Скользящий

На шубу Тёма откровенно залип. Машинально продолжает разминку, машет руками и ногами, а сам косится на пушистый рыжий воротник, золотисто-оранжевую ткань, спускающуюся ниже колен, крупные белые пуговицы. Тёма не может решить: эта шуба — «полное уродство» или всё-таки «ничё так, прикольно». Правда, Нонну Фёдоровну, кажется, только в таком и видят — в длинном, ярком, пушистом. Нонну Фёдоровну знают все, кто хотя бы слышал о фигурном катании, несмотря на то, что сама она давно уже не тренирует, всё больше в телешоу мелькает под ручку с певцами и депутатами. Но, говорят, глаз у неё опытный, и Лебедев относится к ней с уважением, хоть и без особой симпатии. Вот и сейчас, проезжая мимо, Тёма замечает — плечи развёрнуты чуть сильнее обычного, тонкие губы слегка сжаты. Нонна Фёдоровна на это ни за что внимания не обратит, и никто не обратит, а Тёма не зря шестой год у Лебедева тренируется. Голос у Нонны Фёдоровны высокий, звучный, хорошо поставленный. Тёма останавливается возле бортика, когда слышит что-то про «безответственность». Присаживается на одну ногу, делает вид, что перешнуровывает коньки. — Я с глубоким уважением отношусь к вашим методам, Валентин Юрьевич, — роняет она. — И никто так, как я, не уважает творческую свободу тренера. Но факт остаётся фактом: Ване Коробанову за полтора месяца до Олимпиады был поставлен диагноз «усталостный перелом большеберцовой кости». Вы ведь осознаёте, что это значит? Ребёнок испытывал настолько тяжёлую нагрузку, что его кости этого просто-напросто не выдержали! — Во-первых, Ивану Коробанову девятнадцать лет. — Голос Лебедева ниже, тише, его труднее расслышать. — Я бы не стал называть его ребёнком. Во-вторых, планы тренировок — и мои, и всех моих коллег — утверждаются Союзом фигуристов. В-третьих, если бы Иван проинформировал меня о том, что уже несколько недель испытывает болевые ощущения, мы бы своевременно скорректировали нагрузку. — Это что же, — Нонна Фёдоровна хмурит густые брови, — фигурист настолько боится своего тренера, что не решается сказать ему про боль? Я слышала, что ваша группа известна жёсткой дисциплиной, но чтобы настолько… — О его мотивах вам следует спросить у него самого, — уголки тонких губ чуть опускаются. — Если, конечно, он захочет вам отвечать. Выпад, видимо, не в бровь, а в глаз: Нонна Фёдоровна заметно морщится. — Если у вас есть конкретные замечания касательно моей работы, — продолжает Лебедев тем же ровным тоном, — я готов вас выслушать, но не здесь, а у себя в кабинете, и не сейчас, а после восьми, когда закончится тренировка. Если я стану отвлекаться, толку от тренировки не будет: видите, Ткачёв уже минут семь шнурует коньки. Тёма вздрагивает, поспешно распрямляется, встречаясь глазами с насмешливым взглядом Лебедева и доброжелательно-сочувственным — Нонны Фёдоровны. Тёма с ней ещё ни разу не разговаривал, но слышал, как она хвалила его показательный номер, тот самый, где он был утёнком. Тёма машинально наклоняет голову, здороваясь, и беговым шагом направляется на середину катка, набирает скорость. Неплохо бы потренировать прыжки. Но у Лебедева на Тёму оказываются свои планы: сухощавая фигура вырастает перед Тёмой как из ниоткуда, пока тот катится в выезде с тройного лутца. И когда только успел от гостьи избавиться? — Ткачёв, — подъезжает ближе, — показывай, что у тебя с комбинированным вращением. Судьи тебе уже второй раз на нём уровень понижают. — Не знаю, с какого фига понижают, — Тёма пожимает плечами, — нормально я вращаюсь. — За языком следи, — острый взгляд Лебедева обжигает. — Делай. Тёма делает несколько шагов, толкается ребром, присаживаясь на правую ногу, выгибая руки за спину. Один оборот, второй, третий — Тёма меняет позицию, вытягивает ногу, продолжает считать обороты. Последняя позиция — обе ноги на льду, руки сплетены над головой. Тёма останавливается, вскидывая сжатый кулак, как в финале программы. Тяжело дыша, поворачивается к Лебедеву. — Понятно, — с равнодушной интонацией роняет тот. — А теперь смотри. И сам начинает крутить то же самое вращение. Тёме бы надо смотреть за руками, ногами, корпусом, каждое движение подмечать. Тёма и смотрит — но его клинит на жилистом худом теле, на растрепавшихся волосах, на чёрной водолазке, обтягивающей крепкую грудь. От Лебедева фонит огненной какой-то энергетикой, и пульс у Тёмы в горле колотится. И, главное, сука, не в первый раз уже. — Усвоил? — смуглая ладонь упирается в бедро, грудь под водолазкой вздымается чаще. — Показывай. Тёма показывает, но ноги ватные, он едва не спотыкается на ровном месте. Лебедев вздыхает. — Что у тебя с ногой? Колено должно вытягиваться, а не торчать, как деревяшка! Прежде, чем Тёме удаётся как-то уложить это в своей голове, Лебедев оказывается совсем близко, одна его рука удерживает Тёму под грудью, а вторая перехватывает под коленкой — и с силой отводит. Тёму изнутри прошибает чем-то горячим, колючим, он, натурально, воздухом давится. — Зубец на уровне виска, — выдыхает Лебедев, — колено развёрнуто. Вот это — позиция, которую засчитают. Разницу чувствуешь? Тёма кивает. Он чувствует, да ещё как. Слава всем святым, что в этот момент хореографы зовут Лебедева с каким-то вопросом, и он направляется к ним, оставляет Тёму в покое. Вместо того, чтобы крутить вращение, Тёма поспешно перелезает через бортик, садится на скамью, накрывает курткой пульсирующий пах. Пиздец. Если Лебедев заметит — точно выгонит. А уходить Тёме нельзя. Он, блядь, в воскресенье прошлое на каток припёрся вместо того, чтобы отдыхать. Охуеть как хотелось на Лебедева посмотреть, хоть поздороваться. Питон недавно про брата своего рассказывал, который на таблетки подсел — как его ломает. И нет, у Тёмы, конечно, суставы не выкручивает и голова не разламывается, но вот во рту точно так же сохнет, и пульс частит, и нихуя не заснёшь. Что с ним, блядь, не так? Почему у него не встаёт на Лику в её обтягивающем трико, на Женьку-блондинку, на упругую попку Ады Валерьевны, в конце концов? Почему Лебедев? Тёма прикрывает глаза, трёт лоб холодной ладонью и вздрагивает от окрика: — Ткачёв! Ты уже всё «золото» взял, тренироваться не нужно? С обречённым вздохом Тёма откладывает куртку и возвращается на лёд.

***

Всё-таки в том, что тренеры всегда заёбаны, есть свои плюсы: ничего зашкварного Лебедев, кажется, не замечает. Тёме ещё несколько раз словесно достаётся от него за невнимательность, и наконец группу отпускают. В душевую кабинку Тёма проходит, когда почти все уже разошлись, и закрывается надолго. Вообще-то, дрочить на катке — пиздец извращение, Тёма старается так не делать, но как подумаешь, что до дома пилить полтора часа — яйца взорваться готовы. Тёма передёргивает быстро, ни о чём не пытаясь фантазировать, но перед глазами сам собой встаёт Лебедев в одних шортах, к которому Тёма тогда, в лагере, в постель угодил. Тёме кажется, будто он опять прижимается к тёплому твёрдому телу — и будто бы Лебедев подаётся навстречу, крепко обхватывает Тёму под бёдра — и Тёма беззвучно выдыхает, белесые струйки заливают его кулак и светлый кафель. Тёма смывает их ленивой, непослушной рукой. Кое-как мылится, споласкивается и выходит, заворачиваясь в полотенце. В раздевалке уже никого нет. Тёма поспешно натягивает на влажное тело джинсы, толстовку, суёт ноги в ботинки. Пару минут можно посидеть. После дрочки иногда прямо сил прибавляется, а сейчас как-то серо всё и душно. К усталости после тренировки добавилась ещё новая, и в затылке тупо пульсирует, и почему-то в мозг изо всех сил долбится одна-единственная мысль. Не про Лебедева. То есть и про Лебедева тоже, но в основном — про Нонну Фёдоровну. Про то, что она об Иване говорила. О его переломе. Вообще-то, Тёма и раньше о нём думал. И картинка складывалась каждый раз разная, но всё такая же хуёвая. Потому что, ну, реально — неужели Лебедеву было настолько наплевать? Лучше всего бы просто взять и выкинуть это всё из головы. Лучше бы, ага. Тёма сидит ещё немного, обхватив лоб ладонями, а потом суёт руку в карман за мобильником и набирает Ивана. Пиздецки странно то, что Иван берёт трубку. Ещё страннее то, что соглашается пересечься сегодня. Тёма торопливо забивает в заметки адрес.

***

На бутылку пива в Тёминой руке Иван косится неодобрительно, явно с трудом удерживается от замечания. Тёма ухмыляется, протягивает ему такую же. Он, поколебавшись, качает головой. — Сейчас мне, Тём, пить никак нельзя, — медленно проговаривает, упирается локтем в спинку скамьи. — Если в сторону собьюсь — затянет. А тебе так тем более алкоголь вреден. — Ты мне ещё предложи до восемнадцати лет подождать, — беззлобно фыркает Тёма. — Вань, ну рассказывай, как ты. Серьёзно решил с катанием завязать? Может, ещё вернёшься? Ясные светло-голубые глаза скользят по лицу Тёмы. — На следующей Олимпиаде мне делать нечего будет, — голос невесёлый, но и надрыва в нём не слышно. — У американцев Говард подрастает, у корейцев — Ра. А от наших — ты будешь. Может, и ещё кто-нибудь появится, но я хочу, чтобы выиграл именно ты. — Товарищ по оружию? — Тёма улыбается. Иван встречает его взгляд серьёзно. — Ученик Валентина Юрьевича. Я не смог, ты — должен суметь. — Ну, я, типа, буду стараться, — Тёма прогоняет из головы воспоминание о сегодняшней тренировке. — Вань, а как ты перелом-то этот заработал? Иван хмурится как-то нехорошо, и Тёма быстро добавляет: — Говорят, это Лебедева вина. Не то сам загнал тебя, не то не уследил. Но мне кажется… — Валентин Юрьевич ни в чём не виноват, — резко, отрывисто проговаривает Иван. — Ну да. Я тоже так считаю. Просто, блин, он же на каждой тренировке за тобой смотрел, он же не мог не замечать… Иван наклоняется к нему, пальцы поддевают капюшон толстовки — аккуратно, не сильно. — Нонна Фёдоровна дружить, что ли, с тобой хочет? — Ты чё, — Тёма усмехается, — где я — и где она? Моя дружба ей нахрен не сдалась. — Захочет ещё, — Ванин широкий рот кривится в усмешке. — А ты меньше слушай всяких… Я подумал, это её слова. «Не мог не замечать». Он выжидательно смотрит на Тёму, но тот отвечать не торопится. Допивает своё пиво, тянется к урне, опускает бутылку. Ваня поскрёбывает большим пальцем подбородок. — Я аксель хотел прыгнуть, — быстро говорит он. Тёма пожимает плечами: — Ты ж его прыгаешь уже года три. — Не тот аксель, — Иван качает головой. — В четыре с половиной оборота. — В четыре с по… охуеть, — выдыхает Тёма. — Такого ж ещё никто не прыгал. — Я хотел быть первым, — крупные пальцы сжимаются в кулак. — Валентин Юрьевич предупреждал, чем это может кончиться, но поддерживал меня. Тёма молчит, переваривая информацию. — Так это не был усталостный перелом. — Не совсем. Мы скормили эту утку журналистам, а то бы они докопались и такую вонь развели… — Иван морщится. — Врач сказал, что я мог хромым остаться — особенно с учётом того, что я стал ускоренно готовиться к Олимпиаде сразу после того, как сняли гипс. Тёма сглатывает. — И Лебедев… — Валентин Юрьевич знал. И согласился с тем, что это мой выбор. Твой, ага. Если б Юльке — не дай Бог! — врачи такое сказали, Тёма что-то сомневается, что Валентин Юрич ей бы выступать разрешил. — Вышло так, как вышло, — Иван пожимает плечами. — Я рад. — Рад? — Ну да. Чем плоха олимпийская бронза? Да ничем, конечно. Не факт, что Тёма до такого когда-нибудь дотянется. Но Иван — у него же в фигурном катании вся жизнь была. — Может, детей тренировать пойду, — говорит он тихонько сам себе, — или на судью экзамен сдам… Посмотрим. Ты, Тём, Валентина Юрьевича береги. От чего его беречь-то, хочет усмехнуться Тёма, но глаза Ивана, обычно со стальным отблеском, сейчас грустные, прозрачные, и Тёма молчит. Вторую бутылку за них двоих допивает. Они расходятся, когда уже темнеет, а пока Тёма добирается к себе в Чертаново, темнота уже стоит непроглядная, особенно там, где фонари не горят. И, разумеется, именно в этом месте Тёме дорогу заступают трое. Тёма с Русом эту компанию пару недель назад учили уму-разуму. — А вот и наша балерина на коньках, — ржёт долговязый, Витьком, кажется, зовут. — Ножкой нам не хочешь помахать? — Да они там, блядь, только и делают, что ноги раздвигают, — поддакивает второй. — Пидоры. Тём, слышь, а ты скольким уже в задницу давал? Третий высказаться не успевает: Тёма бьёт его в переносицу, прицельно, и тот хватается за лицо, булькает, хрипит. Второго Тёма успевает крепко приложить под дых, прежде чем пропускает боковой в челюсть, и вся правая половина лица взрывается болью. Тёма выбрасывает ногу, не глядя — судя по сдавленному шипению, попадает. Вот вам, суки: сколько ни трепитесь, а хорошая растяжка своё дело делает. Уходить можно прямо сейчас, за Тёмой им уже не угнаться, но он задерживается, чтобы навалять посильнее — ну и заодно самому ещё пару ударов пропустить. Когда Витёк и его дружки наконец убираются, Тёма с усилием переводит дыхание и прихрамывающей походкой победителя направляется в полосу фонарного света. До подъезда уже недалеко. Рус, которому Тёма дома пересказывает свои приключения по мобильнику, восторженно матерится. А вот на катке не так радуются. Когда Тёма, пытаясь сощуриться так, чтобы припухшая щека не мешала обзору, выходит на лёд, Лебедев стоит там же, где и вчера, у бортика, только сейчас с ним мамаша и маленькая девочка. Мамаша о чём-то расспрашивает, а девчушка любопытно вертит головой в синей шапочке и с выражением искреннего восторга разглядывает Тёмино разбитое лицо. — Мам, мам, — зовёт она, — у мальчика сирень на лице! Мамаша поворачивает голову, и при виде Тёмы её, кажется, пробирает нечто вроде испуга: правильно ли она сделала, что привела дочь к тренеру, у которого ученики все в синяках? — Ткачёв, — Лебедев выразительно приподнимает брови, — ну и где же ты этой сиренью на лице обзавёлся? — Подрался, — Тёма не видит причин скрывать правду. — Подрался, — иронически повторяет Лебедев и поворачивается к женщине: — Что ж, как видите, физического вреда ученикам мы не наносим — они успешно калечат себя в свободное от тренировок время. Марш на лёд, — это уже Тёме. И он выходит, и слышит позади неуверенное: — А разве в таком состоянии… можно? Нужно, думает Тёма, пиздец как нужно. И разбегается на четверной прыжок.

***

Видишь, у меня на групповом фото синяк во всю щёку и глаз почти заплыл. Фотку делали к юбилею нашего спорткомплекса — спустя пару дней после того, как я подрался. Директор от моей морды был в шоке, он сказал мне в сторонке постоять, пока всех фоткать будут. А Лебедев меня подозвал и сказал, чтобы я с ним встал. Так что теперь поколения поклонников фигурного катания могут охуевать от моего синяка. Отпиздить меня, вообще-то, пытались хрен знает сколько раз, и до, и после. А чё ты хочешь? Район такой. Правда, когда я сказал это Юльке, она долго ржала и заявила, что она, вообще-то, тоже в Чертаново живёт, только в Северном. И что район у нас как район, а приключений себе на задницу можно где угодно найти, было бы желание. Так-то она права, конечно. Ну, в тот год мне реально крышу сносило, мы даже с Русом дрались. Странно, что я на катке так никому в морду и не засветил. Ну, тут без вариантов: выперли бы. Мне реально казалось, Лебедев не замечает, как у меня мозги плавятся. А сейчас я думаю: всё он видел. Молчал, ждал, пока перебешусь, пока со мной можно будет нормально работать. И, знаешь, как-то понемногу проходить стало. Нет, я не сильно поменялся, всё, что у меня в башке кипело, там и осталось. Но, наверное, я уже лучше держал себя в руках. А потом — первый взрослый сезон. Мне только-только стукнуло семнадцать, и я был пиздец как доволен собой: за прыжки мне всегда ставили высокую оценку, в них я не сомневался, а тут ещё увидел, что моё катание реально считают артистичным. Ярким. Так что я выигрывал турнир за турниром — до тех пор, пока…