***
Она закрывала глаза и видела его. Под величественным дубом с пышной кроной, что цвёл в середине июня, разлеглись два человека, которые прятались под его тенями от палящего солнца. Девушка лет пятнадцати, улыбаясь, разместилась на плече парнишки того же возраста, наблюдая, как медленно то открывались, то закрывались его глаза. Она тихонько хихикала в ладошку, забавляясь с его сонливого лица, но не совершала лишних движений, дабы не прерывать его сладкую дрёму. Кто же знал, что в скором времени она больше не сможет наблюдать его спящим и то ли любоваться, то ли забавляться его сонным выражением лица. Этот момент Долорес запомнить надолго, запомнить это тихое счастье и любовь, так как будущем ей больше не доведётся испытывать этих прелестных чувств вновь. — Прекрати с меня хихикать, Долорес, — с до сих пор закрытыми глазами прошептал некогда спящий парень и растянулся в хитрой улыбке. Долорес на этот раз усмехнулась и, привстав, наклонилась над его лицом, чуть ли не касаясь своим носом его. — Не могу, твоё лицо в этот момент — отдельное искусство, — с доброй насмешкой говорила Долорес, наблюдая за мимикой его лица. И когда парень резко раскрыл глаза, девушка в испуге чуть отодвинулась от него, но тот, желая мести, с громким возгласом схватил её обеими руками и принялся нещадно щекотать девичьи бока. Долорес разразилась громким смехом и визгом, отбиваясь от рук парнишки. — Генри! — визжала она, пытаясь схватить его за кисти, но особо не получалось. Парнишка хохотал с её реакции на щекотку, замечая, как разлохматилась её красивая причёска, отчего торчала сбоку шпилька, норовясь вот-вот вылететь из волос. Служанка, которая тщательно заплетала её утром и закрепляла шпильку, наверное, расстроится с этого. Хотя, вряд ли. — Ну, всё, ладно, я устал тебя мучить, — признался спустя некоторое время Генри и вновь упал на траву, пытаясь перевести дыхание после смеха. Долорес же, вся помятая и лохматая, встала на ноги и стала поправлять волосы, которым помочь могла только та же служанка. — Ах, вот смотри, что ты наделал, — с шуточным укором сказала она и окончательно достала эту шпильку. — Как я его сегодня перед отцом явлюсь? — всё также говорила девушка. — Ты боишься, что отец будет бранить тебя, ты сейчас серьёзно? — Нет, конечно, — ответила Долорес, — но не положено леди заявляться в таком виде! — приподняв брови пояснила девушка и небрежно, будто показывая недовольство, присела на траву рядом с Генри. — У Вас, у леди, такие странные правила, — всё с той же шутливой иронией подметил парнишка. — Не вижу ничего странного в том, чтобы желать выглядеть опрятно, — быстро и на повышенных тонах произнесла она. Генри нахмурился и чуть наклонился к её лицу, на что девушка намеренно отвернулась. — Только не говори, что ты и вправду расстроилась, — недоумённо сказал он, пытаясь разглядеть её выражение лица, что она так старательно прятала. — Эй, я же не со зла, тем более я просто посмеяться, ведь ты с меня тоже смеялась, — пытаясь объяснится, говорил Генри и легонько касался её плеча, и она, что удивительно, не уводила его от касаний парня. — Долорес, — он подсел ближе. — Прости, давай я попробую заплести тебя снова, — предлагал глупую идею Генри, ведь он совсем не знал, как плести женские причёски. — Долорес… — Ба! — громко выкрикнула она ему это в лицо, резко обернувшись. Парень испуганно отскочил, а затем, что-то пробубнив под нос, театрально схватился за сердце. Долорес вновь разразилась смехом. — Я уже и вправду подумал, что расстроил тебя! — взревел Генри, с широко раскрытыми глазами глядя на то, как она чуть ли не плакала от смеха. — Сегодня ты меня развеселил не на шутку, Генри, — пытаясь отдышаться, говорила Долорес. Последние слова звучали уже эхом в её голове, а затем мутно показалось добродушное лицо отца, что с самой сочувствующей и красивой улыбкой на свете, наблюдал, как с возмущением ругала гувернантка молодую леди за её неподобающий внешний вид и за пропущенное сегодня занятие. — Ох, взяла у мужа настой, надеюсь Вам поможет, — заботливо говорила Карла, наклоняясь над женщиной, чем прервала эпизод её воспоминаний в голове. Раскрыв глаза, Долорес мутным взглядом посмотрела на Йегер, державшая в руках емкость со травяной жидкостью. — Благодарю, — хрипло произнесла аристократка. Сегодняшнее её состояние оставляло желать лучшего, дело в том, что миссис Аккерман замучили головные боли, отчего она совсем не желала выходить из своей спальни, и уж тем более, браться за работу, которой, за последнее время, прибавилось много, так как глава семейства просто взял и бросил всё, уехав. Оставив все заботы на плечах своей супруги. Карла и до этого пыталась её уговорить на отдых, дабы не доводить себя, но Долорес послушалась её уже тогда, когда ей и вправду стало плохо. Сейчас женщина с бледным лицом лежала в своей постели и пила противный отвар, что принесла ей Йегер. В комнате была полутемень из-за закрытых штор и стояла прохлада, всё для того, чтобы облегчить страдания женщины. — А я Вам говорила не изводить себя, — с небольшой строгостью произнесла Карла, забирая пустую ёмкость из рук больной. — Будет беда, если Вы не оправитесь к свадьбе дочери. — Мне денёк отлежаться, подремать и завтра же я буду снова на ногах, — вяло возразила Долорес. — Надеюсь, что так оно будет, — со вздохом ответила миссис Йегер. Вскоре, по просьбе Долорес, Карла покинула её комнату, оставив женщину в полном одиночестве. Аккерман, тихо простонав, повернулась на бок и, накрыв себя одеялом по шею, снова прикрыла глаза, предаваясь воспоминаниям, которые минут пять назад посмела прервать Карла. Долорес остановилась на моменте с отцом, с самым светлым и любим человеком ей на свете, который практически всегда был за неё и давал ей любви в полной мере. В тот день она и вправду вернулась с ужасной причёской на голове, но зато с сияющей улыбкой на лице. Гувернантка, лишь завидев, отругала её за неподобающие поведение и не соблюдение правил, но отец вмешался и смягчил её гнев, пообещав сам поговорить с дочерью. Во время же самого разговора он, в отличие от женщины, что учила её, не бранил и не ругал свою дочь, а просто тихо разговаривал и спрашивал её, почему она пропустила занятие и откуда такое прелестное гнездо на её голове. Долорес на таких вопросах неосознанно хихикала, на что отец улыбался, и, не скрывая, всё рассказывала ему. Между ними были самые доверительные отношения, о которых другие могли только мечтать. Конечно гувернантке такое особо не нравилось, потому что это распускало будущую леди, но слово отца было законом в этом доме. Долорес же, имея не доступную другим девушкам свободу, росла очень открытым и не стеснённым ребёнком, в ней конечно же было благородство, изящество и живой ум, которые другие непременно хвалили, но при близких людях она давала себе волю быть искренней и чуть развязной. Отец этого не запрещал и считал, что наоборот ей нужно почувствовать вкус свободы и детства, пока она не выросла и не вышла замуж, ведь потом, во взрослой жизни, у неё будут совсем другие заботы. Кстати о замужестве, на днях она, вся окрылённая, изъявила желание в будущем женится на Генри. Долорес без колебаний всё прямо выложила отцу, на что тот опешил и ласково, желая не обидеть, пояснил, что сейчас об этом думать рановато, да и будущее довольно изменчиво, так что их пути могут и разойтись. Она молча выслушала его и попыталась уверить, что их любовь пройдёт через века. Но что мог ответит на эти слова родитель своему ребёнку, который полностью и безоговорочно влюбился, так при этом и взаимно? Ничего. Между Генри и Долорес была очень крепкая эмоциональна связь и отец прекрасно знал о чувствах дочери, и поэтому не ограничивал её общения с юношей, который, кстати, не был подстать ей по социальному статусы. И некоторые об этом знали, кривились и пытались научить одинокого отца, как правильно воспитывать юную девушку, иначе быть ей распутной девицей. Но мужчина тактично игнорировал такие советы и делал так, как он считал нужным для своей дочери. Одним словом детство и юность были самыми счастливыми моментами её жизни. Её любили, любила она и была совсем не одинока, ведь рядом с ней была опора и люди, что понимали и ценили её. Но в один день, с приездом этой женщины, прелестный мир Долорес рухнул, как карточный домик под порывом злосчастного ветра. Её бабушка — знатная женщина, знающая себе стоимость и живущая по строгим правилам. Являлась ей родственницей по маминой линии и совсем не участвовала в жизни внучки. Долорес знала о ней довольно мало информации и никогда не видела её в глаза. Отец совершенно не говорил о своей свекрови, лишь сказал ей однажды, что у Долорес есть единственная бабушка со стороны покойной матери, и больше ничего не упоминал. Девушка, видя какое-то побледневшее лицо отца во время упоминаний этой женщины, понимала, что это та тема, о которой не стоит с ним говорить. Поэтому, узнав о приезде бабушки, Долорес воодушевилась и с нетерпением ждала их первой встречи, она всячески представляла её внешность и их первый разговор. Была ли она похожа на её мать? Откуда она? И вправду ли, что её состояние в несколько тысяч больше, чем их? Девушка мечтала днями и ночами, постоянно трещала об этом Генри, который сам загорелся интересом к этой таинственной и богатой женщине, и отсчитывала дни приезда, в отличие отца, который совсем стал растерянным и отстранённым. И сейчас, взрослая Долорес понимала и винила себя за то, что так и не поговорила тогда с папой и не смогла вынудить из него информацию. Он всё знал, он знал, какая грядёт беда, но не смел говорит об этом дочери. Отец молчал даже тогда, когда она, захлёбываясь в слезах, смотрела ему в глаза…***
В доме же Леви Аккермана приключилась беда, к которой все жители и не жители, вроде как, были морально готовы. Сегодня в пять утра Кушель Аккерман стало хуже обычного и ни одно лекарство больше не помогало избавить её от боли. Леви, что кое-как уснув под утро, проснулся в скором же времени от её криков и топанья прислуги, исходящей из-за двери. Войдя в комнату, он встретил полное ужаса лицо Катерины и строгий вид дворецкого, что пытался выдворить служанку из спальни. Заплаканная и бледная мать лежала на таких же белых, как её лицо, простынях и что-то хрипло бормотала себе под нос, но сразу же замолчала, лишь увидев, охваченное страхом, лицо сына. — Леви, — сипло позвала она его и тяжело дыша, протянула белые и тонкие руки в сторону сына, чуть вытягивая шею. Аккерман сжал зубы и напряг шею, сдерживая весь ужас и панику, что неумолимо рвались наружу. Воздух вокруг стал удушлив, и мужчина еле старался нормализовать своё учащённое дыхание, отчего паника усиливалась лишь сильнее. — Придите в себя! — вскрикнул Филипп и подошёл к хозяину, что, оказывается, встал в ступор, пока лицо исказилось в потрясение. Катерина мигом отошла к стене, когда дворецкий буквально полетел на Аккермана, который всё также смотрел на мать и не реагировал на всё остальное. Филипп сгоряча схватил его за воротник, а затем, поняв, что он делает, мигом успокоил бушующие нервы и отпустил господина, чуть отойдя. Когда же воротник высвободили, Леви, наконец-то, обратил внимание на дворецкого и глубоко вздохнул через нос. Катерина испуганно икнула, а Филипп снова посмотрел на страдающую Кушель, думая, как решить проблему. — Лекарства давали? — ровно говорил Леви, чуть совладав с собой, но глаза всё ещё показывали страх. — Давали, — дрожа ответила служанка. — Не помогают, — обессиленно добавил Филипп. Кушель издала стон, граничащий с криком и накрыла лицо руками, чуть ли не сдирая с себя кожу. Выражение Аккермана от такого состояния матери неосознанно искривилось в гримасе душевной боли. Он еле держался, чтобы не сойти с ума. — Тогда нам ничего не остаётся, как усыпить её, — проговорил Леви, кивая в сторону дворецкого. Филипп однозначно понял, что значил кивок господина и двинулся вон из комнаты, пока мужчина, медленно подойдя к страдающей матери, сказал: — Катерина, не стой здесь, помоги Филиппу. Он пошёл в мой кабинет, — пояснил Леви даже не глядя на служанку. Девушка кивнула и, мимолётно взглянув на измученное лицо госпожи, всхлипнула под нос и выбежала из спальни, распахнув на всю дверь. Как только его оставили наедине с матерью, он обессиленно упал на колени рядом с её постелью и стал тихо звать. — Мама, — шептал он, вылавливая её руку, что металась по кровати. — Мама, — вторил Леви, пытаясь хоть чуточку отвлечь её от боли. С дрожью выдохнув, она всё же услышала зов сына и посмотрела на него мокрыми и красными, от слёз и мучений, глазами. — Я так устала, — измученно поведала она, крепко сжимая пальцы Аккермана. — Когда это уже закончиться, — снова на повышенных тонах произнесла она, скривив лицо. — Скоро, — ответил он, — Скоро, мама, потерпи ещё чуть-чуть, — еле шевеля губами, утешал то ли себя, то ли мать, Леви, принявшись гладить её по голове. Этот момент наступил в его жизни и он был уверен, что встретит его стойко и непоколебимо, но сейчас он понял, что как бы он не был готов, это всё равно его заденет, ошеломит и причинит ужасающую душевную боль. И сейчас, увидев сей кошмар наяву, он молил, чтобы она хотя бы не кричала. — Возьмите, — в комнату вернулся лишь Филипп и протянул ему футляр со шприцом, а затем и препарат, что собирались вколоть миссис Аккерман. Леви, быстро обернувшись, приказал, чтобы всё поставили на тумбу и, опять же, покинули комнату. Ко всему лежащему на поверхности, прибавились и дезинфицирующие средства. Леви сразу же схватился за них, дабы обработать ими иглу. Его руки слегка дрожали и он злостно шипел себе под нос, пытаясь усмирить их. Когда Кушель вновь вскрикнула, он чуть не выронил от страха препарат, но всё же смог удержать всё в руках. Его сердце колотило изнутри, как бы непринуждённо он не старался выглядеть для прислуги и для матери. Он боялся, он был в отчаянии, ему самому хотелось кричать и реветь в голос от происходящего, но он держался из последних сил и всем своим видом пытался внушить матери, что сейчас её боль закончится и завтра она снова будет писать свои портреты, и снова будет сидеть за чашкой чая с Вильямом, обсуждая последние новости без всяких мучений. Всё это обязательно будет, прошу, только не умирай. Леви понял, что одному ему всё же не справиться. Вернув Филиппа, он приказал ему держать брыкающуюся руку матери, пока сам будет вводить лекарство. И именно в этот момент появились трудности. — Дышите глубже, успокойтесь, Вам не в первой это делать, — крепко держа руку женщины, успокаивал дворецкий, пристально глядя в лицо хозяину, что опять весь напрягся и задышал тяжелее. — Я знаю, — скрипя зубами, ответил мужчина, держа иглу, что тряслась в его руке. — Но я не могу усмирить руки. Не могу, не могу даже помочь ей, — злясь на себя, говорил Леви. — Так, — дворецкий выхватил из дрожащих рук шприц. — Держите руку, я это сделаю сам! — воскликнул мужчина. — Разве ты это умеешь?! — злостно выкрикнул Леви, которого отпихнули. — Опыт есть! Не нужно сомневаться во мне! И вправду не нужно было сомневаться в нём. Тот спокойно вколол содержимое в вену и также спокойно вернул пустой шприц хозяину. Спустя пару минут Кушель перестала метаться, а затем и вовсе закрыла глаза, крепко уснув. Леви, будто провёл самую трудную операцию в своей жизни, отшатнулся назад и, протерев лоб, присел в кресло недалеко. Мужчина сжал свою чёлку и прерывисто вздохнул, будто готов был отдаться истерике. — Пойдемте, я налью Вам что-то успокаивающее, — вкрадчиво предлагал дворецкий, но не смел даже приблизиться к несчастному. — Не нужны мне твои чаи, Филипп, — измученно проговорил Аккерман. — Мне нужно, чтобы она была излечима… Дворецкий, чей взгляд был полон сожаления, опустил его в пол, услышав слова Леви. — Ты понимаешь, — мужчина вскинул голову, показав своё бледное лицо. — Ты понимаешь, что ещё чуть-чуть и она покинет нас. Будет это через пару часов или же завтра, неважно, это в любом случае произойдёт скоро, — его голос чуть охрип. — И если сейчас я на грани истерики, увидев всё это, то что же будет со мной при её смерти? — Мистер Аккерман, я думаю… — Я не хочу, чтобы она страдала, но и не хочу, чтобы она умирала, — громко прервал Леви. — Я не знаю, как буду жить без неё… — на последним издыхание проговорил он и, подняв ноги на кресло, сжался всем своим телом, не зная, куда деть себя от горя. Ненадолго, но пока беда миновала их, но вскоре сон Кушель прервётся и неизвестно, что их будет ждать потом.