«Эта жизнь — сплошная боль, И счастья нет, но крепись, Верь мне, возьми ладонь, Вот погаснет свет — и тогда ты поймешь. Боль, без любви, Боль, хочу развить, Боль, мой смысл ты, Ведь лучше чувствовать боль, чем вообще ничего.» Three Days Grace
Начало зимы. Колючий ветер облизывает торчащее из-под теплого шарфа румяное лицо и открытые ладони, пальцы которых сжимают горячий стаканчик с зеленым чаем — единственным сейчас обогревателем — мысленно уверяет себя Юнги, специально не смотрит в сторону Сокджина, чтобы лишний раз не думать о его теплых объятиях и бережно держащих руках. Перед глазами только равномерный ход реки Хан, мчащиеся по мосту машины и усыпанные снегом многоэтажки на другой стороне. Юнги и Сокджин стоят, облокотившись на перила, второй отпивает из такого же стаканчика, как у Юнги, зеленый чай, который успел полюбить за прошедший месяц, который они встречаются с Юнги. Как просто приятели. Ни больше, ни меньше. Они негласно определили эту границу и пока никто не решается через нее переступать, не выходит за комфортные рамки хороших знакомых. Юнги больше не избегает Сокджина, но сам его никогда не тревожит. Как сегодня, Юнги поехал на старую квартиру Чонгука, за его теплыми вещами. Тот неделю назад нашел работу официанта в небольшом кафе, с легкой доступности от дома. Расстояние и правда небольшое, но Юнги не стал долго затягивать и в выходной день решил наконец-то позаботиться о тепле Чонгука. Он уже собирался идти на остановку — ехать обратно домой, как телефон оповестил о входящем звонке. Сокджин предложил встретиться, а Юнги не видел повода отказываться. Так они и оказались здесь, купив неподалеку чай в бумажных стаканчиках, чтобы не околеть. — Как себя чувствует Чонгук? — именно с этой фразы завязывается почти каждый их диалог. Порой, складывается мнение, что их связывают даже в некие деловые отношения, где главной темой обсуждения являются два подопечных: Юнги интересует Тэхен, а Сокджина — Чонгук. — Вроде, нормально, — отвечает, блуждающий далеко в себе Юнги и обжигает язык. Он морщится, высовывает горячий огнем кончик, охлаждает. — Я не знаю, он хорошо умеет скрывать свое самочувствие, — убирает. Снова думает. Чонгук выглядит отдохнувшим, полностью спокойным. Его ничего не волнует, он продолжает посещать врача, изредка Юнги случайно слышит, как друг разговаривает с животом, читает книги вслух, да еще и по ролям, меняя голос. Странных запросов в еде нет и сам Чонгук ничего не просит, хотя Юнги у него спрашивает, уходя в магазин, что ему купить, но Чонгук только машет рукой, занятый собиранием оригами — его новое хобби, Юнги думает, появившееся в ходе беременности. Несмотря на это, Юнги все равно всегда приносит что-то для Чонгука: фрукты, различную молочку. Он даже купил чертову соковыжималку, чтобы Чонгук пил натуральный сок, а не магазинную дрянь. Юнги чутко следит за тем, как он питается, спит, но есть то, что он не может контролировать и его это гложет. — Он продолжает сидеть на таблетках, но ведь они тоже не вечны. Когда они закончатся, ему будет очень плохо, а он уже на втором месяце, — смолкает. С самого утра ему неспокойно. Ему вообще не нравится эта глупая идея с таблетками, но и другого выхода у них нет. Он не может отделаться от уже несколько дней, может, даже недель преследующей его мысли: что делать, когда препараты закончатся? Что будет с Чонгуком? Что… что случится с малышом, которого они вдвоем уже так сильно любят? — А Тэхен как? — скорее спрашивает, чтобы занять голову другим, нежели из интереса. Ему по большей части плевать на Тэхена. Ему его вообще не жалко. Он переживает только за Чонгука. — Тэхен, — устало выдыхает Сокджин, вспоминая серое и худое лицо друга, где остались только пустые глаза, с присущей ему, Тэхену, строгостью и такой чужеродной кручиной. — Плохо ему. На человека не похож, скорее на скелет в одежде. Мне кажется, ему таблетки мало помогают, но он держится. Ну, в принципе, ничего нового Юнги не услышал. — Твареныш, — шепотом ругается Юнги и делает еще один глоток чая. Сокджин поворачивает в его сторону голову, сканируя своим внимательным взглядом. Юнги тяжело, он переживает и чувствует себя бесполезным, что видно в каждом его дерганом движении, тусклом взгляде и апатичном поведении. Для него все вновь перестало иметь значение и он водрузил на пьедестал только с одним — первым местом — Чонгука. Перестал задумываться о будущем, но хотя бы больше не отталкивает, не прячется, сам того не осознает, но позволяет Сокджину узнать о себе что-то новое. Сокджин очень боялся, что правда о том, кто он, разрушит то, что еще толком и не начиналось строиться. Однако все обошлось и единственное, о чем, точнее, о ком он печется — Юнги. — Юнги, их обоих подставили. Он не мог знать, — за прошедший месяц он долго думал о том, что случилось с Чонгуком и Тэхеном. Проводил различные анализы, когда печатал отчет за компьютером, наблюдая за удрученным Тэхеном. Сокджин уже забыл, когда Тэхен последний раз непосредственно улыбался, да и как вообще выглядит его улыбка. Он не тужит о том, что предотвращает Тэхену встречу с Чонгуком, что буквально собственными руками делает ему больно, но он сумел проникнуться к нему жалостью. Такой, когда пострадавший был лишен права выбора. Когда ему насильственным путем причинили вред, сделав его пожизненным калекой, когда жизнь только начинается. Поэтому старается как-то оправдать Тэхена в глазах Юнги, но тот даже слушать не желает. — Они должны были поговорить, — не поворачивается к нему Юнги, суживает глаза из-за усилившегося ветра, наблюдает, как и течение реки набирает скорость. Он знает, что Сокджин его слушает. — Я пытался уговорить Чонгука, еще тогда, год назад, но он отказался. Он не собирался что-то выяснять с тем, кто так просто наплевал на него, — ноги понемногу замерзают и он топчется на месте, зеленый чай больше не греет. — Ему было очень обидно. До сих пор. — Вот тебе самый живой пример того, что происходит, если не доверять друг другу, — Сокджин отдает ему свой стаканчик, который до этого прикрывал от ветра горсточкой, чтобы из него не ушло тепло и забирает чай Юнги. Юнги благодарит его коротким кивком, делает глоток горячего напитка, следует примеру Сокджина — накрывает ладонью. — Если не говорить, Сокджин, — поправляет его. Он говорит это только спустя несколько секунд тишины, вероятнее всего, снова задумавшись, что с ним происходит относительно часто и Сокджин не понимает, что он имеет ввиду: — Что? — Всегда нужно говорить. Как бы тебе не было обидно, но нужно все выяснять, а только потом делать выводы. Эти два дурака не поговорили — и вот что вышло, — снова глоток. — Твоя правда, — соглашается Сокджин, немного улыбаясь своим мыслям, которые решает озвучить, дабы разбавить атмосферу. — И откуда ты это знаешь? У тебя же никогда не было отношений. У него сердце замирает, когда Юнги улыбается на его беззлобный подкол, и, так и ни разу за весь диалог не посмотрев в глаза, возвращает ему его же слова: — Все приходит с возрастом. Сокджин поражается его глубине мыслей. Как он молчит нужное ему количество времени, смотрит умными лисьими глазами, прежде чем выдвинуть свою мысль, от которой ни при каких обстоятельствах не отречется, как бы она неправдоподобно не звучала рядом с домыслами Сокджина. Вся ирония в том, что каждое слово Юнги тщательно продуманное, осмысленное, и всегда попадает в цель. Тут сколько бы предложений из Сокджина не вылетело — одно, но от Юнги, будет верным. И Сокджину нравится в нем эта черта, о существовании которой он прознал в их первую встречу. Юнги не предаст себя, свои приоритеты, будет идти напролом, но добьется своего. Сокджин не перестает им восхищаться, узнавать новую грань его многогранного внутреннего мира. Он как коробка-раскладушка, которую Сокджин постепенно открывает, раз за разом, растягивая удовольствие, чтобы достичь главного подарка. Последнее время он часто возвращается в те прекрасные четыре дня, месяцем назад, засыпая, представляет, как опять прижимает к себе стройное тело, как исследует каждый участок обнаженной кожи, гладит, целует. Он безумно сильно по нему скучает, неимоверно сильно хочет поцеловать эти обветренные губы, на которые он бросает короткие взгляды при каждой встрече. Юнги к Сокджину влечет. Он со спокойной душой принимает это, не боится собственных чувств и учится с ними жить, что получается тяжело, но он справляется. Если в обществе с Чонгуком или с коллегами по работе он о всем постороннем забывает, то оставшись одному, в голову лезут кадры их единственной близости с Сокджином, а низ живота тяжелеет, наполняясь жаром. Он тайно желает его: его рук на своем теле, ласкающих там, где больше никому не позволено; губ, опаляющих огнем, оставляющих после себя еще долго горящие дорожки. Возможно, это не простое влечение, симпатия, а нечто большее, пугающее своими размерами, к осознанию чего некоторые люди приходят не сразу. Юнги не сталкивался с таким, но уверен, что чувство, которого он так боится, не могло так быстро разрастись. Что прошло недостаточно времени, чтобы так сильно привязаться и не хотеть выпутываться. Ему просто… просто нужно прильнуть к его горячим губам своими, морозными, на которых он не раз чувствовал колкий взгляд, стоило пройтись по ним языком. Сокджин говорил себе, что умеет ждать, что все стерпит, если Юнги будет рядом, что является очередной ложью. Не может больше, чувства, так долго живущие в сердце, ищут выход наружу, в сердце другого человека обжиться рвутся. Сокджин устал им сопротивляться. Поэтому сегодня он предложил Юнги встретиться, попить чай в этом красивом месте, чтобы признаться. Возможно, Юнги скажет, что рано, тогда Сокджину придется ненадолго остепениться, но ему все равно. Он готов на любой исход, потому что любит Юнги уже долгие семь лет. — Юнги, — он поворачивается к нему, весь такой встревоженный, не понимает, о чем еще можно поговорить. Или понимает, вот и трясется от страха в мучительном предвкушении чего-то. Смотрит в глаза и Сокджин там видит немую просьбу не озвучивать то, что он хочет. Сокджин его не слушается. — Я л… Трель звонка и два глухих выдоха: один — облегченный, друг — разочарованный. Юнги достает свободной рукой трезвонящий телефон, читает имя абонента. Рука его дергается, а из ослабшей ладони чуть не вылетает смартфон. Юнги принимает вызов, не успевает понадеяться, что впустую переживает, как на другой стороне трубку раздается незнакомый голос, сообщающий, что Чонгук упал на рабочем месте в обморок и его отвезли в ближайшую больницу. Сокджин забывает про все, что хотел сказать, когда видит, как и без того белая кожа Юнги становится прозрачной, сливающейся со снегом, но и скользким лапам паники не поддается. Терпеливо ожидает, хотя только недавно узнал, что не очень в этом хорош. — Сокджин, — говорит загробным голосом Юнги, положив трубку. — Отвези меня, пожалуйста, в больницу, срочно. Чонгуку плохо. Сокджин без лишних слов кивает, выбрасывает свой и стаканчик Юнги с остатками чая в неподалеку стоящее мусорное ведро и, крепко сжав руку омеги, ведет его в сторону своей машины. Кто-то из них должен быть в здравом уме, держать ситуацию под контролем. Сокджин станет этим человеком для Юнги. Для Юнги, который настолько сильно истощил себя, что не находит сил сопротивляться парализующему страху. Весь путь до больницы он смотрит на быстро мелькающие перед глазами машины, сдирает зубами кожу с нижней губы и расковыривает из узкой дырки на джинсах более большую. Как Чонгук? Что с ним? Пришел в себя? почему он вообще потерял сознание? Он же не пропускает приемы пищи, тяжести не носит, ничем вредным не балуется… Черт возьми. Глаза Юнги расширяются до размеров блюдца, руки замирают. Что, если это из-за таблеток? Что, если беременный организм не смог справиться с сильными химикатами? Пальцы неосознанно тянутся к губам, зубы обгрызывают кожу возле ногтей. Если во всем виноваты препараты, Юнги от них тут же избавится, не глядя, даже если они единственное, что может помочь Чонгуку. Юнги найдет выход, безопасный. Везде должны быть лазейки. Первый раз он закрыл на все глаза, доверился Чонгуку. Больше он ему травиться не позволит. Внутри него еще одна жизнь, в конце концов. Через двадцать минут Юнги сидит возле койки бледного Чонгука, оставив Сокджина ждать за дверью. Они уже поговорили с лечащим врачом Чонгука, узнали причину обморока, нынешнее положение Чонгука и когда врач сообщил, что пациента можно навестить, Юнги мигом сорвался к нему, наказав Сокджину не высовываться. Да и не сказать, что Сокджин был против. Неохота палить контору, отвечать на никому ненужные вопросы и лишний раз тревожить Чонгука. — Чон Чонгук, ты придурок, придурок, — Юнги тут всего несколько секунд, но за все это время ни одного приятного слова не сказал ослабшему Чонгуку, выглядящему так, словно он проработал несколько дней подряд без сна. Чонгук молча слушает весь запал друга, лениво моргает глазами. Из-за лекарств, которыми его напичкали, неимоверно сильно клонит в сон, поэтому половину слов он пропускает мимо ушей и мысленно просит Юнги заканчивать причитать. — Юнги, хватит злиться, — выдавливает он из себя, когда надоевшая тирада и не думает заканчиваться. — Как давно? — убавив тон, спрашивает, держа его за руку. — Как давно у тебя закончились эти гребаные препараты? Чонгуку не хватает сил смотреть в эти глаза, где кроме потерянности нет ничего. Он обращает взгляд к белоснежному потолку и только тогда отвечает, зная, что снова получит выговор: — Неделю назад. — Чонгук! — неожиданно для самого себя выкрикивает, встав со стула. Чонгук хмурится от сильной боли, прострелившей висок, потирает его пальцами, тихо прося: — У меня голова болит, не кричи, пожалуйста. Он знает, что поступил глупо, ничего не рассказав Юнги. Знает, что все могло закончиться еще хуже, но все равно промолчал. Юнги и так вокруг него носится, как курица-наседка, да еще и работает днями напролет, почти без выходных, только чтобы Чонгук ни в чем не нуждался. Складывается ощущение, что он не беременный, а смертельно больной. Он не злится из-за этого на Юнги, потому что знает, что поступил бы также. Его раздражает, что он его обременяет, служит обузой. Юнги должен жить не только для него, но и для себя. У него же, вроде как, кто-то появился и Чонгук не хочет мешать. Он не позволит, чтобы Юнги ставил крест на своем счастье, только потому что у Чонгука трудное время. Поэтому он раньше времени и вылез из своего укрытия на поиски работы, хоть и было страшно, поэтому он и вышел сегодня на работу, хоть и чувствовал себя, откровенно говоря, плохо. Проработать получилось от силы пару часов — потом все тело забило ознобом, дышать стало трудно, пронзило острой болью: когда конечности немеют и их колет множеством иголок, только это было во много раз ярче. Организм не смог ее стерпеть — потерял сознание. — Ты мог умереть, черт возьми, — эхом доносится до него обеспокоенный голос Юнги. Он мельтешит туда-сюда, заламывает держащие за спиной в замок пальцы и раздражает скрипом ботинок о пол. — Почему мне ничего не сказал? — быстро останавливается, на него смотрит, пока по палате отталкивается от стен громкий, противный до мурашек протяжный свист, образовавшийся между замершей резиновой подошвой и виниловым линолеумом. Чонгук снова морщится, немного вздрагивает. — Хватит, Юнги, — просит и о том, чтобы уселся на место, и о том, чтобы вопросами трещащую голову не заполнял. — Подумай хотя бы о ребенке, если на себя плевать, — не слышит его Юнги. Внешние раздражители уходят на второй план, Чонгук медленно, но верно закипает. Его не остановить, Юнги его к краю подвел и он будет до конца стоять, чтобы отстоять себя. Резко приподнимается, не чувствует пальбы в голове, только картинка перед глазами раздваивается, но ему и на это все равно. Опирается на локти, отбрасывается руки Юнги, пытающегося его уложить на место и, больше не сдерживаясь, оскорбленно выкрикивает: — Мне никогда не было на себя плевать! Иначе бы в тот день я поехал к Тэхену, стоял бы перед ним на коленях и просил бы, чтобы он сказал, что все это было одной не очень смешной шуткой! «Лучше бы поехал, — думает Юнги, прижимая его к себе за плечи крепкой хваткой. — Лучше бы поехал, узнал все и сейчас бы было уже не так больно, — поглаживает по голове, действиями прощения просит за вспыльчивость. — Лучше бы хоть раз в жизни придавил своей гордости горло и тогда бы история поменяла свой ход, — поцелуй в пышную шевелюру, как знак, что все хорошо, — А сейчас, я даже не знаю, что делать и как тебе помочь», — укладывает обратно на койку, забирает за ухо выбившиеся пряди и выдавливает из себя нежную улыбку. Она нужна Чонгуку. Юнги нужен Чонгуку, как никто другой и он будет с ним до конца. Они оба устали, оба злы на судьбу и вымещают гнев на друг друге. Но не обижаются — прекрасно все понимают. Страшное миновало, ребенку ничего не угрожает. Сидят еще несколько секунд в тишине. Чонгук нежно поглаживает свой живот через ткань больничной сорочки, смотрит на него задумчиво и внезапно предлагает, повернув голову к Юнги, который смог утихомириться и сейчас сидит на стуле с непроницаемым лицом, наблюдая, как на окне оседают крупные хлопья снежинок: — Давай придумаем ему имя? Юнги не реагирует и Чонгуку приходится потянуть его за край свитера, чтобы обратил на него внимание. — Что? — глупо переспрашивает Юнги, придвигаясь ближе. — Давай придумаем твоему племяннику имя, — повторяет Чонгук, берет Юнги за руку, укладывает его ладонь на свой живот и с любовью во взгляде улыбается. Юнги погорячился со словами, вылетевшими в порывах гнева. Верно, Чонгуку не плевать на себя и не плевать на кроху, живущую у него под сердцем. Человек, которому было бы плевать, не гладил бы аккуратно свой живот, не разговаривал бы с ним, не улыбался бы ему и не хотел бы придумывать ему на таком раннем сроке имя. Просто Юнги очень сильно испугался, что может потерять уже двух важных людей в его жизни. Племянник. У него будет племянник. О своих детях ему пока рано говорить, но он ждет этого малыша, едва ли не больше самого Чонгука и уверен, что когда он обзаведется своими, все равно будет любить всех одинаково. На его губах вырисовывается настоящая улыбка. Чонгук и правда хочет, чтобы они выбрали имя вместе. Юнги боязно проходится рукой по животу, не надавливает сильно, поднимает на Чонгука счастливые глаза и тихо соглашается: — Давай.***
Сокджин стоит рядом с дверью в палату около пятнадцати минут, безучастным взглядом проходится по развешенным на стенах памяткам, прокручивая в руке телефон. Сокджин не из тех, кто подслушивает чужие разговоры, но из-за чуть приоткрытой двери он смог уловить половину диалога между Чонгуком и Юнги. По совести бесшумно закрыл дверь только после истеричного вскрика Чонгука. «Как себя чувствуете, вице-президент?» «Что с Чонгуком?» Так и закончилась их глупая переписка, начатая Сокджином, который оставил сообщение Тэхена без ответа и отключил телефон. Ему безусловно влетит за самонадеянную выходку, но если он и будет обсуждать с Тэхеном Чонгука, то только лично, лицом к лицу. Плохо. Тэхен прямо ничего не написал о своем самочувствии, но Сокджину теперь эта информация не нужна. Раз он спросил про Чонгука, значит, все очень нехорошо. Из роя мыслей его вытягивает Юнги, вышедший из палаты, остановившийся напротив Сокджина. — Как Чонгук? — тут же спрашивает альфа, убрав телефон. — Все хорошо, — устало говорит Юнги, улыбаясь уголком губ, скрещивая руки на груди. Даже такой, бледный, со впалыми щеками, кругами под глазами, он выглядит потрясающе красивым. Сокджин выпадает из реальности, стоит на горизонте увидеть Юнги, что уж говорить о том, когда он стоит совсем близко, на расстоянии меньше метра, смотрит на него, Сокджина, а не куда-то вдаль, своими неземными глазами. Они темные-претемные и, нет, это совсем не любимый кофе Сокджина. Это плодородная почва после проливного дождя. В ней жизнь всегда плескается, она сдаваться не позволяет. Стиснув зубы, двигаться дальше, вырабатывать в себе необходимую выдержку. Сколько бы солнце не палило, своими безжалостными лучами не выжигало всю зелень — с тем, что есть у Юнги, им сражаться бесполезно. Там влаги с избытком, копится в источниках, именно поэтому ничего не затапливается, продолжает разрастаться. Его глаза всегда блестят, сколько раз замечал: когда нет настроения, когда грустит, когда серьезен и когда спокоен. Счастливым его Сокджин никогда не видел, но уверен — в этом случае глаза Юнги не просто будут блестеть — они будут сиять, ярче звезд в небе и тогда ему придется делать все возможное, чтобы они не принимали обычный вид. Чтобы продолжали гореть только для него. И он опять в них с головой, засматривается, не контролирует. Хочет ближе, теснее, но не может. — Тебя подвезти домой? — кое-как поборов очередной внезапный порыв, предлагает. Юнги не говорит секунду, Сокджину кажется — шестьдесят. — Нет, спасибо, я еще с Чонгуком посижу, — не отрывается от красивого лица Юнги, в утверждение своим словам качнув головой. Есть хоть что-то в этом альфе неидеальное? Конечно, каким бы человек не казался безукоризненным, ему присущи недостатки, но сколько бы Юнги не пытался вспомнить, о Сокджине ничего плохого сказать не может. Должно быть, человеческий организм всегда так работает — избавляется от ненужной информации. Чаще всего он так делает в подростковом периоде, когда ребенок учится, усваивает школьный материал. Когда тот не нуждается в применении в жизни — вычеркивается. Бывают случаи, когда он делает это с целью защитить от болезненных воспоминаний, оставив только светлые. Но есть и третье и, должно быть, не самое лучшее, из-за чего человек может угодить в капкан предательства. И в этот раз он не защищает и не облегчает. Он идеализирует. Сколько бы не прошло времени, поколения сменят другие поколения — это не изменится — люди не перестанут видеть в каждой симпатичной мордашке только прекрасное, что в большинстве случаев может сыграть с ними в злую шутку, оставив после себя прах несбыточных надежд со сломанным сердцем. Но и всегда будут те, кто не купится на это, запомнит манеры, привычки, поведение объекта симпатии и только когда убедится, что это надежный человек — откроется. Юнги думал, что он один из таких, а сейчас, когда не всплывает ни одной смутной вещи о Сокджине, понимает, что нет. Что давно потерял бдительность, а с ней, возможно, и весь здравый смысл. Он весь и целиком захлебывается в личном океане, без шанса на то, что рядом окажется спасательный корабль. Сам себя в него погрузил и самому теперь жить, ожидая либо хорошего, либо… о втором он старается не думать. — Я за тобой заеду вечером, после работы, — говорит Сокджин. Больше не задерживается, не оборачивается. Иначе точно не сможет справиться. Юнги провожает его широкую спину до тех пор, пока она не скрывается за поворотом и только тогда направляется в сторону автомата за чаем для них с Чонгуком.***
Открывать злосчастную дверь нет никакого желания, как бы того не требовала работа, потому что Сокджин уже знает, что ему прилетит, но чем дольше он тут стоит, тем хуже для него самого. В его интересах как можно быстрее расправиться со всем, поехать обратно в больницу и снова встретиться с Юнги. Он перехватывает поудобнее планшет, возвращает выбившуюся прядку на место и, пару раз постучав по двери, заходит в кабинет. Первым делом, конечно, в глаза бросается уж совсем вялый Тэхен, который, увидев Сокджина, незамедлительно подскакивает со своего места, чуть качнувшись из-за резкой смены позы и твердыми шагами сокращает между ними расстояние. Сокджин окидывает его быстрым сканирующим взглядом, останавливается на мертвенном лице и прежде чем Тэхен успевает что-то сказать, опережает его: — Настолько плохо? Тэхен останавливается напротив, прожигает злыми глазами. Он и без того около недели сидит как на иголках, не знает, как отвлечься от плохих мыслей, как избавиться от дрожи во всем теле, но все бесполезно — все стекается к Чонгуку, которому сегодня хуже обычного и, наверное, точка терпения Тэхена достигла своего апогея. — Что с Чонгуком? Зачем ты выключил свой телефон? Ты мой секретарь! — оглушает своими криками кабинет и еле сдерживается, чтобы снова не распустить свои руки и не подпортить Сокджину личико. — Тихо, тихо, — ровно говорит Сокджин, выставляя перед собой свободную ладонь, краем глаза замечая, как пальцы друга то и дело сжимаются и разжимаются. Тэхен похож на ходячую бомбу и когда рванет — черт знает, но Сокджин не хотел бы опять ощутить на лице тяжелый кулак. — Выключил телефон, потому что знал, что будешь названивать, а с Чонгуком все в порядке. — Где он? — крылья носа грозно приподнимаются при каждом глубоком вдохе, на лице играют зловещие желваки, а встретившись с потемневшей радужкой глаз отчетливо видишь, что собеседник больше не собирается следовать чужим правилам. Ему нужен четкий ответ и по делу. Он принял поражение, давно пал на ринге. Плевать на предательство, плевать на обиду. На Чонгука не плевать. На человека, который продолжает жить в его разлагающемся сердце. — Я не знаю, — а Сокджин продолжает свою игру. Танком идет дальше, безжалостно словами надежду отбирает, гусеницами всю зелень вокруг уничтожает, напоследок огромным снарядом в Тэхена, не промахивается. Тэхена разрывает. — Хватит! — от проскользнувшей в интонации безысходности Сокджин едва ли не сжаливается. Но он вырабатывал в себе холодность долгие годы. Нельзя сдавать позиции. — Я должен с ним встретиться. Я и так растягиваю эти таблетки. Я умираю, Сокджин, я не могу так больше, — конец последней фразы он говорит совсем тихо, опустив голову. Раб собственного тела. Брошенная душа, распирающего его изнутри. День за днем не легчает, сколько бы таблеток он не выпил. С такой болью не живут. И Тэхен не живет. Неполноценный, сломанный, обреченный. Не понимает, каких масштабов проступок совершил, но уже за что-то раскаивается. Просто так ведь в этом мире люди страданий не заслуживают. Или же, он сплошное исключение из правил? И это все происходит с ним только потому, что кому-то сверху не угодил? Тогда это слишком безжалостно, ведь он человека с трудом напоминает, да что там человека — любое живое существо. У него нутро все кровавыми слезами обливается, запах метала один окружает и единственное, что может его вызволить из этого красного марева — глаза. Те самые, единственные, неповторимые, горячо любимые. Увидеть их, заглянуть в них, разглядеть в них свое пугающее отражение и воскреснуть. Почувствовать себя живым, молодым, полным энергии, идей и продолжать любить. Любить, любить, любить. Кто там сказал, что от ненависти до любви один шаг, а Тэхен опроверг? Неважно. Потому что угольки безразличия — остатки его любви, ярким пламенем разгораются. Не страшно, что Чонгук замужем, как и Тэхен, все решаемо. Страшно, что Тэхен потерял так много времени на самобичевание, топтал то, что никогда не погибнет, позволяя Ыну рыскать по городу. Жаль, что он так долго к этому приходил, жаль, что эксцентричный подросток так и остался в нем, жаль, что… ему просто жаль. Только Сокджину совсем нет: — Тэхен, — потирает большим и указательным пальцами глаза под линзами очков. — Эта жизнь — бумеранг, считай, он возвращается к тебе. Тэхен поднимает голову. Гнев улетучился, в глазах сплошные вопросы и непонимание. — Я не понимаю, — качает головой. Когда Сокджин уже перестанет говорить загадками? Когда смилостивится? — Настанет время и ты все поймешь, а пока терпи, — Тэхену кажется или Сокджин начал фразами из фильмов говорить? Какое время? Сколько еще ждать? Тэхен перед ним только на коленях не ползает, всего себя бесхребетного показал, а этому альфе мало? Что он должен понять? — Вот так, значит, — усмехается, поворачиваясь к окну. — И ты называешь себя другом? — горький, противный осадок остается в груди. Сокджин для него всегда был в первую очередь другом, а только потом секретарем. Он просил его как друга разъяснить все, прояснить недомолвки, а Сокджин… Он просто верен себе. — Это все для твоего же блага, вице-президент, — и сопли его не берут. — Думаю, нужно прекращать этот бессмысленный разговор и приступить к работе, — проверяет время и открывает нужную вкладку в планшете. Тэхен незаметно косится на него, поджав губы. Стоит прекращать вести себя, как ребенок, мыслить более рационально и порой проглатывать обиду. Если Сокджин сказал, что это для его же блага, значит, оно так и есть? Тэхен же может ему доверять? Столько лет же верил, но сейчас он не уверен. Слишком много тайн — это ни к чему хорошему не приведет. Он прикладывает ладонь к сердцу, чувствует, как то глухо бьется о клетку, пуская вибрацию — убеждается, что еще жив. Так же считают, да? Что если человек дышит и его сердце качает кровь, он автоматически жив. Детский лепет. Ни черта он не жив, а все эти признаки — показатель, что он на земле, в этом мире и что он еще может что-то делать, а не кормить червей в земле. Жив он будет только тогда, когда окажется рядом с тем, чье имя целый год противно было говорить, а сейчас снова услада для ушей. Ему бы только увидеть, услышать запах, на минуту, несколько секунд, если разбитую чашу не склеить, — и дальше давиться, кровью харкаться. Но с Сокджином спорить — пустая трата времени. И, да, секретарь прав — лучше приступить к работе, быстро со всем закончить и лечь в кровать с мыслью, что завтра он проснется, а все окажется страшным сном… Превратившимся в реальность.***
Юнги делает глоток любимого зеленого чая, купленного Сокджином по пути с работы. Он, как и обещал, забрал все такого же бледного Юнги от Чонгука, получив в ответ благодарный кивок с легкой улыбкой. Сокджину не хотелось оставлять Юнги одного в таком состоянии, поэтому предложил омеге пожить у него какое-то время, пока Чонгука не выпишут и Юнги, на его большое удивление, согласился без лишних уговоров. И сейчас Сокджин сидит напротив Юнги, вовсе забыв про свой чай, наблюдает, как омега своими узловатыми пальцами обеих рук держит кружку, игнорируя ее ушко, — еще одна особенность, уловленная Сокджином — понемногу отпивая горячий напиток. Не обжигается, не морщится, должно быть, совсем не в этом мире витает. Сокджину это на руку — его бестактное поведение — любование — останется незамеченным. Однако, как бы сильно не хотелось продолжить свое увлекательное занятие, Юнги нужно помочь расслабиться. Частый стресс чреват последствиями. Сокджин тихо встает со стула, также подходит к Юнги, останавливается за его спиной и неуверенно укладывает ладони в основание чужой шеи, начиная плавно массировать. Если первые прикосновение Юнги не почувствовал, полностью вернувшись туда, в палату к Чонгуку, сидя возле его койки, выбирая имя племяннику, то после того, как напряженные мышцы болезненно сократились, пуская импульсы в мозг, его руки дрогнули. Он быстро ставит на стойку кружку, которую едва не уронил и оставляет свои руки на коленях. — Расслабься, — шепотом в розоватое ухо, без лишнего подтекста, продолжая нежно разминать плечи. По телу пробегают мурашки от глубины тона, лоб покрывается испариной. Сердце с каждой секундой бьется чаще, веки прикрываются и Юнги отпускает все страхи, волнения, мертвым грузом прицепленные к нему, замедляющие, тяготящие. С ними нельзя было и ровного вдоха сделать, шаг ступить. Он свободен. Размеренно дышит, бегает, прыгает, летает. Полюбившийся за небольшой промежуток времени голос успокаивает, как и действия его хозяина. Поглаживание, надавливание, сжатие — Юнги откидывает голову, с губ срывается приглушенный стон боли, вкупе с наслаждением. Странный, непонятный, красивый. Руки Сокджина замирают и его сердце, кажется, тоже. Дышит рывками, почти неслышно. Что с ним происходит, — разобраться пытается. Для него стоны Юнги — красная тряпка для быка. Только, имеются небольшие различия: Юнги не угроза, он самый что ни на есть оберег. Его личный, хрупкий, ранимый, который он сам готов оберегать всю свою жизнь и любить. Любовью своей поднимать настроение, ей же поддерживать и помочь полностью довериться. Греть, добрыми словами приятно делать. Просто быть рядом. В Сокджине так много этой любви. Ни один живой человек с таким количеством не выживает — теряет смысл. А у Сокджина он есть. Сидит близко-близко, едва не касается своим носом его. У его смысла ресницы длинные, пышные, им места на обворожительном разрезе глаз не хватает — часто оседают на точеных скулах — от румяных щек и след простыл. Но он продолжает быть любимым. Продолжает быть личным талисманом удачи и открывать в Сокджине то, о существовании чего он раньше не догадывался. И он заслуживает знать все то, что хранит в своем сердце Сокджин. Юнги приоткрывает веки, между бровями пролегает угрожающая морщинка — недоволен, что Сокджин остановился. Смотрит на альфу и замечает в его глазах то, что сегодня утром видел и чего так сильно опасался. Губы приоткрываются, шея постепенного отекает от неудобного положения, но Юнги сейчас волнует совершенно другое: — Что такое? — боязно, оттого и практически неслышно. Пальцы раздирают все ту же дырку на джинсах, глаза беспорядочно бегают по лицу в поисках ответа, который в следующий же миг дают ему не словами, а действиями — секунда, две — полные губы Сокджина накрывают тонкие Юнги, без напора, на пробу, лишь немного сминая. Глаза Юнги пробивает множество игл — так широко он их распахивает. Еще в полной мере не понимает, что происходит, что сделать, что от него ждут. А потом его окутывает осознанием трепета. Быстро-быстро моргает, прежде чем закрыть веки, прочувствовать все в полной мере. Его целуют. У него крадут его первый поцелуй, охраняемый для того самого, единственного, кого он ждал долгие годы и кого очень сильно и нескончаемо. Юнги на стуле поворачивается к Сокджину лицом — боль в шее терпеть больше невыносимо — и сам целует, то верхнюю, то нижнюю губу, распаляя горящий внутри пожар еще сильнее. Он устал бояться. Устал жить огромное количество времени в страхе, что делает что-то не то, говорит, видит, слышит. Он впервые выпускает на волю того, кого так долго прятал, кто рвался к своему и сейчас им сполна наслаждается. Одинокого, замерзшего и голодного, яростно желающего, чтобы его приютили. Позаботились и полюбили. Просто так. Странные все-таки существа — люди. Живут себе тихо спокойно, учатся, работают, забивают этим себе голову, друзьям говорят, что и одним хорошо, но стоит посмотреть любовный сериал или увидеть в парке мило гуляющую за ручки парочку — их словно кувалдой прошибает и они понимают, насколько одиноки. Насколько сильно им не хватает человека рядом, с которым можно будет гулять теплые дни и согреваться холодными ночами. Поэтому он жмется к Сокджину теснее, как и хотел в их первую встречу, заботливо снимает с него очки, откладывает на стойку и обвивает мощную шею руками, углубляя поцелуй. Сокджин его напору удивляется. Не ожидал такой реакции. Какой угодно, но точно не ответной. Его сердце давно уже съехало с нужного ритма, одна голова на месте кое-как держится. Нельзя терять рассудок, как бы прекрасен не был плод, как бы собой не одурманивал. Но Сокджин обычный человек, добравшийся до того, кого так страстно желает, и он точно не дурак, чтобы отказываться, когда предлагают. Уточнять, точно ли готов Юнги — нет смысла. Этот строптивый омега с самого начала бы отпрянул, остановил бы все, попросил бы еще подождать. Но он не стал. Сам дал зеленый свет. Сам все взвесил, пришел к логическому выводу — жизнь слишком коротка и непредсказуема, чтобы растрачивать ее на всякий бред. Юнги хочет — Юнги берет, теперь только так и будет жить, только по такому принципу и он не позволит каким-то обстоятельствам это изменить. Сокджин приподнимает Юнги за ягодицы, тот крепче вцепляется, обвивает ногами талию, разрывает поцелуй, только чтобы надышаться кислородом, утыкается лбом в лоб Сокджина, смотрит в черные глаза и его осеняет. Оказывается, что зрачки человека могут поглощать своими размерами радужку, когда он пьян или находится под сильным наркотическим веществом. Или же, когда он видит объект своей бесконечной любви. И правда, бесконечной, как пространство, Вселенная. Такими же глазами Сокджин смотрел на него в их первую встречу, и в следующую, и в последующую. И Юнги хочет, чтобы продолжал смотреть. Не отводил взгляд. Захлебнуться бы в его океанской пучине, окропить солеными каплями, частичку своего счастья в ней оставить. Сокджин бережно укладывает Юнги на прохладные шелковые простыни, контрастирующие с температурой их разгоряченных тел. Стягивает с себя свитер, откидывая его куда-то на пол. Юнги наблюдает за перекатывающимися мышцами, переливающимися в свете уличных огней, проникающими в комнату через незашторенное окно. Юнги не отказывает себе в удовольствии приподняться, коснуться оголенной кожи влажными пальцами, пройтись по альфьему торсу, накаченному в меру и остановиться в области бешено бьющегося сердца, как и у самого Юнги. Поднимает взгляд на Сокджина, жадно следящего за его махинациями, который накрывает его ладонь своей. Так ритмы сердца ощущаются еще отчетливее. — Оно твое, — тихо говорит Сокджин, словно делится секретом и их могут услышать. Но в этой вечерней тишине, пропитанной разряженным воздухом, слова кажутся непозволительно громкими и их секрет может быть рассекречен. Нет, не может — оба успокаиваются. Все окна и двери закрыты, свет выключен, есть только они и их молчаливая свидетельница — луна. Она никому не проболтается и будет также, как и Юнги, верно хранить тайну, поведанную Сокджином, но теперь в своем сердце. Юнги оставляет легкий поцелуй на груди, ближе к левой стороне. И в этом робком жесте столько любви, столько благодарности. Его. Только его и ничье больше. Сокджин помогает избавиться от стесняющей движения одежды, сам снимает оставшиеся элементы гардероба и сразу же примыкает к сладким губам, пока руками блуждает по всему телу. Гладит, ласкает, пускает дрожь. Дорожкой влажных поцелуев спускается ниже — к скулам, потом шее, груди, впалому животу, худым бедрам. Всего исследует, ни один участок молочной кожи не оставляет непоцелованным. Юнги от избытка нежности с ума сходит, ерзает на потных простынях, желания собственного тела не понимает: то ли дальше продолжать сладкие прелюдия, до самого утра, то ли перейти к чему-то большему, искушающему, что в голове поселилось на неопределенный срок. С губ срывается не сумевший удержаться сдавленный стон, когда Сокджин проникает одним пальцем. Юнги железной хваткой вцепляется в его плечи, пронзает смуглую кожу ногтями, позабыв, что альфе может быть неприятно. Сокджин же на принесенные царапины не обращает никакого внимания. Перед ним Юнги, маленький, заблудившийся в чувствах, которому нужно помочь расслабиться, уменьшить дискомфорт, сделать только приятно. Целует губы, скулы, лоб, нос — все лицо, вместе с тем медленно двигая пальцем. Юнги скулит, старается не думать о тянущих ощущениях внизу, отвлекается, смотрит на Сокджина, сам его целует, пальцами до головы добирается, темную шевелюру сжимает, контролирует силу, прядки перебирает и гортанно постанывает, когда проталкивают второй палец. Терпит, не жалуется на противное жжение, в любимых глазах забывается, только они для него сейчас существуют. Сокджин не жалеет время на растяжку, подготавливает Юнги долго, добросовестно и входит одним плавным толчком только тогда, когда распознает в хриплых стенаниях нотки удовольствия, а лицо больше не искажается в немного болезненной гримасе, полностью расслабившись. — Тихо-тихо-тихо, — как мантру быстро повторяет Сокджин, сцеловывая брызнувшие из родных глаз хрустальные слезы, успокаивающе поглаживая одной рукой по лицу, второй держа равновесие, чтобы не упасть на крошечное тело под собой. Сокджин так и не двигается, ужасно боится сделать опять больно. Юнги похож на древний артефакт, пролежавший в руинах несколько веков и если его как-то неправильно коснуться, то он рассыпется на множество частичек. Песком сквозь пальцы просочится. Юнги чувствует все опасения Сокджина, всю инициативу берет на себя: скрещивает лодыжки на его пояснице, придвигается ближе, делает волнообразное движение тазом, призывая к действиям, показывая, что можно не переживать, что все хорошо и Юнги ему доверяет. Сокджин все правильно расценивает: смыкает пальцы на узких бедрах, оставляет легкий поцелуй на опухших красных губах и поступательно двигается. Сначала неуверенно, даже боязно, но когда Юнги сам выгибается навстречу его фрикциям — окончательно отметает все сомнения, создавая их собственный ритм страсти. Юнги держится за его запястья — хоть какая-то связь с реальным миром, запрокидывает голову, робко постанывает, стесняясь показывать наслаждение. Сокджин это видит и ему это не нравится. Он нагибается, не выходя из узкого и горячего тела, закидывает покорившие его с первого взгляда стройные ножки на плечи, переходя на немного размашистый, но не переходящий грань, темп, с каждым толчком погружаясь все глубже, стимулируя самые разные точки чувствительного Юнги. И тут Юнги не выдерживает: стонет открыто, звучно, притягивает Сокджина ближе, чтобы глубже, чувственнее. Приоткрытые губы в нескольких миллиметрах от таких же Сокджина, теплый взгляд в самую душу и крепко держащие за талию руки. Юнги Сокджина всего принимает, в ответ раскрывается, все свои сомнения, невзгоды с ним делит, на двоих. От переизбытка того, чего раньше не испытывал, снова плачет, прозрачные дорожки по тем, которые еще высохнуть не успели, раскатываются. — Пожалуйста, не останавливайся, — сквозь всхлипы и вскрики, не отрываясь от глаз. «Пожалуйста, будь рядом. Пожалуйста, не бросай меня. Пожалуйста, грей меня. Только с тобой тепло, только с тобой я приобретаю то, что никогда не имел, только с тобой я буду чувствовать себя на своем месте. Только, пожалуйста, не оставляй одного. Без тебя теперь будет страшно», — думал, строчкой в голове, а оказалось, все вслух, с пальцами за шеей, губами в губы, поджатыми пальцами на ногах. Сокджин прекраснее людей не видал. Искрящиеся в свете городских огней слезы губами собирает, любуется глазами, которые, покрывшись слоем соленой влаги, еще ярче становятся. Такие они у него, когда он счастлив, когда ему хорошо? У Сокджина скоро бедное сердце не выдержит. Он замедляется, отсрочивает их финал, сказанные в бреду слова Юнги прокручивает, теснее жмется, грудь к груди, сердце к сердцу, которые в унисон бьются, рядом успокаиваются. Будет рядом, не бросит, согреет, в страхе не оставит. Никогда, ни за что. Он его искал, теперь им живет, любовью, которой ни с кем не делился, на него одного всю выливает, окутывает, купает. Ему вперед лишь с Юнги, с его словами и его руку в своей держать. Пара толчков с оттяжкой, утробный рык и обоих ослепляет вспышкой сильного оргазма. Юнги, раскинув ноги и руки, измотанной тушкой смотрит в потолок, не находя даже сил, чтобы отдышаться. Долго приходит в себя, никак не может отойти от крышесносного экстаза. Тело — вата, полностью ему не принадлежит. Невесомость, Юнги не сразу понимает, что находится в жилистых руках Сокджина, который настроил им душ, чтобы смыть следы любовных утех. Сам трет тело Юнги мочалкой, моет голову, смывает, все делает медленно, заботливо. Обтирает обомлевшего Юнги полотенцем выносит из ванной так же, как и принес — на руках и, так и не выпустив из своих объятий впервые за несколько лет засыпает сном младенца.***
Чонгуку спится неспокойно. Картинки кошмара, который даже сном не является — воспоминания, накатываются огромным снежным комом, врезаются в Чонгука, вынуждая смотреть, не выпускают из цепких лап сна. По порядку: сцена в клубе, измена Тэхена, встречи в его же апартаментах, избиение и изнасилование Ыну. Кадр за кадром и в сто крат больнее. Чонгук не хочет смотреть, не хочет вспоминать, он живет только той ночью, у Тэхена, в бассейне, где впервые рядом с ним почувствовал спокойствие и не захотел уезжать. Но сейчас даже она не воспроизводится. Заблокирована, поражена вирусом страданий. Чонгук — запертый в невидимой клетке цирковой зверек, выставленный напоказ, негде спрятаться, глаза не закрываются. Он снова ломается, раны, которые с трудом зализывал, вскрываются. Он кричит, но изо рта вылетает пустой звук. Слезы не капают, тело не чувствуется. И правда кукла, надоевшая хозяину, отправленная проходить множество кругов ада. Только у этой куклы душа есть. Да, изрезанная, пережеванная и выплюнутая, хуже дешевой жвачки, с неровными швами и накладками, но душа. И ей все еще больно. Чонгук просыпается в холодном поту, широко распахнув глаза. Жадно глотает кислород, словно костлявые лапы страха вцепились мертвой хваткой в горло, душили, не отпускали до последнего, пока мученику совсем не стало худо. Чонгук потирает саднящую шею, ощущая на ней фантомную цепкость, стирает ползущую по виску каплю пота. Когда более менее приходит в себя, а ненормальный пульс нормализуется, он каменеет. Сейчас его взгляд направлен в стену напротив, но если он повернет ее вправо, то столкнется лицом к лицу с материальным ужасом. Он пахнет ненавистным Чонгуком имбирем и это не галлюцинации. Кан Ыну стоит в его палате, возле двери, сверлит в Чонгуке дыру острым взглядом. У страха глаза велики — правду говорят. Но Чонгук не собираться перед ним поджимать хвост, хотя жутко поджилки трясутся и тянет под ложечкой. Он в защитном жесте накрывает руками живот, подтягивает коленки. Собирается с духом и, успокаивает себя и малыша и, медленно повернув голову, смотрит точно в глаза мучителя. — Зачем пришел? — зло шипит Чонгук, поглаживая пока плоский живот. Ыну на его вопрос посмеивается, качает головой. Его поведение делает только хуже. — С мужем повидаться, вообще-то, — говорит очевидную вещь. Уголки губ застывают в ухмылке, в глазах испепеляющая ярость. — Мы с тобой год в браке, Гук-а, или тебе память отшибло? — Уходи, — старается не шуметь Чонгук, говорит твердо, каждую букву отвратностью приправляет. — Что же ты забыл тут? — притворно ласково, как и всегда. Чонгук никогда не привыкнет, так уж сложилось, что от любой лжи его выворачивает наизнанку. — Почему не у своего Ким Тэхена? — выделяет имя, все это время смотря на Чонгука. Провоцирует, хочет увидеть что-то еще, кроме ненависти к своей персоне, все никак не угомониться. Чонгуку его раскусить — как два пальца об асфальт. И на дурацкие подстрекательства он даже, будучи зеленым ребенком, никогда не велся. Не позволял давать людям то, чего они и добиваются. — С каких пор я должен быть у того, кого терпеть не могу? — имитирует смех, но потом тот перерастает в настоящий, абсурдный — ведь несколько дней мысли о Тэхене у него, отнюдь, вызывают далеко не омерзение. Да и сам факт того, что он его вспоминает, уже должен настораживать. Но не Чонгука. Время бежит, ребенок внутри растет, и чем больше он становится, тем чаще Чонгук думает о Тэхене. От этого не избавиться просто потому, что часть человека, занимающего голову, живет в Чонгуке. Что же случится с Чонгуком, когда малыш появится на свет? Будет искать в нем черты того, кого любил? Именно, что любил. Потому что сейчас Чонгук к Тэхену полностью равнодушен. Может, он устал целый год жить с истребляющей ненавистью, может, просто понял, что ничего не изменится, если она и дальше будет им двигать. Зря напрягается, впустую тратит силы. А сейчас силы ему нужны. — Тогда, зачем ты к нему ездил? — немного напрягается Ыну от пугающего смеха Чонгука. Омега смахивает невидимые слезки, чувствует прилив энергии и уверенности и говорит: — И это мне отшибло память? Я же тебе отвечал на этот вопрос, Кан Ыну, совсем информацию в голове не держишь, — ему нравится потешаться над этим альфой, хоть он прекрасно понимает, что за такую дерзость ему может быть плохо. Но он больше не боится. Слова производят на Ыну должный эффект. Какой же он еще ребенок. Глупый и несуразный, который даже с эмоциями совладать не может. Он угрожающе сжимает кулаки, в глазах костер синим пламенем горит, Чонгук уверен, в мыслях Ыну с него там давно кожа слезает. На шее вздуваются от напряжения вены и в свете луны Чонгук видит, как поджимаются губы. — Смешно тебе, да? — стоит ему заговорить, Чонгуку будто отрезвляющую пощечину дают. В себя приводит, показывает, что рядом хищник и он зол, что он больше и сильнее и ему ничего не стоит переломать Чонгука пополам. Младше, вспыльчив, но альфа, у которого проблемы с головой и которому нужно лечиться, а Чонгук с ним шутки шутит, позабавиться решил. Нельзя, опасно. — Я все прекрасно помню, меня интересует тогда другое — раз вы истинные и не можете друг без друга, почему спустя два месяца ты все еще жив? — Я был на таблетках, — сам не знает, зачем перед ним оправдывается, но лучше говорить, чем молчать, накликивая на себя беду. — А, — растягивает гласную Ыну, скрещивая руки на груди. — То есть до этого ты не мог на них быть? Для этого нужно было ездить к нему и позорить мое имя, да? — одними словами придавливает Чонгука к койке, глазами гвозди забивает. Чонгук не хочет с ним говорит, видеть его не желает. — Они очень вредные, — устало объясняет, но голосу дрожать не позволяет. — Их вообще не желательно пить. Я устал и прошу покинуть тебя мою палату. Теперь очередь Ыну смеяться. Чонгуку плевать на его смену настроения, он отворачивается и устраивается поудобнее. «Сейчас уйдет, нужно немного подождать. Он успокоится и обязательно уйдет», — уверяет себя Чонгук. Но его надежды не оправдываются. — О, нет, Чонгук, — отсмеявшись, говорит Ыну. Тон пробирает до костей, внутренности холодеют. — Твои родители переживают и любимый муж места себе все это время не находил, — быстро подходит и резко поворачивает Чонгука лицом к себе, в глаза смотреть заставляет. — Нет, нет, нет, — мотает головой Чонгук, страх спрятать не успевает. — Ты тут полежишь парочку дней, а потом я тебя заберу, — довольно скалится Ыну. Отталкивает его, брезгливо морщится, достает из кармана дорогого пиджака платок и, вытерев им руки, выбрасывает в рядом стоящее с койкой ведро. — Нагулялся и хватит, — разворачивается и покидает палату. Три. Тело коробит, трудно дышать, воздуха не хватает. Два. В глазах скапливаются слезы, онемевшие пальцы сжимают постельное. Один. Чонгук утыкается лицом в подушку и орет в нее, что есть мочи, чтобы никто не услышал, не пришел и не увидел, как в который раз разрушается никчемный омега. Он — никто, простая пешка в чьей-то злой игре. Крошится и крошится, не успевает куски собственной гордости собирать. Увлажняет подушку кровавыми слезами и ему кажется, это не метафора. Все по швам, алыми реками по всему тело: и внутри, и снаружи. Он чувствует запах металла вокруг, липкий слой, застывающий на коже. Треск, хлопок — сердце, похоже, не вынесло или это кострище горит, его надежд на спокойную жизнь. Размечтался. Побыл на свободе, понял, какого это, не жить в золотой клетке — хватит. И, возможно бы, он кое-как с этим бы смирился, находясь в другом положении. Но не тогда, когда внутри него маленькая жизнь. Ыну убьет его, если узнает, а Чонгук хочет жить. Он очень хочет жить, мир повидать, растить сына, наблюдать за его достижениями и радоваться успехам. Лжецы те, кто говорят, что боль проходит. Ни черта она не проходит, просто притупляется, притесняется другими ощущениями, набирается сил, чтобы потом в определенный момент шандарахнуть с такой мощью — с постели встать не получится. Всю ночь Чонгук не может успокоиться, кирпичик за кирпичиком восстанавливает дамбу. Раны больше не заштопывает, смотрит в окно пустыми глазами и молит о помощи того, к кому больше никогда ничего не почувствует.***
Тэхен резко вскакивает, оглушаемый пронзительным криком, пропитанным отчаянием. Он еще не до конца проснулся, но уже ясно осознает всю ситуацию, скидывает с себя одеяло и идет на балкон, прихватив с тумбочки телефон. Холодный зимний воздух помогает до конца проснуться, Тэхен забыл обуть тапочки, поэтому босые ноги сейчас покалывает от ветра. Он дрожит, но пока не понимает, из-за чего: из-за того, что на улице начало декабря, или из-за того, что тело сковывает непередаваемый страх. Крепко держится за железные перила — единственная опора, не позволяющая подкоситься и осесть на морозную плитку. Тэхен дышит громко и часто, похож на тяжело раненого зверя, принявшего поражение, склонившего голову перед врагом. Но он так просто не проигрывает! Он до последнего рвет когти, так было всегда и до сих пор, так что же сейчас не так? Что с ним происходит? Что происходит с Чонгуком? Он вспоминает про захваченный телефон. Время позднее, поэтому он обходится обычным сообщением: «Сокджин, что с Чонгуком?» Бестолково задавать такой вопрос ночью, но Тэхену это необходимо знать, как глоток свежего воздуха. Он не понимает, почему Сокджин не читает, почему он в сети вообще последний раз был только днем. «Прошу, ответь. Ему очень плохо. Где он?» Но ему так и не отвечают. Нужно действовать, нужно что-то предпринять, но он даже близко не может предположить, куда ехать, где искать, как помочь. Он ненавидит чувствовать себя беспомощным, коим сейчас и является. Ненавидит себя за то, что не может утешить человека, который раскрашивал его жизнь в яркие краски, опорой служил. Он полый, бесполезный, потерянный. Тэхен не засекал, сколько по времени стоял на балконе, но по тому, что не чувствует ног и пальцев рук, делает вывод, что долго. Плевать. Он за себя не волнуется. Где-то там Чонгук не может успокоиться, пока Тэхен бездействует. Прислушивается к себе и безнадежно стонет. Сегодня Чонгуку не холодно, но лучше бы Тэхен замерзал от его еле ощутимой дрожи, чем от треска переломанных костей.