Скользящий

Вроде только вышел из метро, а щёки уже пощипывает. Снег хрустит под ногами, всё искрит, переливается: сугробы по бокам расчищенной дорожки, вывески торговых центров, квадраты окон. Валину высотку от метро видно, не заблудишься. И идти недалеко. Главное — найти вход во двор, а то будешь час круги нарезать. Тёма идёт берегом запорошенного пруда, вспоминая Валины инструкции. Подняться наверх по лесенке, обойти беседку с ивами — вон она белеет, за вывеской макдака свернуть направо. И вниз. Под козырьками подъездов ровным жёлтым светом горят фонари, Тёма без труда выцепляет взглядом цифру два. Кнопки домофона холодные даже сквозь перчатки. Тонкий писк — и знакомое отрывистое «да?», от которого у Тёмы пульс колотится быстрее. — Я, Артём, — сипло отвечает, пытается прочистить горло. Дверь открывается. В подъезде тепло — лицо сразу начинает покалывать. Тёма взбегает по ступенькам, девушка за стеклом поднимает на него скучающе-вопросительный взгляд. — К Лебедеву, — выдыхает он, и она вновь утыкается в телефон — или что там у неё. Двери лифта распахиваются почти сразу. Тёма косится в зеркале на стене, хмыкает: красный весь, взъерошенный, в носу блестит что-то влажное — он поспешно шмыгает, тянется в карман за мятым платком. Шестнадцатый этаж. Тёма выходит, оглядывается на просторной светлой площадке, и металлическая дверь напротив беззвучно открывается. Лебедев стоит на пороге — в футболке синей, в тёмных штанах. Невозмутимый, как всегда, только в уголках глаз едва приметные озорные морщинки. Тёма подходит, и кивает, и вдыхает глубоко, когда Лебедев отступает назад, впуская его в тепло квартиры. — Ну, здравствуй. — Привет, — Тёма кивает ещё раз. Руку протянуть — тупо как-то, блядь, как с чиновником на награждении. Обнять? Тёма бы за плечи его обхватил, щекой к щеке прижался, а то и губами — но стрёмно. Кофейня та, пахнущая блинами, твёрдая ладонь, поглаживающая спину — где-то далеко остались, а здесь и сейчас Валя стоит перед ним в тапочках, домашний и строгий, и карие глаза поблескивают усмешкой. — Чего застыл — раздевайся, — указывает на вешалку, и Тёма поспешно стаскивает куртку, разматывает шарф. Шарф Валя берёт из его рук, и тёплые пальцы проскальзывают поверх Тёминых, занемевших. — На метро добирался? — Да, тачка в сервисе, — Тёма вертит головой, оглядывая просторный холл, тёмное дерево шкафов и паркета. И зеркало, куда ж без него — Тёма в нём всё такой же встрёпанный и нескладный. — Пойдём, отогреешься. Валентин ведёт его на кухню — на столе две аккуратных чашки на белых блюдцах, тарелочка с бутербродами, конфетница. — Это вроде как для начала, — Валентин как-то неуверенно улыбается уголком рта, разливает чай, красноватый, душистый. — Или, если ты голодный, в холодильнике отбивная. В сырном соусе. — Круто, — выдыхает Тёма. — В смысле, потом. Попозже. Давай, наверное, чаю. — Да ты садись, — Валентин кивает на стул, — что ты как неродной. Юля у друзей, — он иронически усмехается, — отпросилась у меня до завтрашнего вечера. — И меня до завтрашнего вечера отпустили, — брякает Тёма, которого от этого «как неродной» прошибает горячей дрожью. — В смысле, Харитон утреннюю тренировку отменил. — Приятное совпадение, — Валентин слегка приподнимает брови, садится рядом с Тёмой. — Фильтр вон, на полке — если нужно холодной воды подлить. Тёма делает пару мелких глотков, тихонько вздыхает: жар обволакивает глотку, спускается ниже. — Нормально. Он тянет руку за бутербродом, но в глотку сейчас вообще ничего не лезет, внутренности скручивает тягучим спазмом. — Как твои тренировки? — осведомляется Валентин. Он ест неторопливо, аккуратно, отпивает из своей чашки. Карие глаза смотрят на Тёму мягко, внимательно, и этот взгляд Тёма ощущает разгоревшимися щеками, лбом, переносицей, губами — как долгое прикосновение. — Нормально, — опять отвечает Тёма, и это, наверное, пиздецки глупо — вот так цедить из себя по слову, и Тёма фыркает — рука неловко дёргается, едва не расплескивая чай. — Бля, — вырывается у Тёмы, и он морщится, чувствуя, как горит лицо: ещё и матернуться перед Лебедевым умудрился. Валентин смотрит на него, переводит взгляд на столик и улыбается — чуть-чуть, краешками губ, словно бы с сожалением: — Зря я, да? Церемонии эти. Я просто подумал, тебе надо согреться. Тёма глядит растерянно — и встаёт, с шумом отодвигая стул. Делает шаг к Валентину, готовый к резким словам, к тому, что его сейчас остановят, но Валентин молча приподнимает голову, запрокидывая смуглое строгое лицо, и глаза блестят. Тёмина рука осторожно дотрагивается до крепкого плеча — пальцы подрагивают, сжимают сквозь ткань футболки; висок касается виска, щека — щеки, гладкой, тёплой, и наконец Тёма тыкается губами, прижимается к Валиным, тонким и сухим. Дыхание щекочет лицо. Сомкнутые губы, твёрдые, солоноватые, вдруг раскрываются, язык проскальзывает Тёме в рот — резко, жадно, напористо, и Тёмин затылок обхватывают с силой, потягивают за волосы. Твёрдые тёплые ладони шарят у Тёмы по спине, пролезают под водолазку, трогают живот, грудь, и от грубоватого трения ладоней о соски Тёма вздрагивает, охает Вале в рот. Его тянут вниз, и он опускается Вале на колени, расставив ноги в стороны от сиденья, и ёрзает, чувствуя пахом и задницей чужое возбуждение. У него у самого стоит так, что член болезненно упирается в джинсы сквозь бельё, натягивая ткань. Язык врывается в Тёмин рот раз за разом — от каждого соприкосновения языками Тёму прошибает острым удовольствием, он тихонько стонет, пытается укусить Валину нижнюю губу — и тоненько, не своим голосом вскрикивает от крепкого шлепка по ягодице. Валины руки ложатся Тёме на бёдра, держат крепко, надавливают, заставляя Тёму проехаться ноющим членом, а потом и задницей по Валиному напряжённому паху. Поцелуй смазывается, Тёма влажно прижимается губами к горячей смуглой коже у Вали на подбородке, на скуле, к капелькам на виске. Валя пахнет едва уловимо и в то же время остро: цитрусовым одеколоном, солью пота и ещё чем-то, от чего у Тёмы раздуваются ноздри и пальцы на ногах поджимаются. — Привстань, — хрипло выдыхает Валя, ладонь поддерживает Тёму под лопатками, помогая подняться, и сам Валентин встаёт, вжимаясь грудью в грудь. Кончики пальцев скользят по Тёминой шее, поглаживая. — Лучше нам дойти до спальни. Ладонь так и лежит у Тёмы на поясе, пока Валентин ведёт его через тёмный холл, заводит в комнату. Видны очертания большого шкафа, стола, кровати — на неё Тёму и утягивают, укладывают спиной, и сверху опускается поджарое крепкое тело. Тяжеловато, но пусть, от этого всё ещё реальней, и поцелуи в шею, и руки, стягивающие с Тёмы футболку, вжикающие молнией ширинки. — С кем-нибудь был уже? Вопрос пиздец невовремя: тёплая ладонь оборачивается вокруг члена, размеренно поглаживает, отводя крайнюю плоть, и Тёма стонет в голос, дёргает бёдрами, пытаясь вбиться, притереться. — Я… ох, да, Вал-тин Юрь… Валя… ещё, ещё, пожалуйста… Рука на члене останавливается, Тёму легонько тянут за волосы на затылке. — Я задал вопрос, Артём. Тёмина подрагивающая рука тянется ощупью — обхватить запястье, задать темп, но её сжимают в крепкой хватке. Валин язык влажно проходится в ямке между ключиц, губы втягивают кожу, и вместо связных фраз у Тёмы вырываются всхлипы: — Да, ох, блядь, да, аах… хули ты думал — я для тебя буду невинность хранить? Валентин негромко смеётся — Тёма не видит выражения его глаз, но руки, укладывающие Тёму набок, поглаживающие поясницу, легонько трогающие ложбинку между ягодиц, сжатое колечко ануса — тёплые и бережные. Словно между словами и всхлипами Валентин как-то расслышал, что Тёмин богатый американский опыт с парнями в основном сводится к взаимной дрочке, паре раз, когда Тёма был сверху и ещё одному разу, когда решил-таки попробовать снизу — ну и было норм, немного болезненно, немного приятно, а в целом — ничего особенного. Что-то тихонько щёлкает, шуршит, в темноте не видно, да и, чтобы смотреть, что там Валентин делает, голову надо повернуть пиздецки неудобно. Тёма не поворачивает — Тёма закидывает руку назад, гладит то, до чего дотягивается: мягкую курчавую поросль на груди, тяжело вздымающийся и опадающий живот. Кровать прогибается ниже — Валентин ложится, устраиваясь у Тёмы за спиной, обнимая поперёк живота. Пальцы снова касаются входа, влажные, прохладные — Тёма вздрагивает, когда они проникают внутрь. — Чшш, — тихий выдох, поцелуй в затылок, в местечко над шеей, откуда начинают расти волосы. Ладонь вновь ложится на член, поглаживает неспешно, в том же ритме, что и скользящие пальцы. Тёма дышит медленно, глубоко, прикрывает глаза. Всё норм, он сейчас приноровится, привыкнет… он не успевает понять, что происходит, слышит свой стон, резкий, гортанный, его протряхивает острым, мучительно-глубоким удовольствием. — Валь? — растерянно вырывается у него, он приподнимает голову, пытается обернуться, и Валина ладонь ложится на макушку, придерживая, вынуждая снова лечь. — Тихо, Тёма, тихо, — голос глубокий, тягучий, непривычный. И опять — пальцами внутрь, и Тёма вскрикивает, вцепляясь в простыню. Его прошивает искорками раз за разом, он мечется головой по подушке, охает, хрипло твердит «Валя, Валечка, пожалуйста» сухими горячими губами. И даже боль от проникновения уже не пальцами, а членом почти не сбивает захлёстывающей сладкой волны — Тёма только крепче стискивает Валины пальцы, обхватившие его ладонь, жадно глотает воздух ртом, пока его шею и лопатки зацеловывают, пока шепчут «Вот так, Тёма, молодец, ох, какой же ты… вот так, дыши». И толчки — сначала длинные, плавные, потом ускоряющиеся, становящиеся резче, жёстче — Тёма встречает, выгибаясь, подаваясь навстречу. Болезненное жжение растворяется в мучительно-остром желании, плавящем всё тело, тугим узлом закручивающемся в паху. Тёма заваливается на живот, вздёргивая бёдра, проезжаясь грудью по простыне. Его долбят быстро, жёстко, под веками вспыхивает малиновым и белым, и это слишком, это невозможно вынести, ладонь на члене, заполненность, распирающая задницу, невесомый клевок сухих губ в затылок — Тёма сжимается и дрожит, широко распахивая глаза, пытаясь сморгнуть влагу, и огни за окном расплываются сплошной золотисто-жёлтой полосой. — Валь… — Мм? — А тебе же завтра с утра никуда не надо? Валентин молчит, тихонько зевает, уткнувшись щекой в подушку. Тёма гладит мягкие чёрные волосы, щекочущие ладонь, пропускает их меж пальцев, и сам потихоньку засыпает, но ему очень нужен ответ, и он легонько пихает Валю в бок — в ответ тот недовольно фыркает. — Вообще-то, я собирался съездить по поводу нового костюма для Измайлова, это мой юниор… но костюм может подождать. — Хорошо, — вздыхает Тёма, придвигаясь ближе. — Валь… а меня спрашивали, буду ли я теперь опять кататься у тебя. — И что ты ответил? — Что нихуя не понял, откуда у них такие предположения. Тёма приподнимается на локте, пытается разглядеть Валино лицо. — Ты же не против? Ну, что я у Харитона останусь? — Тёма, — голос мягкий и серьёзный, пальцы обхватывают ладонь, ласково обводят, — это единственное логичное решение. Ебаться надо или в постели, или на льду. Одно другому мешает. Тёма смеётся, устраивает подбородок у Валентина на плече. — Валь… а давай ещё куда-нибудь сходим блинов поесть? — Сходим, сходим, — сонный вздох, — когда сезон закончится. Или у тебя теперь блины в диету входят? — Но в тот раз… — Тот раз был особенным. Спи, Тём, — крепкая рука обнимает его поверх одеяла. — И мне дай поспать уже. Тёма стоит у распахнутого балконного окна, с наслаждением затягивается, и белое облачко его дыхания перемешивается с горьковатым дымом сигарет. Мороз пощипывает нос, щёки, царапает в горле — Тёма нехотя заводит свободную руку назад, накидывает капюшон толстовки. Ветерок под толстовку пробирается без труда, но окно Тёма не закрывает, наоборот, высовывает голову, разглядывая искрящийся на солнце снег, ивы, засыпанные по самую макушку, припорошенную ледовую корку пруда. Справа, поодаль, поблескивают синие купола церквушки — рядом с громоздкими угловатыми многоэтажками, напоминающими декорации для фантастического фильма, она смотрится чудно. Тёма тушит в пепельнице окурок и залипает уже просто так: небо, ярко-голубое, без единого облачка; крыши — от блеска на них смотреть больно, приходится жмуриться; дети в пёстрых куртках, возящиеся в снегу, что-то кричащие. Тёме на плечи опускается его куртка, плотная, тёплая, и крепкие руки ложатся поверх, обхватывают Тёмин живот. Тёплая гладкая щека касается Тёминой, занемевшей от мороза. — Не простудись, — выдох на ухо. Тёма кивает, рот сам собой разъезжается в улыбке. — Хорошо у тебя, Валь, — откидывается спиной на грудь, смуглые ладони гладят живот сквозь плотную ткань. — Самый высокий дом на районе — нет? Всё-всё видно! Он глядит вниз, и, наверное, яркое солнце наёбывает Тёмин расслабившийся организм: перед глазами вдруг всё плывёт, расползается, пальцы пытаются вцепиться в пластиковую раму. Рука на животе сжимается крепче, плотно обхватывает, вторая осторожно отводит Тёмину руку, устраивает поверх твёрдого плеча — Тёма инстинктивно сжимает его. В затылок вкручивается что-то холодное и острое, пронзает колкой болью, перед глазами пляшут мошки. Тёму куда-то ведут, мягко давят на спину, заставляя сесть. Негромкий стук, звук шагов — Тёма прикрывает глаза, пытаясь дышать глубоко, размеренно, на счёт четыре. Губ касается обод кружки, слабо пахнет чем-то травяным. Тёплые пальцы трогают лоб. — Тём, попей. Он послушно делает глоток, моргает, пытается зацепиться за что-то взглядом. Карие глаза совсем рядом, смотрят тревожно — Тёма глотает ещё раз, и ему удаётся улыбнуться. — Всё, Валь, отпустило, кажется, — выдыхает, накрывая ладонью напряжённо сжатые пальцы. — Вот же бля, раньше меня не шатало. Валентин отставляет кружку, садится рядом — точно, это кровать, та самая, на которой Тёму ночью драли лицом в простыню — и сосредоточенный взгляд всё ещё не отрывается от Тёминого лица. — Я тонометр принесу, давление померишь. Не тошнит? Не лихорадит? — снова осторожное прикосновение ко лбу. — Жара явно нет. — Да не кипишуй ты, Валь, — Тёма фыркает. Голова всё ещё тяжёлая, будто ватой набита по самую черепушку, но хоть не болит больше. — От высоты закружилась, наверное. — У тебя раньше бывала такая реакция на высоту? — Да вроде не, — он пожимает плечами, — но всё ж когда-то бывает в первый раз. Он ухмыляется, ведёт ладонью по аккуратно постеленному мягкому покрывалу, глядя Вале в глаза, но Валя не улыбается в ответ. — А вообще — такое уже бывало? — Да нет же, говорю, первый раз такое, — качать головой как-то стрёмно, Тёма старается резких движений не делать. — Ну, башка болела иногда, но чтоб вот так пол из-под ног уходил… — Сиди, я сейчас, — Валентин выходит из комнаты, чем-то шерудит в коридоре. Тёма досадливо дёргает плечом: — Валь, да всё прошло уже. Давай я чаю покрепче наведу — и вообще будет заебись. Валентин возвращается с тонометром, и по глазам, по складке у рта Тёма отчётливо понимает, что сейчас с ним лучше не спорить. Тёма послушно протягивает руку, и её выше локтя обхватывает липучка. — Если у тебя повышенное давление, крепкий чай только во вред пойдёт, — объясняет Валентин, пока манжета больно сдавливает Тёмину руку. — Надо выяснить, что с тобой, и потом уже действовать. Ты как питаешься в последнее время? — Да как всегда, — Тёма фыркает, — ничего жирного, ничего сладкого, после шести не жрать, а то у меня не то что четверной аксель — тройной тулуп не скрутится… В окошке выскакивают цифры, и Валентин хмурится, поджимает тонкие губы. — Девяносто на пятьдесят — совсем мало. Ты прав. Будем тебе чифир наводить. Тёма встаёт, и его тут же приобнимает за пояс твёрдая рука Валентина. — Да ладно, Валь, — фыркает он, — не рассыплюсь, — но высвободиться не пробует. То, как Валя касается его, бережно, уверенно поддерживая — это приятно. И Тёма не стремается сам себе признаться в этом. Его усаживают на стул, на столе появляются коробочки — стеклянные, пластиковые, жестяные; длинные смуглые пальцы проворно перебирают пакетики. Пахнет сладко и терпко, Тёма с наслаждением тянет ноздрями. — Чёрный сейчас лучше, и можно немного чабреца, — бормочет Валентин вполголоса. — Тём, померь пока температуру. Толстовку на нём задирают вместе с футболкой, под мышку проскальзывает градусник — ртутный, Тёма таких лет десять не видел. Где только Валя откопал этого динозавра. — Давно у тебя головные боли начались? — Ну… месяца три, может, четыре. Да оно вроде ничего, поболит-перестанет, иногда только, когда реально сильно болело, я таблетки пил. — Боли обычно с чем-то связаны? Со временем суток, там, с погодой? — Хуй знает, — Тёма пожимает плечами, — я не следил. — У тебя травм в последнее время никаких не было? — Валентин высыпает заварку в маленький фарфоровый чайник, поворачиваясь к Тёме спиной. — Ушибов? Тёма смотрит, как Валентин берётся за ручку электрического чайника, заливает заварку кипятком, и от тёмной жидкости идёт вкусный травяной пар. Хочется смотреть на чай, на узор паркета, на столешницу, на ладони Валентина, широкие, крепкие, с аккуратными костяшками и длинными изящными пальцами — куда угодно, только не Валентину в лицо. — Тём? — Валентин присаживается рядом, на табурет. В карих глазах уже не чувствуется давящей силы, пронизывающей цепкости — только тепло и немного грусти. — Было что-то, да? — Было, — Тёма сглатывает. Ощупью тянет руку, сжимает Валину расслабленную ладонь. — Я с акселя упал. Четверного. Башкой в бортик въехал со всей дури, уёбок, — морщится, стискивает пальцы. — До дома еле доковылял, всё время выворачивало, уже даже когда блевать нечем было. На кухне очень тихо — Тёма отчётливо слышит Валин вздох. — Я недельку отлежался — вроде прошло всё. Это ещё в сентябре было. Я, вон, оба этапа Гран-при выиграл, финал выиграл — я бы не смог так кататься, если бы мне реально было хуёво, правда, Валь? Тёма наконец набирается храбрости поднять голову — Валя смотрит внимательно, и Тёма, сколько ни пытается, не может найти в карих глазах злость. — Не знаю, — наконец говорит Валя. — Это у врача надо спрашивать. — Валь, я… схожу как-нибудь. Сезон закончится, и сразу запишусь. Валентин коротко качает головой. Тянется за мобильником, что-то листает. — Термометр вытащи, пора, — а сам прижимает телефон к уху. Тёма тупо смотрит на ртутный столбик и думает, что, наверное, держал некрепко. Такое бывает. Надо перемерить. Валентин забирает из его пальцев термометр, прищуривается, начинает говорить: — Алексей Игоревич, здравствуй. Лебедев. Да ничего. Как сам? Хорошо. Алексей Игоревич, смотри: тут у парня ушиб головы трёхмесячной давности, время от времени — головные боли, головокружение. Давление сейчас мерили — девяносто на пятьдесят, температура тридцать четыре и восемь… Сухощавые белые руки, исчерченные венами, раскладывают на столе снимки Тёминого черепа в разных ракурсах. Тёма пожимает плечами. Он всё равно не знает, куда смотреть и что искать. Тёмное пятнышко, светлое пятнышко, какие-то серые разводы — это хорошо или плохо? Он машинально переводит взгляд на Лебедева, сосредоточенно рассматривающего снимки. — На самом деле, Артём Романович, проблема отнюдь не в вашей травме, — доктор трогает пальцем дужку очков на переносице, слегка щурится. — Полагаю, вы перенесли сильное сотрясение мозга — и с вашей стороны, разумеется, опрометчиво было не соблюдать постельный режим и не обращаться за медицинской помощью. Однако, если бы мягкие ткани были повреждены, резкое ухудшение наступило бы ещё в первые дни, вернее, часы. — Он слегка пожимает плечами. — И на снимках я не вижу никаких последствий удара. Из чего следует, что вы в полной мере восстановились. — Ну, а чё у меня тогда голова болит? — хмыкает Тёма. Колено вдруг дёргается, как от удара молоточком, и Тёма прижимает его ладонью. — Началось как раз после того, как я упал. Раньше нормально всё было. Доктор кивает, придвигает к Тёме крупный снимок затылка. — Взгляните, — длинный белый палец упирается в расплывчатое тёмное пятно, обводит контур. — Вот это — опухоль. Судя по всему, сформировалось достаточно давно, не исключено, что ещё в вашем детстве. И при благополучном стечении обстоятельств вы бы могли прожить до ста лет и о ней так и не узнать. Предполагаю, что она начала расти именно из-за удара. Потому у вас и появились боли. — А, — Тёма озадаченно косится на кляксу у себя в башке. — Но это же не… в смысле, всё ж нормально будет, правда? Вы мне таблеточек каких-нибудь пропишете, и она — того? Тёма делает резкий жест рукой, и доктор слегка качает головой. — Вы хотите спросить «это же не рак»? Нет, опухоль доброкачественная. Но, к сожалению, избавиться от неё возможно только хирургическим путём. Тёма сцепляет пальцы на колене. — Вы имеете в виду операцию? — Да, краниотомию. Конечно, подобное вмешательство — большой стресс для организма, придётся пройти несколько этапов обследования. И после операции потребуется достаточно длительный восстановительный период. — Крани… — Тёма растерянно переводит взгляд с врача на Лебедева и обратно. — Трепанация черепа, — объясняет врач, щёлкает чем-то в компьютере. — Если хотите, я вам покажу на схеме. — Да лучше не надо, — Тёма дёргает плечом. — Это чё, типа, вы мне скальпелем в башку полезете? И сколько мне после этого в койке валяться? И где гарантии, что я у вас на столе не сдохну? — Ни один квалифицированный специалист гарантий давать не может, — сдержанно отзывается врач. — Насколько я понимаю, вы, Артём Романович, спортсмен? Вы наверняка прекрасно знаете, что даже при высоком уровне профессионализма нельзя исключить фактор случайности. Однако, — он вновь придвигает к себе снимки, втягивает нижнюю губу, рассматривая один за другим, — судя по всему, ваши шансы на благополучный исход достаточно высоки. Думаю, по истечении двух-трёх лет с момента удаления опухоли вы сможете вернуться к полноценной жизни. — К полноценной, — Артём хмыкает, выпрямляется на стуле. — Это как? Ходить без палочки? Мыться без посторонней помощи? У меня через два года — Олимпиада. Эту я должен выиграть. Врач качает головой, в светлых, чуть навыкате глазах за квадратными стёклами поблескивает сожаление. — Боюсь, Артём Романович, через два года вы сможете лишь начать понемногу кататься на коньках — как любитель, не как спортсмен. И то — будет зависеть от динамики восстановления, от рекомендаций вашего лечащего врача. Лебедев хочет что-то сказать, но не успевает — Тёма наклоняется вперёд, грудью через стол: — Алексей Игоревич, я понял. А что будет, если я не пойду на операцию? — Если не пойдёте, — задумчиво тянет врач. — Если не пойдёте, какое-то время будете жить как жили. Может, месяц, может, год, а может, и пять лет. Я вам могу назначить поддерживающую терапию: массаж, витамины. Здоровую диету, опять же. Подберём вам анальгетики с наиболее щадящим действием: боли постепенно будут усиливаться, от этого никуда не деться. А потом, скорее всего, наступит нарушение мозгового кровообращения, инсульт. Либо смерть почти мгновенная, либо вас удастся спасти и вы останетесь парализованным — полностью или частично. — Ага, только никто не обещает, что я парализованным после операции не останусь, — буркает Тёма. Крепче сжимает руки под столом в замок, чтобы не дрожали. — Алексей Игоревич, — голос Лебедева негромкий, но Тёма вздрагивает, поворачивает голову. — Я так понимаю, нужно начать обследование незамедлительно? И уже примерно спланировать, на какое время назначить операцию. — Да, затягивать не следует, — доктор кивает. — Кардиограмму можно снять хоть сейчас. Ну, а анализы крови, мочи — завтра с утра, натощак. Если, конечно, у Артёма Романовича есть такая возможность. — Артём? Лебедев смотрит на него. Тёмино тело будто замерло, пошевелиться не может. Тёма сглатывает, через силу поворачивается к врачу. — Сначала — Олимпиада, — проталкивает он сухим горлом. — После неё буду решать. Спасибо, Алексей Игоревич. Тёма встаёт и на негнущихся ногах выходит из кабинета. Куда идёт, не видит. Только бы попасть наружу, где есть воздух и свет. Руки Лебедева на руле — уверенные, привычные. Глаза следят за дорогой. Тонкие губы едва заметно сжаты, и складки у рта прочерчены глубже обычного. Молчит. Тёме тоже говорить смысла нет, он тянется в карман за наушниками. Перебирает в ладони проводки, опускает обратно, поворачивается к Лебедеву — так, что ремень безопасности неприятно впивается в бок сквозь свитер: — Валь. — Артём, — глуховато отзывается Лебедев. — Не буду я делать эту операцию. Сейчас мне никак нельзя. Я аксель только-только освоил — ты хочешь, чтобы я вместо Олимпиады на койке валялся, чтобы меня сиделка с ложечки кормила? Я на такое не подпишусь, Валь. Сейчас не то время, когда в тридцать выигрывали. Лебедев глубоко вдыхает, грудь заметно приподнимается под рубашкой. — Я хочу, чтобы ты жил, Артём. — Да я понимаю, — ногти глубоко врезаются в ладони. — Валь, ну скажи, что я дурак, что я виноват. Это ж я сам всей этой хуйни навертел… — Ты ни в чём не виноват. Опухоль возникла сама по себе, и толчком к её росту могло послужить что угодно. А вот то, что ты решишь сейчас, — голос на мгновение проседает, — это твоя ответственность. И ты должен сам себе помочь. — Моя ответственность, — Тёма кивает. — Я уже всё решил. Не надо, Валь. Давай вообще о чём-нибудь другом. Валентин молчит. Смотрит на дорогу всё так же сосредоточенно, но, похоже, мыслями он сейчас вообще где-то не здесь: мимо съезда на Чертаново они пролетают, не снизив скорость. — Ээ… Валь? — Тёма озадаченно хмурится. — Вернёмся потом, — коротко бросает Валентин, щёлкает кнопкой поворотника. Машина замедляет ход, прижимаясь к обочине, аккуратно съезжает в рыжую пожухлую траву. Останавливается. Валентин расстёгивает ремень, распахивает дверцу — Тёмины щёки обдаёт морозный воздух. — Вылезай, — командует Валентин и выходит сам. — Что случилось-то? — Тёма растерянно вертит головой. Выбирается из машины, застёгивая ворот куртки, и Валентин тут же оказывается рядом, его пальцы, твёрдые, сильные, вжимаются Тёме в висок, в скулу, задирают подбородок. — Ты вообще понимаешь, что творишь? — отрывисто, негромко, едва слышно за гулом пролетающих машин. Тёмино плечо стискивают так, что его прошивает болью — он выдыхает сквозь зубы, и его ощутимо встряхивают. — Речь идёт о твоей жизни. Тебе на неё плевать? Хорошо. Тогда продолжай страдать хуйнёй. Ты прячешься от последствий, как ребёнок, и говоришь: само пройдёт. А оно не пройдёт. Когда ты будешь лежать, и подыхать от дикой боли, и срать под себя, ни рукой, ни ногой пошевелить не сможешь, ты будешь ненавидеть себя изо всех сил и думать: если бы я тогда согласился! Но будет поздно. Тёма ошалело моргает, перед глазами всё плывёт, вздрагивает. Тёмные глаза близко-близко, огромные, почти чёрные, и побелевшие скулы, и крепко сжатый рот. Тёма ловит ртом воздух — хватка на лице и на плече вдруг ослабляется, ладонь скользит по Тёминой спине, уже не сжимая, а поддерживая. — Тём, — совсем тихо. Тёплое белое облачко изо рта Валентина касается Тёминого лица. — Ты как? Прости, я… — пальцы трогают щёки, подбородок, шею. У Тёмы вырывается не то смешок, не то вздох, он закидывает руку Вале на плечо, опираясь. — Всё нормально, — выдыхает, чувствуя, что стоит на ногах твёрдо. — Валь, я же всё понимаю. И ты прав, конечно. Просто другого шанса выиграть Олимпиаду у меня уже, наверное, не будет, — он сглатывает. — Зачем тогда было десять лет пахать? Валя смотрит на него серьёзно, грустно. Вместо гнева, от которого у Тёмы только что в прямом смысле захватывало дух, тихая какая-то нежность. — Видишь, Тём. Я хочу помочь, а вместо этого повторяю собственную ошибку. Пытаюсь давить, как тогда, с акселем. Просто я один раз уже потерял. У Тёмы перед глазами проплывает смеющееся лицо, золотые волосы, ямочки на щеках. — Я боюсь, — чуть слышно говорит Валентин. Тёма кивает, и поднимает руку, кончиками пальцев дотрагиваясь до морщинок на смуглом лбу. — Я бы тебя силой отвёз в клинику и заставил подписать согласие, — невесёлая усмешка кривит тонкие губы. — Но решать, действительно, только тебе. Валентин делает шаг назад, поворачивается к машине. — Поехали. Отвезу тебя домой. Как только я добрался до своей комнаты, я заперся, залез под покрывало прямо в джинсах и водолазке. Лежал, и меня трясло, никак не мог согреться. Пока я был с Лебедевым — ещё как-то держался, а домой пришёл — как будто подпорки в моём мозгу выдернули и всё на меня покатилось. Хочешь, пиши об этом, хочешь, не пиши — я плакал. Я выл, бил кулаками подушку, стенку ногами пинал. За что со мной так? Почему? Да, я дурак, не послушал Харитона, много кого не послушал, но… что сделал бы Харитон, будь он со мной на катке в тот вечер? Остановил бы окриком? Не факт, что успел бы, не факт, что я бы успел его послушаться. Вот если бы я не пытался прыгать вовсе… Если бы смирился. Тогда, вероятно, я и сейчас был бы цел-невредим, катался бы сколько влезет. Если при этом мне не дали бы по башке где-нибудь в другом месте. Пока я валялся мордой в подушку, у меня в мозгах какая-то ебанина крутилась. Хуй знает, кого я тогда ненавидел, чего мне было жальче всего. А сейчас, Свет, я не жалею. Мне нужно было прыгнуть аксель. И, наверное, рано или поздно я бы так или иначе зашибся, прыгая его. Потому что это реально пиздецский прыжок. Потому что я, когда увлекаюсь, реально берегов не вижу. Может быть, Валя это тоже чувствовал. Ещё раньше. Помню, ночью я проснулся — темно, душно, во рту всё горит, как после попойки. Но самое хреновое было не это. Я сидел на кровати и мне было страшно. Очень страшно. Я нихуя не понимал, почему. Просто — в груди давит, ладони потные, хочется забиться куда-то в щель и не вылезать. Была бы мама дома — веришь, Свет, я б, наверное, к ней в комнату ломанулся. Мама была в ночной смене. Можно было позвонить. Лебедеву, Харитону, Русу, Юльке, наконец. Третий час ночи был, они все спали наверняка — но я почему-то дохуя уверен, что никто из них меня бы не послал. Я даже до телефона добрался. Просто сидел и сдавливал в ладонях. Наверное, я чуял, что всё хуёво и до Олимпиады я просто не дотяну. Два года — это чересчур. И что мне всё-таки было нужно? Золотая медаль? Строчка в Википедии под моей фоткой — «олимпийский чемпион»? Или просто я из принципа не хотел сдаваться? Типа, я скажу, что этого нет, и само рассосётся. Ладно, хуй с ним, что уж теперь гадать. Под утро я кое-как опять задремал, а в восемь утра я ехал на тренировку и думал, как же я Харитону буду всю это хероту рассказывать…