The Chosen End

Кремль. 6 августа 1945 года. Три тяжелые стеклянные пепельницы стояли в ряд в центре журнального столика. Они сталкивались друг с другом со слабым звенящим звуком всякий раз, когда локоть опускался на столешницу и еще одна горстка пепла падала в одну из них. Пепельницы были наполнены. Россия об этом позаботился. Наполовину пустой блок сигарет лежал на диване – оторванный бумажный кусок упаковки все еще держался на нем, тянулся за ним, как хвост воздушного змея. Снаружи шел дождь. Ткань брюк России зацепилась за волокно ковра, когда он подтянул ногу, опустил руку на колено и глубоко затянулся. Он откинул голову на спинку дивана. Он напрягся, когда раскаты прогремели сквозь наполненный влагой воздух в открытом окне. Гром. Тот же самый гром, что он слышал тысячи раз. Тот же гром, что и вчера, и в прошлом месяце, и столетие назад. Да только вот... теперь он был другим. Он изменился. Потому что мир сегодня изменился. Он задумался, услышал ли Япония тот же самый гром. Металлический щелчок, шипение – и пламя зажигалки осталось единственным источником света в комнате. Гладкая сторона прижата к ожогам, что Америка оставил на его ладони. Вспышка осветила свежее кольцо синяков вокруг его правого запястья. Он немедленно направился к Сталину. Будь он до конца с собой честен, он бы понял, что ворвался к своему боссу не для того, чтобы обсудить события сегодняшнего утра, и даже не для того чтобы узнать, какой будет официальная реакция Советского Союза. А чтобы увидеть этого человека во плоти... и потешить тихую, отчаянную надежду, что он каким-то образом захочет защитить его. Россия едва успел произнести четыре слова перед тем, как Сталин схватил его за запястье, яростно вывернул его и вышвырнул его из кабинета – на глазах у Маленкова и двух помощников. Он снова поднес сигарету к губам. К одной из пепельниц была придвинута кипа гладких фотографий – Россия потянулся к ним. Он оставлял отпечатки пальцев на уголках, когда листал их, одну за другой, изучал под тусклым, горячим отблеском сигареты. На этих фотографиях не было людей. Ему показалось, что он заметил обугленный остаток руки, когда он впервые рассматривал их, три часа назад. Но теперь он не мог найти её снова. То, что он увидел сейчас, - здания, рухнувшие друг на друга, километры обугленных тротуаров, иссушенные деревья... и пепел. Диван скрипнул, когда он на него откинулся. Порох. Вот что ему напомнило это зрелище. В первый раз, когда он увидел, как жизнь человека забирает ружьё, у него захватило дух. Он погасил свою сигарету, потянулся за другой. У Америки было ружьё. Самое мощное, какое когда-либо видел мир. И Америка его не заслужил. Он же ребенок. Что он вообще испытал? Он был сильным, да, – тем, кто взлетел на самый верх на смеси из храбрости и тупой удачи. Но разве такое превосходство хоть чего-нибудь стоит? Какое это имеет значение, если все это лежит у него в руках? Крышка зажигалки откинулась, он зажег её снова. Она отдавалась увесистым теплом у него в руке, и он мог чувствовать губы Америки у себя на спине, его дразнящий язык у себя на лопатках. В Потсдаме они поцеловались на прощание, но в спешке – слишком быстро. Их боссы находились в соседней комнате. Он внезапно понял, что это должно прекратиться. Америка не был страной, только не теперь. Теперь... он раскинул свои крылья, переродился в огне, как легендарная птица из историй Китая. И он оставил Россию позади. Россия быстро моргнул. Дым обжег ему глаза и горло – он представил, как он красит ему в черный легкие. Россия знал, что мир несправедлив. Он усвоил это раньше, чем стал достаточно взрослым, чтобы поднять меч. Когда он был ребенком, подобная несправедливость была делом рук Господа. Ведь пути Господни были неисповедимы – пути, что вели к голоду, ужасу и беспомощности. И кем он был таким – всего лишь маленькой страной – чтоб сомневаться в воле Всевышнего? Но он сомневался. О, он сомневался. Он давно покончил с Богом – и все же не мог перестать трясти кулаком в небо. Почему Америке было дозволено прикоснуться к ней первым? Разве Россия не сделал все то же самое, что и он – и даже больше? Разве она не была его по праву, после всех страданий, что он пережил? Горстка пепла упала с сигареты на ковер. Россия смотрел, как она мерцает пару секунд – затем с яростью сдавил её кончиком пальца. Потому что, в конце концов... это было нечестно. Дождь заливал подоконник. Капли блестели в сером свете вечера, заносимые в комнату ветром. Россия прислушался к себе и понял, что ненавидит этот изменившийся мир. Ненавидит, что изменил его не он. А ещё – ещё Америка будет вести себя так хорошо. Он будет говорить, какая это большая ответственность, какая это тяжелая ноша – как босс заставил сделать его этот ужасный выбор. И каждое слово будет искренним. Но он никогда не поймет – не так, как Россия. То, чем он обладал, не было концом всех войн, или орудием справедливости, или маяком новой эпохи, нет... То, чем он обладал, была свобода. Бомба спасла его от беспомощности, от перспективы хоть когда-нибудь плясать под дудку другой страны. С ней он мог по-настоящему остаться сам по себе. Россия снова проглядел фотографии, теперь быстрее. Тугое чувство расцветало у него в животе, процарапало себе путь к его затылку маленькими, влажными когтями. Все это разрушение. Вся эта погибель. Вся эта сила. Россия её видел. Россия её хотел. Он представил себя, запертого в своих собственных границах, окруженного этими великолепными огненными шлейфами – и раскаты гибели мира убаюкивали его. Никто и никогда его больше не тронет. Комментарий к главе: Ощущения от этой главы можно описать фразой "по форме верно, по сути - издевательство". Считаю ли я, что зависть к ядерной монополии Америки - эмоция, которая очень подходит России в данный конкретный исторический период? Да, считаю. Это новый фактор, который драматическим образом повлияет на все их отношения. Он же ребенок. Что он вообще испытал? Он был сильным, да, – тем, кто взлетел на самый верх на смеси из храбрости и тупой удачи. Но разве такое превосходство хоть чего-нибудь стоит? Какое это имеет значение, если все это лежит у него в руках? Почему Америке было дозволено прикоснуться к ней первым? Разве Россия не сделал все то же самое, что и он – и даже больше? Разве она не была его по праву, после всех страданий, что он пережил? Представьте Россию, прошедшего через разрушительную войну, потерявшего 27 миллионов человек в Союзе, западная часть которого лежит в руинах, своей кровью заплатившего за Победу, и Америку, территория которого осталась нетронутой (если не считать Пёрл-Харбор), положившего 400 тысяч, но при этом каким-то невероятным образом сумевшего стать первым парнем на планете, да ещё и с ядерной бомбой? Притом, что он ещё и пиздюк трехсотлетний? Я думаю, зубовный скрежет здесь - очень даже уместная реакция. Я, правда, так же думаю, что сводить всё начало холодной войны к этой зависти - тупая идея, но авторы, очевидно, другого мнения - что станет полностью ясно в следующей главе 🤡