Здесь не место для любви

Всё в себе… одна сплошная соль Промокшие исписаны страницы Призрачный мир, прозрачный алкоголь И всё, что обязательно случится Всё всё в себе… всё рушиться прямо сейчас У меня на глазах, у тебя на глазах — слезы Всё небо в слезах, Но что эти слезы для нас? Макс Иванов, «Все в себе».

Мавр верил в Дом и в Изнанку, как в бога. Хотел владеть ими и не замечал, как они завладели им. И теперь паразитируют: и нет ничего кроме них и их идеи, ничего кроме их голода по людям. Мавр — стал их симбионтом, правильнее сказать — хозяином своего паразита. Синеватый от натуги и болезни, немощный в реальности и… жалкий. Запугивающий тех, кто идет за ним и его верой в безграничность и бескрайнюю милость Изнанки. Становящийся их божеством. Мавр все время брал время и силы взаймы у тех, кто посильнее. Я же просто ходил. Куда угодно и откуда угодно. В этом не было культа, радости, мечты. Изнанка просто была. Для меня и для Ведьмы. Для Седого и Зубра. Нам не нужно было искать дороги. Все пути ведут в ад? Мавр считал, что мы просто удачливее, но не в везении дело. Чтобы находить новые миры, нужно носить их в себе. Некоторым удается даже создавать и своей силой расширять Изнанку, наполнять деталями и эмоциями, новыми локациями, живыми эмоциями. Я знал, как Изнанка хавает любовь, с чавканьем и паром. Как Лес нежно впитывает любовь, стремясь вместе с нею впитать и нас с Ведьмой. У Мавра с детства была бледная фантазия и некудышное воображение. Со временем это стало заметно сильнее: его методы оказались неразнообразны и низки. Но фанатикам было все равно. Он использовал их, как проводников, они были рады — дураки. Хорошо хоть, что у младших страха оказалось гораздо больше, чем восхищения. Меня не интересовала Изнанка и ее прикорм, меня интересовали люди. Меня интересовала Ведьма. Кто-то пропадает навек, проваливаясь на Изнанку. Я был знаком с ней с раннего детства, я не помнил даже, как впервые попал туда. Зато помнил, как впервые увидел Ведьму. Совсем небольшую еще тощую девчонку — лицо скрыто под полами огромной шляпы. Я заглянул и провалился в ее глаза. Кто — где, а я пропал там и тогда. Она поняла меня сразу, как и я ее… Но мы сделали вид, что не заметили. Она была волшебной — Мавровой, он ревностно охранял своих главных проводников. У них даже были привилегии. А я был обычным — своим собственным. Мой секрет был в том, что я хожу. Но Мавр, к несчастью, все же узнал, и на фоне его синеватого лица зависть разлилась фиолетовым светом. Он был готов и меня взять к себе… На особом положении — только бы я согласился водить его туда каждый день. Я отказал. И началась война. Странная и нелепая. Детская со стороны, но не для тех, кто был в замесе. И не для нас с Ведьмой. Мавр бредил, горел — с ума сходил по Изнанке, по ходокам. Сулил небывалое положение. — Ты ничего не потеряешь! Хочешь пригревать мальков и прикидываться простачком — твое право, скромная услуга, выгодная. Будем друзьями. Твою мать! Друзьями мы никогда не были и не будем. Весь Дом оказался бы к моим услугам, просто если бы я согласился водить его туда каждый день. Интересно: потерял бы я человеческий облик, как Мавр, бросающий себя туда всеми возможными способами? Как Индиго, ради которого, двенадцать человек пытались умереть, а пять вместе с ним достигли успеха? Мавр гнобил, запугивал, стращал — подчинялся Изнанке полностью. Я понятия не имел, как остановить его. Должна быть свобода. Свобода, равенство, братство? Даже в это я верил. И право каждого на выбор. Куда уйти… Я видел Слепого и Кузнечика… видел их дружбу и поверил в нее. Поэтому были они. Я выбрал Слепого — того, кто был срощен с Изнанкой всем существом, но верил и любил так, чтобы доставать Седого изо дня в день, доводя до икоты, ради друга! Ведьма выбрала Кузнечика. Сразу: она всегда чувствовала того, кто верил в людей и в каждом видел что-то особенное, лучшее. Мы выбрали их, как посвященных в тайну, как тайных посланников нашей любви, чтобы они срослись еще сильнее, всегда были за одно. Чтобы у каждого из них был выбор. Больше, чем у кого бы то ни было. Так просто. И я никогда не хотел больше ничего, чем это право для меня и для Ведьмы. Тем более большего, чем сама Ведьма. Мавр поклонялся Изнанке, а я ей одной — своей любимой. Каждому вдоху в губы, каждому прикосновению к волосам до пояса, каждому ощущению кожи к коже и каждому взгляду. Мавр никого не хотел отпускать, и в ту самую последнюю: в ночь длинных ножей, самую длинную - я бросил ему вызов. Я не ждал, что Мавр станет драться честно, но не ожидал и всех тех, кто вышли за него — за Изнанку. Мы не хотели от них ничего, а они не хотели выпустить нас из плена. Они решили забрать всех. Я велел своим стоять. Не вмешиваться. Задохнулся от удара четвертого, который вышел за Мавра. И все они как один были — Мавр. Я дрался за любовь. За тебя, любимая. Пока ты стояла чуть позади Мавра и тихо колдовала обо мне. Я и был зачарован. Не чувствовал боли, не ведал страха. Я побеждал. Сколько Мавров, сколько больных идей без права выбора я мог убить? Может и всех. Но не сложилось. Мавр усмехнулся кривой, больной, мерзкой улыбкой, сделал жест — как он это любил — барский, нарочитый, вульгарный — и тебя подхватили под руки двое. Мавр провел отекшей рукой по твоему лицу, и я запнулся, пропустил удар. Мавр рассмеялся и сказал, что любовь — это лишь слабость и потери. И что я проиграл. Сил во мне стало вчетверо больше. Гнев — отличный помощник. И я попросил своих дальше не вмешиваться. Честный? Скорее глупый. Я положил шесть человек. Чудовище? Может быть. Ты смотрела на меня, и слезы не катились. Я верил, что ты простишь меня за нескончаемых Мавров, любимая. Вышел седьмой, и темнота стонала ими от боли и звала. Кого-то, кого у них никогда не было. Они потеряли близких, следуя за идеей. Я не знал усталости. Героизм всегда граничит с безумием? Взгляд твой затухал, и вера из него уходила, это делало меня злее. Уверен, ни один еще вызов в Доме не был таким. Уверен, все вызовы у порога были такими. Насмерть, как у больших. Свои гудели за спиной, их порыв встать со мной плечом к плечу я чувствовал, как множество спин, как опору. И не важно, что нас меньше — мы друг за друга. А еще младшие где-то в запертых классах. Они тоже были за мной. Ты не вскрикнула, но я слышал и видел, как заточка вошла тебе под ребра, как ты осела на пол. Я чувствовал твою боль и кричал, ревел раненным зверем. Все потеряло смысл. Все, что было в моем будущем было в тебе, родная моя. Ты умирала. Я действительно проиграл. Те, кто стояли за мной поняли. Повалили напором и натиском. Нас было меньше. Из ниоткуда к нам бросился Лось. Воспитателей должны были охранять. Но охранники покинули посты — тоже бились. Лось… был лучшим и слишком добрым. Лось умер случайно. И у младших не будет больше Лося. Мы забрали его. Как и веру в людей. Мы оставили им безысходность и смерть, разлитую в коридоре. Я хотел бы, чтобы они остановились и сдались, те… кто вышли за меня. За нас. Выжили. Но они знали, любили, бились и умирали. Пока я подползал к тебе, размазывая кровь дорогой по полу. Сквозь боль и розовый морок перед глазами. Чтобы коснуться твоей руки, твоего лба. Чтобы вынуть из тебя нож и воткнуть его Мавру в живот. Как в масло. Бой продолжался. Бой кончился ничьей. Я держал тебя за руку, а мир расплывался. Мы умерли ни за что. Так выглядит любая война. Одни умирают за идею, другие за любовь. В этом нет никакого смысла. Я накрыл тебя собой из последних сил. Мы закончились вместе. В один день и в один час. В своей любви отвергнутые изнанкой и реальностью. Принятые лишь друг-другом. И последнее, что я вижу: распахнутые глаза Черепа. Его рот открытый в крике: «Нет». Я падаю на колени. И думаю: «Вот ерунда, любимый, ты же со мной». Мир меркнет.