двор был полностью погружен в суматошную предсвадебную атмосферу. Советник Сурдóй приходил в ужас от расчетов, что непрестанно производили королевские математики: от огромного количества выписываемых из соседних держав праздничных тканей, декоративных вещиц и заморских взрывающихся диковин. В Объединенной Зондрии служили они украшением для каждого праздника: хлопали и сгорали, раскидывая множество разноцветных искр. И Цойбер, прослышав о них, непременно возжелал иметь их и на собственной женитьбе.       Мадва постаралась объяснить королю, в чем заключается их секрет, но потерпела неудачу. Такая грязь не интересовала его. А в свою бытность помощницей вышеупомянутого алхимика Мадва часто работала с цветными огнями и довольно-таки рано перестала считать алхимию делом дьявола. Ведь это у ее учителя зондрийцы купили рецепт своих хлопушек!       Неожиданно для Цойбера Мадва резко выступила против домовой шенлаутской церкви в качестве места их венчания. Она полагала, что ждала долго и даже слишком долго, чтобы удовлетвориться традиционной формой королевского брака.       – Лайх Сентóн, ваше Величество, – сказала она, когда по своему обыкновению развлекалась в библиотеке. На сей раз увлекало ее отнюдь не чтение. Еще до ссоры с Цойбером Мадва решила составить библиотеку алхимических знаний и посему созвала всех алхимиков королевства и повелела им составить подробные описания всех своих исследований.       Когда же эти описания понемногу начали собираться в Шлез-Шенлауте, беспорядок, царивший в этих записях стал приводить аккуратную девушку в ужас. И она пыталась набросать какой-то план, по которому ученые мужи должны были перераспределить свои свидетельства, а вместе с этим и читала эти записи. Король же, как всегда, в одиночестве ее оставлять отказывался.       В период своего раскаяния он действительно старался исполнять желания Мадвы и потому перестал играть и мешать ей, пока она работала. Он тихо и спокойно сидел в соседнем кресле и с наслаждением наблюдал, как двигались глаза и руки его дамы. Цойбер и сам пытался читать какую-то книгу: увлекательные и подробные в своих описаниях хайсетские сплетни были единственным, что способно было отвлечь его внимание от Мадвы.       – Что говоришь?       – Лайх Сентон, – терпеливо повторила она. Выражение лица короля нисколько не изменилось. – Святилище горных отшельников, ваше Величество, – вздохнула девушка. – Именно это место кажется мне подходящим для нашего венчания.       Цойбер задумался, а потом слез на пол, подполз к ней на коленях и обнял ее ноги. Мадва испытывала только смертельную усталость и поразительное равнодушие. Ей отчего-то не хотелось, чтобы он прикасался к ней.       А король хотел это делать. В его новых пьесах слышались истеричные рыдания, и стихи наводили тоску, и читал и пел их он своему отражению в зеркале. Мадва больше не приходила слушать его. Я пишу к тебе, я зову – и одна тишина. И я мертв, я как мрамор, и нем, и безгласен, Нет надежды и веры, любовь без края и дна, Приговор был мне ясен.       Такого рода и настроения писал стихи Цойбер, и письма не имели получателя: Мадва отказывалась их слушать.       – Поедем сейчас же, – заявил король. – Хочешь, я прикажу следовать за нами умельцам украшать венчальные торжества?       – Я не хочу пышного венчания. Это таинство, – с тихим торжеством произнесла девушка.       – Только вы и я, и священник. И Бог, благословляющий нашу с вами семью.       – Как скажешь, – захотел было обидеться Цойбер, но сейчас же передумал. Вся роскошь могла бы оставаться и для праздника в Шлез-Шенлауте, а тогда бы можно было бы и что-нибудь вроде фестиваля... – Поедем все равно, – сказал он, поднялся на ноги и бережно поцеловал Мадву.       Она не ответила ему, и ей хотелось плакать. Неужели, думалось ей, чтобы Цойбер так относился к ней, необходимо было такое непробиваемое равнодушие с ее стороны? А как же истинная любовь и верность и в радости, и в горе, пока смерть не разлучит нас – и злилась на жизнь, злилась за преподносимые ей уроки...       А вот здесь мы опишем одно из посещений двора нашей героини, о чем и спрашивал ее Цифал Лид. Примерно здесь и станет нам понятен странный жест ее, ее обида, ее возмущение.       – И-и-и, его Сиятельство граф Сребрегранный с избранницей, – провозгласил дворецкий с претенциозно зачесанными набок волосами, проскользнув по полу на носках.       Поклонился вначале королю, а потом и гостям, причем заглянул каждому из них прямо в глаза. Мы затем так подробно описываем эти его телодвижения, что в них было нечто театральное, и недаром: дворецкий Шáшлер, сухопарый мужчина лет сорока, частенько оказывался жертвой неуемных амбиций короля.       Время от времени, когда Цойбер считал нужным придать своему творчеству некоторое видимое оформление, в качестве женского образа он неизменно задействовал Мадву. Ей пришлось научиться владеть своим телом и голосом, дабы удовлетворять своего короля.       Любовь была извечной темой его творений, и потому девушке необходим был партнер. И если голос Цойбера и сам по себе был достаточно приятен, и исполнять вокальную партию мог он сам, то, собственно, необходим был еще и музыкант; пианист или органист, в зависимости от того, на чем король изволил написать пьесу. Но король не доверял ни одному музыканту, кроме себя!       Посему и избрал Цойбер Шашлера в качестве бессловесного актера. Шашлер был сдержан, корректен и тактичен, хорошо обучаем и в некотором роде даже талантлив. Но самым главным его достоинством был возраст, ибо эмоции короля не должна была затрагивать такая пошлая вещь, как ревность. Не могла же двадцатилетняя Мадва польститься на сорокалетнего старика? Вот то-то и оно.       – Рад видеть, – равнодушно откликнулся Цойбер, все-таки на пару сантиметров приподнявшись из кресла. – Все собрались, как вижу. Чем будем сегодня заниматься?       Высокий полный мужчина по левую руку от него скривил лицо и едва шмыгнул носом, а затем подошел к подоконнику и поставил на него, как на стол, большую шкатулку.       Комната была полна народу, и он к этому подоконнику едва сумел протиснуться. Цойбер заговорил с кем-то, но даже его было уже не слышно. Мужчина тяжело вздохнул и вытащил большой пергаментный свиток.       – Итак, ваше Величество, список дел на… на... – перекрикивать людей стало сложнее, но, впрочем, примерно этого он и ожидал, примерно так это всегда и происходило.       Его звали Сурдой, и иногда его называли торжественно: советник его Величества. Но зачастую ему даже не то, чтобы слова не давали – таких-то разрешений было всегда предостаточно, – а просто его голос тонул в шуме, гомоне и посторонних разговорах.       – Какое сегодня число? – громко спросил король, и одна из дам тотчас же сообщила ему эту информацию. – Ну, так значит, на двадцать девятое сентября... Что у нас произошло?       Тем временем граф Сребрегранный, высокий статный мужчина всего тремя годами старше уже знакомой нам Элевин, галантно держал ее под руку и следил, чтобы никто ее не толкнул. Не толкнул и не проявил излишнего внимания: Эдель держал себя уверенно, улыбался краешком губ, и при взгляде на его лицо не возникало никаких сомнений, что он знает, где здесь «его», что бы его ни было.       Он провел Элевин так близко к королю, как только мог, улыбнулся и еще раз представил ее. Разумеется, некоторое время назад они уже познакомились, но Цойбер славился своей способностью забывать то, что его непосредственно не касалось.       Сам граф унаследовал титул еще лет шесть назад, после трагической гибели его отца от руки собственного слуги. И, в общем, Эдель был достаточно доволен таким поворотом судьбы, ведь этот титул давал ему многие свободы, а отношения с отцом у него были неважные.       По праву рождения он проводил большую часть своего времени в относительном безделье, а вообще был достаточно умелым стрелком и часто сопровождал Цойбера на охоте.       Лучше всего он бил птицу – то, за что близорукий король его очень уважал, хотя общаться с ним и не любил. И поговаривали, будто Эдель был даже побогаче самого Цойбера: после того, как тот взошел на престол, большая часть богатств Тонды начала улетать на многолюдные сборища, которые по-иностранному торжественно назывались музыкальными фестивалями. Во имя соответствующей экспозиции король также перестраивал в течение пяти лет Шлез-Шенлаут: внешний фасад замка в описываемое нами время сильно напоминал церковный орган.       Надо сказать, король считал государственную казну своей законной собственностью, поэтому мы и говорим, что он сам в некотором смысле обеднел.       Таланты дельца у Цойбера, как мы вынуждены признать, отсутствовали в принципе, иначе бы заграничные творцы и следующие за ними толпы горожан обеспечивали бы для Тонды постоянный приток денег.       Но еще до своего двадцать восьмого дня рождения, еще под руководством Мадвы, то есть с конца лета, король прилежно читал умные книги по теории торговли, которые в избытке присутствовали в обширной библиотеке, что собрал Сигер IV, отец его. В середине августа-месяца в Тонде было запущено производство роялей, из-за которого в свое время так нервничал мастер Шайт.       – А я как будто знаю вас, Э-ле-вин, – с сомнением протянул король, протягивая свою руку для традиционного по законам Тонды поцелуя. Забавно, что то же самое в тот же момент сделала и Элевин, и их пальцы неловко натолкнулись друг на друга. Цойбер покраснел и спрятал руку за спину.       – Конечно, знаете, – с готовностью подтвердил Эдель, – я вам уже как-то говорил... последние лет пять... что собираюсь жениться на этой девушке, – при этом Цойбер зевнул и демонстративно раскрыл толстый сборник нот. Надо сказать, последнюю седмицу он только тем и развлекался, что пытался ноты «читать», хотя, скажем прямо, как минимум слух у него был неважный. – Элевин учится играть на рояле, и, как только она одолеет четвертую симфонию, мы заключим брак.       – На рояле? – Цойбер сильно вздрогнул и с доброжелательным любопытством уставился на девушку. – У вас есть рояль?       – Учится, ваше Величество, – у Эделя, казалось, ответ был готов на все. – Но на мой взгляд, инструмент для девушки – это совсем необязательно... – он выдержал многозначительную паузу, коротко поклонился, – ...или еще один повод становиться моей женой. Ведь у меня есть орган, клавесин, рояль, фортепиано, и что же еще... Ах да, эта новомодная вещь: пианино.       В чем разница между всеми четырьмя названными инструментами, Эдель Сребрегранный едва ли себе представлял. Однако, о чем угодно он умел говорить с таким выражением лица, будто разбирается в предмете своего разговора досконально. Так что неудивительно, что Цойбер при этих его словах выглядел задетым до глубины души. Девушка же, судя по всему, ему приглянулась.       – И знаете, ее учитель называет ее слух совершенным, – как будто похвастался граф и обнял Элевин за талию, – верите, нет, две соседние клавиши друг от друга отличить может, и пропеть!       Пока граф Сребрегранный разглагольствовал, вокруг них собрались не особенно довольные люди, а потом отошли назад, стали наблюдать за происходящим издали.       – Вы останетесь как придворная дама, Элвин? – почему-то нервно поинтересовался король.       Эдель тогда сильно щипнул девушку за бок.       – Да, я хочу, чтобы вы поучили и меня, – нашлась она и очаровательно улыбнулась, – я играю всего несколько месяцев, а вы... А вы...       – Оставайтесь, Эвелин, – кивнул Цойбер и махнул кому-то рукой, – сейчас вам покажут тут все, а когда граф привезет вам ваши вещи, переедете сюда. Когда вы женитесь?       Эдель вдруг хитро подмигнул девушке и отстранился, пожал ей руку, словно прощаясь, хотя это еще было не к спеху.       – Теперь, надеюсь, уже совсем скоро. Вы же наверняка умеете играть четвертую симфонию?       Ночь еще не наступила, однако неумолимо сгущались сумерки. И серые камни, тщательно подогнанные друг под друга по форме, становились темнее с каждой секундой. Своды древнего святилища горных отшельников были устремлены ввысь, но, несмотря на свой возраст, держались прочно и крепко. Ничто не могло их содрогнуть, ни гроза, ни ураган, ни землетрясение. По крайней мере, так значилось в исторических книгах. А на самом деле землетрясения случались исключительно на юге Тонды, в горах Гребаута, а погода в этом государстве была довольно-таки мирной и спокойной. Так что стойкость Лайх Сентона, что расположен был у западной границы государства тондейского, была не более, чем легендой.       Двое стражей остались стоять с обнаженными мечами у проселочной дороги. Король приказал не следовать за ним и всего лишь охранять порядок на случай непредвиденных обстоятельств. Отнял у них факел и устремился к темной громаде святилища.       Цойбер шел первым, шел медленно и то и дело оглядывался на Мадву. Он искоса посматривал, следует ли за ним девушка, потому что держалась она в последнее время крайне холодно и отстраненно.       Проемы зарешеченных окон заросли паутиной, а на стенах тут и там виднелись следы пребывания птиц. Под потолком прятались несколько гнезд, однако обитатели их, судя по всему, уже возмужали и отсутствовали.       Две скульптуры, изрядно потершиеся и потускневшие от времени, располагались симметрично друг по отношению к другу рядом с алтарем в полукруглых апсидах и как будто даже искоса смотрели друг на друга. Одна изображала женщину, обнимающую завернутого в пеленки младенца, другая некоего благочестивого мужа в одних только штанах; и у них обоих были отбиты носы. Это были Богоматерь и блаженный Рейнокл. Под мышкой у младенца были остатки гнезда.       По центру храма перед алтарным камнем, представляющем собой куб высотой до человеческого пояса, стоял крест, выбитый из белого хайсетского мрамора. В ногах изображенного также примостилось птичье гнездо, и он, казалось бы, страдальчески взирал на подобное вторжение. Мадва тотчас же подошла к распятию, сняла кружок сплетенных веток и аккуратно отряхнула камень от грязи.       – Дай мне руку, – наконец попросил король, чего прежде никогда не делал. Имеем в виду, разрешения просить он не имел обыкновения – хватал сразу. Мадва улыбнулась и руки ему не дала. И это заставило Цойбера призадуматься. – Ты все еще обижаешься? – Мадва опять улыбнулась и промолчала. – Ты что? Что ж мне сделать-то еще?!       – Разбейте вазу, ваше Величество, – ответила девушка и повела рукой. Прохладный ветер позднего лета ненавязчиво проникал в помещение, и ей дышалось свободнее. На подоконниках Лайх Сентона кое-где стояли покрытые плесенью глиняные сосуды, опустевшие много лет назад. Десятилетия минули с того момента, как последний человек переступал его порог.       Цойбер тупо порыскал глазами, хотел было спросить, в чем, собственно, смысл, но в конце концов беспрекословно шарахнул вазу об пол. Мадва вздохнула.       – Соберите осколки, ваше Величество.       Цойбер сделал и это.       – Целуйте их, ваше Величество.       Как заведенный, вначале король стал целовать каждый черепок, но потом, чертыхнувшись, спросил, чего она хочет.       – Просите у них прощения, – сказала Мадва и расплылась в улыбке. Брови Цойбера поползли вверх. – На коленях просите и кайтесь. И посмотрите, как они соберутся в вазу, ваше Величество.       Король не понял «ни черта», как говорил всегда, кроме того, что ему должно было быть стыдно. И потому он прошелся с Мадвой по всему храму; поцеловал руки ей, поцеловал руки каждой из фигур и даже много раз распятие. Она благосклонно заулыбалась тогда, и Цойбер пришел от этого в восторг.       – Здесь я расположу сэра Ристера Тарба с его свитой, – сказал он, все-таки начисто забыв про требование своей невесты. Он повел рукой так, словно там уже стояли и скамьи, и столы, и колонны были изукрашены. – А там будет ложа для советников с приближенными, – и махнул едва ли не на алтарный куб. – Тут придворных дам посадим, – и указал прямо на Богоматерь. – Рядом с ними их мужей и других... этих... пажей, например. А здесь... – он заметил, как Мадва глядит на него, и начал усиленно соображать. – Здесь посажу твоих родителей с сестрами.       – Братьями. Но вспомните, что венчаться будем только вы и я. Никого не будет, ваше Величество.       Цойбер закивал, наконец осмелился нащупать руку Мадвы и сразу же поцеловал ей ладонь. Девушка не воспротивилась, когда король повел ее по большому кругу между немногочисленных тонких колонн, и остановились они в самом центре перед алтарным камнем.       Взгляд Мадвы застыл на алтаре, и тени, появившиеся в свете факела, показались ей устрашающими. В то же время поглядела она на лицо Бога на кресте, и отчего-то стало ей спокойнее.       Мы хотели бы уточнить дату, и было это не более, не менее, а двадцать четвертого августа. И надо сказать, желание Мадвы было не только благочестивым и в некотором смысле даже романтичным, но и разумным. Если бы Цойберу пришло в голову организовывать пышную свадьбу в этом, не то чтобы забытом Богом, но так давно безлюдном месте, он попросту не успел бы этого сделать в три дня.       Цойберу быстро наскучил граф Эдель; впрочем, он не спешил прогонять его, потому что в таком случае тот увел бы с собой и свою невесту. Вместо этого король наконец-таки соизволил обратить внимание на Сурдоя с его внушительной шкатулкой и не менее внушительным списком дел на двадцать девятое сентября и велел всем замолчать.       На Северо-Западе перебило акведук, и многие люди остались без питьевой воды. Это, конечно, было делом чрезвычайной важности, но Тонда не могла выделить денег. Было необходимо, чтобы жители исправляли его собственными силами; разумеется, незамедлительно было выражено глубокое соболезнование короля и всесторонняя моральная поддержка двора.       В одной из крупных западных деревень вспыхнула черная чума, и Цойбер распорядился послать туда две тысячи военнослужащих, чтобы предотвратить выход людей и крупного рогатого скота. Обвал в Синих горах обрушил там же расположенный завод по переработке железа, а значит, надо договариваться об изменении торговли с Объединенной Зондрией – да оно и понятно было, что это из-за границы тянулся заговор о...       – Но первую очередь разбор дела из столицы Южного Лесогорья, – громко объявил наконец Сурдой, – дело касается мелкого феодала и его лесоповалом с последующим лесосплавом.       – А с каких пор такое приходит ко мне? – поинтересовался король. – Пускай в областном суде разбираются. Сейчас мне вообще будет некогда. Тем более я ни черта не смыслю в сплаве, – не смутившись, добавил он.       Две дамы, стоявшие у дальней стены, прошептали что-то друг другу на ухо, а губы Сурдоя сжались в узкую полоску. У короля было замечательное в обоих смыслах качество: он легко признавался в том, что чего-то не знает. Огорчение вызывает у нас только тот факт, что пробелы в своих знаниях он ликвидировать даже не старался.       Сурдой часто замечал его недостаток и предлагал пути решения этой проблемы. Другой же советник, весьма примечательная личность, по сему поводу и в ус не дул. Усов у него, кстати говоря, и не было.       – С таких, ваше Величество, как переплавляется не только лес, – ответствовал Сурдой и развернул еще один пергамент. – Причем говорить следует в обоих значениях сего слова. Ежели вы понимаете, о чем я, то обсудим это в узком составе.       Мыслительный процесс явно отразился на лице короля. Хотя желания вдаваться в подробности у него не было, по всей видимости, ему было скучно. Он ничего не понял и из-за этого покраснел, когда почувствовал на себе взгляд нашей героини.       – Элин, вам будет интересно? – Цойбер тогда выпрямил спину и растянул губы в улыбке. Граф отошел еще на пару шагов в сторону, и тогда девушка тоже заулыбалась и кивнула. Он огляделся, и его взгляд пересекся с высоким безбородым стариком в темно-фиолетовой мантии и причудливой шапочке; тот не повел и бровью. В глазах Эделя при этом пробежала какая-то горечь; он вздохнул, коротко приподнял плечи и кивнул. Поманил Цойбера в сторону, и тогда король поднялся с трона.       – Здесь и громко вслух, Сурдой, – скомандовал он, когда все-таки прогнал графа. 1428 н.э.       В разгар лета в королевстве бывало удивительно жарко. Порой даже случались засухи, и несколько раз за многолетнюю историю весь урожай погибал. Несмотря на то, что теплыми днями Тонда избалована не была, крестьяне в большинстве своем настороженно относились к солнечному свету.       Мы описываем сейчас как раз один из таких душных дней. Каменные стены замка служили хорошей защитой как зимой, вкупе с большими печами и каминами почти в каждой комнате, так и летом способны были надежно укрывать в тени своих обитателей.       Мадва пряталась в библиотеке. Многолюдные сборища, порой имевшие место быть в Шлез-Шенлауте, сильно давили на ее душевное состояние и как будто даже усугубляли ее восприимчивость к жаре. Девушка славила Бога за то, что большую часть времени король предпочитал проводить с ней наедине, но иногда все-таки он вытаскивал свою невесту «на поверхность».       В таком чину и была прославлена Мадва, леди Мадва, как в кругах простых горожан, так и высших сановников королевства. Сурдой обращался с девушкой очень любезно, но по мере своих возможностей избегал говорить что-либо в ее присутствии. Второй же советник, Зелбер, в противоположность своему собрату открыто искал в королевской фаворитке союзника и посему разглагольствовал на славу. Мадва же, будучи весьма деликатной особой, отвечала ему не более, чем улыбкой. Первый священник Тонды, сэр Ристер Тарб, часто бывавший при дворе, к девушке был очень расположен и втайне начал уже подбирать убранство шенлаутского храма для таинства венчания.       Но в тот день Мадва укрылась в библиотеке, не сказав ни слова своему патрону, дабы избежать лишних пререканий и разногласий. В библиотеке можно было зажигать свечи, но тогда это не требовалось: обезумевшее светило, заглядывая в окна, давало предостаточно света. Помимо привычных шкафов и редких столиков девушке попалось на глаза фортепиано, но она уже ничему не удивлялась: король был истинным гением, и его страсть к творчеству была неутолима. Инструменты могли оказаться, где угодно.       В тот день Мадва решила изучать новую коллекцию книг, по ее, быть может, даже чересчур настоятельной просьбе недавно доставленных из самой Объединенной Зондрии. В том, что касалось подарков любимой, Цойбер отнюдь не был скуп, однако преподносить ей платья и драгоценности нравилось ему больше, чем книги. Но эта коллекция была достойной: это было собрание богато разрисованных энциклопедий по естествознанию.       Мадва рассматривала заграничные изображения привычных тондейских зверей и птиц и тихо смеялась. Потом перешла к описанию повадок гигантских хищников, обитающих в хайсетских джунглях, и тогда чтение в самом деле увлекло ее.       Она смеялась, когда читала о том, что огромные полосатые твари, похожие на крупных кошек, зачастую ходят в сопровождении каких-то родичей волков, которые довольствуются их объедками: как похоже на людей.       Она узнала также, что они могут запросто убить человека, однако по какой-то причине избегают делать это. Убийцы людей становятся в их звериных кругах изгоями, и встречаются подобные существа весьма редко. Зачастую, читала она, до такого способа пропитания опускаются больные животные, более добывать свою обычную пищу не способные. Человек является самым слабым существом, которое проще всего обезвредить, самым наивным созданием, которое проще всего обмануть, сообщала энциклопедия.       – И самым мстительным и скорым на расправу, – добавила Мадва.       В ту же минуту она услышала знакомые переливы и вздрогнула. Девушка решила, было, что ей почудилось, и тяжело вздохнула.       Полгода назад исполнилось ей двадцать два года, и она в который раз с удивлением отмечала соответствие практики теории. «Любовь никогда не перестает,» – гласила Книга, – «любовь долготерпит, не ищет своего...»       Вот уже седьмой год она прислушивалась к каждому шороху, к каждой трели птичьей, каждому стуку половника в кухне, находя в них отзвуки сонат, которые играл ей король. Все было нужным, все было отныне желанным, все было звуком, все было любовью и все было им, Цойбером I, ее королем, ее женихом, ее музыкантом.       Передавать дословно то, что советник Сурдой считывал с пергамента, нам сложновато будет, потому что нас при том не было. Но суть мы знаем.       Феодал, имя которого нам не сообщали, управлял одним из тондейских лесоповалов, занимающим круглым счетом десять тысяч квадратных миль. Срубленные там деревья сплавлялись по Синей Стремнине прямо к границе с Хайсетией, и таким образом проходил один из торговых путей для Тонды. Примерно таких же точек насчитывалось в государстве штук восемь. Да, Тонда славилась своей древесиной на многие тысячи миль.       Причем, что кажется нам очень и очень интересным, строительство зданий в самой Тонде было весьма накладным! Тондейский пиломатериал оказывался достаточно дорогим для самих тондейцев. Почему-то.       Но не суть. Мы продолжаем о некоем феодале, который в лесоповале как торговец и организатор весьма преуспевал. Приток денег в казну Тонды с его предприятия не зависел практически ни от чего, за что его в прошлом не раз хвалили оба советника. Даже сам король, узнав от Зелбера об организации завода якобы по производству угля близ Южного Лесогорья, пришел в восторг и присвоил феодалу награду четвертой степени значимости. При своем рассказе Сурдой не преминул напомнить Цойберу об этой детали.       И тогда король покраснел опять.       Дело в том, что мы потому употребили слово «якобы», что там не один только уголь производился. Добела раскаленные печи жгли дерево, а также плавили металл. На юге Тонды, как раз вблизи королевского замка располагалась уже известная нам с вами горная цепь под названием Гребаут, и леса примыкали к ней вплотную. Работники феодала как-то обнаружили золотую жилу и имели неосторожность об этом хозяину своему рассказать. С тех самых пор на заводе их отливали золотые слитки в больших количествах, ибо жила оказалась богатой.       И все бы ничего, и Цойберу бы еще больше впечатлиться деяниями оного феодала, и награду его с жалкого четвертого до первого уровня повысить бы. Да только не знал король об этой золотой жиле, как он привык говорить, ни черта. Когда суда с деревьями направлялись в Хайсетию, вместе с ними ехало и золото, которое феодал там же и продавать изволил. Читатель мог бы думать, будто тем самым феодал только способствовал торговле Тонды. Да вот от денег, вырученных за это, в Тонде не было ни слуху, ни духу. Об этом пергамент и повествовал.       Цойбер внимательно выслушал донесение и задумался. Но занимала его в тот день и другая вещь. Король щелкнул пальцами, привлекая внимание нашей героини. Он не видел, с каким выражением следили за этим пары глаз из разных углов комнаты, он не заметил, как засмеялись дамы, как уставился на Эделя Шашлер; этот человек, который оставался в силу своего статуса невидимым, был весьма любопытен и старался внимания к себе не привлекать.       – По-моему, ваше Величество, барон проявил немаленькие способности к торговле, – робко заговорила Элевин и пошарила глазами по залу в поисках поддержки.       – Способности к торговле чужим имуществом, – терпеливо сморщив нос, отозвался Сурдой. Он едва сдерживал свое раздражение женским влиянием на короля и раньше, а в тот день оно было и вовсе неуместно и даже пагубно.       – Чьим? – широко раскрыла глаза Элевин, подумала. – А, ну ежели... Так послушайте! – она почувствовала прикосновение руки Цойбера и сильно залилась краской. И ей показалось, она поняла. – Получается, он крадет это золото у самого помазанника Божьего!       Она обернулась и заставила себя заглянуть в глаза королю. В них пробежал тогда еще больший интерес.       – А... А так, конечно, казнить его надо, – сказала наконец она.       – Прямо-таки казнить?       – Ну воровство же смертный грех, – протянула Элевин и робко улыбнулась. Взгляд короля был странным в этот момент, как и то, что он опять погладил ее руку. – А тем более у вас!       – Смертный приговор, – король вдруг поднялся на ноги и шагнул к отступившей друг от друга паре, – все будет, как говоришь, Элевин, и я буду доверять тебе.       Девушка удивилась, когда король вдруг прилюдно перешел с ней на «ты», но возмутиться не смогла, особенно когда он вдруг пожал ей руку. Его рука была гладкой и теплой.       – Ты же знаешь его, поэтому твое мнение особенно важно, – Элевин приподняла брови. – Граф, знает ведь?       Эдель на секунду закусил губу, а потом опустил глаза.       – Еще нет, – коротко сказал он, – я не представлял Элевин своей семье.       – Знаете ли! – всплеснул руками король. – Сурдой, пишите: смертный приговор... Я доверяю Элейн в любом случае.       – Барон протеже его превосходительства Зелбера, – бесстрастно заметил Сурдой, тем не менее, насмешенный обоснованием Элевин.       – Да хоть самого апостола Парва! Казнить.       – Я рассматриваю это как отягчающее обстоятельство, ваше Величество, – едва заметно усмехнулся Сурдой и вычеркнул дело из своего списка. Король снова задумался, а затем поднялся на ноги.       – Не приплетайте только Зелбера, Сурдой, – заметил Цойбер. – У него наверняка свои мысли на этот счет. Я справлюсь у него, как только он появится.       Сурдой вздохнул, задумчиво улыбнулся и все-таки дописал что-то в документ. Король не заметил этого, так как занят был другим.       Эдель же к восторгу наблюдательного Шашлера с откровенной ненавистью посмотрел на свою невесту, и выражение его лица изменилось. Вышеуказанный барон приходился ему двоюродным братом, с которым их связывала тесная дружба, но с Элевин по некоторым причинам он их так друг другу и не представил. А Цойбер вдруг повеселел и помахал рукой дамам у стены, указывая им на Элевин.       Одна из них, высокая, худая, но, впрочем, крепко сложенная женщина лет семидесяти с лишним сдержанно растянула губы в улыбке и назвала себя Вихи́мп. Она держалась довольно бодро и очень хорошо выглядела, несмотря на возраст. Платье на ней было узким в талии и неброским, но было видно невооруженным глазом, какой дорогой был материал. Вихимп приходилась Цойберу двоюродной бабушкой, хотя мы сомневаемся, что он помнил об этом. Она же помнила это и гордилась тем, что изредка исхитрялась на королей повлиять.       – Я беру на себя ответственность за наше прибавление, ваше Величество, – негромко заявила она и обратилась уже к Элевин. – Сегодня нам предстоит насыщенный день.       – Ага, проведите ее по всему дворцу, – согласился король и щедро взмахнул рукой. – Пусть увидит, где у меня залы... и библиотеки... Сад. Ее комнату тоже покажите, она будет... в Восточной башне, вторая свободная, – Вихимп согласно поклонилась. – И... потом приведите в Органный зал, – быстро добавил Цойбер, – посмотрю, что умеет, и еще поучу...       При этих словах короля граф Сребрегранный расплылся белозубой улыбкой и наклонил голову.       – Я заберу тебя к вечеру, – равнодушно поцеловал руку Элевин и исчез из зала так быстро, словно его там и не было.       Вихимп кивнула трем дамам много моложе, и Элевин присоединилась к ним, стараясь держать себя так, словно ее ничто не беспокоило. На самом же деле, уверяем, у нее все поджилки тряслись. Если в предыдущие посещения она чувствовала себя не более, чем гостьей в параллельном высокоблагородном мире, то сейчас она почти ощущала внезапно потянувшийся за ней липкий хвост зависти и совершенного непонимания.       Читатель наверняка думает, что развернувшаяся перед нами ситуация более, чем обычна для королевского двора, и, быть может, так оно и есть. Однако королевский двор Тонды, возглавляемый нашим высокоодаренным монархом, не походил на все, когда-либо существовавшие. Цойбер был поразительно равнодушен к дамам за исключением леди Мадвы, и ей ни разу не приходилось испытывать ревности. Потому дамы были слегка шокированы.       Даже исключительно привлекательная леди Шойзань, невысокая, пышногрудая, хрипловатая, уже раз нами упомянутая, интересовала короля только как героиня его дневниковых записей. Впрочем, и было ей уже ближе к пятидесяти.       – Шойзань, – ее даже Вихимп выделила и представила первой, когда дамы очутились в уютно обставленном коридоре. Стены его были через каждые несколько шагов увешаны картинами в большинстве своем весьма сомнительного качества и содержания. – Герцогиня Алмазная. Превосходно знает устройство дворца вплоть до самых потайных закоулков, и я советовала бы вам на первых порах от нее не отставать.       Надо полагать, в одном из таких закоулков ее и выследил король, в подростковые годы прекрасно на этот счет осведомленный.       – Лунáя, дочь второго, ныне отсутствующего советника, не Сурдоя, – и названная, высокая светловолосая молодая женщина в богато расшитом платье, засияла широкой улыбкой. – А посему баронесса.       – И последняя, но не по значению, – Вихимп позволила себе пошутить, представляя, казалось бы, совсем просто одетую женщину, худую, в наглухо закрытом платье. Ей было лет сорок, она была невысокой и самой красивой из четверых, заметим, хотя и не торопилась сверкать зубами. – Ане́ли, княгиня Изумрудная.       И Вихимп как-то сразу замолчала, точно красноречие ее вдруг покинуло. Луная как-то беспомощно улыбнулась, а Шойзань вздохнула.       – Академик, каллиграф, художник… бастард, – без улыбки отчеканила сама Анели, поклонилась и заметила, как глаза Элевин испуганно метнулись к королю, который вместе с Сурдоем корпел над известной нам уже шкатулкой. – Да не Цойбера...       – К нам присоединится сегодня леди Мадва, дамы? – находчивая Элевин быстро сориентировалась и попыталась тактично перевести тему, но по воцарившемуся вновь молчанию сообразила, что это не получилось. Дамы знали еще, что будь Мадва в Шлез-Шенлауте, Цойбер в упор не видел бы другого создания женского пола.       – Больше нет, – непонятно ответила Вихимп, когда вводила компанию в зимний сад.       Глянцевые листья вечнозеленых растений и едва не лопавшиеся от пыльцы бутоны смотрелись далеко не логично на фоне до самого пола закрытых гладким зондрийским стеклом стен; контрастно в сравнении буйством красок осени.       Ее молчаливость тотчас же восполнили другие дамы.       – Он поссорились два месяца назад, – заявила Луная.       – Да поссорились бы, так не на своих двоих к маме укатила бы. С почетным эскортом и флагами шествовала бы. Он же тряпка, – исправила опытная Шойзань. – Он выгнал ее сам. За десять лет надоела. Да, Мадва всегда казалась мне потрясающе глупой женщиной. Анели скривилась:       – А Цойбер наверняка очень умным и интересным мужчиной?       Элевин напряглась и отступила назад, когда вдруг поняла, чем вызвана такая перемена в отношении к ней короля.       – Думаете, вы заинтересовали его Величество, – казалось, прочитала ее мысли Луная. – Думаете, к вам теперь будет особое отношение? Так вот, нет. Хотя да. Ему нужна содержанка на место Мадвы. Девчонка, которая будет с ним сидеть в башне и слушать, как он мучает орган.       – Ударение на последний слог, хотя я не поручусь, – многозначительно добавила Шойзань и по-девчоночьи хихикнула, а Вихимп скривилась. Анели оставалась бесстрастной.       Несмотря на то, что Органный зал был местом закрытым, знал о нем любой поваренок, и неудивительно: система звукоусиления, обусловленная конструкцией Шлез-Шенлаута, раскрывала все секреты.       – Здесь живет... жила Мадва, – объявила Шойзань. – А сюда его Величество распорядился поселить вас, – и указала на соседнюю дверь. – Луная права, и вас ждут прекрасные дни... и ночи в башне, когда он начнет еще и петь.       – Не слушайте их, Элевин, – пожалела девушку Вихимп, вздохнула. – Его Величество будет вас оберегать... Он заботливый человек, когда влюблен. Просто немного вспыльчив.       Элевин захотелось закричать в голос, но вместо этого она расплылась в понимающей улыбке. И часто, возмущенно задышала Анели. Ее это обсуждение задело даже больше, чем саму Элевин.       – Довольно, дамы, – резко сказала она. – Вы забыли, а я помню: девушка обручена с графом Эделем и становится придворной дамой только в качестве его жены. Цойбер пришел в восторг только от того, что девушка также занимается музыкой, – дамы многозначительно молчали. – Вы опошляете все, о чем говорите!       – Анели, успокойтесь, мы ничего не имеем в виду...       Смеркалось. И на душе у Элевин было еще мрачнее, чем вне стен Шлез-Шенлаута.