Скользящий

У Руса глаза большие, мутноватые и в то же время пронзительные. Они всегда так выглядят, когда Рус уже порядком напился, но пока ещё не потерял вменяемости окончательно. Он сидит на рассохшейся пошатывающейся табуретке, широко расставив ноги, подперев подбородок кулаком, и время от времени шмыгает носом: холодно. — Ну ты и сука, Тёмыч, — бормочет Рус в кулак, пока Тёма прикладывается к бутылке, согреваясь. — Ну ты и ебучий хуй. Ты хоть знаешь, что Лёха на той неделе спизданул, что хочет за границу податься на заработки? А я ему так и сказал: из своей страны бегут только крысы и пидоры. Тёма фыркает: — А он чего? — А ему не понравилось, полез ко мне с предъявами. Пришлось ему по-быстрому ебало разукрасить, — Рус угрюмо мотает бритой башкой. — И тут ты такой приходишь и говоришь, что валишь к америкосам! Всё-таки прав я был: не получается так, что занимаешься этими пидорскими танцами на льду и остаёшься нормальным пацаном. Крыша едет. — Едет, — Тёма сжимает пальцы в замок, они тихонько похрустывают. — Ну и чё, на этом всё, получается? — он пытается это выговорить спокойно, но в глотке перехватывает. — Я для тебя теперь, типа, зашкварный? Сидеть-то рядом со мной не стрёмно? Рус молча забирает у него бутылку, шумно делает глоток. Вот про это Тёма почему-то не подумал, подписывая контракт: он теряет не только старого тренера, старый каток и старые привычки. Он теряет Руса. — Как тебя, блядь, вообще на этот каток занесло, — бормочет Рус. — Могла бы тебя мамаша вместо этого на лечебную физкультуру водить. И никакая херня мозги бы тебе не кружила. Сейчас бы уж вместе мастерскую, небось, открывали, тачки бы ремонтировали. Или дело не в блядских коньках, — Рус нехорошо щурится, — а в тебе? Может, нутро у тебя такое гнилое, что ты своих кидаешь? Тёма упирается ладонью в колено, наклоняется вперёд, к Русу, выставляя лоб. Пальцы сами сжимаются в кулак, так и хочется засветить Русу в челюсть, чтоб слова выбирал. — Я, блядь, никого не кидаю, — выговаривает, едва разжимая зубы. — Если для вас с Питоном «не тусуешься с нами во дворах — значит, чужой», то это ваши проблемы. Я приезжать к вам собирался. И вас к себе зазвать, как только обживусь. Но нет, блядь, ты ж ебучий патриот! Как же так, Тёма теперь будет жить не в России! А ты Россию эту видел хоть? Ты видел хоть что-нибудь, кроме грёбаного Чертаново? За Россию он мне тут втирать будет. Я, сука, ноги ломал и пальцы на руках ради того, чтобы у меня над головой на пару минут поднимали ебаный флаг и включали ебаный, мать его, гимн, в котором ты, сука, даже слов не знаешь! Тёма почти срывается на крик, инстинктивно прищуривается, ожидая, что Рус ударит первым. Рус ничего не делает, смотрит на него сквозь стекло бутылки. Тёма проводит ладонью по взмокшему лбу. — Кончать надо, короче. Слушай сюда, — он кладёт руку Русу на плечо, легонько подтягивает к себе за ворот куртки. — Ты говоришь, пидоры те, кто валят. А я настоящий пидор, понял? Я, блядь, мужика любил. С пятнадцати лет. И не выебал он меня только потому, что не хотел. Потому что я ему вообще нахер не впёрся. Тёма улыбается, скалит зубы, глядя в стекленеющие глаза Руса. — А если б захотел, если б хоть намекнул, я б ему дал и в рот, и в жопу. И ваше с Питоном ебучее мнение меня бы в последнюю очередь интересовало. Рус сейчас вот вообще как зомби. Пялится. Тёма усмехается, легонько хлопает его по щеке: — Ну, чё застыл-то? Бей давай. Пидора ж отпиздить — святое дело. Давай, Рус. Рус морщится, будто у него разболелась голова. — Я всё пытался разобраться, почему ты такой стал, — глухо выговаривает он. — Какой это? — Тёма всё ждёт удара. — Молчишь, думаешь, слова лишнего не скажешь. И как будто жрать тебе не дают, — Рус хмыкает. — А у тебя вон чего… Эта твоя баба, которая старше тебя, на самом деле и есть тот мужик? — Ну. — И ты его до сих пор… того? Тёма коротко качает головой. — Больше нет. Я думал, он… не как все. А получается так, Рус, что прав именно ты, — Тёму опять пробивает на улыбку, в которой нихрена нет веселья. — Все кидают. — Пиздец, — буркает Рус. И как-то неловко, по-медвежьи, пьяным движением обхватывает Тёму за плечи — даже немного больно. — Все пидоры, получается, и дело вовсе не в том, кто кого ебёт… Но ты-то, Тёмыч, нормальный. — Да ну нах. — Нормальный, я говорю тебе! — хватка Руса сжимается сильнее. — Оно бывает: клинит на чём-то так, что кукухой отъезжаешь, и вообще не поймёшь, что с этой хуйнёй делать. Тебе, наверное, правда надо, ну… башку проветрить, обстановку поменять. Ты только не пропадай там. Пиши, звони. И приезжай обязательно! Не жди своих ебучих соревнований, просто так приезжай. Мы тебе поляну накроем, — мечтательно тянет он, — а ты нам про Америку расскажешь и про то, какие америкосы тупые… — Расскажу обязательно, — Тёма смеётся. Плечи болят нефигово, зато внизу, под рёбрами, уже не так зверски выкручивает. Если уж Рус его едва не записал во враги народа, то всем прочим сам бог велел. Тёма скучает в аэропорту на пересадке, листает ленту, ухмыляется, читая особо брызжущие ядом комменты. Занятно: вчера ещё Тёмочка Ткачёв был невинной жертвой интриг судей, соперников и собственного тренера, отобравших у него золото, а сегодня он предатель и перебежчик. Пожалуй, у кого-то вроде Гугла такое могло выбить лёд из-под ног. А может, и нет: он, как оказалось, та ещё тёмная лошадка, наш милый мальчик Гугл. Тёма фыркает, закрывает ленту, на всякий случай меняет пароли от соцсетей и от айфона. А то мало ли развелось цифровых мстителей. Телефон в кармане оживает, когда Тёма бродит по дьюти-фри. Незнакомому номеру он сейчас, пожалуй, не ответил бы, но на экране горит имя: «Света Морозова». Света… дай бог памяти… та, с разноцветными волосами, Юлькина подружка? Они на Олимпиаде телефонами, что ли, успели обменяться? В зелёный кружок Тёма тыкает чисто из любопытства. — Света? — Здравствуй, Тёма, — мягкий, нежный голос, даже чересчур; голос девочки-феечки, которая не знаешь в какой момент укусит. — Можешь говорить? Я тебя не отвлекаю? — Да не, я посадку жду. — О’кей. Понимаешь, Юля мне сказала, что её номер ты заблокировал — она, кстати, не в курсе, за что. Так что она просила меня передать тебе привет и поцелуй, а ещё то, что ты — слаубомный долбодятел, — Света смущённо усмехается. — Сорри, она именно так выразилась. — Ну и ей тоже привет передавай, — усмехается Тёма. — У неё всё хорошо? — Ну да, жива-здорова, дома тоже всё в порядке. Но она тобой очень недовольна. — Всего лишь недовольна? — Тёме хочется присвистнуть. — Я-то думал, она меня возненавидит. — Ну не, не так жёстко, — в голосе Светы слышны тёплые нотки. — Она говорит, что время от времени ей самой хочется слинять от отца подальше, так что она не удивлена. Тёма смеётся. Как-то даже от сердца отлегло. — Болеть-то теперь за кого будете, за Гугла? Он правильный спортсмен, не то что всякие перебежчики. — Подумаем, — роняет Света. — Вообще-то, мне Ра давно нравится. От него такой мощью прёт — настоящий Терминатор. Жалко, что и интервью у него, как у робота — скука. До Тёмы доносится очередное объявление, он выцепляет в мелодичном голосе смутно знакомые названия. — Ладно, давай, мне, кажется, на посадку. Или нет, — он морщится, поднимается с кресла, пытаясь разобрать строчки на табло. — Вот сука. Два рейса в Сан-Франциско, вылет с разницей в пятнадцать минут. — Спроси у сотрудников аэропорта, — невинно советует Света. — Уже бегу спрашивать, нах, — буркает он, закидывает на плечо рюкзак — лёгкий, там только документы и коньки. Сдавать их в багаж, как обычно, он почему-то не рискнул: то ли не доверял, то ли просто хотелось, чтобы самое важное всё время было под рукой. — Выбирай, короче, но учти, что выбирать надо сильнейшего, а сильнейший — это я. Давай, пока. Не дожидаясь ответного «пока», он отключается. Снова косится на табло. Бля, вот летал же как-то раньше за границу, раз по двадцать за сезон летал, и проблем вообще не было. Хотя что ж тут удивительного: рядом всегда был кто-то, кто мог поговорить по-английски, разобраться в схеме терминала, решить вопрос с билетами — короче, всё разузнать и устроить для Тёмы в готовом виде. А сейчас Тёма сам за себя. Он же хотел свободы, не? Помявшись ещё пару минут под табло, Тёма решительно встряхивает головой, нацепляет максимально широкую улыбку в духе «май инглиш из вери бед» и с обречённым вздохом направляется к приветливого вида тётеньке за стойкой.

***

За широким, от потолка до пола, окном, медленно гаснет солнце, сползая за стеклянные башни бизнес-центра. Тёма залипает, почти прижавшись носом к стеклу. Непривычно так: ото льда холодком тянет, а снаружи пальмы, их острые листья в желтоватых прожилках вздрагивают на ветру, и когда Тёма выйдет, водолазку придётся снять: слишком тепло. Хорошо бы постоять на ступеньках, покурить, но с этим лучше подождать до дома: Хэкон при всей своей улыбчивости, определённо, не поймёт, если новый ученик начнёт внаглую нарушать правила у него под носом. — Арти, are you all right?¹ — лёгок на помине. Тёма пожимает плечами, оборачивается: — Да норм. Сегодня весь день в сон клонит — акклиматизация, наверное. Я скоро в норме буду — и начнём над акселем работать, правильно? Хэкон задумчиво морщит широкий смуглый лоб. — Quad axel…² знаешь, Арти, я бы рекомендовал подождать, пока вкатаешься. Месяц, два, и если я буду видеть, что у тебя everything is going well³, тогда начнём. — Это ещё почему? Тёма не пытается прятать удивление и досаду. В конце концов, именно за акселем он сюда приехал, а иначе — хули ему в Москве не жилось. — Видишь ли, Арти, — Хэкон очень чётко, звонко проговаривает слова, Тёме непривычно и от этого немного стрёмно, — по моему опыту, резкие перемены обычно сопровождаются by some deterioration. I mean⁴, твоя спортивная форма — не будет ничего удивительного, если результаты существенно ухудшатся. Of course, it’s just a temporary issue, a side-effect of your adaptation⁵. Тёма вздыхает. Увлекаясь, Хэкон вечно норовит перейти на английский, а каждый раз звать переводчицу Тёме влом, хотя она, кажется, милая девочка. Может, потому и связываться лишний раз неохота. Улыбается ему, а про себя небось думает: вон какой лоб здоровенный, а языка выучить не может. — Я имею сказать, — сжаливается Хэкон, — что тебе надо привыкнуть. Всё будет отлично, Арти. Раздражение из Тёмы так и прёт, норовит выплеснуться хоть куда-нибудь. И он выпаливает: — Вообще-то, меня зовут Артём. Тёмные, южные глаза Хэкона прищуриваются. — Я понимаю твоё недовольство, — голос густой, тягучий, — Ар-тьом… Артиом… sorry, мне правда трудно это произносить. — Да ладно, забили, — Тёма отводит взгляд, ему уже стыдно. Капризничает, блядь, как малолетка. — Называй, как тебе удобнее. — А хочешь, ты тоже придумай мне nickname. So we’ll keep equality⁶. Тёма косится на него недоверчиво, но Хэкон смотрит спокойно, совершенно без издевки. — Ты серьёзно? — Конечно. Для меня важен твой психологический комфорт. Во как. Тёма посмеивается, пытаясь скрыть замешательство, и рассуждает вслух: — Так-то у нас и имён русских похожих нет. Чтоб на «ха». У нас эта буква вообще не очень в почёте… или наоборот, это уж как посмотреть… — снова фыркает, и его осеняет идея: — Есть имя. Харитон. Хочешь? — Ха-ри-тон, — тянет Хэкон по слогам, улыбается своей этой широкой, очень американистой улыбочкой. — В этом есть что-то старорусское, am I right?⁷ Что-то от ваших традиций. — Ну да, водка, балалайка и медведь, — Тёма кривится, но уже без злости. — Забились? Я, значит, Арти, а ты… — Харитон, — кивает тренер и смотрит на часы. — Предлагаю тебе переодеться, через семь минут начинается твоя тренировка c Эленой. Элена, хореограф, третий день подряд пытается добиться от Тёмы какой-то видимой только ей «плавности» и «выворотности», и Тёма не сильно горит желанием выслушивать её недовольный щебет в очередной раз. — Иду, — кивает он, следом за Хэконом-Харитоном направляется к дверям. — А здесь, вроде как, за опоздания не принято ругать. Вчера я задержался — ты даже слова не сказал. — А какой смысл ругать? — Харитон поворачивается, ясные глаза останавливаются на Тёмином лице. — Твоё время — твои деньги. Если ты хочешь их терять на опоздания, это есть твой выбор. Тёма хмыкает — и невольно ускоряет шаги. Как бы Тёма ни пытался отрицать, Харитон оказывается прав: с каждым днём Тёме всё сильнее кажется, что его руки-ноги набиты ватой и вообще не хотят подчиняться командам из мозга. На простейших шагах приходится концентрироваться, держать в голове обороты на вращениях, а на прыжках он просто разваливается. Харитон, конечно, уверяет, что всё это «fine», но разве по нему поймёшь, что он думает на самом деле. Вон, блондиночке той — как её, Дженис, Джослин? — улыбался до последнего, а потом вызвал к себе и сказал, что больше не заинтересован в сотрудничестве. Или что в таких случаях говорят вежливые и доброжелательные тренеры. Во всяком случае, на катке эта девица больше не появлялась. Вот если он и с Тёмой так — куда Тёме деваться? Ещё чего не хватало, думает он. Ему Лебедев пинок под зад так и не дал, когда Тёма ещё был сопливым малолеткой. А сейчас он знает, на что способен, и он обязательно это выдаст. А сравнить требования Харитона с тем, чего от Тёмы добивался Лебедев — это, если уж по чесноку, всё равно что жопу с пальцем. У Лебедева слово «устал» было хуже матерного. У Лебедева — да ну его, он в Москве, там слякоть и грязь, а у Тёмы пальмы, солнышко и тёплый воздух с океана. А то, что Тёме по ночам хочется с головой под одеяло влезть, носом в подушку зарыться и глаза зажмурить изо всех сил, чтобы в них не щипало — так это, наверное, та самая адаптация, о которой Харитон говорит. Харитон как-то после тренировки вскользь упоминает, что видел Тёмин закрытый профиль в инсте и в фейсбуке — и что Тёма, конечно, прав, отгораживаясь от сплетен и нападок, но пора уже, что называется, выйти в свет. Иными словами, дать интервью. Большое, содержательное, которое понравится и болельщикам, и специалистам. Тёма фыркает: всяких ебучих статеек ему хватило по горло. Но Харитон уверяет, что сам договорится с солидным изданием и что без ведома Тёмы в сеть ничего не просочится. И вообще, грязью поливать здесь никому никого не выгодно: в два счёта нарвёшься на иск о защите репутации, попадёшь на реальные бабки и сам не отмоешься. Если Харитону всерьёз что-то надо, он от своего не отступится: вроде и не давит, не заставляет, но через пару недель Харитоновых намёков и заходов издалека Тёма решает, что проще плюнуть и согласиться. Перед интервью его колбасит конкретно, но, как ему и обещали, всё проходит быстро. И безболезненно... почти. Зато после беседы у Тёмы здорово энергии прибавляется, на каток он приезжает ещё до тренировки — и злостью его простреливает нефигово, когда ему любезно говорят, что лёд на это время он не оплачивал заранее и поэтому надо подождать. — В Москве, блядь, хоть с утра до ночи тренируйся, пока жилы не лопнут, — бормочет он. Переводчица Лиз, беленькая, хорошенькая, посматривает на него с сочувствием. — Так много тренироваться тоже вредно, — замечает она. — Мне кажется, главная задача тренера — воспитывать в своих учениках навыки самодисциплины и самоорганизации. Чтобы в случае необходимости они справлялись без него — как сейчас приходится вашим бывшим коллегам. Тёма рассеянно угукает, расшнуровывая коньки — и поднимает голову. — Я что-то не понял, при чём тут бывшие коллеги? — Так ведь мистеру Лебедеву вчера вызывали неотложную помощь, — она слегка наклоняется к Тёме, — его, кажется, в госпиталь забрали. Конечно, насколько я знаю, у него обширный штат помощников, но отсутствие главного тренера может быть существенным ослабляющим фактором. Тёма раскрывает рот. У него, кажется, вырываются какие-то звуки, но ему не до них, он старается продохнуть. Давит, дышать больно, будто его с маху о бортик стукнули. — Арти? — глаза Лиз слегка прищуривается. — Извините, я не подумала, что эта новость для вас стрессовая. Хотите воды? Тёма трясет головой. — Нормально всё. А-а что с ним, вы не знаете? Она озадаченно пожимает плечами: — Об этом вообще мало писали… Ребята на катке говорили, что-то с сердцем. Нет, нет, это какая-то хуйня, стучит у Тёмы в голове. Господи, блядь, у Лебедева же всегда было всё охуенно, он по болезни, кажется, ни разу тренировку не пропустил. И на сердце не жаловался. Слева за рёбрами скручивается тупая боль — если сердце как раз там, то Тёме в него сейчас как будто железный штырь загоняют. Ладони холодные, потные, хватаются за скамью. — Арти? — лицо Лиз совсем близко, встревоженное. Её пальцы проворно расстёгивают молнию сумочки. — Вам всё-таки нужно попить. И я лучше позову врача. Он мотает головой, поднимается на ноги, нашаривая в кармане джинсов айфон. — Лиз, подождите, я сейчас. Сворачивает куда-то в коридор, ещё раз сворачивает, ещё. Стены растекаются, куда-то уплывают — способность хоть немного осознавать, что происходит, возвращается к нему, когда он уже сидит на широком подоконнике и негнущимися пальцами тычет в экран. Разблокировать. Ну давай же, давай. Гудки. Пальцы скользкие, пластиковый корпус из них почти выскальзывает. Блядь, сука, ну пожалуйста, ответь. Ох. Не надо. Тёма поспешно сбрасывает вызов. Сердце — это ж, блядь, пиздецки хрупкая хуйня, от Тёминого звонка всё может только хуже стать. А вдруг — начнёт выздоравливать, возьмётся за телефон, а там этот грёбаный пропущенный? От пота к Тёминой спине липнет водолазка, он передёргивает плечами и с облегчением выдыхает: номер-то у него новый, местный, Лебедеву неоткуда его знать. Мало ли кто из Штатов названивал — хоть журналюги, к примеру. Есть ещё другой контакт. Тёма разблокирует и его. Трубку снимают после долгих гудков, когда он уже готов смириться и нажать отбой. — Да? — негромкий настороженный голос — Тёму обдаёт волной радости, и тут же вновь подкатывает липкая холодная тревога. — Юль, э-это я, — выдыхает он, — Артём. Не сбрасывай. — Ну привет, — врастяжку, насмешливо. Юля никогда так с ним не говорила. — Чем же мы заслужили такое счастье, что нам звонят аж из самых калифорнийских далей? — Юль, — брякает он, — прости. Хочешь, я потом ещё десять раз попрошу прощения, ты мне только скажи, что с отцом. — В больнице он, — устало выдыхают на том конце. — Ты была у него? Как он? Это опасно для жизни? — Еду от него. Вчера хреново было, пластом лежал, а сегодня отживел. Уже обратно на каток рвётся — мало ему, что вчера прямо с тренировки на скорой увезли, — ворчливо буркает она, и Тёму немного отпускает. Было бы всё совсем плохо — не говорила бы Юлька с такой досадой. — Я рад, что ему легче, — выговаривает совсем тихо. Юлька зло цедит: — Рад он. Довёл до ручки, а теперь рад. Я сама, конечно, много раз всякую хуйню творила, но ты, Тём, свинья. Самая настоящая свинья. — Да знаю, — Тёмины щёки горят. — Слушай. Юль. Я правильно понял, это ж не инфаркт, не? — Да это когда вызывали, думали, сердце, — устало говорит Юля. — Я думала, у меня у самой щас, блядь, сердце не выдержит или по мозгам шарахнет. Он ещё, главное, губу закусил, лежит, белый-белый… Оказалось — желчный пузырь. Врач сказал, приступ на нервной почве. Тёма шумно вздыхает. Тоже, наверное, хуйня неприятная, но это всё ж таки не так опасно, как сердце. Правда? — Спасибо, Юль. — Да не за что, — роняет она, снова напуская на себя пренебрежение. — Я думала, ты и номер стёр. — Не, заблочил только, — Тёма нервно усмехается. — Ну правда, извини. — Передо мной-то что толку извиняться. — Именно перед тобой и надо, — вырывается у Тёмы. — Потому что ты мне ничего плохого не сделала. — Вон оно что, — задумчиво цедит Юлька. — Ну, дело твоё. Я тут в пробке стою — раз уж позвонил, хоть развлеки меня. Расскажи, как твоё житьё-бытьё американское. Тёма усмехается. Ему есть что рассказать Юльке: и про спокойного, дружелюбного Харитона, и про каток в десяти минутах от дома, и про то, что в Сан-Хосе почти нет пробок. Вот только про свои «успехи» в прыжках лучше не упоминать. — …Артём, говорят, в новом сезоне вы решили кардинально обновить образ и изменить стиль. Не намекнёте, что за сюрприз нас ожидает? — На самом деле мне давно хотелось сделать программу под рэп. Можно сказать, кататься под 50 cent — моё желание с тех дней, когда я только начал соревноваться, и вот оно осуществляется. — А как вы считаете, сложно ли под такое необычное музыкальное сопровождение передавать на льду оттенки эмоций? Не рискуем ли мы потерять того Артёма Ткачёва, к которому мы привыкли и которого полюбили — яркого, страстного, целиком отдающегося музыке? — Хм. Интересный вопрос. Мне кажется, у трека, который я выбрал, крутая энергетика — и я хочу её передать. — Вы будете рассказывать историю на льду? — Ну не то что бы прям какой-то конкретный сюжет. Просто — парень с района, которого кинули, обманули, но он не сдался и теперь идёт завоёвывать мир. — Смело. А как ваш тренер отнёсся к вашему эксперименту? — Хэкон меня поддержал. — Многие гадают, чем был вызван ваш переход от более опытного и титулованного тренера к более молодому и, возможно, более эксцентричному, исповедующему новаторский подход. Вероятно, вам не хватало как раз таки свободы, возможности экспериментировать? — Я очень благодарен Валентину Юрьевичу. Именно наша совместная работа сформировала меня как спортсмена. Я сейчас говорю и о том, как он ставил мне технику, и о том, как он учил меня выражать себя самого через программу. Но, наверное, действительно пришло время что-то менять. — Правда ли, что немалую роль в вашем уходе от тренера сыграла личная обида? Вы ведь взяли на Олимпиаде серебро, хотя большинство экспертов называло вас первым претендентом на золотую медаль. Повлиял ли этот результат на ваше решение? — Мне нечего сказать. _____________________________________ ¹ Ты в порядке? (англ.) ² четверной аксель ³ всё идёт хорошо ⁴ некоторым ухудшением. Я имею в виду... ⁵ Конечно, это всего лишь временная проблема, побочный эффект твоей адаптации. ⁶ никнейм. Так мы сохраним равенство. ⁷ ведь так?