The Chosen End

Москва. 26 октября 1962 года. Россия уставился в свой стакан. Бутылка на столе возле него была почти пуста. Его стул заскрипел, когда он перенес вес на две ножки, залпом выпивая остатки. Водка жгла горло, но не так сильно, как час назад; по крайней мере, он был на верном пути. Ракеты все прибывали. В Японию, на Кубу; на медленных кораблях, словно ползущих сквозь океан, чтобы быть погруженными на самолеты ВВС США или в кубинские пусковые шахты. Это было похоже на торговлю; на обмен – вот то слово, что он пытался подобрать. На обмен огнем. Россия представил Америку, как он сидит поздно, где бы он ни был, представил рассыпанные по столу пули перед ним; он бы брал по одной и вставлял в каморы своего револьвера. Россия понимал что он, в каком-то роде, делает то же самое. Он вылил остаток водки в стакан, уставился в него. Сторона бутылки липла к рукам. Заряженные пистолеты, взведенные пистолеты. Это всё показуха. Таков был Америка, до мозга костей. Ему нравилось устраивать показуху. Россия провел кончиком пальца по ободку стакана и прислушался к своему дыханию. На кухне было холодно и темно. Он чувствовал, как напряжение между ним и Америкой натягивается через океан, словно узловатая веревка; узлы становились туже с каждым кораблем, что достигал противоположного берега. Америка не был тем, кто раскидывался пустыми угрозами, но это... здесь всё было по-другому. Не то чтобы он не мог представить, как Америка швыряет его на землю и приставляет пистолет ко лбу. Он не мог представить, как он спускает курок. - Что-нибудь... что-нибудь ещё хотите выпить? – тихий, прерывистый голос Литвы раздался из коридора позади него. Ножки стула России ударились о пол с резким стуком. - Да, - он наполовину повернулся, опустил локоть на стол, равнодушно всмотрелся в другую страну. – Уже поздно. Ты почему не спишь? Литва открыл винный шкаф: раздался сочный деревянный скрип. Его рука на миг замерла над бутылками. - Никто не спит. Россия ковырнул ногтем уголок красно-белой этикетки на пустой бутылке. - Никто? Литва взял другую бутылку, такую же, как и прежняя. Откупорил её. Его плечи были слишком высоко подняты. - Мы все слушаем радио в... – он замолк. Последовала жесткая тишина. – В... в комнате Украины; обычное, обычное радио, там говорят, что Америка не... что он... что войны не будет и что Америка... отступит, и... - «Обычное радио», - сухо произнес Россия. – Говорит правду. Он поманил Литву к столу двумя пальцами, плавно повернув запястье, и улыбнулся. – Литва, ты можешь быть честен со мной. Что американское радио говорит обо всем этом? Литва двинулся к столу, держа бутылку перед грудью, словно щит. Он сглотнул. - М-мы и правда не... - Литва. Литва почти уронил бутылку, за что сейчас с гораздо большей вероятностью получил бы наказание, чем за прослушивание «Голоса Америки». Он сделался на несколько тонов бледнее. - О-оно говорит, что, скорее всего, в-война разгорится к концу, к концу недели, - он поставил бутылку на стол, уставился на её резьбу. Россия подпер подбородок ладонью, взглянул на Литву. - А ты что думаешь? Я уверен, у вас у всех уже сложилось мнение, - он мог представить всех своих домочадцев, столпившихся в одной из маленьких комнатушек наверху, сидящих на кроватях и на стульях спинками вперед, тихо переговаривающихся. - М-мы все согласны с вами, - настоял Литва и отвернулся от стола, направился в коридор. Он совершил полтора шага, прежде чем остановился. Прикусил губу. Затем продолжил, мягче. – Но... я-я знаю Америку. Мы... мы были друзьями. И я думаю... то есть... Россия замер с бутылкой, наполовину занесенной над стаканом. Поднял брови. - Да? Литва глубоко вздохнул. Этот вздох судорогами отдался в легких. - Если он говорит, что готов нас убить, - он облизнул губы. – Я думаю... возможно, так и есть. - Это не так, - слова вырвались мгновенно, бессознательно. Он не сделает мне больно. Россия застыл. Что-то холодное скользнуло по его горлу. Если он... если он просто продолжит говорить, то можно сделать вид, что он об этом и не думал. - Никогда. Литва, не мигая, уставился на кафельный кухонный пол. - Он уже применял их. На Японии. Если он говорит, что готов применить их снова... о-он очень гордый, и... Россия ударил ладонью об стол. Стакан и бутылка звякнули, звук болезненно разнесся в тихой комнате. - Не смей говорить со мной так, будто я никогда его не знал. Литва быстро отступил на два шага, покраснел, из глаз брызнули слезы, но он оскалился – а брови его были сведены. Он взял себя в руки, воскликнул: - Почему ты так уверен, что он этого не сделает? Мы не хотим умирать, если ты окажешься неправ! - Если я окажусь неправ, тогда я умру вместе с вами! – выплюнул Россия. – Уверен, вас это утешит, - его ладонь болела, пульсировала, и приятная спиртная поволока иссушалась внутри него. Он продолжал думать – об Америке, об этих решительно сжатых губах – Ладони Литвы сжались на подоле слишком длинной рубашки. - Я-Я пойду наверх. Все... всем страшно, Россия. Я знаю, вы знаете его лучше всех, но... всем страшно. Россия не ответил, не глядел, как тот уходил. Он смотрел в дощатую поверхность стола, пока тихие шаги Литвы удалялись вниз по коридору, затем зазвучали на лестнице. Живот России скрутило. Страшно. Он поднялся на ноги, шатаясь, схватил новую бутылку за горлышко. Дом будто скользил вокруг него, холодно и настороженно. Он остановился на втором этаже, когда все тихие голоса из комнаты Польши затихли (комната Польши, конечно это была комната Польши; Россия всё пытался заглушить сигнал радиостанции Америки, но Польша всё время находил местечко, в шкафу, или под кроватью, или на комоде), а затем продолжил двигаться тяжелой поступью на третий этаж. Он закрылся в спальне. Непоколебимый, твердый взгляд Америки остался с ним. Лунный свет проникал в окно и широко мазал по половицам. Он упал на резьбу и ободок бутылки, когда Россия сел на подоконник, подтянув одну ногу к груди. Он налил ещё водки в стакан и тяжело сглотнул её. Он посмотрел вниз в сад, представил его в огне. Сначала сгорят деревья, быстро, миллион сосновых иголок воспламенятся, как спички. Дома сразу же последуют за ними, все сразу. Тротуар вспузырится и разорвется... Может, он поднимется вверх и обратится в стекло. Стекло и тени. В Японии в земле были выжжены тени. Россия помнил фотографии. Он вырвал защелку, распахнул окно. Поток ледяного воздуха обрушился на него. Он вдохнул его, голова кружилась, живот крутило. О чем он вообще думал? Америка мог. Америка сумел бы. Он уже делал это раньше. Он сделал ещё один отчаянный глоток. Америка, сгорающий до черноты в его руках... Он зажмурился, попытался отогнать этот образ, плеснул ещё водки в стакан и почувствовал, как она расплескивается по его пальцам. Эти глаза, теперь тусклые и пустые... Он вскинул голову – его сердце сжалось. Подумал о вмятине в стене внизу – о той, что в гостиной, рядом с окном: Америка ударил достаточно сильно, чтобы повредить штукатурку, а затем рухнул в углу. Россия ненавидел об этом вспоминать. - Т-ты на самом деле никогда не хотел меня с самого начала... так?.. - Нет. Никогда. - Прости. Я не должен был трогать тебя все это время. Я втянул нас во все это. Я... я просто любил тебя. И я думал... что это значит, если бы я постарался достаточно сильно... - Тогда бы я полюбил тебя в ответ. Россия поднес трясущийся стакан к губам. - Может, пришло время перестать верить в сказки, Америка. Он вытер рот размашистым движением ладони – спирт щипал в тех местах, что он сжевал до крови. Америка любил его. Любил его. От одной лишь мысли хотелось спрятаться за закрытой дверью, но от неё было не убежать. Она сверкала в воздухе, как блеск рождественских свечей, всякий раз, когда Америка целовал его – всякий раз, когда дрожь обиды вспыхивала в его глазах, когда Россия гнал его прочь – всякий раз, когда он гладил его волосы, осторожно пропуская шею... Следующий глоток Россия сделал прямо из горла. Он напросился на это. Всё давление, вся ложь, все обманки, все нарушенные обещания – он сам вымостил каждую пядь дороги, которая привела их сюда. Но Господи, он ведь того не хотел. Рев света в его глазах сменил образ Америки мертвого, умирающего, сгорающего, на Америку живого – Америку с улыбкой на губах, с сияющими глазами, на теплые руки Америки, его губы и дыхание, на Америку, что нежно опускал его вниз, смеясь, покусывая, вплетая пальцы в волосы России; Америка всегда трогал его волосы. Это было беспрестанно, ставило его в тупик, и волосы его от этого слипались, и Россия не мог придумать никакой другой причины, зачем Америке делать это так часто, если только он... он и правда думал... думал, что он... Это слово. То, которым Америка называл его, которым никто никогда больше не называл его. Россия не мог заставить себя даже подумать о нем. Это слово тоже значило я тебя люблю. Его руки дрожали. Он поставил бутылку на пол и обнял руками колени. Прижал их к своему сердцу. Даже его сломанное запястье – место чуть ниже основания ладони, где кости так и не срослись как следует... Америка тоже бы коснулся его, оставил бы теплые поцелуи на нем, улыбаясь, совсем чуть-чуть. Россия любил эту улыбку столько, сколько он себя помнил. Любил её, да; это было правильное слово. Тело Америки – да, он тоже мог его любить. Нежную кожу в уголках его глаз, румянец, что расцветал на щеках, гладкие мускулы на его руках... Он мог... мог любить... смех Америки, или то, как он поправляет очки на носу ладонью... Всё это пульсировало внутри него, горячо и туго, билось, больно, больно, и он – он не был идиотом. Он чувствовал, как увиливает от слов. Он отпрянул от окна, свернул к столу, выдернул верхний ящик. Бумага, а затем ручка – она с грохотом упала на полированное дерево. Он сможет прибежать к телеграфу уже через полчаса. Он должен был – должен был остановить войну. Его пальцы сжали ручку, он прищурился в темноте. Света луны не было достаточно, чтобы писать, но он всё равно процарапал на бумаге: Америка, Прости меня. Я не знаю, что я... я думал, все будет намного проще, если я смогу заставить тебя наконец оставить меня в покое. Я был неправ. Я больше не могу тебя отталкивать. Это стало слишком опасно для нас обоих. Просто... Пожалуйста, пообещай, что ты не будешь вторгаться на Кубу, а я увезу свои ракеты, и никому из нас не придется умирать. Я не могу допустить, чтобы эта война случилась. Пожалуйста, скажи, что ты мне поможешь. Я бы никогда не смог сделать тебе больно, птенчик. Россия замер, поднял ручку над бумагой. Темнота плыла перед его глазами. Он выписал ещё одну строку, отвернувшись, не читая её. Уродливые каракули. Кончик его ручки вывел букву в последнем слове. Я тебя люблю. Россия. • Со стороны могло показаться, что по состоянию на 25 октября Карибский кризис зашел в тупик. СССР не выразил никаких признаков того, что он отступится, у США не было оснований полагать, что это произойдет, и США находились на ранних стадиях подготовки к вторжению на Кубу, а также к ядерному удару по Советскому Союзу в случае, если он ответит военным путем, – что предполагалось как наиболее вероятный сценарий. • Но когда всё уже казалось беспросветным, Джон Скали из ABC News встретился с Александром Фоминым (начальником отделения КГБ, дислоцированным в Вашингтоне, округ Колумбия) по просьбе Фомина. Фомин отметил «похоже, вот-вот разразится война» и попросил Скали использовать свои связи, чтобы поговорить с «высокопоставленными друзьями» в Госдепартаменте, чтобы узнать, будут ли США заинтересованы в дипломатическом решении вопроса. Он предположил, что формулировка сделки будет содержать заверение Советского Союза об изъятии оружия под наблюдением ООН и публичное заверение Кастро, что он не примет подобного оружия в будущем, в обмен на публичное заявление США о том, что они никогда не вторгнутся на Кубу. В ответ США попросили бразильское правительство передать Кастро сообщение о том, что вторжение США будет носить «малую вероятность», если ракеты будут удалены. • Чуть позже в тот же день в Госдепартамент поступило сообщение, которое, судя по всему, было написано лично Хрущевым. Роберт Кеннеди описал письмо как «очень длинное и эмоциональное». Хрущев повторил основные положения, которые были изложены Джону Скали ранее в тот же день: «Я предлагаю: мы, со своей стороны, заявим, что наши корабли, направляющиеся на Кубу, не обладают никаким вооружением. Вы объявите, что Соединенные Штаты не будут вторгаться на Кубу со своими войсками и не будут поддерживать никакие другие силы, которые могли бы намереваться вторгнуться на Кубу. Тогда необходимость присутствия наших военных специалистов на Кубе отпадет». • «Голос Америки» - официальная служба внешнего радио- и телевещания федерального правительства Соединенных Штатов. Его сигнал постоянно глушился по всему Советскому Союзу во время холодной войны. Комментарий к главе: Знаете, я долго думала о том, под каким углом мне разбирать эту главу, и в итоге решила, что лучше я сделаю большой и подробный обзор после следующей, используя информацию из предыдущей. Пока что обращу ваше внимание на следующие моменты: в душе России происходит переворот именно под влиянием алкахи, которая встречает нас с первых строчек главы. Россия уставился в свой стакан. Бутылка на столе возле него была почти пуста. Его стул заскрипел, когда он перенес вес на две ножки, залпом выпивая остатки. Водка жгла горло, но не так сильно, как час назад; по крайней мере, он был на верном пути. <...> Америка любил его. Любил его. От одной лишь мысли хотелось спрятаться за закрытой дверью, но от неё было не убежать. Она сверкала в воздухе, как блеск рождественских свечей, всякий раз, когда Америка целовал его – всякий раз, когда дрожь обиды вспыхивала в его глазах, когда Россия гнал его прочь – всякий раз, когда он гладил его волосы, осторожно пропуская шею... Следующий глоток Россия сделал прямо из горла. Он напросился на это. Всё давление, вся ложь, все обманки, все нарушенные обещания – он сам вымостил каждую пядь дороги, которая привела их сюда. По-другому, наверное, с Россией не получается, где-то рядом всё время должна присутствовать водка, чтобы до него что-то дошло. И второе - письмо Хрущева Кеннеди, где он обещал убрать ракеты взамен на публичное заявление, что США не будут нападать на Кубу, действительно существовало. А вот о том, как авторы удосужились его интерпретировать, мы поговорим в следующий раз - в совокупности с пиздецом событиями следующей главы получится очень занятно.