The Chosen End

Горки Ленинские. Январь 1924 года. - Иван? - Я-я здесь. - Ради бога, мальчик, подойди ближе. Последнее, что человек хочет видеть на смертном одре – то, как собственная страна топчется у двери. - Вы не умрёте. - Умру. И скоро. И есть некоторые вещи, которые мне хотелось бы… Это что, слёзы? - …Нет. - Присядь. - На кровать..? - Да, да, просто сядь. Вопросы, Иван, с тобой всегда так много вопросов. На стул, на кровать, на пол, это неважно. Так, теперь дай мне руку… Ох, всё ещё холодная. Я пытался вылечить это, знаешь. - Вы вылечили. Теперь всё идет лучше, лучше, чем когда-либо. - «Лучше» - понятие относительное, мальчик мой. Помни об этом. - Хорошо. - И пока мы составляем список вещей, о которых тебе надо помнить, я должен сказать о… - Владимир Ильич? - …Мм? - Список вещей, о которых мне надо помнить? - О. Да, конечно… Прости меня, мои мысли блуждают… Этот-этот человек, Сталин… Он… очень могущественный. - Каким ему и следует быть… если что-то случится с вами, он сплотит людей, соберет их вместе в горе… - В горе? - Да… Но он не станет, ему не придется, потому что вы поправитесь… - Иван. Хватит этих глупостей. Я позвал тебя сюда, чтобы ты слушал, а не нянчился со мной. - …Простите. - И это тоже прекрати. Россия не извиняется. - Да, Владимир Ильич. - Послушай меня, мальчик. Я… Ты должен знать… В руках товарища Сталина сосредоточена почти неограниченная власть. И я боюсь, что… он не сможет использовать её с достаточной осторожностью. - Вы не… доверяете ему? - Я этого не говорил. - Но вы не доверяете. - Нет. Москва. Январь 1924 года. Он стоял у гроба несколько часов, пока его люди ходили вокруг него. Тёмная, безликая масса: женщины с платками у лица, мужчины с прижатыми к сердцу шляпами, дети, которых вели за руку и говорили, что это очень важно, даже если они были слишком маленькими, чтобы понять. Зал звенел от их шагов, но России казалось, что он здесь совсем один. Врачи говорили, что его босса подвело его сердце. Россия тихо подумал, что это верный диагноз. Столько времени... он столько времени провел, желая, чтобы Ленин выздоровел, встал на ноги, что забыл о своих обязанностях перед ним. Он даже не успел поблагодарить его. Россия смотрел в открытый гроб. На лице Ленина, словно слепленном из воска, застыло искусственное умиротворение. Он совсем зачах в последние месяцы своей жизни, и его одежда свисала с его тела. На какой-то удушающий миг России захотелось заползти к нему и захлопнуть крышку. Он сжал губы. Шаркающие ноги, плачущие женщины. Его задели плечом, но он почти не почувствовал этого. На его плечо опустилась тяжелая рука. Россия поднял голову. Голова его нового босса была почтительно склонена, глаза закрыты. Только его пальцы шевелились, плотно сомкнувшись на нем. Это… это был жест утешения, конечно же, но… он сжимал его слишком сильно. Так сильно, что было больно. Москва. Октябрь 1927 года. - Россия? - Я здесь. - Конечно, ты здесь. Я звал тебя, не так ли? Что ж, не стой там столбом. - Мне присесть? - Нет. Я буду краток. Закрой дверь. - Вы хотели поговорить о Каменеве и Троцком, да? Вам не о чем беспокоиться, я уверен, что смогу убедить их… - Я сказал, что мне нужна твоя помощь? - Нет, но… - Я сказал, что хочу, чтобы ты вмешивался? - Как я могу вмешиваться в свои собственные дела? - Уже допрашиваешь меня? Что-то не похоже на многообещающе начало. - Иосиф Виссарионович, я согласен с вами. Если мы сосредоточим усилия Партии внутри страны, вместо того, чтобы распылять их по Европе, это принесёт гораздо больше пользы. Наши люди заслуживают нашей заботы. - Конечно, заслуживают… Что ж, ладно. Можешь идти. Кстати, Россия? - Да? - Инициативность – прекрасное человеческое качество. Но ты не человек. Москва. Декабрь 1927 года. Резкий треск разнесся по комнате, и быстрый, страшный взмах руки Сталина отразился в полированном деревянном полу. Пальцы России медленно, недоверчиво потянулись к его лицу. Он быстро моргнул, и его желудок скрутило от внезапного приступа стыда. Он был плохим. Он был плохим, он заслужил… Нет. Не заслужил. Он должен был заслужить это, иначе зачем его боссу… Он не сделал ничего плохого. Лишь высказал мнение. Россия впился зубами в нижнюю губу и резко, влажно вдохнул. Сталин смотрел на него с нескрываемым отвращением. Он рассеянно массировал тыльную сторону ладони. Боссы должны заботиться о своих странах – любить их, как собственных детей. Они должны любить свою страну больше, чем кого бы то ни было. Россия склонил голову и без лишних слов покинул кабинет Сталина. Он услышал, как его босс издал короткий, пренебрежительный смешок у него за спиной. Он сам не знал, на что рассчитывал. Все они не могли быть, как Ленин. Москва. Август 1930 года. - Ты. - Да, Иосиф Виссарионович. - Чего тебе надо? Не помню, чтобы получал уведомление о твоём визите. - Я не – я не отправлял их. - Почему? - Потому что я пытался четыре раза, и вы всегда отказывали мне. - У меня были на то причины. - Уверен, что так и есть, но я не мог позволить ждать. - Правда? - Иосиф Виссарионович, они забивают свой скот. - Крестьяне? Да, я знаю. Чтобы не вступать в колхозы. - Мы теряем тысячи от голода, они скорее уничтожат своё имущество, чем отдадут его колхозам. Всё дело в кулаках, я знаю, они тревожат дух людей, загоняя их в этот тупик. Они настроили их против Партии! Мы – вы – кому-то нужно это остановить! - Убери руки с моего стола. Сейчас же. - Я… прошу прощения. - Как тебе и следует. Что я говорил – столько раз – о твоей роли в этих… отношениях? - Извините. Я не должен был раздавать вам приказы. - Я надеюсь, ради тебя же, что в будущем ты станешь лучше следить за своим языком. - Да, я… - Прочь с глаз моих. Москва. Мая 1932 года. Алчный. Это неправда. Вырожденец. Он знал, что это неправда. Грязный. Америка не был… не был таким. Россия вздрогнул, когда его босс швырнул ему в голову настольную лампу. Мир побелел на несколько секунд. Он чувствовал, как кровь пропитывает его волосы. Свежая кровь, теплее, чем свернувшиеся комки на его лице и одежде. Он уже полчаса как лежал на земле. У него не было даже возможности отбиваться. Он пытался защититься, заслонить руками лицо, и понял, что, столкнувшись с яростью Сталина, он просто… Не мог. Он пытался объяснить, что всегда, всегда будет делать то, что захочет от Сталин, какими бы ни были его личные чувства. Если Сталин скажет ему, он нападёт на Америку. Если его обеспечат средствами, если ему отдадут приказ, он убьёт Америку... Этого было недостаточно. Каблук сапога врезался ему в рот; один из его зубов зашатался с влажным, сосущим звуком. Рот наполнился кровью. Раньше так никогда не было. Даже когда его боссы отвергали его идеи и высмеивали его мнения, они никогда не пытались изменить его чувства. Он… он не мог ненавидеть кого-то просто потому, что ему приказали. Эй… ты мне нравишься. …Толстые пальцы сомкнулись вокруг горла России, душили его… Для меня не так уж и странно прийти, чтобы просто поболтать. …Его шея, его шея, он держал его за шею, и он не мог дышать – о Боже, о Боже… Я так больше ни с кем не делаю. Только с тобой. …Он умолял, он орал, тянулся руками к ладони босса, сомкнутой на его горле, задыхался, дрожал и захлебываясь кровью… Москва. Сентябрь 1933 года. - Что ты ему скажешь? - То, что вы мне велели. - И то, о чём я говорил, отражает твои истинные чувства. - Да, Иосиф Виссарионович. - Ты в этом уверен? - Абсолютно. Он прогнивший, враждебный, отвратительный. Он для нас угроза – настолько, насколько нам вообще можно угрожать. - Подойди сюда. И смотри на меня, когда я с тобой разговариваю. - Так точно. - И чтоб никаких проколов, Россия. Понятно? Вздумаешь шутить с ним, общаться, потакать любым способом – и будут последствия. - Я понимаю. - Если он попытается надавить, пресеки это. Его страна нуждается в нас. Они убедились, что их высокомерное порицание не смогло встать на пути нашего прогресса, и теперь приползли обратно, изо всех сил пряча свои меркантильные интересы. Так похоже на них, не правда ли? Их рынок обрушился – и внезапно их моральные устои обратились в пыль. - Лицемеры, все они. Особенно он. - Именно. И твоё поведение никак не повлияет на отношения между нашими правительствами. У них нет иного выхода, кроме как признать нас. - Но тогда… Почему я должен говорить..? - Тебе это принесёт больше пользы, нежели кому-либо ещё. - Ох. - Я намерен оградить тебя… от нежелательного воздействия. В конце концов, не существует ничего такого, чем я не мог бы тебя обеспечить, так? - Нет… конечно, нет. - Ты будешь в большей безопасности, когда он поймёт, что с тобой шутки плохи. - Но он… да, Иосиф Виссарионович. - Что это, Россия… Неужели я вижу сомнения? Возможно, тебе следует потренироваться снова. - …Возможно, возможно, следует. • Ленин перенес инсульт в 1922 году, это вынудило его отойти от дел, и Сталин часто навещал его, служа его посредником с внешним миром. Между ними часто вспыхивали разногласия, и их отношения ухудшались. Ленин диктовал всё более изобличающие заметки о Сталине в том, что впоследствии стало его завещанием, в котором он призывал к смещению Сталина с поста Генерального секретаря ВКП(б). Сталин и его союзники успешно предотвратили раскрытие завещания Ленина на Двенадцатом съезде партии в апреле 1923 года. За три года после смерти Ленина в 1924 году Сталин укрепил позиции и стал верховным лидером Советского Союза. • Троцкий, Каменев и Зиновьев составляли ядро антисталинской оппозиции. В конечном итоге все трое были казнены или убиты. • Сталин нашел мощный инструмент для развития своего культа личности в антиамериканской риторике. Каждый советский лидер, последующий за ним, будет использовать её, хоть и в меньшей степени. Это происходило не из-за возмущения относительно американской политики (хотя напряженность между двумя странами оставалась высокой), такая риторика скорее была простым и эффективным способом сплотить советский народ вокруг своего диктатора и предотвратить гипотетическое желание воплотить успехи и достижения США дома, в СССР [примечание переводчика: если мы говорим о довоенном времени, то вряд ли можно сказать, что советская пропаганда отличалась подчеркнутым антиамериканизмом. Все капиталистические страны воспринимались как враждебные, однако, так как США стали гегемоном западного мира только после 1945-го, основные нападки пропаганды двадцатых и тридцатых были направлены в сторону Великобритании]. • Гораздо позже, в 1949 году, Уинстон Черчилль отметит, что «Кремль боится дружбы с Западом больше, чем вражды с ним».