Скользящий

Смешно: когда Тёма улетал из Москвы в конце марта, было холодно и сыро, и сейчас, в начале сентября, ничего, кажется, не изменилось. Низкое небо, обложенное ватными облаками, хлюпающая грязь под ногами. Зато дома запах котлет, от которого текут слюнки, встречает Тёму ещё в прихожей. Тёма кидает вещи у порога — их не так уж много, успеется разобрать — сграбастывает сухонькую, худенькую мать в объятия, почти отрывая её от пола, выпускает, осматривается: не поменялось ли чего, пока хозяина дома не было? Нет, вроде, всё в порядке — Тёма удовлетворённо кивает и проходит к себе в комнату. Он не забыл, как это охрененно — валяться на своей родной широкой кровати, и падает на неё, не раздеваясь, а мать, смеясь, наклоняется и треплет его по волосам. — Говорила тебе, — ворчит, — мог и бы на пораньше билет взять. Так нет же, приехал к самым соревнованиям. Сейчас, небось, вскочишь и на каток усвистишь. Тёма улыбается, поглаживает её руку, в морщинах, но по-прежнему крепкую, тянет сесть рядом. — Да я посижу, посижу, мам. И обратный вылет у меня только в пятницу — надоесть тебе успею. — Ерунды не говори, — хмурится она. — Надоест он, ишь ты. Тебя дома-то не удержишь. Мне уж приятель твой звонил, бестолочь эта бритоголовая. Спрашивал, вернулся уже Тёма или нет. — О, Русу надо позвонить, — Тёма приподнимает голову от подушки и под понимающе-укоризненным взглядом матери укладывается обратно. — Поем, а потом позвоню, — решает он. — Я к нему забегу после тренировки, мам, я его тоже полгода не видел. Но мы не до ночи, обещаю. — Да сидите уж, сколько надо, — мать усмехается, — я ж понимаю, тебе с ребятами веселее. Жалко, что соревнования твои на середину рабочей недели поставили. У меня отпроситься не получится. — А разве тебе не говорили умные люди — прекращай уже в магазине своём горбатиться? — Тёма фыркает. — Можно подумать, я на нас двоих не заработаю. Мать качает головой — упёртая. Но сейчас, наверное, и к лучшему, что она не сможет Тёму на льду увидеть. Он вроде привык к новым программам, катается более-менее ровно, но это всё равно не его прежний огонь, буря и натиск. Хотя, может, обычным зрителям, таким, как мама, это не особо заметно? Тёма старается не гадать. Тёма приезжает тренироваться на знакомом льду — Харитону удалось выбить для него одиннадцать вечера, когда на катке уже никого нет, только парочка особо стойких фанаток дежурит на входе с цветами. Тем непривычнее через несколько дней видеть забитые трибуны: даже и не скажешь, что это не турнир, а просто контрольные прокаты перед сезоном. Между трибунами натянуты пёстрые баннеры, на которых очень много Тёмы, его лица во всех вариантах: расслабленно-счастливого — после удачного проката, задорно-сердитого — перед выходом на лёд, застывшего, строго-спокойного на вид, а на деле в полном охуевании — с серебряной олимпийской медалью на шее. А надписи-то какие! «Тёма лучше всех!» «Тёма Ткачёв, мы с тобой!» Вот так посидишь за океаном, полистаешь соцсети — и покажется, что дома твою фамилию без матюгов не называют. А потом слышишь, как по трибунам прокатывается рёв восторга, когда твоя голова высовывается из раздевалки — и что-то тёплое подкатывает, разливается в груди. Тёма отдаёт свою олимпийку Харитону, снимает чехлы с коньков, а у калитки, ведущей на лёд, уже толпятся. Тёма видит долговязого Полескина, бледного угловатого Миронова, здорово прибавившего за лето, светлый затылок Гугла, а рядом с ним — худую, прямую черноволосую фигуру в тёмно-серой водолазке и джинсах. Под рёбрами гулко стукает, замирает, дробно пускается вскачь. Тёма оглядывает каток — с противоположной стороны есть ещё одна калитка, можно обойти борт и выйти на лёд через неё. Ноги машинально делают шаг в сторону, и Тёма одёргивает себя, распрямляется. Какого хуя? Он не беглый зэк, чтобы от людей шарахаться. Калитка распахивается, парни один за другим выбегают на лёд, пока диктор называет имена. Тёма проходит мимо Лебедева, чуя, как на спине, на плечах высыпают мурашки, волоски на теле дыбом встают. Тёма на ходу поворачивает голову и чётко произносит: — Здравствуйте. — Здравствуй, — таким же ясным, ровным тоном отзывается Лебедев. И Тёма уже катит по льду широким шагом. Встряхивает руками, делает наклоны в скольжении. Тело одеревеневшее, мышцы не размять. На очередном повороте Тёма встречается с Гуглом, и олимпийский чемпион как-то тревожно шарахается в сторону. Тёма фыркает. Ещё бы: Гугл, небось, у Лебедева с рук ест. Единственный тренерский любимчик, никто внимание не отбирает. Пусть наслаждается, пока может: Лебедев, говорят, летом юниоров набрал, скоро они начнут Гуглу на пятки наступать — посмотрим, как-то он тогда запоёт. Объявляют об окончании разминки, Тёма уходит со льда. Харитон накидывает олимпийку ему на плечи, и Тёма машинально запахивает её, хотя ему вовсе не холодно. Наоборот, раз за разом его бросает в жар. На льду Полескин пытается скрутить мало-мальски приличное вращение, и Тёма заставляет себя сфокусировать на нём взгляд. Если повернуть голову чуть-чуть влево, в поле зрения мелькнёт чёткий острый профиль, гладкие чёрные волосы. Тёма не поворачивает головы. Как-то быстро Полескин докатывает свою программу, не похоже, что прошли положенные четыре минуты. Судей сегодня нет, вместо них — чиновники всех мастей, что-то черкают в блокноте. Решают, кто достоин того, чтобы Федерация ему бабло из бюджета выделяла. Харитон легонько подталкивает под локоть, смотрит удивлённо, и Тёма, встряхнувшись, идёт к калитке, выезжает в центр катка, раскинув руки, приветствуя собравшихся. Хорошо, что в этому году решили смотреть только произвольную программу. Короткая, под Розовую Пантеру, ещё совсем сырая, а тут ему есть что показать. Из динамиков доносятся первые ритмичные, отрывистые звуки, и Тёма скользит по льду — парень с рабочей окраины, отпахавший смену и собравшийся с такими же пацанами перетереть за жизнь. Почти правда — ну, та, которая могла бы быть у Тёмы, если бы почти десять лет назад он не попросил Лебедева взять его. Первый прыжок, несколько сложных шагов перед ним. Лебедев стоит у бортика, сложив руки на груди — Тёма старательно не смотрит туда, но не то видит, не то чует, и, уже отталкиваясь, понимает, что приземлится на задницу. Всё тело в сторону уводит. Тёма быстро вскакивает, отряхивается. Дальше — его фирменный каскад. А в ноги будто свинца впрыснули. Вместо четверного первый прыжок получается тройным, и дальше он лепит бабочки¹. Собраться. Слышишь, сука, собраться. Вращение, а потом новый каскад, из двух прыжков. Должен был быть из двух, потому что с первого же Тёма падает, и на сей раз не на привычную к синякам пятую точку, а плашмя, боком, и боль пронзает такая, будто его кипятком обварили. Сука, хоть бы рёбра-то не треснули. Тёма прыгает ещё и ещё, через боль, и даже приземление на две ноги — грубая ошибка — кажется ему в каком-то смысле удачным. Он падает ещё два раза и, докручивая финальное вращение, пытается вспомнить, куда отставить ногу, в какой момент поднять руку. Никогда такого не было, чтобы он забывал то, что должно было помнить его тело. Более уёбищно, наверное, только забыть, как ходить. Рэп наконец замолкает. Тёма прижимает ладонь к груди, кланяясь, и смутно улавливает, что аплодисменты и приветственные крики едва ли не громче обычного. Его любят. Его хотят поддержать. Он всё ещё свой. В глотке, в глазах жжёт, но Тёма старательно делает морду кирпичом, направляясь к калитке. Лебедев смотрит. Лебедев не должен видеть, что Тёме херово. Проезжая мимо бортика, он ловит взгляд Нонны Фёдоровны — потерянный, потрясённый. Рука в кожаной перчатке мнёт алый меховой шарф. А потом Тёма видит большие карие глаза Лебедева, такие же невозмутимые, как перед Тёминым выходом на лёд. Вот и заебись. За что всё-таки Лебедев заслуживает уважения — он никогда не пытается делать вид, что ему не похуй. Харитон вновь набрасывает на Тёму куртку, качает головой. — Твоя голова, — произносит он. — Она не здесь. Не на льду. И, хотя Тёма прекрасно понимает, что хотел сказать его тренер-американец, Тёму пробивает нервным смешком. Голова на льду — а мозги, видимо, по бортикам после того, как он ею в лёд втреснулся. Нет уж, спасибо, он как-нибудь обойдётся. — Полагаю, российские руководители спорта may have some questions², — роняет Харитон. — Ты говорил, что им не нравится твоя программа. — С программой всё нормально, — буркает Тёма, надевая чехлы. — Такой хуйни больше не будет, обещаю. И своё слово он держит: на этапах Гран-при откатывает вполне прилично, без срывов. Но и чего-то прежнего, за счёт чего он всех выносил в одну калитку, тоже нет: второе место на одном этапе, четвёртое на другом — и он пролетает мимо финала. Первый раз хуй знает за сколько лет. Тренировки сливаются в полосу — не белую, не чёрную, серую какую-то. Нонна Фёдоровна звонит из Москвы и хорошо поставленным голосом заверяет, что адаптация бывает у всех, что у Тёмы всё непременно наладится и она в него верит. С её подачи ещё один бренд предлагает Тёме рекламный контракт — и Тёма немного оживляется, потому что на сей раз представлять ему придётся не кроссовки и туалетную воду, а машины, и часть платежа по контракту — новенькая спортивная тачка. Тёма гоняет на ней после тренировок, пару раз зарабатывает штрафы, и ему всё чаще хочется разогнаться до максимума, втопить под триста по ночной трассе. Когда он в очередной раз едва-едва разъезжается со встречной на обгоне, Харитон просит его задержаться после тренировки. Тёма ничего особенного от этого разговора не ждёт: наверняка журналисты разузнали, слили куда-нибудь фотки, и Тёме придётся выслушивать гневную речь и соглашаться с тем, что он всё-таки фигурист, а не стритрейсер. Харитон, однако же, заговаривает вообще о другом. — You see³, Арти, я смотрел записи твоих выступлений. Много разных. С последних этапов Гран-при — и старые, за прошлый год, за два, три года назад. Я хотел проверить свою импрессию… нет, как это… впечатлевание. — Впечатление. — Да. Хотел посмотреть, кажется мне или нет. И мне не кажется. — Что именно? — Тёма насмешливо зыркает на него. — То, что я прыгал в десять раз лучше? Для такого вывода не обязательно все программы пересматривать. — Нет, Арти, — Харитон с укором качает головой, — не сбивай. Я хочу сказать о том, что ты в Москве что-то забыл. Ты был совсем другим, когда катался раньше. Тёма шумно вздыхает. Желание набить морду своему тренеру — не самая полезная штука, но Харитон, определённо, нарывается. — И что я, по-твоему, забыл? — Трудно выразить, — широкий смуглый лоб морщится. — Искра, огонь… вот то ощущение, когда лёд плачет и плавится под ногами. Ты как будто… запер в клетку свою чувственность? Наверное, он замечает, что Тёма вот-вот заржёт внаглую, и поспешно добавляет: — Это не точный перевод. — Да уж я надеюсь. — Если хочешь, я позову Лиз. — Да не надо, — Тёма машет рукой, — я понимаю, что ты хочешь сказать. Можно подумать, я сам этого не чувствую. Я уже давно нормально не катался. Так, чтоб в удовольствие, чтобы прыгнуть — круче, чем кончить. — А как ты думаешь, Арти, почему так? — карие глаза смотрят внимательно. — Это тоска? Так бывает у некоторых, кто очень сильно привязан к своему дому, к своей стране. Тёма мотает головой. — Я скучаю, конечно, но чтобы чахнуть и писать слезливые стишки про белые берёзки — это не про меня. Харитон молчит, осмысливая, видимо, Тёмину фразу. Надо с ним попроще, понятными словами. Или всё-таки Лиз позвать. — Значит, не берёзки, — серьёзно произносит Харитон. — Девушка? — Ты меня, типа, допрашиваешь, что ли? — вскидывается Тёма. Харитон смотрит ему в лицо прямо. — Нам надо выяснить, в чём причина твоего эмоционального блока, и устранить её. Иначе, I suppose⁴, ты так и будешь проигрывать себе прежнему. И в чём тогда смысл нашего сотрудничества? — Я не понял: ты меня, типа, кинуть собираешься? — Нет, я не собираюсь отказываться от работы с тобой, — терпеливо, с расстановкой проговаривает Харитон. — Я хочу тебе помочь. Я понимаю, что обсуждать личные вопросы с тренером, скорее всего, для тебя неприемлемо. Ты можешь обратиться к специалисту — я дам тебе контакты хорошего спортивного психолога. Ты можешь позвонить друзьям, родным, я не знаю, пойти в лес и поговорить с самим собой, попробовать медитацию. Тебе нужно себя отпустить. Тёма хмыкает. — Ладно. Сам знаю. Я эту всю херню выброшу из головы, забей. Мне просто немного времени нужно. Чёрные брови недоверчиво сходятся у переносицы. — Если я тебя правильно понимаю, ты собираешь продолжать отрицание. Будешь и дальше внушать себе, что это твоё переживание не имеет значения. — Да какая разница, имеет или нет? — Тёма встряхивает головой. — Оно мне, сука, мешает — значит, я от него избавлюсь, так или иначе. Полные губы Харитона трогает задумчивая улыбка, смуглая ладонь легонько касается Тёминого плеча и оставляет его в покое прежде, чем Тёма отдёрнется. — Обычно, чтобы отпустить, надо сначала принять. Тёма морщится, смотрит на тренера озадаченно и сердито. — Звучит как херня какая-то, уж извини. Опять, что ли, неточный перевод? Харитон пожимает плечами. — Ладно. Мы и так потратили много extra-времени. Иди, Арти. И, очень тебя прошу… аккуратнее на дорогах. Чемпионат Европы Тёма едва не проёбывает так же, как и финал Гран-при. На чемпионате страны вся первая пятёрка выстраивается ровненько, с отрывом едва ли в пару баллов друг от друга, однако же у Тёмы четвёртое место, а зелёный свет на Европу дают первые три. Только то, что бронза — у Лебедевского мальчишки, которому ещё пятнадцать не стукнуло и он по правилам не может ехать на международные соревнования, и спасает Тёмину задницу. До Европы меньше месяца, но сейчас Тёме на это абсолютно похуй. Выходя с катка, жмурясь от летящих в глазах снежинок, он звонит Русу. Сегодня будет бухич. И завтра будет. И, может, послезавтра утром они будут догоняться. С Харитоном он всё перетёр: три дня перед вылетом — Тёмины, можно творить всё, что угодно, лишь бы не калечиться. А потом — пахать хоть до кровавых мозолей. Рус, довольный, говорит, что на хате всё готово, холодильник забит бухлом, Питон уже рыбку притаранил. Ждут только Тёму — «и вот что, бля буду, Тёмыч, эта твоя программа под рэпчик — охуенна!» Тёма смеётся, обещает скоро подъехать и идёт к метро. За спиной хрустит снег, как будто бежит кто-то. Тёма слышит загнанное дыхание, надтреснутый голос: «Тём, подожди! Тём!» Оборачивается не сразу, но всё-таки оборачивается. Не хватало ещё, чтобы у Гугла был повод сказать, будто Тёма зассал поговорить с ним глаза в глаза. Гугл подходит усталыми шагами, шапка с помпоном съехала на затылок, щёки раскраснелись. Изо рта белыми клубами рвётся дыхание. — Тём, слушай, — теребит рукой пояс. — Я поговорить хотел. — Ну, валяй, — хмыкает Тёма. — Кстати, поздравляю. Чемпионат России, конечно, не Олимпийские игры, но золото есть золото. Гугл переступает с ноги на ногу, вид у него совсем несчастный. — Я как раз об этом… Тём, ты, наверное, зол на меня до сих пор. — С хуя ли? — Это ты должен был взять золото на Олимпиаде. И Валентин Юрьевич это знал, и все… Тёма вздрагивает, как будто его между лопаток хлестнули. — Лебедев знал, что я должен был выиграть? Ты что такое говоришь? Почему он должен был знать? Круглые глаза Гугла смотрят удивлённо. — Ну ты же сильнее был, это чувствовалось. Взять хоть прыжки. Тёма переводит дыхание, пар вырывается изо рта долгой клубящейся струёй. Столько раз его жалило дурацкое подозрение о том, что Лебедев мог намеренно сливать его и тащить к победе Гугла — и от мелькнувшей мысли о том, что могло быть наоборот, вдруг стало по-настоящему страшно. Нет. Это такой, как Тёма, мог бы подыгрывать любимчикам, а Лебедев не будет ничего подтасовывать. И любимчиков у него нет, ему похуй, кто выиграет, лишь бы из его группы. — Валентин Юрьевич тебя очень ценил, он в тебе никогда не сомневался. Если бы ты откатал чисто, у меня бы не было шансов. — Если бы у бабушки были яйца, — буркает Тёма, растирает мёрзнущие пальцы. — Тебе чего надо, а? Меня, вообще-то, ждут. — Я извиниться хотел, — тихо говорит Гугл. И Тёма шагает ближе, и его рука сама собой сгребает олимпийского чемпиона за воротник. — Гугл, а ты не охуел часом? — произносит так же тихо, быстро-быстро. — Ты выиграл, понимаешь? Ты выиграл ебучую Олимпиаду. И сколько бы я ни скулил и ни размазывал сопли, сколько бы ни говорил, что виновата случайность, тебе на это должно быть насрать. Ты чемпион, все остальные где-то у тебя под ногами, плюнул и мимо прошёл. А ты прощения просишь. Давай ещё, на коленях в снегу поползай. Гугл сглатывает, шевелит губами, будто пытаясь что-то сказать, и Тёма, опомнившись, выпускает его куртку. Гугл аккуратно поправляет воротник. — Сейчас-то ты на что злишься? — со слабым смешком вырывается у него. Тёма устало пожимает плечами, тянется в карман за сигаретами. — Да бесит эта вина твоя надуманная. Победил честно — и зачем-то гложешь сам себя. Гугл улыбается — растерянно, но он уже не похож на побитого щенка. — Ты прав, наверное. Вообще-то, я очень рад, что выиграл. И я не думаю, что катаюсь хуже тебя — по крайней мере, сейчас. — Быстро ты, однако, — фыркает Тёма, закуривая. — Сперва хнычешь, потом борзеешь. — Уж как есть, — Гугл глядит ему в глаза. — Я даже не столько из-за Олимпиады переживал, сколько из-за того, что ты ушёл. Как ты ушёл. — Да ну нахуй, — Тёма выдыхает горький дым. — Ты ж, считай, хозяином катка остался. Или конкуренции не хватает? Вон, мелкие подрастают, скоро тебя задвигать начнут. — Дело не в конкуренции, — светлые брови сдвигаются. — Хотя мне нравилось с тобой на тренировках соревноваться. Просто… знаешь, вроде как была стена, а теперь от неё отхватили кусок. И человек каждый день проходит мимо дыры и делает вид, что её там нет. Что стена по-прежнему цела. И что снаружи холодом не тянет. — Серьёзно? — Тёма вытаскивает сигарету изо рта. — И ты, типа, хочешь сказать, что я для тебя такой стеной был? — Я не о себе. Тёма морщится, кидает сигарету под ноги, вдавливает её в снег. — Тогда не пизди. В смысле, не выдумывай. — Пояснять не обязательно, — Гугл усмехается, — если я не ругаюсь матом, это не значит, что я с ним незнаком. Нахуй. И я не выдумываю. Валентин Юрьевич все эти месяцы на себя не похож, и я не знаю, что должно случиться, чтобы он наконец от тебя отвык. Извини. Гугл кивает ему, разворачивается и идёт назад, к стеклянным светящимся стенам катка. Тёма стоит, не торопясь идти к метро. Это последнее Гуглово «извини» — оно на первое вообще не похоже.

***

На Европе мне досталось серебро. Кажется, я ни радовался, ни огорчался — второй так второй. Опередил меня, представь себе, не Гугл — французик, даже фамилию не помню. Он потом как-то быстро в середнячки опустился. Гугл на Европу в тот раз вообще не поехал, провалялся с ангиной. Я, честно говоря, задумывался, уж не тогда ли он умудрился простудиться, пока мы с ним трепались возле катка. Небось после проката толком остыть не успел. Чемпионат мира — тоже ничего вразумительного, я застрял где-то в середине первой десятки. И потом понеслось: до вечера — каток, ближе к ночи — безумные заезды по трассе. Как я не въёбнулся ни во что и никого случайно не убил — хуй знает. С другой стороны, наверное, я всё-таки чуял грань. Да и за руль батиной машины я забирался, когда мне и двенадцати не было. Жаль, батя не застал ни моих медалей, ни моих тачек. Ему бы понравились, он как раз такие любил — скоростные, сильные, когда педаль чуть-чуть так, плавненько в пол — и она в момент разгоняется, энергия, движуха из неё так и прёт. В то время, правда, я про батю вообще не думал. Помнил я о нём в основном то, как меня выбешивали его пьянки, как он мать до слёз доводил. Ремень его тоже помнил, и как мать с синяком на щеке ходила. Мать рассказывала, раньше он совсем другим был. Весёлым, работящим. И за словом в карман никогда не лез, говорил то, что думал. Ну и разосрался с кем-то из начальства, с завода его турнули, а тут как раз — девяностые, устроиться негде… Начал зашибать, короче. По пьяни не то и правда из ларька кассовый аппарат стянуть пытался, не то повесили это дело на него… Ну, а дальше — по накатанной. Это очень легко, Свет, когда по накатанной — и вниз. Фотку эту, кстати, где я возле тачки стою и лыблюсь во весь рот, копы сделали. Они за мной чуть не до самого Сан-Франциско гнались, когда я вылетел на обгон через двойную сплошную — и давай от них удирать. Харитон сказал, что я могу кончить тюрьмой. Вот тут-то я и вспомнил, что говорил Лебедеву в самый первый раз: я не такой, как батя, я за решётку не собираюсь… ___________________________________________ ¹ Сленговое название неудачного исполнения прыжка, при котором удаётся выполнить только один оборот. ² Харитон хочет сказать: "У российских руководителей спорта могут возникнуть некоторые вопросы". ³ Видишь ли (англ.) ⁴ Я полагаю