Когда пойдет снег...

      На следующий день Гарри пришёл пораньше и, удобно устроившись в кресле напротив Драко, так, чтобы тот непременно его видел, он пару часов вырезал небольшим, но острым и удобным ножиком фигурку из маленького деревянного бруска. Попутно Гарри рассказывал Драко о новых игроках в их сборной по квиддичу, о тренерах и перспективах на сезон. Дело спорилось, и фигурка уже проявилась вполне конкретно в своих очертаниях. Дело в том, что еще одним пунктом в списке Панси были «Миниатюрные фигурки животных». Гарри, конечно, мог и наколдовать что-то такое для Драко, но, если честно, ему было спокойнее и комфортнее с ним «болтать», когда руки были чем-то заняты. Так было легче, вроде как и при деле.       — Ты такой благодарный слушатель, — посмеивался Гарри, вырезая очередной изгиб по дереву.       К вечеру, вылив на Малфоя весь поток своего спортивного красноречия, он, немного притомившись, смахнул с колен тонкие завитки стружки и только тут заметил, что Драко уснул. Гарри помнил, как мадам Помфри говорила ему о том, что Малфой очень мало спит, и это тоже проблема — он совершенно не отдыхает, терзая себя ещё и бессонницей. Гарри очень тихо, аккуратно, только чтобы не разбудить, стараясь не скрипнуть половицами, подошёл к прикроватной тумбочке и поставил на нее фигурку оленя. Не слишком искусно вырезанного, но вполне узнаваемого. Конечно, была мысль выстругать для Драко хорька, но Гарри решил, что это мелочно, а вот олень всегда был для него символом надежды. А сейчас Гарри надеялся, очень. Надеялся, что сможет вернуть Драко. Смешно звучало, но чувствовалось именно так.       Уже уходя, он едва-едва коснулся прядок волос, рассыпанных по подушке и почти сливающихся с ней в невероятной своей белизне.       — Поспи, Малф, поспи, — шепнул Гарри, чуть погладив мягкую прядку.       В следующий раз Гарри пришёл с мороженым и какой-то старой книгой под названием «Узоры и Орнаменты». Он уже привычно сел напротив Драко в кресло и стал смачно есть шоколадное мороженое в вафельной трубочке.       — М-м-м! Малф, ты не знаешь от чего отказываешься, — мурчал Гарри.       От жары мороженое быстро таяло, и по его пальцам стекали липкие капли, а он слизывал их, пренебрегая салфеткой.       — Панси сказала, что это твое любимое, — с аппетитом хрустел Гарри тонкой вафлей, обтерев руки о собственную футболку и нарочно зыркнув при этом на Драко — он ведь знал, что Малфой всегда ненавидел нерях и бесился, если видел что-то такое. Он поднес тому к лицу вторую порцию мороженого. — Лизнёшь? — приподнял он бровь. — Очень вкусно. Да ты и сам знаешь, раз это твое любимое. Ну же, высунь язычок, — смеялся Гарри. — Давай, змеёныш, покажи свое жало. Нет? — наигранно и разочарованно опустил уголки губ Гарри. — А если так? — чертята в его глазах не предвещали ничего хорошего. Он ткнул мягкой, уже основательно подтаявшей шоколадной гущей прямо в нос Малфою, задевая при этом и губы, и часть впалой щеки. —Всё равно нет? — уже с натуральной досадой констатировал Гарри. — Ладно, — он отвернулся к рюкзаку и достал оттуда платок, чтобы стереть с лица Малфоя мороженое, а когда развернулся, увидел как в замедленной съемке, на секундочку, буквально на полмгновения, изо рта Драко высунулся, мелькнув розовым острием, быстрый язычок. Лизь — и капля мороженого исчезла в глубине сухого тонкого рта. Гарри аж подпрыгнул на месте.       — Я видел!!! — закричал он так, словно его любимая команда забила решающий гол. — Видел!!!       Он молниеносно оказался возле Драко и аккуратно, очень бережно вытер тому лицо.       — Вот и молодец. Вот и правильно, — приговаривал Гарри, не в силах сдержать распирающую его внезапную радость и улыбку. — А ещё смотри, — он достал ту самую старинную книгу, — вот, — раскрыл он её, поворачивая изображением к Драко.       В книге были одни только иллюстрации, на которых запечатлены варианты разных узоров и орнаментов. Сложных и не очень. Разных. Их-то и стал листать Гарри, показывая картинки Драко.       — Не знаю, чем уж тебе они интересны… Каляка-маляка. Вот комиксы — это я понимаю, а это... Ну, как хочешь, впрочем, если тебя это порадует, — он мягко улыбнулся и продолжил листать книгу об орнаментах, которую еле выпросил в библиотеке, она, видите ли, какая-то редкость библиографическая. Х-м-м...       Пока листал, он, конечно, комментировал рисунки, постоянно находя в них что-то смешное и совсем не то, что было на самом деле изображено. Иногда он поднимал взгляд на Драко, проверяя, смотрит ли тот. И, о чудо, в кои-то веки Малфой не пялился в окно, а смотрел на Гарри или на книгу, но это уже не важно. Главное, главное не на небо, главное — чуть-чуть тепла в этих пустых глазах, небольшая искра интереса. Этого было достаточно Гарри, чтобы чувствовать небывалую легкость и, казалось, беспричинное веселье... но причина была. Была! Вот она, эта причина — тусклая, мятая, костлявая причина...       О следующем пункте в списке стоило позаботиться отдельно и даже навестить одного старого приятеля вне Хогвартса. Молодого, подающего большие надежды скрипача, с которым Гарри познакомился как-то в гостях у Луны. Марк без вопросов согласился сыграть для «больного» и вот, когда наконец полуденная жара стала спадать, по оговоренному заранее плану Марк встал возле распахнутого окна в больничном крыле, покрутил немного скрипку в руках, потом плавно положил её на плечо, поднял смычок и нежно, очень нежно заиграл вокализ Рахманинова. Гарри тут же увидел, как Драко вздрогнул, натурально всем телом вздрогнул от ударившего в самую грудь нотного выстрела. Гарри ничего не понимал в музыке, ничего не смыслил в игре и мастерстве исполнения, но ему казалось, что сейчас каждая нота высекалась прямо из его сердца. Он перестал дышать. Эта музыка сломала ему рёбра, вывернула их наружу, и текли, текли из открытой грудины и боль, и любовь, и надежда, и сладкая тоска.       Боковым зрением Гарри увидел, как сжались тонкие белые пальцы, комкая простыню, как напряглись при этом изящные хрупкие запястья, и чуть вздулись синие венки. Он пошевелился! А нежная страстная тоска всё лилась и лилась из-под бегающего вверх и вниз смычка, окутывая все вокруг, сметая лёгким движением всё, что было, заполняя своей чистотой до предела, до самого последнего серого уголка в душе и в сердце.       Потемневшие, запавшие глаза Драко увлажнились, и блеск этот тут же пролился драгоценными очищающими слезами. Марк закончил играть и тихо вышел, вежливо кивнув Гарри на прощание. А Гарри в растерянности стоял у окна, все ещё оглушенный потоком нежных звуков и тем, что они задели внутри него, что открыли ему, что подсказали. Он был так ошарашен, что даже не сразу заметил, что Драко лёг на бок, поворачиваясь к нему спиной, и что плечи его нервно вздрагивают, сутуло пряча внезапные, долгожданные, такие нужные слезы.       Повинуясь сиюминутному порыву, решению необдуманному и импульсивному, Гарри лег рядом с ним на узкую кровать, обнял его через спину широкой рукой и прижал к себе вздрагивающее, хрупкое, почти невесомое тело. Он уткнулся лицом в спутанную макушку и тихо-тихо, ласково, сквозь тоже уже пролившиеся слезы, стал рассказывать Драко свои воспоминания о родителях. О том страшном дне, когда потерял их, о своих страхах и чувстве вины, о снах и криках, о преследовавших его долгое время кошмарах. Он рассказывал Драко самое сокровенное о себе, о своём сыновнем сердце, о своём сиротстве, о тоске и о надежде, о том, что и эта боль, какая бы непосильная, невыносимая она ни была, она пройдёт, и останется только свет. Свет и память о тех, кого он любит и всегда будет любить.       Плечи Драко постепенно перестали дрожать, спина расслабилась и, казалось, всё тело его будто прогрелось, пропитываясь чужим теплом, но Гарри не разнимал объятий, не выпускал из рук. Он уже давно просто молчал, уткнувшись Драко куда-то в основание шеи, и вдруг ощутил, как слабо, почти невесомо, но все же очень дружелюбно и как-то до странного трогательно Драко легонько сжал обнимающую его руку, провёл скользящим движением пальцев вдоль пальцев Гарри и так и оставил свою ладонь поверх его ладони.       Солнце давно уже село. В окно рвались гомон цикад и соловьиная трель. Но Гарри так и не отпускал руки Драко, не переставал прижимать его к себе до тех пор, пока точно не почувствовал, не распознал по мирному дыханию, что тот наконец-то спокойно уснул.