Скользящий

Тёма спускается по узкой, крутой лестнице, прикрытой ковром, на ходу застёгивая куртку. Не торопится: он и так на этих ступеньках чуть не навернулся, когда заселялись — вот это была бы жесть, если бы он что-нибудь себе сломал за день до финала Гран-при. Куда они, вообще, с Харитоном смотрели, как можно было выбрать эту гостиницу? С другой стороны, место тихое, на холме, и река совсем рядом, и пешеходный мостик через неё. Как раз можно пройтись. Тёме совершенно необходимо проветрить голову, иначе он не заснёт, будет полночи на узкой кровати вертеться. Тёма выходит в холл, освещённый приглушённым золотистым светом ламп, круглолицая девушка за стойкой приветливо улыбается ему. Он кивает, подходит к автомату купить себе минералки. За спиной позвякивает колокольчик и, обернувшись, Тёма видит светловолосую девушку с короткой стрижкой. То ли дело в стрижке этой, эффектной, непривычной, то ли просто — выросла, вытянулась, смотрит острым взрослым взглядом, но узнаёт её Тёма только через несколько секунд — и чуть бутылочку не роняет. — Юль? Девушка за стойкой всё ещё что-то ей объясняет — она кивает, оборачивается к зеркалу, поправляет волосы. И направляется к Тёме — неторопливо, но тут же ускоряет шаг и практически влетает ему в объятия. Он крепко притискивает её к себе. — Привет, Тёмыч! — холодные с морозу пальцы ерошат ему волосы. — Чего не тренируешься-то перед произволкой? Я думала, сейчас все на катке. — Лучше завтра с утра пораньше потренируюсь, — бормочет Тёма, гладит её плечи под кожаной курткой. — Ты-то что здесь делаешь? — За отца поболеть приехала, — Юлька усмехается, карие глаза смотрят с задорным прищуром. — Что, нельзя? — Да мне-то что, — Тёма пожимает плечами, и его тут же прошивает под лопатками острой холодной иглой. Он оглядывается в сторону лестницы, ладони скользят по Юлькиным предплечьям, выпуская её. — Твой отец тоже, что ли, тут остановился? Юлька озадаченно моргает, потирает подушечкой пальца щёку, розовую с мороза. — Нет, конечно. Он с ребятами в «Атлантике», — кивает на синие буквы вывески, горящие на противоположном берегу. — Мне надо знакомому кое-что передать, мы договаривались. — Быстрый взгляд на часы, шаг к лестнице. — Давай, Тёмыч, удачи завтра! — короткий хлопок по локтю. — Аксель-то будешь прыгать? — Без тебя разберусь, прыгать или нет, — буркает Тёма, всё ещё не пришедший в себя. Буквально на одну секунду поверил, что Лебедев может быть здесь, что можно с ним запросто в коридоре столкнуться — и под рёбрами до сих пор колотится заполошно, хуже, чем после того самого акселя. Юлька наклоняется близко, мягкие прядки задевают щёку, Тёмины ноздри чувствуют слабый апельсиновый аромат. — Прыгай, Тём, о чём тут разговор? Зря я, что ли, зачёты пропускаю? Смеётся, и ещё раз обнимает его, и плавно взбегает вверх по лестнице, не боясь запнуться на каблуках. Тёма пожимает плечами, выходя. Чего ради ей, в самом деле, лететь в Тарту? Если она так соскучилась по фигурному катанию — чемпионат России через три недели. Не в Москве, правда, в Самаре, но всё одно мороки меньше. Ладно, ему-то какая разница. Ему бы с завтрашним разобраться. Два балла с небольшим — это, конечно, не разрыв. Да и сбавили ему справедливо: коснулся ладонью льда на выезде. Но всё-таки, всё-таки это неспроста: судьи показали, что Гугла они ставят выше. И, если завтра Тёма с Гуглом откатают примерно одинаково, понятно, кого судьи выберут. Снег под ногами чуть похрустывает, Тёма медленно спускается с холма к тёмной корке льда, прикрывающей воду. Когда-то он катался на реке — коньки были старые, ещё с батиного детства, и на ногах болтались. А ведь здорово было. Ветер в ушах свистел, берег полоской сливался, и не надо было решать, прыгать аксель или нет. Сегодня, когда шли с тренировки, Харитон покачивал головой, смотрел так, будто ему пофиг. По большому счёту, он почти всегда так смотрит. «Решать тебе, Арти. Я бы на твоём месте, пожалуй, подождал. Рисковать и идти на новый элемент имеет смысл, если он удаётся хотя бы четыре раза из пяти — а не два, как у тебя». А чего ждать-то? Олимпиады следующей? Тёма опирается локтем об ограждение, смотрит вниз, в черноту. Ветер холодный, влажный, пробирается под куртку. На той стороне — мигающие огни, невысокие старые домики, над которыми нелепо торчит стеклянная свечка «Атлантики». На самом деле он всё уже решил. Ещё до короткой программы, до того, как самолёт приземлился в местном аэропорту. Надо возвращаться, нехуй ловить простуду. Надо перестать, наконец, пялиться на синие буквы. Что проёбано, то проёбано, а вот за завтрашнее золото он ещё поборется. И посмотрим тогда, что скажут все, кто в прошлом году его хоронил. Боль впивается в затылок тоненькими стежками. Тёма сидит на скамье в раздевалке, обхватив колени, время от времени проводит по макушке ладонью, поглаживает, пытаясь успокоить мерзкое ноющее ощущение. В рюкзаке блистер с таблетками, он к ним уже привык, они хорошо помогают, но хуй знает, не окажется ли в них какой-нибудь запрещённой добавки, которая всплывёт на допинг-контроле. В день соревнований никаких лекарств, такое правило у них было ещё с Лебедевым — Тёма не намерен отступать от него и сейчас. Сквозь стенку доносятся завывания на французском — значит, катается Гугл, значит, Тёме уже вот-вот выходить. Бля, от одного этого пронзительного голоса башка может разболеться. Дверь приоткрывается, заглядывает Харитон и кивает. Тёма вскакивает, идёт за ним, потирая бёдра на ходу. Гугл заканчивает финальное вращение, пытаясь успеть в музыку. Лебедев стоит, положив руку на бортик, тёмные глаза не отрываются от фигурки в центре катка. Морщинки на широком смуглом лбу, складки у рта, острые скулы — Тёма мгновенно выцепляет всё взглядом. Тёма не помнит, когда у Валентина Юрьевича успели так поседеть виски. Было несколько серебристых прядок, беззащитно-приметных, а сейчас сплошь всё белое. Волосы он остриг короче, чем было раньше, макушка и затылок всё такие же чёрные, и спина прямая, и ладонь его, лежащая на бортике, широкая, крепкая, и морщин на ней не видно. Нет, Лебедев вовсе не выглядит постаревшим, но между рёбер у Тёмы всё равно ворочается скользкий царапающий ком. Ладонь Харитона легонько подталкивает в спину: Гугл уже здесь, можно сразу выйти на лёд, немного размять мышцы. Тёма проходит мимо Гугла, кутающегося в олимпийку, мимо Лебедева, что-то ему объясняющего — и Лебедев поднимает голову, смотрит на Тёму через плечо Гугла. Просто смотрит, без злости, без враждебности, а Тёму вот-вот затрясёт. Он выбирается на лёд и тупо едет по кругу, пытаясь вдыхать и выдыхать глубоко. Серебристо-белый комбинезон посверкивает в свете ламп, и этот блеск возвращает Тёму в реальность. Вернее, в придуманную самим Тёмой историю, в программу, которая вот-вот начнётся. Объявляют оценки Гугла — высокие, но Тёме не до них: он вот-вот шагнёт в джунгли, и перед ним окажется инопланетный костюм. — На лёд приглашается Артём Ткачёв, Россия! Тёма опускается на одно колено, прикрывает ладонью глаза. Замирает. Первые шелестящие звуки, тихие, вкрадчивые. Тёма отводит руку, оглядывается, выпрямляясь. И музыка несёт его, как вода несётся к порогу, к водопаду — долгий разбег, хлёсткий толчок ребром, всё сжимается, закручивается, и Тёма приземляется на одну ногу, и рёв трибун отдаётся в ушах. Где-то далеко, на льду стадиона, Тёма только что чисто прыгнул аксель в четыре с половиной оборота, а здесь и сейчас он раздвигает стебли и ведёт ладонью по прохладной пластине экзоскелета. Тёма обволакивает второй кожей, ноги без труда отрываются от земли в прыжках. Он летит, ему легко — и он уже сливается, сплавляется с инопланетной машиной, и музыка грохочет, давит, и надо вырваться, но он не вырвется, и он пластается в кораблике, откидываясь спиной, разбрасывая руки, почти касаясь затылком льда. Смотри, Валя. Смотри: вот он я, весь, целиком, и всё — тебе, я перед тобой совсем голый, и плевать, что было до этого, что будет потом. Я твой. Даже если я задохнусь в броне, которую придумал себе сам, даже если ты никогда не захочешь со мной говорить. Даже если ты не смотришь на меня сейчас. Ты — есть, и это самое главное. В последнем вращении ладонь тянется к потолку, музыка останавливается, разбивается, и Тёма роняет руки, дышит через силу. Зал вопит, ревёт, комментатор скачет по трибуне, мягкие игрушки летят на лёд градом. Тёме чуть не попадают по плечу плюшевым лисёнком — он машинально хватает его, прижимает к щеке, заторможенно, очумело улыбается. Люди на трибунах стоят, хлопают в ладоши, за бортиком аплодирует Харитон, что-то кричит, а рядом с ним аплодирует Лебедев. И улыбается — широко, радостно, блестя тёмными глазами. Добравшись до калитки, Тёма наклоняется надеть чехлы, и его шатает — Харитон успевает подхватить, усадить на диванчик. Тёма утыкается лбом ему в грудь, пока Тёмины плечи закутывают курткой. В глотке щиплет, Тёма шумно всхлипывает, шмыгает носом. — Я прыгнул, — бормочет он. — Господи, блядь, боже, ёбаный нахуй пиздец, я прыгнул… Оценки ему не слышны — зато Харитона аж подкидывает, и зал опять взрывается рёвом восторга. В коридоре темно и пусто. Тёма сидит, забравшись с ногами на подоконник, листает что-то в телефоне, даже не глядя в экран. В голове всё ещё гудит — а может, это гул за стенкой. Каток совсем рядом. И там, вроде как, всё ещё празднуют. Тёма опускает подрагивающую ладонь в карман штанов, нащупывает холодный кругляшок. Его медаль. Ходить с ней на шее как-то тупо, а расставаться с ней, класть в сумку — не хочется. Всё получилось. Он сделал. Он прыгнул. Тёма тихонько смеётся, вспоминая, как скакал на пьедестале, как вис на шее у Харитона, у каких-то чиновников в галстуках. Забавно: откатался — и его как пришибло, еле добрёл до диванчика, а потом, на награждении, наоборот, хотелось носиться и орать, как зайцу с батарейкой в заднице. А сейчас вот отхлынуло. Он посидит здесь ещё немного, проветрит мозги — и пойдёт вниз, за вещами. И они с Харитоном пойдут в гостиницу. Где-то не очень далеко хлопают двери, слышны шаги. Тёма придвигается к окну плотнее: ничего не видно в снегу, самая настоящая метель. Ничего, гостиница близко, да и голову охладить полезно. Заголовки в телефоне мелькают: «Ткачёв снова на вершине!», «Ткачёв — лучший в мире!» Сейчас его, наверное, журналисты ищут, интервью он так никому и не дал. Хоть бы им не пришло в голову забрести сюда: языком ворочать сил нет совсем, в мозгах пустота. Не, вроде кто-то идёт. Может, свернут, не дойдут? В конце коридора мелькает тёмная фигура. Идёт небыстро, но приближается, и в худощавом черноволосом силуэте Тёма узнаёт Лебедева. Внутри что-то сжимается, и пульс пускается вскачь. Тёма зачем-то спускает ноги с подоконника. Лебедев уже совсем рядом — джинсы, чёрная водолазка, седые прядки на висках. Смотрит на Тёму, в карих глазах мелькает удивление. — Здрасьте-Валентин-Юрич, — выпаливает Тёма, радуясь, что язык не споткнулся. — Здравствуй, Артём. Отлично выступил, — Лебедев кивает, проходит мимо, направляясь к лестнице. Проходит площадку, рука ложится на перила, и Тёма вскакивает, голос прокатывается по коридору эхом: — Валентин Юрьевич! Лебедев останавливается — спина прямая, плечи развёрнуты. Поворачивается, делает шаг обратно. И Тёма идёт к нему, останавливается совсем рядом, лицом к лицу. — Простите меня. В темноте смуглое лицо кажется совсем бледным, скулы — непривычно острыми, губы — тонкими до жути. Но глаза всё те же, большие, тёмные, и смотрят они на Тёму неотрывно. И в них совсем нет холода. Лебедев наклоняет голову, тихий голос прокатывается жаром сквозь всё Тёмино тело: — Прощаю. И… Артём, — кадык на шее вдруг дёргается, слова звучат ещё тише, но очень чётко, очень ясно: — Я тоже во многом был неправ. Прости и ты меня. Тёма втягивает воздух одновременно ртом и носом, сопя — и дёргается к Лебедеву. Тёплые ладони ложатся ему на плечи, тянут — его прижимает к твёрдому сухощавому телу, Тёма вжимается лбом Лебедеву в шею, стискивает спину кольцом. Глотку распирает, щиплет, Тёма вот-вот натурально разрыдается, а рука гладит, гладит его волосы, затылок, шею. Тёма дрожит, и Лебедева, кажется, тоже потряхивает, они так и стоят между окном и лестницей, вжавшись друг в друга. Потом постепенно отстраняются, всё ещё соприкасаясь ладонями, и Тёма видит, как блестят у Лебедева глаза. А уголки губ — приподнимаются, и голос ровный, мягкий: — Тёма, тебе куда-нибудь нужно? Может, пройдёмся? Тёма поспешно кивает. Он не может сейчас отпустить Лебедева, он пойдёт с ним — в метель, в кабак, в номер, к журналистам, куда угодно. Он должен быть рядом. Должен знать, что это «прости» — от себя и от него — ему не приснилось. Они спускаются — Валентин Юрьевич чуть впереди, Тёма держится за его плечом. Дорожку уже замело, ноги вязнут в снегу, ветер треплет воротник, норовит сорвать капюшон. В белой круговерти едва видны очертания домов, светящиеся квадраты окон. Валентин Юрьевич куда-то сворачивает, мелькают вывески, проезжают машины, из подвала слышна громкая ритмичная музыка, а потом они ныряют под арку — и здесь, на маленькой улочке, среди кирпичных стен, уже совсем тихо, и даже ветер, кажется, ослабевает. Валентин Юрьевич оборачивается, что-то говорит — Тёма как раз поправляет капюшон и не слышит, поэтому переспрашивает, тянясь ближе. И улыбается, видя, как о смуглую щёку трётся влажный рыжеватый мех воротника. — Я говорю, здесь блины вкусные, — рука в шерстяной перчатке указывает на один из кирпичных домов, с губ рвётся белое облачко дыхания. — Во всяком случае, в позапрошлом году они мне очень понравились. Зайдём? Тёма бодро кивает: зайдём, конечно, чего мёрзнуть-то. Не, он вообще не жалуется, ему хорошо, он готов хоть до ночи гулять, лишь бы Валентину Юрьевичу нравилось… но когда тебе предлагают тепло и блины — отказываться глупо. — Держись, ступеньки скользкие, — Валентин Юрьевич берётся за перила, спускаясь, и Тёма следует его примеру. Тяжёлая деревянная дверь впускает их в тепло, в мягкий неяркий свет, и Тёма с удовольствием ведёт носом — точно, блинами пахнет. Улыбчивая девушка провожает их за столик у окна — там клетчатая скатерть, и светильник, накрытый бежевым абажуром, и мягкие диванчики, на которых удобно откинуться на спинку, вытянуть ноги. За окном густая синева, в неё даже смотреть холодно — и Тёма не смотрит, Тёма не отводит глаз от лица Валентина Юрьевича, раскрасневшегося от мороза, от быстрой ходьбы. Валентин Юрьевич разворачивает меню, выдыхает в предвкушении, и от этого довольного звука Тёмины губы сами собой улыбаются. — Что будем, Тём? — взгляд отрывается от строчек. — Для начала, думаю, чай нам точно понадобится. Или возьмёшь кофе? Тёма энергично мотает головой. Кофе — это аэропорты, пара часов на то, чтобы выспаться в кресле; это Сан-Хосе, дружелюбный и пофигистичный. Взял стаканчик в автомате, выпил на бегу — и вперёд, шнуровать коньки. — Чай. Только вот здесь столько всякого разного… Вам какой нравится, Валентин Юрьевич? — Если хочешь, можем взять ягодный сбор. По идее, он терпковато-сладкий, а ты ведь сладкое не разлюбил? Уголок рта чуть-чуть приподнимается, и у Тёмы внутри без всякого чая разливается жар. — Не разлюбил, — он тихо кивает, смотрит Валентину Юрьевичу в глаза. — Тогда можем и пирожные взять. Сегодня всё можно, сегодня ты — победитель. — Ага, главное — до чемпионата России десять лишних килограмм не набрать, — Тёма смеётся. — А блины я бы взял с ветчиной. Как они, норм? — Хорошие, — Валентин кивает, — ну, а я люблю с красной рыбой. — То-то вы на сборах всё время рыбу в меню требовали, — у Тёмы вырывается смешок. — А помните, Валентин Юрич, как вы меня ругали за то, что я после отбоя гулять убегал? — Ладно бы ты один, но ты же норовил и остальных подбить, — чёрные брови насмешливо приподнимаются. — Но, конечно, твоё купание в заливе — случай совершенно исключительный. Даже на фоне других твоих проделок. — О, я думал, с этой грёбаной сосны и не слезу, — Тёма смеётся. — А как я потом решил, что это моя кровать и… Тёма осекается. Про кровать почему-то говорить стрёмно. Хотя тогда ведь он вообще был мелким пацаном, и Лебедева разглядывал не стесняясь, и самого Лебедева в последнюю очередь заботило то, что он перед учеником полуголый стоит… К счастью, к ним как раз подходит официантка, и Валентин Юрьевич делает заказ. У Тёмы есть пара минут прийти в себя и перестать полыхать щеками. Девушка уходит, и Тёма выпрямляется на сиденье, сцепляет руки на колене. В голове мечутся вопросы — и все кажутся какими-то дурацкими, неестественными, и он совершенно не знает, что сказать, и вот сейчас Валентин Юрьевич подумает, что Тёме неинтересно, что с ним происходило эти полтора с лишним года, или что Тёма вообще не хочет здесь быть, или… — Как ты? — просто спрашивает Валентин Юрьевич, и Тёма тихонько выдыхает. — Вообще — норм, — он разводит руками, — в Сан-Хосе клёво, и я сейчас опять нормально прыгать начал. А то, знаете, как будто мне в коньки кирпичей натолкали, хуй знает… извините, Валентин Юрич, — Тёма снова краснеет и готов себя по губам садануть. Валентин Юрьевич слегка качает головой: — Всё в порядке. — А вы? У вас всё хорошо? Я о вас почти не гуглил, ну, старался не гуглить. Когда вас прошлым летом в больницу забирали и сказали — сердце, я, блин, реально на измене был, — Тёма криво усмехается. — Юльку дёрнул, она уж мне рассказала, что всё не так страшно — а то, думал, сам коньки отброшу, — ещё один дурацкий смешок. — Ты звонил Юле? — Валентин Юрьевич смотрит с интересом. — Тёма, скажи… а мне ты не звонил? Тёма сглатывает. — Звонил, — проталкивает сухим горлом. — Сообразил, что вас волновать не надо, и сбросил сразу. Вы видели номер, да? Я подумал, вы решите, что это журналисты… — Я почему-то сразу про тебя подумал, — тихая какая-то, грустная улыбка трогает сухие губы. — Мелькнула мысль перезвонить, но… не стал. Тёма быстро кивает. И опять — столько всего надо сказать, и Тёма понятия не имеет, с чего начать, как вообще заговорить об этом, и он молчит. Блины уже несут — вместе с чайничком. Запах сытный, вкусный, а у Тёмы с утра во рту ничего не было, и на какое-то время все мысли отставляются в сторону, Тёма весь сосредоточивается на нежном, тающем вкусе блина, мяса и сыра. Ненадолго: как только первый голод утолён, Тёма не может не залипнуть на руки Валентина Юрьевича, аккуратно разрезающие блин на плоской тарелке. Чёрные рукава чуть не доходят до запястий, узких, перевитых синими венками, длинные смуглые пальцы обнимают рукоятки ножа и вилки. Валентин Юрьевич откладывает нож в сторону, аккуратно насаживает вилкой, перешедшей в правую руку, кусочек рыбы… и Тёма ловит взглядом узкие тёмно-розовые губы, чуть разомкнувшиеся, и мелькнувший кончик языка. Тёму прошивает горячими искрами от горла к паху, и он поспешно отводит взгляд. Невежливо, вообще-то, пялиться на чужой рот, уж лучше в глаза смотри. Идея откровенно хуёвая: к высоким надбровным дугам, к поблескивающим зрачкам в глубине тёмно-карей радужки, к острым ресницам Тёма взглядом буквально прикипает. Тёму сейчас наверняка спалят за разглядыванием, надо смотреть куда-то ещё — на острые скулы, резковатую, волевую линию носа, гладко выбритый строгий подбородок, опять — руки, пальцы, взявшиеся за белую ручку чайника. — Думаю, уже заварился достаточно, — произносит Лебедев и наливает Тёме в чашку. Тёма сидит, и моргает, и чувствует, как его бьёт мелкая дрожь. Возьмётся сейчас за чашку — точно расплескает. Валентин Юрьевич наливает себе, делает небольшой глоток — под воротом водолазки приподнимается и опускается кадык. Отставив чашку, он наклоняется чуть-чуть вперёд и спрашивает: — Тёма, что с тобой? Тёма выдыхает сквозь стиснутые зубы. Что, ну вот что сказать? Молчание, однако же, не помогает: Лебедев протягивает руку, и тёплые кончики пальцев дотрагиваются до Тёминого лба. — Не надо, — сипло бормочет Тёма. — Тебе плохо? Болит что-нибудь? Голова кружится? — карие глаза смотрят пристально, с тревогой. — Артём, ответь мне. — Ничего не болит, — Тёма беспомощно мотает головой. — Не могу… не могу я, — резко выпрямляется на сиденье, сжимает пальцы до хруста. — Это всё равно сидит во мне. Я не могу думать, что вы меня нахуй пошлёте, если узнаете. Валентин Юрьевич, я вас с пятнадцати лет… я в вас… хочу вас, типа. Везде, по-всякому. Чтоб трахнули меня, — он даже не думает понизить голос, слова рвутся потоком. — Чтоб обнимали, гладили, целовали чтоб. Чтоб просто были рядом. Или даже не рядом, я ж всё понимаю, проебался я по полной, но чтоб у вас всё хорошо было. Чтоб я на вас хоть смотреть мог. Вот. Блядь. Пиздец какая хуйня, да? — он пытается улыбнуться, но губы прыгают. Валентин Юрьевич смотрит пронзительными своими глазами, щёку подпирает ладонью. И как-то вдруг ладонь эта выскальзывает, на Тёмину щёку ложится — и проходится сверху вниз, от виска к подбородку, медленно, бережно. — Я много раз думал после твоего отъезда, Артём, — голос негромкий, глубокий, — что я давно должен был сам тебя отпустить. Предложить тебе перейти к другому тренеру, самому, может, найти достойную кандидатуру. Но я вёл себя эгоистично. Я уверял себя, что держу субординацию. Внешне, наверное, так оно и выглядело, — сухие губы трогает усмешка. — На самом деле мне хотелось схватить тебя, уберечь от всего на свете. Оставить при себе — насовсем. И делать… вот всё то, о чём ты сейчас говорил. Тёма ошалело моргает. — Вы… то есть, вы… Валентин Юрич… — Я не знаю, в какой момент это началось. В какой момент я стал относиться к тебе уже не как к талантливому ученику и даже не как к абстрактно привлекательному молодому человеку. Просто — я хотел тебя себе, и у меня порой возникало ощущение, что ты что-то такое ко мне чувствуешь тоже… и я пытался держать барьер, — тонкие губы вновь кривятся в усмешке. — Видишь, к чему нас это привело. На самом деле я виноват много больше тебя. — Неправда, — Тёма рывком придвигается на стуле, накрывает ладонями ладони Валентина Юрьевича, сухие, тёплые. Стискивает. — Это я сбежал, как мудак. Да и я был мудаком. Если бы вы от меня тогда отказались, я бы наверняка заистерил, вообще, может, из спорта ушёл. Или так же хлопнул дверью и махнул бы в Штаты, доказывать вам, что я достоин, — у Тёмы вырывается смешок. — Валентин Юрьевич. Я понимаю, что вам сейчас на меня смотреть противно до блевоты, но если вдруг… — Замолчи, — пальцы ложатся на Тёмины губы, и Тёма невольно приоткрывает рот. — Мне не противно. Мне нужно. Тебе — нужно ли? Я намного старше, и характер у меня не самый лёгкий — в этом ты успел убедиться. — Так и у меня тоже, хули, я вообще, вон, в Чертаново рос, там с лёгкими характерами и не бывает, — Тёма смеётся, и ему страшно, что этот смех вот-вот перейдёт в истерическое хихиканье, а то и в рыдания, а Валентину Юрьевичу — это всё видеть… но Валентин Юрьевич встаёт, садится на диванчик прямо рядом с Тёмой, обнимает его под лопатками, притягивая к себе. Тепло. Ладонь медленно, уверенно проходится от затылка до поясницы, и ещё раз, и ещё. Тёма чувствует грудью спокойное, размеренное дыхание, и щека прижимается к шее сквозь ворот водолазки. И, когда Тёма, задрав подбородок, целует Валентина Юрьевича в уголок рта, он губами чувствует улыбку.

***

Перед сном, зайдя в инстаграмм, я увидел в топе фотку, как мы с Валентином Юрьевичем за столиком меню разглядываем. Вот кто бы мог подумать, что в маленькой кафешке, где народу почти нет, обнаружатся фанаты фигурного катания? Директ мне завалили вопросами: правда ли, что мы с Лебедевым помирились? Вернусь ли я теперь к нему? Что обо всём об этом думает Хэкон? Объяснять что-то или посылать нахуй каждого по очереди мне было лень. Я сделал проще: на другой день вышел к журналистам, от которых бегал почти сутки, дождался вопроса о Лебедеве — и сказал как ни в чём не бывало, что мы никогда не были врагами, что нас по-прежнему связывает много общего и что я не вижу ничего странного в том, чтобы поесть блинов со своим прежним наставником. Им пришлось это проглотить, хотя, понятно, мне нихуя не поверили — притом что я вообще не соврал. Интересно, Свет, а ты — уже догадалась? У тебя вообще, по-моему, мозги неплохо шарят. Давай договоримся так: твои догадки остаются догадками, в книгу ты их не вставляешь. Мне-то похуй, я всё равно без трости из дома не высовываюсь и каждые десять минут присаживаюсь на скамейку, не то начинает кружиться голова. Я на карьеру давно забил — вернее, это она забила на меня. А вот другим людям фантазии и намёки в книге вовсе не пойдут на пользу. Поэтому, Свет, ты, будь добра, напиши, что полетел я в Москву, а не в Сан-Хосе просто потому, что там мне было удобнее готовиться к чемпионату России. Он проходил через три недели — так какой мне был смысл мотаться в Штаты и обратно? Харитон, кстати говоря, идею мою одобрил. Так и сказал, что Москва — лучшее место для подготовки. И лыбился, как придурок, пока билеты нам выбирал. Ха, можно подумать, я от него чем-то отличался. Когда мы садились в Шереметьево, я чувствовал, что могу всё-всё. Знаешь — когда у тебя есть весь свет и ещё пара коньков в придачу…