Листья плюща над белым окном

Ты всегда думала, что знаешь, что такое боль. Ты думала, что изучила все ее виды. Ты думала, что привыкла к ней, и она уже не сможет ничем тебя удивить. Боль — это когда ты идешь по улице маленького провинциального городка на севере Англии, а тебе вслед кричат «Смотрите, шлюха Тейлор идёт!». Ты долго учишь себя не обращать внимания на эти крики, наивно надеясь, что они прекратятся, но когда твоя мать постоянно приводит домой новых мужчин, и весь город знает об этом, то сложно заставить людей умолкнуть. Боль — это когда девочки из твоей школы бьют тебя в душевой после физкультуры, и их пятеро, а ты одна, и тебе всего лишь одиннадцать, и ты корчишься на покрытом кафелем полу, пытаясь закрыть руками живот, в который они бьют изо всех сил, не жалея твоих тощих, выпирающих под кожей ребер. Они всегда подкарауливают тебя тогда, когда ты переодеваешься, потому что вообще-то ты выросла с братом и махать кулаками умеешь не хуже любого мальчишки, но когда их пятеро, а ты одна, да ещё почти раздета, и кто-то бьёт тебя сзади по голове, чтобы ты упала, то сложно оказать сопротивление. Ты изо всех сил стараешься не упасть, но они всегда успевают первыми, они налетают как вихрь, и вот ты уже лежишь на ледяном полу в окружении пяти пар ног, которые, равномерно размахиваясь, бьют тебя в самые болезненные места — в живот, в лицо, по почкам. Первый раз после такого избиения ты две недели мочишься кровью, но никто так и не узнает об этом, потому что настучать ещё страшнее, и ты знаешь — это равносильно смерти. Боль — это когда ты приходишь домой после школы и застаешь своего маленького братика Майки орущим до посинения, потому что его мать (твоя мать) бросила вас одних, уехав в неизвестном направлении и забрав с собой все мало-мальски пригодное для продажи. Она забирает даже золотую цепочку, подарок бабушки, которую ты так любила и которая умерла, когда тебе было десять лет. Незадолго до своей смерти бабушка преподносит тебе эту цепочку, строго-настрого приказав не показывать ее никому, и ты прячешь драгоценный подарок в матрас, но мать находит ее и забирает, наверное, для того, чтобы продать и купить билет на автобус, едущий куда-то, где она надеется обрести свободу от мужа, покрытого угольной пылью, и трёх детей, родившихся по нелепой случайности. Ты остаешься в темном доме, наполненном старой мебелью, наедине с орущим Майки, он нестерпимо грязный, обделавшийся и голодный, и ты берешь на себя функции его матери: ты моешь и переодеваешь брата, а потом пытаешься найти хотя бы какую-то еду, но холодильник пуст, а в шкафу лежит только видавшая виды пачка мюсли, и ты пытаешься запихнуть в брата эти мюсли без молока и сока, и он ест их так жадно, словно его никогда не кормили досыта. Боль — это когда после шестнадцатичасовой смены в шахте возвращается отец и ты говоришь ему, что мать ушла, уехала навсегда, сбежала, бросив и его, и вас, и он — отец — тяжело вздыхает, он весь покрыт черным налетом угля, в его руках сундучок для еды, какие носят на работу все шахтеры вашего городка, и вот он роняет этот сундучок на пол, устало кивает в ответ на твои слова об уходе матери и спустя минуту спрашивает тебя: — А что сегодня на ужин? Боль — это когда ты, единственная оставшаяся в семье девочка, почти ребенок, вынуждена делать то, что оказалось не под силу взрослой женщине — кормить, стирать, убирать за тремя людьми, один из которых — взрослый мужчина, а двое других — капризный малыш и озлобленный на весь мир подросток. Ты стараешься долго, так долго, как только можешь, но ты всего лишь ребенок. Дети не растят детей, и однажды, когда ты мечешься между кухней и своим письменным столом, пытаясь успеть сделать домашнее задание на завтра, маленький Майки, волоча за собой старого плюшевого зайца с оторванным ухом, подходит к плите и тянет за ручку ковш с кипящей водой, в которую ты собиралась закинуть макароны. Ты успеваешь перехватить Майки и спасти его лицо от ожога, но никто не спасает твою спину, на которую сверху проливается обжигающая струя кипящей воды из накренившегося ковша. Боль — это когда вам, одинаково грязным, немытым и плохо одетым детям, стоящим перед офицером полиции, сообщают равнодушно и отрешенно, что ваш отец больше никогда не вернётся из шахты, и отныне вы будете жить в детском доме, и вы трое одинаково не понимаете, что все это значит, и только когда отчаянно визжащего Майки вырывают из твоих рук и сажают в одну машину, а тебя и Денни почти грубо, как преступников, запихивают в другую, ты понимаешь, что твоя жизнь, какой она была прежде, никогда уже не вернётся. Боль — это когда ты и ещё несколько детей из приюта на севере, детей с вечно пустым желудком и ненавистью ко всем людям на свете, особенно взрослым, лезете через забор, чтобы пошарить в саду мистера Крейна, соседствующего с территорией приюта, и он ловит вас в тот момент, когда вы набиваете карманы спелыми осенними яблоками. Бросив награбленное, вы кидаетесь врассыпную, и почему-то он выбирает именно тебя, чтобы преследовать. Ему за пятьдесят, но он в хорошей форме, а тебе всего двенадцать, и ты в жизни не ела досыта, и он ловит тебя, когда ты карабкаешься по отвесному каменному забору, сдергивает за штаны вниз, и ты падаешь на землю, больно ударяясь боком о землю и ощущая, как с хрустом давятся яблоки в твоих карманах. Ты пытаешься встать, но он ботинком придавливает тебя к земле, и он слишком силен, и ты, отчаянно извиваясь, поднимаешь голову и видишь его глаза под упавшим на лоб полуседым клоком волос. Он смотрит на тебя. Ты никогда никому не рассказываешь, что произошло после того, как мистер Крейн ловит тебя в своем саду. Даже в тюрьме, когда Тамара выудила из тебя, наконец, почти все, что смогла, ты молчишь о том дне, как не говоришь и о том, что, когда возвращаешься в приют, покрытая синяками, в рваной одежде, тебя лишают ужина и сажают в «карцер» — так у вас называется комната для наказаний, расположенная в подвале, неотапливаемая клетушка три на три, похожая на тюремную камеру, лишённая мебели, и всю ночь, пока не наступает утро, ты сидишь на бетонном полу, дрожа от сырости и ужаса перед тем, что произошло. В ту ночь ты даёшь себе зарок, что никогда не раскажешь об этом ни одной живой душе, даже если тебя будут пытать, и ты сдерживаешь обещание. Но любой приют все равно лучше, чем приемная семья, в какую бы ты ни попала, и ты знаешь об этом задолго до мистера Крейна. Каждый раз, когда кто-то из приехавших на машине взрослых выбирает тебя, чтобы забрать в семью, ты заранее понимаешь, что тебя ждёт. Ты тощая, уродливая дочь шахтера с вечно спутанными волосами, покрытая синяками от вечных драк, ты маленький озлобленный зверёк, и ты давно не задаёшь себе вопрос, как это директор приюта не удивляется, что кому-то пришло в голову удочерить тебя. На пятый или шестой раз до тебя доходит, что все эти взрослые, изображающие христианскую добродетель перед спонсорами и начальством из Лондона просто счастливы избавиться от тебя, и им нет дела, что с тобой происходит в приемных семьях. Но ты знаешь, что нужна очередным "любящим" родителям только из-за пособия, которое они получают от государства, а ещё из-за всего того, что они могут получить от тебя, будь то воровство, попрошайничество или сексуальное удовлетворение для вечно озабоченных старых мужчин в пропахшей табаком одежде. Боль — это когда очередной приемный отец лезет тебе под юбку, а его жена делает вид, что ничего не замечает, лишь брезгливо отворачивается, видя, как ты пробираешься мимо нее в свою комнату, пряча глаза, будто это ты виновата в том, что с тобой делают. Боль — это когда тебя очередной раз используют, словно вещь, а потом выбрасывают обратно в приют, как мусор, но с годами ты становишься сильнее, и однажды, когда очередной «папочка» пытается затащить тебя в кладовку, ты даёшь ему такой отпор, что тебя приходится силой возвращать в приют. Отныне на обложке твоего личного дела красуется огромный красный штамп, и все знают, чем в итоге кончают дети с таким штампом, но тебе все равно, ты рада и тому, что никто не хочет брать ребенка с подобным клеймом, пусть даже ради пособия. Боль — это когда ты, не дожидаясь совершеннолетия, начинаешь сбегать из приюта снова и снова, зная, что тебя все равно вернут. Тебе семнадцать, и каждый раз ты умудряешься расширить границы побега, и на девятый или десятый раз тебя уже не находят или не особо ищут. Ты празднуешь свой восемнадцатый день рождения в подвале среди немытых хиппи и вонючих бомжей на окраине Лондона, и ты вспоминаешь, что не видела Майки уже семь лет, но тебе протягивают косяк, а потом и бутыль с какой-то крышесносной бодягой, и ты забываешь обо всем, кроме того, что ты впервые в своей жизни абсолютно свободна. Ты можешь идти куда хочешь и делать что хочешь, и ты именно это и делаешь ровно до того момента, как после просьбы одного из твоих друзей, промышляющих таблетками, привезти сумку в указанное место, ты встречаешь там не покупателя, а полицейского, и блестящие железные наручники защелкиваются на твоих запястьях, и ты слышишь холодный, тоже металлический голос, сообщающий тебе о том, что ты имеешь право на адвоката и другие слова, которые ты не запоминаешь, потрясенная тем, что твоя свободная жизнь снова закончилась. Боль — это тюрьма. Самое ужасное в ней то, что она дико похожа на приют, и первое время ты никак не можешь привыкнуть к этому ощущению, а потом начинаешь сходить с ума, бросаясь на стены и не в силах сомкнуть глаза хотя бы на несколько часов, ты как раненый зверь в клетке, мечешься по камере, доводя до исступления соседей, и пару раз они пытаются избить тебя, пока не вмешивается охрана и не сажает тебя в карцер, где ты снова не можешь спать. Боль — это вопросы психолога Тамары, женщины средних лет с добрым некрасивым лицом истинной британки, вопросы о твоём прошлом, назойливые разглагольствования, ее собственные душевные излияния, которые ты вынуждена слушать три раза в неделю, но проходит целый год, прежде чем ты начинаешь разговаривать с Тамарой, и, наверное, никто из ее клиентов не держался так долго, как ты, однако она воистину упертая, и ее долготерпение побеждает твою злобу. Боль — это сознание, что в двадцать лет ты выброшенный за грань жизни мусор, которому нет места среди нормальных людей, и даже усилия Тамары не могут победить твою ненависть к себе. Боль — это вспыхнувшая внезапно среди ужаса и мрака тюрьмы дружба, когда однажды, ковыряясь в саду, ты слышишь незнакомый, вполне по-человечески приятный голос, спрашивающий «можно тебе помочь?», поднимаешь глаза и видишь девушку в такой же, как у тебя, серой форме, мешком висящей на ее пухлом теле. Ее зовут Мелли, и она новенькая, и ты внезапно соглашаешься допустить ее в свой маленький уголок сада, хотя по этой девушке видно, что в тюрьме она не выживет, и ты понимаешь, что долго ваша дружба не продлится. Мелли сидит за мошенничество, и первое время ты просто позволяешь ей возиться в саду и болтать без умолку, хотя сама не говоришь ни слова. Мелли не похожа на тех, кого ты встречала в тюрьме. Она полная и маленькая, у нее смешные рыжие косички, круглые глаза за стеклами очков и такие же круглые веснушчатые щеки. Она похожа на Пеппи Длинный Чулок, только не такая боевая и уж точно не способная постоять за себя, но она милая и смешная, и она первая в твоей жизни, кто не смотрит на тебя, как на конченое отребье. И она любит растения так же, как любишь их ты, и когда ты, наконец, слегка оттаиваешь, то предупреждаешь ее о возможных последствиях вашей дружбы, но она лишь весело смеётся и машет рукой. «Кому я нужна, Джейми, ты же не крестная мать, а просто очень талантливый садовник», говорит она и морщит свой курносый носик, и что-то вроде искры тепла вспыхивает у тебя в груди, потому что Мелли — первая, кто показывает тебе, что люди способны не только использовать тебя и уходить, оставляя шрамы на твоём теле и ненависть в твоей душе. Проходит три месяца, и те, с кем ты находишься в состоянии постоянной войны, те, кто тебя ненавидит, но не в силах дотянуться, избивают Мелли до полусмерти, и ее увозят в реанимацию, откуда она уже не возвращается. Ее переводят в другую тюрьму, и в оставшиеся до освобождения полгода ты стараешься ни с кем не разговаривать и не мстишь, потому что уже понимаешь, что твоя злоба только ещё глубже закопает тебя в клоаку, имя которой — тюрьма. Ты ничего так не хочешь, как выбраться из нее и начать жить сначала, и ты готова на все, чтобы это произошло. Боль — также и понимание, что ты никому не нужна в этом мире, кроме растений, которые единственные стоят того, чтобы вкладывать в них время и силы. Ты отдаешь им тепло и заботу и видишь, как они растут, и все, что ты делаешь для них, имеет значение, а люди не заслуживают того, чтобы тратить усилия, даже самые лучшие, даже такие, как Мелли или Дэни Клейтон. Никто из людей не стоит, думаешь ты. Все это время ты была уверена, что знаешь, что такое боль, но самую сильную боль ты испытываешь сейчас, когда женщина, в которую ты влюблена, говорит, что не доверяет тебе и считает, что ты встречаешься с ней для забавы, и когда ты уходишь, хлопая дверью класса, когда спускаешься во двор, когда добегаешь до оранжереи, то ты вдруг понимаешь, что абсолютно и полностью раздавлена, и это больнее, чем все испытанное раньше, потому что удар нанес человек, от которого ты не могла ожидать предательства. И ещё ты в бешенстве. Ты даже думаешь о том, чтобы сорвать злость на одном из своих растений, которые давно просят об этом, но вопреки тому, что ты однажды сказала Дэни, ты никогда ещё не уничтожала растения только потому, что они тебе не нравятся. Растения — друзья. Они не подумают, что ты изменяешь им с каждым встречным и поперечным. Они не предадут, не сделают больно и не станут считать тебя такой, какой считает Дэни. Шлюха, вспоминаешь ты крики девчонок, летящие в свою спину. Шлюха, как и ее мамаша — злобно шипит дурно пахнущая соседка в магазине, когда ты покупаешь пакет кошачьей еды для Рикко, вашего с Майки любимца, огромного рыжего толстуна, ласкового и доверчивого, приблудившегося в ваш дом случайно и оставшегося, несмотря на то, что еда ему перепадала не так уж часто. Твой брат Деннис убил его из злости, когда мама сбежала в 67-м. Просто повесил на дереве и смотрел, как кот дергается в петле. Вы с Майки похоронили его за домом, а отец, когда пришел из шахты, был таким уставшим, что даже не понял, что произошло, и не стал разбираться. А вот теперь и Дэни присоединяется к тем людям, которые считали тебя шлюхой, думаешь ты, хотя в глубине души понимаешь, как ты неправа. Но злоба кипит у тебя внутри, страшная, лютая, дикая злоба — на себя, на Дэни, на твои чувства к ней, на ее чувства к тебе, и ты швыряешь лопату в подсобку, не заботясь о сохранности инструмента. Ты планировала иначе провести этот день. Ты думала, что приедешь в Блай, довольная тем, как ты все придумала, ты весь день убирала квартиру, чтобы не стыдно было пригласить туда Дэни, а перед этим ты прокралась в ее класс и поставила букет своих самых лучших роз в вазу и написала записку — не потому, что ты хотела соблазнить этим Дэни, а потому, что ты действительно считаешь Дэни самой красивой на свете, и ты никогда не думала, что кто-то подобный обратит на тебя внимание и захочет с тобой быть. Дэни слишком красивая, слишком добрая, у нее огромная широкая душа, и тебе до сих пор непонятно, что она могла найти в тебе, но дело даже не в этом. Ты никогда не видела никого красивее Дэни, никогда не касалась никого, кто был бы так красив, как Дэни, и теперь сознавать это вдвойне больно, потому что Дэни, оказывается, все это время считала тебя именно такой, какой ты всегда себя считала. Ты ехала сюда, в Блай, смакуя каждое мгновение, приближавшее тебя к Дэни, ты представляла себе, как загорятся ее глаза, когда ты войдёшь, как она кивнет тебе украдкой, если кто-то будет рядом, и потом, едва вы останетесь одни, она закинет руки тебе на шею и поблагодарит за цветы так нежно и сладко, как только она одна умеет. А вместо всего этого ты получила… Ну, то, что получила… Да, конечно, ты и сама не ожидала от себя такой бурной реакции, но знать, что Дэни Клейтон думает о тебе…так, как она думает, это по-настоящему больно. Ты нервно собираешь вещи. Нет смысла оставаться на работе, завтра у тебя выходной, и Ханна знает, что тебя не должно быть в поместье, и ты все равно не можешь ничего делать. Ты выходишь из оранжереи и смотришь на особняк с такой ненавистью, словно он живой и именно он виноват в твоих неудачах, в том, что ты, как всегда, захотела невозможного, захотела поверить в то, во что не верила никогда, и теперь пора признать, что ты снова проиграла, и годы счастья в особняке рассыпались в прах, потому что Дэни Клейтон приехала сюда, растоптала твое сердце и в очередной раз напомнила тебе, кто ты есть на самом деле. Потом ты уезжаешь. По дороге, глотая злые слезы, ты думаешь о том, как прекрасен мог быть сегодняшний вечер и какой катастрофой все в итоге обернулось, и тебе определенно нужно выпить. Когда ты въезжаешь в Блай, деревня уже вовсю шумит своим привычным пятничным шумом: окна открыты настежь, из них доносится музыка и громкие голоса, пахнет едой, раздается звон тарелок, и ты заходишь в паб «Дырявая свинья», чтобы выпить пару пинт пива, и видишь, что почти все столики заняты, а Джон приветствует тебя из-за стойки, махнув рукой, и его радушие слегка примиряет тебя с действительностью. — Ты сегодня какая-то смурная, — говорит он, поставив перед тобой бокал и вытирая огромные ручищи белоснежным полотенцем. Ты отпиваешь порядочный глоток пива, отдающего горечью. — Все хорошо, — отвечаешь ты, и Джон хмыкает. — Точно? Ты рассеянно киваешь и, отворачиваясь, оглядываешь паб. Все эти знакомые люди и их лица кажутся тебе одинаково скучными и серыми, будто бы на мир кто-то накинул огромную сетку, сквозь которую все выглядит пыльным и однообразным. Мысли твои возвращаются к Дэни и ее горьким словам. Если у тебя кто-то есть, то… Ты мне ничего не должна. Ты… Мы… Мы ничего не обещали друг другу. Ещё неделю назад ты была абсолютно счастлива, потому что Дэни Клейтон захотела быть с тобой. Ты боишься признаться в этом даже самой себе, но впервые за долгие годы ты посмела мечтать о том, что кто-то будет спать рядом с тобой в твоей кровати, смеяться по утрам и освещать все волшебной улыбкой, такой робкой, дружелюбной и нежной одновременно. Ты позволила себе мечтать, как сегодня вечером ты останешься с Дэни наедине, как будешь поклоняться ее телу, потому что ты никогда ещё ничего так не хотела, как увидеть Дэни обнаженной, желающей тебя, стонущей от твоих ласк, и боже, ты бы применила весь свой обширный опыт, только бы ей было хорошо с тобой. Ты целовала бы ее всю ночь, а утром, не дожидаясь, пока она проснется, сходила бы вниз и принесла ей кофе, который она так любит, и свежие булочки, приготовленные Джоном. Ты бы разбудила ее нежными поцелуями и смотрела, как она сидит на твоей кровати, смущенная и порозовевшая от ночных ласк, улыбается и пьет кофе, а потом ты бы поцеловала ее снова, и все бы началось сначала и продолжалось столько, на сколько бы хватило ваших сил. Вон она, боль — сознавать, что ничего этого не будет, и завтрашнее утро пройдет в диком похмелье, с больной головой и сознанием, что ты все испортила. Ты залпом допиваешь пиво. — Джон, дай мне бутылку виски, — говоришь ты бармену, и он укоризненно качает головой, но знает, что с тобой сейчас лучше не спорить. Да, это то, что нужно — забвение, в котором прекрасное лицо Клейтон растворится в хмельных парах, станет далёким и не сможет больше причинить тебе боль. Тебе стоило усвоить этот урок в тюрьме, Джейми, говоришь ты себе, прихватывая под мышку поставленную Джоном бутылку с виски. Никто никогда не захочет быть с Джейми Тейлор, а тот, кто захочет, обречён на страдания и боль, потому что Джейми не умеет любить и не может никого сделать счастливым, и вся ее никчемная жизнь — тому доказательство. — Спасибо, Джон, спокойной ночи, — говоришь ты и, запахивая куртку, идёшь к выходу, идёшь мимо всех этих людей, пьющих свои пятничные напитки, мимо их голосов и разговоров, открываешь тяжёлую дверь и выходишь в темный вечерний сумрак, пахнущий едой из открытых окон и дымом из далеких полей. Потом ты задираешь голову и смотришь наверх, на пустые и темные окна твоей квартиры.