«Дикарем, пьющим солнца лучи Назови и любовь мне подари, Небосвод, на части разделенный, Проливает каплю за каплей. Тигр видит все, Притаился, Идет за тобой. Вытащи из клетки под вечным контролем, Бежим в темноту, к востоку от рая.» Zella Day
Сыро и холодно, в ушах звенящая тишина, нос забит сырым затхлым воздухом, вызывающим рвотные позывы. Стены ледяные, словно сделанные из кусков огромных айсбергов, кромешная тьма, ни решетчатых окон — ничего. Безмолвие так называемой темницы только изредка прерывают короткие писки мышей и крыс, пытающихся заползти на два сплетенных тела, не отпускающих друг друга с самой машины. Скрежет маленьких лапок с острыми когтями о камень, пиканье, покалывание через плотную ткань джинсов — Юнги сильным пинком отбрасывает вскарабкивающееся на него существо. Оно врезается в стену напротив небольшой комнатки, взрываясь пронзительным визгом и скрывается в своей норе, возвращая прежнюю тишину. Ладони покрыты бессчетным количеством маленьких царапин, запястья и щиколотки ноют и зудят, увешанные грубыми железными кандалами с толстыми цепями. В ключицы рвано дышит Чонгук, не отцепляющий онемевшие пальцы от свитера Юнги — как только они прибыли в дом, где когда-то Чонгук жил вместе с Ыну, их лишили верхней одежды и обуви, оставив коченеть в протухшем подвале, о существовании которого Чонгук никогда не знал. Они без понятия, сколько уже сидят здесь, отбиваются от неугомонных грызунов, но, должно быть, прилично, раз Юнги уже не чувствует своих ног в шерстяных носках. Юнги сказал Чонгуку сидеть на корточках, прижать к себе ноги, чтобы немного сохранять тепло и не застудиться. Сам же Юнги сидит на попе на черт знает чем пропитанном полу, трет периодически свои руки и руки Чонгука, обдувает горячим дыханием. Ему сейчас не важно, что он может простудиться, ему важно, чтобы с Чонгуком и Счастьем было все хорошо. Просит Чонгука потаптывать ногами, разгонять кровь — немного, но поможет. Чонгук удивляется, как еще может вникать в просьбы Юнги, что-то делать, когда внутри все замерло, остановилось в ожидании чего-то. Он шарахается от каждого лязга кандалов друг о друга, каждого сдавленного кряхтения и шуршания огромных крыс, пробегающих мимо. Страх сковывает только часть его тела, вторая половина заторможено функционирует, рассудительна, позволяющая совершать нетрудные действия — разминать отекшие кости, ступни Юнги и пальцы. Они молчаливо делятся энергией и теплом, тесно прижавшись друг другу, не тратят на разговоры свои силы, которых и так мало из-за стресса, даже успевают погрузиться в некую дрему, но из сна вытягивает размеренный топот, приближающийся с каждой секундой, набирающий громкость. Чонгук задерживает дыхание, весь стрункой натянутый, вот-вот лопнет от перенапряжения. Его самый большой страх идет. Палач и Дьявол в одном лице. Чонгуку охота разразиться истерическим смехом, насколько это забавно звучит. Ведь раньше таковым он считал только Ким Тэхена, любовника, кукловода, а теперь самому ужасно признаваться, что крупно ошибся. Что он лучше будет каждую ночь ездить к Тэхену, чем видеть сводящий с ума оскал Кан Ыну, от которого головой о каменистую поверхность долбиться, только бы не видеть, не чувствовать на себе. Чонгук не готов. Трется щекой о ворс свитера Юнги, жмется, должно быть, в него зарыться надеется. Юнги его за голову к себе ближе прижимает, таким жестом показывает, что спрячет, укроет, защитит и смотрит враждебно в ту сторону, где должна находиться дверь. Щелчок, звон, массивная дверь с противным скрипом отворяется, а по комнате разливается холодный свет. Юнги с Чонгуком с непривычки морщатся, промаргиваются, привыкают. Ыну предусмотрительно закрывает за собой дверь, убирая связочку ключей в карман пиджака. Юнги прослеживает за его движением внимательными глазами, запоминает каждую деталь. Устремляет взор к омерзительному лицу, расплывшемуся в ликующей улыбке — вырви глаз. — Как тут поживают мои зверушки? — пропевает Ыну, засунув руки в карманы дорогих брюк, вальяжно подкрадываясь к омегам, походя на дикого хищника, обхаживающего, нервирующего свою жертву, прежде чем напасть и разорвать в клочья. Юнги от его «зверушки» перекашивает, желудок сводит очередной рвотной судорогой, горозясь избавиться от съеденного за весь день завтрака. Этот альфа явно нездоров и нуждается во врачебной помощи, раз принимает живых людей за животных, над которыми можно поиздеваться, ведь они гораздо слабее и не могут постоять за себя. Он вызывает в Юнги только искреннюю жалость. Возвышающийся над ним человек, презрительно смотрящий сверху вниз, даже не оправдывает свой статус. Глупый мальчишка, подставивший табуретку, возомнивший, что все должны целовать ему ноги. Ничтожен. — Ах, точно, — легонько стукает запамятовшую голову. — Зверушки ведь не разговаривают, они издают звуки, ну-ка, Юнги-а, порычи, как в больнице, — наклоняется Ыну, не прекращая скалиться. Юнги не ведется на провокации, плотно стискивает зубы, чтобы не выпустить то, о чем потом сильно пожалеет. Лучше перетерпеть, не злить зверя, как бы сильно не резало уши едкое «Юнги-а». В голове неосознанно всплывает образ Сокджина и Юнги сейчас за него так отчаянно цепляется. Вспоминает голос, улыбку, глаза, губы, ласкающие все тело и руки. Как же он хочет обратно к нему в руки, домой, туда, где тепло, понимание и любовь. Он думает о нем с безудержным страхом, шаткой надеждой, что Сокджин все почувствует и найдет их. Юнги бы только время потянуть. Юнги продолжает смело смотреть на Ыну, потрошит его одним только взглядом, если бы умел так делать, от альфы бы сейчас и живого места не осталось. Смешинки в глазах Ыну сменяются холоднокровной жестокостью, лицу больше не весело. — Не хочешь? — приподнимает одну бровь. Юнги неотрывно смотрит ему в глаза, как бы сильно не хотелось прервать зрительный контакт, почесать все тело, избавиться от фантомной грязи, в которой Ыну его изваливает только взглядом. Он трясется, как осиновый лист, не догадывается, что от страха предстоящей неизвестности, а не разрываемой ярости. — Как хочешь, — пожимает плечами альфа, словно он предложил чай, а Юнги отказался. Юнги не успевает что-либо сложить в голове — одним рывком Ыну выдергивает за шкирку из его рук оцепеневшего Чонгука, издавшего что-то похожее на приглушенный стон. Волочит его по всему полу, прежде чем небрежно кинуть в противоположный угол подвала. — Не трогай его! — вопит Юнги, пытается встать, но из-за кандалов эта задача невыполнима. Валится несколько раз, стукается о каменистый пол, не слышит громкого гогота Ыну, забавляющего столь драматичная картина. Юнги доползает до сжавшего живот Чонгука, помогает принять сидячее положение, тихо, чтобы Ыну не услышал, спрашивает о самочувствии, на что получает положительный кивок, что все хорошо. Юнги приказывает ему не двигаться, смело прикрывает своей спиной, поворачиваясь лицом к Ыну. Сидеть на коленях перед этим человеком — мерзко, но если Юнги не может встать, он всем своим видом покажет, что ни капли не приклонится перед ним. — Можешь избить, изволочить по всему периметру этого грязного и пыльного подвала меня, но не смей прикасаться своими грязными пальцами к Чонгуку, — процеживает Юнги, держит спину прямо, не горбится, как бы не тянули вниз титанические кандалы. В глазах Ыну появляется заинтересованность. Он складывает руки на груди, хорошо обдумывает предложение Юнги. Оценивающим взглядом пробегается по нему, затем по Чонгуку и в его коварной голове созревает идея получше той, с которой он сюда заявился. На Чонгука смотреть противно, от омеги, жившего с ним целый год, не осталось ничего. На полу лежит обыкновенный мешок с костями, обтянутыми кожей, лицо все опухшее, глаза красные от раздражения. Отвратительный вид и Ыну хочет больше. Он упивается человеческими страданиями. Ему нравится, когда жертва просит о милости. И он хочет выбить эти слова из Чонгука. Хочет того, кто вечно перед ним задирал нос, унизить до предела. Каково будет Чонгуку, когда его просьбы будут пустым звуком? — Как я могу отказать такой кисе, когда она сама предлагает? — вопрошает Ыну и, схватив Юнги за волосы, больно тянет к себе. Голые коленки стираются в кровь, из горла вырывается тихое шипение. — Поработай ротиком, Юнги-а, — приторно тянет альфа, грубо тыкая Юнги лицом в скрытой под тканью брюк пах. Глаза Чонгука в ужасе расширяются, рот приоткрывается в попытке что-то вскрикнуть, но все слова застревают еще в зоне Брока. Тело его больше не слушается. Юнги упирается руками в бедра Ыну, воротит голову, подавляет рвотные рефлексы. Ыну отдергивает его голову, самостоятельно справляется с брюками и бельем, притягивает снова, вплотную к налитому кровью члену. — Ну же, — подгоняет его Ыну, качнув тазом. Юнги брезгливо морщится, остается только догадываться, как он еще не опорожнил свой желудок от мерзости происходящего. На фоне слышаться удушливые всхлипы Чонгука, пытающегося что-то вымолвить, но вся его речь превращается в сплошной набор звуков. Юнги поворачивается к нему на секунду, улыбается обнадеживающе, пытается если не действиями, то хотя бы взглядом успокоить и, повернувшись к члену Ыну, со всей дури смыкает на нем челюсть. Альфа болезненно кричит, выпускает из сильного кулака шевелюру и безжалостно бьет крепким кулаком по лицу. Юнги валится на пол, сплевывает сгусток крови. Перед глазами рябит, голова кружится, мигом тяжелеет. С ладоней слезает верхний слой кожи, плечо простреливает боль. Он не успевает осознать происходящее, вернуться в исходное положение, как из него одним ударом острого носка туфель выбивают весь кислород. Вырывается громкий вопль, отскакивающий от стен, заставляющий Чонгука сжаться до невероятных размеров. — Хватит, — умоляет Чонгук, наблюдая, как Ыну наносит серию ударов его другу. — Прекрати, — не смеет двинуться с места, наказанный Юнги. — Пожалуйста, — хрипит — на большее его тело не согласно. Слезы градом омывают его лицо, заливаются в рот. Он видит Юнги размыто, но слышит его мучительные вскрики. Руками тянется к ушам, закрыть, спрятаться, но сразу же ругает себя за это. Юнги сейчас больно из-за него, а он даже ничего не может сделать, чтобы помочь. Смотрит, слышит, хрипит мольбы о скорейшем завершении этого Ада. «Все будет хорошо». Юнги защищает ногами живот, а руками — лицо. Ыну будто с цепи сорвался, неистово пинает ногами куда попало: в спину, бедро, плечи. Один удар — тысяча тон раскаленного свинца под высоким градусом. По одному месту — оно передает импульсы дальше. Цепная реакция. Его пичкают и пичкают этой болью, без остановки. Хруст, еще несколько, кажется, пальцы сломались. Тело пронизано насквозь несколькими шпагами, такое ощущение, будто ребра впились в легкие, залили кровью, иначе Юнги не объяснить, почему внутри него все булькает кипятком и коротко вдохнуть не получается. И среди этого хаоса до него добираются рыдания Чонгука, — сердце разрывается — его личный спусковой крючок. Он здесь, чтобы защитить Чонгука и Счастье. Времени отлеживаться нет. Поэтому, когда Ыну ударяет ногой по голени, Юнги хватает его за лодыжку и дергает в сторону, игнорируя прошивающую все тело стрельбу. Ыну теряет равновесие, падает пластом на пол и Юнги, не теряя ни секунды, с трудом вскарабкивается на дезориентированного альфу и, удерживая его сломанными пальцами, долбит о каменистую поверхность. Выходит не так сильно, как хотелось бы, но в данном положении это его предел. По вискам стекает кровь, застилает глаза, забивается в кровоточащий нос. Сознание играет с Юнги в плохие шутки, иллюнизируя вокруг красные стены, хлюпающие бардовые сгустки. Кровь буквально повсюду и если раньше Юнги любил алый цвет, считая его одним из самых красивых, то теперь он будет панически его бояться, возвращаясь в этот день. Шею окольцовывают жилистые пальцы и Юнги тряпичной куклой валят на спину, перекрывая путь кислороду. Юнги царапает его руки неровными ногтями, плюет в лицо, яростно сражаясь за свою жизнь. Нет, он не собирается умирать. Не собирается умирать тут, в этом холодном и смрадном месте от руки ублюдка. Если и умирать, то только в руках Сокджина. В его теплых объятиях, по которым безумно скучает и желает оказаться вновь в них сию же секунду. Но человечество еще не изобрело телепорт, а жажда не исчезает. Рассчитывать приходится только на себя и Юнги будет обороняться до последнего, но вернется к Сокджину, которого последний раз видел утром, улыбающегося и беззаботного. Интересно, как он сейчас? Ему тоже больно? Едет ли он сюда? Знает, где искать? Юнги будет тяжело видеть его без улыбки, сломленного, серого. Он должен выжить не только ради Чонгука, но и для Сокджина, который улыбается только рядом с ним, Юнги. Скинуть бы с себя эту тушку, которой так и хочется выколоть глаза. И Юнги словно просыпается от долгой спячки. Кислорода катастрофически меньше, руки не слушаются, Юнги их вообще не чувствует, не чувствует и перетекающей с пальца на палец лавы, когда надавливает ими Ыну на глазные яблоки. Альфа пронзительно орет, уши немного закладывает, под кожей песок по всему естеству. Черная кровь, соответствующая душе Ыну, попадает на лицо, марает распухшие пальцы, содранную ладонь и любимый свитер, путь которому теперь только в помойку. Стоны стихают, тело сверху обмякает и Юнги скидывает потерявшего сознание от болевого шока альфу. Все вокруг расплывается, никак не складывается в одну картинку. Голова гудит, конечности отказываются функционировать. Юнги часто, но мелко дышит, кое-как доползает до Чонгука. Слезы на лице того высохли, стягивают кожу, — в глазах сплошной испуг. Он словно в прострации, выпученные глаза не моргают, смотрят в одну точку. Юнги подползает к нему ближе, только с третьей попытки встает на колени, чтобы быть с Чонгуком на одном уровне глаз. Обхватывает дрожащими руками его лицо, пачкая в крови и спокойно говорит: — Чонгук-и, слушай меня. Реакции никакой. Юнги это пугает. За все пребывание здесь ему действительно становится страшно за Чонгука, за его психическое здоровье, не перенесшее несколькими минутами ранее сцену, которую не в каждом фильме ужасов покажут. — Нам нужно выбираться, слышишь? Чонгук! — в панике кричит, немного его встряхивает. Чонгук дергается, быстро моргает глазами, приходит в себя и осознанно смотрит на заплывшее лицо Юнги: бровь рассечена — придется зашивать; до этого прекрасный ровный нос ушел в сторону; губы разбиты в мясо; на шее уродливые фиолетовые следы от удушья. Ниже Чонгук не смотрит, дабы не спровоцировать еще одну истерику. — Достань ключи из пиджака Ыну, мои пальцы не двигаются, — просит Юнги, кивнув в сторону молчаливого тела. Чонгук кивает, на четвереньках добирается до Ыну, не смотрит на залитое кровью лицо, только на грудь. Непослушными пальцами достает связку, пробует все ключи, но ни один не подходит к кандалам. — Ничего, Чонгук, главное выйти отсюда, запереть дверь, а дальше разберемся, — сипит Юнги, заходится в кашле. Чонгук прикрывает ладонью рот, когда густые капли крови, осевшие на губах Юнги, слетают на пол. — Ю-Юнги, у тебя внутреннее кровотечение, давай я тебе помогу, нужно срочно к врачу, — мямлит Чонгук, закидывая руки Юнги на плечо. Встать так и не получается и весь свой путь до двери они проделывают ползком. Открыв тяжелую дверь, видят длинную лестницу наверх. Как глубоко находится это место? Это их даже не пугает. Все самое страшное остается позади, когда Чонгук захлопывает дверь и закрывает ее на замок. Юнги еле перебирает ногами, не достает до ступенек и Чонгук его буквально тащит на себе. Пару раз Юнги сваливается, прокатывается вниз и приходится начинать заново. Нескончаемый круг Ада. Чонгук не знает, как перехватить Юнги, чтобы не сделать ему еще больнее. У него по всему телу гематомы, живого места не осталось. Доски под ними скрипят, стены влажные, гладкие, без выступов, за них не ухватиться. Они доползают до двенадцатой ступени, — обессиленный Юнги валится, сильно ударяется об стену и теряет сознание. Чонгук снова взваливает его на себя, сдерживает слезы безысходности, держит Юнги за свитер зубами, но продолжает ползти. «Все будет хорошо».***
Сокджин смотрит перед собой в лобовое окно, но ничего не видит, пролетающие мимо на быстрой скорости деревья, дома и машины сливаются в одно сплошное серое пятно. Такая жизнь его ждет, если он не найдет Юнги, не убедится, что тот в порядке и не прижмет к своей груди, посадив на законное место — свои колени. Сокджин не астматик, у него никогда не было проблем с легкими, но сейчас к горлу подкатывает неизвестный чесоточный ком, готовый разразить приступ кашля, скорее всего, сформированный на нервной почве. Сокджин старается глубоко дышать носом, ровно, не обрывками. Вроде, только задаст темп — и все обрывается. Будто в определенный момент закупориваются все щели, не пропуская необходимый кислород, — на деле все намного глубже. Не кислород Сокджину нужен, а свежий озон, насыщающий собой каждую клетку организма, забивающийся в каждую пору, подлатывающий, не убивающий, но даже он станет смертельным ядом, пустит губительные токсины по венам, если Юнги больше не будет дышать с Сокджином одним воздухом. Какой в нем будет толк без того, кого Сокджин искал семь лет но обрел совсем недавно? Обрел и опять потерял. Украли из-под самого носа и в этом вина самого Сокджина. Может, если бы он не настолько сильно погрузился в дело Кан Ыну, может, если бы чаще проверял время, Юнги бы был в безопасности вместе с Чонгуком. Теперь же ему остается сидеть в тесном салоне, прикованным ремнем безопасности к сиденью и удерживать себя цепями, чтобы не сорваться и не поменяться с Тэхеном местами, — от стресса кажется, что машина движется черепашьим ходом, недостаточно быстро, в то время как минуты стремительно утекают — и надеяться, что они успеют. Когда висящая между ними тишина собирается густым облаком и придавливает жестяной плитой ко дну машины, Сокджин не выдерживает — выпаливает все на духу, начиная с расставания Чонгука и Тэхена, подробно, приближаясь к самому главному и с каждым произнесенным словом чувствует, как тело освобождается от тягостной ноши, открывая глаза человеку. Не менее напряженный Тэхен, до этого крепко сжимающий обивку руля до побелевших костяшек, входящий в опасные повороты на высокой скорости, сомкнувший в тонкую полоску губы, раздирая зубами нижнюю, старательно уделяющий все внимание дороге, а не отвлекающему морозу внутри, в противовес Сокджину, с каждым вылетевшем из его уст словом наполняется непомерной тяжестью. Пальцы перехватывают скрипящий руль крепче, готовый треснуть от сильного давления. Сосредоточенная морщинка между бровями углубляется, превращаясь в болезненную. Сердце прокалывают миллион иголок, вонзаются вновь и вновь. Глубокий вдох сделать невозможно, на то, чтобы часто дышать, не хватает выносливости, объем грудной клетки не увеличивается, ребра не расширяются, а, кажется, наоборот — сужаются. Ломаются под сильным напором затапливающей вины и давят на легкие острием, образуя сквозные дыры. Глубокий вдох — вопиющая ошибка. Из открытых ран фонтаном струится кровь, мерзко булькает, заливается в рот. Игры разума, когда в реальности в глотке скапливается мокрота, просящаяся наружу. Тэхен ее сглатывает и часто-часто моргает. Грубо протирает слезящиеся глаза рукой, возвращает ее на руль и отказывается признавать все то, что рассказывает Сокджин. И опять он проходит стадии принятия неизбежного, однако, спустя год, интервал между ними прилично растягивается, не перепрыгивает резкими скачками. Так странно — на то, чтобы смириться с предательством, ему понадобился час, а на то, чтобы признать собственную вину, уйдут дни. Целый год он жил, укрытый болью, полностью зарывшийся в нее, растеряв эмпатичность. Какое ему было дело до проблем других людей, когда у него самого целый мир разрушился, сосредоточенный в одном маленьком человеке? Никакое. И все усугублял Чонгук, который, Тэхен был полностью уверен, жил припеваючи, довольный тем, что смог сломать одного из самых сильных людей Кореи. У него даже не возникало мысли, что истинной жертвой и со свернутыми конечностями куклой был Чонгук. Что это Тэхен предал Чонгука, а не наоборот. Как теперь свыкнуться с тем, что он не был рядом с Чонгуком, когда должен был? Как теперь любить Чонгука? Родители Тэхена никогда не учили тому, что в некоторых ситуациях стоит принимать свою неправоту. Его этому научил Чонгук. Чонгук вообще открыл в нем самые прекрасные черты, долгие годы хранимые в самых потаенных уголках души Тэхена, ожидая того самого человека. И Тэхен, идя на поводу эмоций, поддался гневу, самолично оторвав от себя свою судьбу. Это звучит как самый настоящий кошмарный сон, Тэхену не пробудиться. Он всю ненависть, все тяготы, направленные на Чонгука, себе забирает, наказывает так. И то понимает, что это слишком легкая кара. Сущий ужас он познает, не заслужив любви второй раз от того же человека. Тэхен сумел простить Чонгука, год считая его изменщиком, сумеет ли Чонгук? Главный и пугающий вопрос, от которого зависит остаток дней Тэхена. — Тэхен, Чонгук б… — Сокджин не успевает закончить — его тело пронзает острая боль. Все: ноги, руки, живот, голову, прошивает крупными судорогами, словно острый молоток проходится по самым чувствительным точкам, оставляет черные синяки, алые кровоподтеки, глубокие царапины. Сокджин вскрикивает, обхватывает руками живот, сгибается в три погибели, ломается как и физически, так и морально — держал себя всеми руками, не разрешал плохим мыслям обживаться в груди — в итоге переоценил свои возможности. Страх берет над ним верх, парализует, руководит ситуацией. Рисует в голове чудовищную картину, где Юнги лежит на холодном полу, весь в крови, безжалостно избитый грубой обувью. Сокджин жмурится, трясет головой, но залитое кровью любимое лицо не исчезает. Он не знает, за что ухватиться, сидеть в машине больше нет сил, на него давят двери, крыша, прислушивается к себе, чувствует редкую пульсацию и молится, черт возьми, чтобы его мальчик жил, чтобы костлявая смерть не загребала его в свои морозные лапы, сжалилась над Сокджином. Сокджин ведь без Юнги никак. Он не сможет возвращаться в пустую квартиру, где провел несколько коротких дней вместе с Юнги. Не сможет лежать на большой постели рядом с пустующим местом. Не сможет больше пить зеленый чай, который только рядом с Юнги вкус приобретает. Сокджин зарывается пальцами в волосы, оттягивает их, хлопает пару раз себя по щекам, чтобы в чувства привести, перестать думать о летальном исходе. Страшно, до тошноты страшно, и этим он делает только хуже Юнги. Он отгоняет кровавые сцены, прислоняется лбом к боковому окну, смахивая каплю пота, стекающую по виску. Нужно сконцентрироваться на хорошем, прекрасном. И он представляет Юнги. Счастливого по утрам, дарящему Сокджину свою ленивую и самую красивую улыбку. — Тэхен, пожалуйста, быстрее, — хрипит Сокджин и снова хватается за живот. Тэхен кивает, вдавливает педаль газа сильнее, стрелка спидометра держится правой стороны, угрожающее подрагивая. Он едет на запредельной скорости, выжимает из машины максимум, проезжает на красные светофоры, полностью уверенный, что ему на телефон придет куча штрафов. Но какая о них может идти речь? Какую они имеют цену по сравнению с человеческой жизнью? Именно, что никакую и что Тэхен заплатит любые деньги, только бы предотвратить катастрофу. Только бы успеть, прижать к себе Чонгука, на колени перед ним встать и всю жизнь о прощении молить, даже если никогда не заслужит. Руки потеют, неизвестность и гнев смешиваются в один убийственный коктейль. Мысли о Чонгуке сменяются Ыну, чертовом ублюдком, которого, — Тэхен приложит все свои силы и связи, — но запечет за решетку. Навсегда. Чтобы гнил и вспоминал свои грехи, царапал стены, кричал от досады, чтобы так и остаться неуслышанным. Машина въезжает на территорию коттеджного поселка, не сбавляя скорости, заходит в крутые повороты, свистя шинами об асфальт, оставляя черные полосы от резины. На горизонте виднеются красно-синие огни полицейских и машин скорой помощи, из соседних домов повылазили любопытные зеваки, с накинутыми на плечи теплыми куртками. Тэхен тормозит с громким звуком, запечатанном в воздухе на несколько секунд, эхом разносясь по местности. Сокджин и Тэхен одновременно быстро вылетают из машины, оглядываются по сторонам, но Юнги и Чонгука не видят. — Где они? — немного ссутулившись, дыша, словно пробежал целый марафон, спрашивает Сокджин и разрывается приступом кашля, раздирающим горло. Во рту остается привкус железа, ноги подкашиваются, в глазах мутнеет. Тэхен подбегает к Сокджину, придерживает его за локоть, призывая облокотиться на свое плечо, не позволяя встретиться с асфальтом. — Не знаю, — раздраженно отвечает себе под нос Тэхен и вместе с Сокджином подходит к одному из полицейских. — Где омеги? — рычит Тэхен, привлекая внимание молодого альфы. Тот сканирует их нечитаемым взглядом, поворачивает голову к дому и снова к ним. — Это вы вызвали полицию и скорую к этому дому? — интересуется альфа, доставая из набедренной сумки блокнот. — Вам задали вопрос, господин полицейский, соизвольте на него ответить, да, это были мы, — говорит вместо Тэхена Сокджин, выпрямляя осанку, стараясь придать голосу долю твердости. — В таком случае, я вам выписываю штраф за ложный вызов, — выносит он вердикт, и, вырвав из блокнота листок, протягивает его опешим Сокджину и Тэхену. — Да пошли вы все нахуй, — грубо отталкивает вытянутую руку Тэхен, из-за чего из той вылетает бумага и твердым шагом направляется в сторону дома. Сокджин награждает полицейского презрительным взглядом и, пройдясь по нашедшему свой покой штрафу на холодной земле, нагоняет Тэхена. Они бесцеремонно врываются в дом, оглушают его своими криками, пробегаются по всем комнатам, слышат явный запах присутствующих в доме омег, но не находят. Стражи порядка, догнавшие их следом, силком стараются вывести их из дома, все повторяют, что пусто, что они все проверили. — Плохо проверяли, значит! — срывается Тэхен, отбиваясь от очередного альфы. Сокджин последними нитями себя сдерживает, чтобы позорно не разреветься. Рано. Не за чем. Юнги жив, Сокджин уверен, иначе бы его больше не коробило от боли, иначе все внутри давно бы успокоилось, а оно все ноет, скулит, требует найти истинного, добиться возмездия. Возгласы смешиваются в одну какофонию звуков, больше напоминая жужжание роя пчел. Сокджин ослабшими руками вырывается из сильных тисков полицейских, возвращаясь в просторную гостиную и замирает. Стук, еще один. В его бы состоянии любой бы подумал, что это его сердце с ума от беспокойства сходит, но разум сжаливается и доносит до него настоящие звуки из вне. — Тихо! — гаркает Сокджин и все мигом подчиняются. Даже с немного сдающими нервами Тэхен вслушивается в повисшую тишину и… слышит. Мелкую серию ударов, доносящихся снизу, в другом углу комнаты. Находясь под огромной дозой адреналина, они в секунду оказываются рядом с источником звуков на полу, возле кромки ковра. Приподнимают его вместе, встречаются преградой в виде закрытой дверцы подвала, но все равно дергают. — Чонгук! — Юнги! Имена одновременно слетают из уст напуганных альф, пребывающих в смешанных чувствах, еще полностью не верящих, что нашли, что скоро все закончится. Сокджин продолжает лихорадочно дергать за дверцу, скорее делая это на рефлексе, нежели осознано. Мозг отказывается воспринимать эту преграду, слова Тэхена о том, что без болгарки ничего не получится до адресата не доходят. — Помогите! — надрывный и ломанный голос Чонгука призывает Сокджина остановиться, внять, но руки продолжают держать замок, а сердце Тэхена сжаться от боли. — Пожалуйста! Мой друг, ему очень плохо, он теряет кровь, пожалуйста, помогите! — не перестает истерично орать Чонгук, долбясь в неподдающуюся дверь. И Сокджин словно с цепи срывается. По новой дергает за замок, но только с новыми силами. Он не обращает внимание на поцарапанные и покрасневшие пальцы, образовавшиеся мозоли, которые сразу же лопаются. Наружной боли он не ощущает, у него все нутро извивается от ожидания. В голове очень плохо чувствующий себя Юнги, теряющий кровь. Медлить никак нельзя. Тэхен обхватывает его за плечи и отодвигает от подвала, пропуская полицейских с болгаркой. Они предупреждают, чтобы Чонгук отошел подальше и приступают к своей работе. Тэхен отворачивает голову от искр и прикрывает ладонью глаза не моргающему Сокджину. Тот, кажется, не дышит все это время. Пытается отнять от глаз руку Тэхена, чтобы в случае чего, сразу подбежать к Юнги, но друг упрям. Тогда Сокджин побитым зверьком царапает ее, не сильно рыпается, чертыхается, почему так долго и тихо скулит. Опять молится, просит Всевышнего не забирать у него Юнги, не лишать красок, а Юнги обретать на вечный холод. Юнги же там окончательно замерзнет. Тэхен сильно жмурится и крепче держит распадающегося на мелкие кусочки своего друга и в нем себя вспоминает. Тот вечер, несколько месяцев назад, после встречи с Чонгуком, когда Ыну обо все узнал и надругался над его истинным. Тэхен также выл, также метался, но только делал это все внутри, а перед Сокджином изображал равнодушие. И сейчас здорово за это расплачивается. Возможно, если бы еще тогда он перешагнул через свои принципы, послушал зов сердца и вырвал бы Чонгука из лап чудовища, сейчас бы все было более менее хорошо. Во всяком случае, Сокджина бы точно не выворачивало наизнанку от проходящих по всему телу рябью разрядов. Рев болгарки стихает, замок отлетает в сторону, дверь подвала открывается и оттуда вынимают два тела. Сокджин избавляется от руки с лица и вместе с Тэхеном срываются к омегам, не успевают глянуть на них, оценить количество увечий — их отталкивают непонятно откуда взявшиеся врачи и разрубающие кандалы полицейские. До ушей долетает невнятная речь Чонгука, громкие всхлипы и для Тэхена это становится последней заклепкой, звонко слетающей со стопорного кольца, освобождая то, что так долго скрывал в себе. Они на пару с Сокджином проталкиваются сквозь эту толкучку, не извиняясь за отсутствие терпения. Сокджин подлетает к носилке и его взору открывается вид на измученное тело, без единого живого места: щиколотки, запястья и шея покрыты синими синяками; на коленках с ладонями нет верхнего слоя кожи, правая рука полностью изгвазданная в крови; на лицо смотреть страшнее всего — его практически не видно из-за большого количества крови, струйками стекающей изо рта, носа, виска. Светлые волосы спутаны, впитали в себя пыль, грязь, где-то нежно розовые, где-то ярко-красные и Сокджина прорывает. Сдерживаться больше невыносимо. Из глаз неконтролируемым потоком брызгают слезы и он не успевает их вытирать. Он счастлив, что нашел его, счастлив, что Юнги слабо, но дышит и ему тошно, что добирался так долго и что позволил грязным лапам Кан Ыну сотворить такое с живым человеком. С его, Сокджина, любимым человеком. Сокджин садится в машину скорой помощи, аккуратно, еле сжимая, берет холодную руку Юнги в свою, не стесняется ронять слезы при посторонних и, хлюпая после каждого слова, говорит: — Родной, держись, держись, тебя спасут, ты очнешься и я снова буду тебя греть, я не позволю тебе снова мерзнуть. Тэхен садится рядом с Чонгуком, притягивает к себе и гладит по макушке, выпустив дрожащий вздох облегчения. С его мальчиком все хорошо, не считая следов от кандалов, он провожает сочувствующим взглядом Сокджина, прикрывает веки, плотнее прижимаясь к Чонгуку. Такому родному, живому, вдыхает необходимые корицу с апельсином, по которым безумно скучал, без которых медленно умирал. Он захлебывается в нем, удовлетворенным котом мурлычет, пальцы то сжимаются, то разжимаются, проверяют, реально ли это все, правда ли Чонгук сидит рядом с ним, сжимает ватными кулаками рубашку, переживая войну чувств. Как только в нос Чонгука забивается давно позабытый кориандр с петитгрейном, он одичавшим и соскучившимся по ласке хозяев щенком утыкается Тэхену в ключицы. Дышит быстро, иногда всхлипывает, надышаться не может, все кажется, что с ума сошел, рассудком помутнел и бредит. Потому что Тэхен не может сидеть здесь, в этом ужасном доме и прижимать его к себе так нежно, словно держит в руках ценное сокровище. Держит. Тэхен его касается впервые за долгий год. На полное принятие уходит долгая минута, вторая, вместе с ними возвращаются воспоминания минувших событий, оставивших огромный отпечаток на растерзанной душе Чонгука. Он быстро составляет только ему понятную хронологию и приходит к добивающему выводу. Всхлипы сменяются хихиканьем, наоборот, сливаются в сплошную бессвязицу. Как Чонгук здесь оказался? Его забрал Кан Ыну. Почему его забрал Кан Ыну? Потому что он его законный муж. Почему он его законный муж? Потому что ему изменил Ким Тэхен и у Чонгука не осталось выбора. Тэхен его предал, раздавил, уничтожил, вырвал сердце, смял в своем кулаке и скормил голодным псам. Возможно, глупо винить в своей беде Тэхена, но Чонгук находится в таком состоянии, когда охота обвинить во всем кого угодно, но не себя. — Я ненавижу тебя, — нечленораздельно бормочет, стискивает рубашку Тэхена. Он мечется в противоречивых чувствах: и оттолкнуть и сильнее прижаться хочется. Запах то сжигает носоглотку, кислотой обволакивая стенки, то бальзамом ложится, все дыры залечивает. Чонгук и плачет, и смеется. Вот она — грань между ясностью и потерей рассудка, очень тонкая, незаметная, ее перейти — ничего не стоит, а сделать шаг обратно — то еще испытание. — Ненавижу, ненавижу, — трясет Тэхена, все еще уткнувшегося ему в волосы носом, не показывающего, как он страдает от одних слов, произнесенных любимым человеком. Ненавидит. Чонгук его ненавидит. Именно к такому исходу всю дорогу себя готовил Тэхен, не смея мечтать о радушном прощении после того, что пережил Чонгук. Но этого времени оказалось слишком мало, раз после каждого четко вылетевшего «ненавижу» сердце Тэхена пронзают ядовитые стрелы. Это настолько невозможная пытка — вдавливать в свою грудь любимого, дышать им, чувствовать его под пальцами, в то время как сам он не рядом. Весь его внутренний мир находится на другом конце планеты, подальше, чтобы не видеть и не слышать. Очередное «ненавижу», сопровождаемое всхлипом, выжигается на душе Тэхена печатью. Кара, которой он больше всего боялся, настигла его. — Зато я тебя люблю, — тихо-тихо отвечает Тэхен, а скупая слеза, не сумевшая удержаться под веками, теряется в черных вихрях. Чонгук резко отрывается от Тэхена, вертит головой в поисках носителя отвратного имбиря, натыкается на носилку, с лежащим там с пустыми глазницами Ыну, держащему перед собой руки и плачущему, что ничего не видит. Чонгук выпутывается из крепких рук Тэхена, сокращает расстояние с Ыну и, вцепившись тому в ворот пиджака, исступленно, дергая. — И тебя я ненавижу, — кричит он. Его уже не пугает окровавленное лицо, выдавленные глаза. Ему больше не страшно. — Всех вас ненавижу, твари! Тэхен за живот притягивает его к себе, держит, пока врач вкалывает Чонгуку успокоительное, шепчет заклинанием «прости». Толку в этом сухом «прости»? На кой черт оно сдалось Чонгуку? Сказал «прости» и все беды решены? Если бы так и случалось, то жить было бы очень просто. Тогда бы и нутро переставало бы кровоточить, и обиды бы все мигом забывались. Возможно, оно бы было лучше. Возможно, это именно то, чего так сильно не хватает на скорую руку склеенному Чонгуку: стабильность, покой, домик где-нибудь за городом, сидеть целыми днями в одиночестве и вспоминать, вспоминать…***
Раз, два, три, четыре. Тэхен считает свои шаги возле палаты Чонгука, сбивается, начинает заново, — единственный способ, чтобы отвлечься от душных мыслей. Прошло каких-то десять или пятнадцать минут, — Тэхен не засекал — а врач все никак не выходит. Тэхен на месте сидеть не может — все ходит туда-сюда по пустому коридору, где изредка мелькает другой персонал больницы; включает и выключает телефон, проверяя время, но тут же его забывает. Дверь в палату открывается и Тэхен сразу же налетает на врача с вопросами, чуть не сбивая того с ног. — Спокойнее, молодой человек, — ровняется пожилой альфа, поправляя халат. — Кем приходитесь пациенту? — Альфа, я его альфа, — не раздумывая, отвечает Тэхен, потопывая ногой в нетерпении. — Что с ним? Врач томно вздыхает, протирает очки. Тэхен ждет, не напирает на врача. — Пациент пережил очень сильный стресс, к счастью, плод не пострадал и беременность не прервалась… Дальше Тэхен не слушает. «Плод не пострадал и беременность не прервалась.» Рот немного приоткрывается, глаза не моргают. Чонгук ждет ребенка? У Тэхена будет сын? Его же? Да даже если не его, Тэхену без разницы, потому что Чонгук беременный. Тэхен в любом случае будет ждать появления на свет новой жизни, будет любить, заботиться, баловать. Сколько раз он мечтал о полноценной семье с Чонгуком, сколько раз ее оплакивал, а сейчас готов разреветься от счастья, затапливающего с головой. Вместе со страшным наказанием, Тэхен получает бесценный подарок судьбы. Он нанес Чонгуку такой большой урон, после которого вернуться к прежней жизни трудно. Но Чонгук справился, мало того, он сохранил ребенка. Не пошел на аборт, не стал уничтожать то маленькое, зародившееся по неосторожности, но которое станет для них обоих тростиночкой в течении реки. Врач что-то говорит про то, что омега очень слаб и должен какое-то время полежать под наблюдением врачей, что к нему в палату пока нельзя, — только завтра. Тэхен изредка кивает для приличия, что слушает, а сам все никак не может отойти от ошеломляющей новости. Тихо восхищается стойкости Чонгука и, вот так, через тонкую стену, всю свою благодарность ему посылает. Тэхен не приходит ни завтра, ни послезавтра. Всю последующую неделю он неотрывно работает, следит за продвижением дела по поводу Кан Ыну, который работал не один — его компаньон, прознав о том, что их нашли, закрыл Ыну в подвале и сбежал, к счастью, его успели поймать в аэропорту. Ведется следственный эксперимент. Тэхен порывался несколько раз сорваться к Чонгуку, увидеть его, прижаться к животу и слушать пустоту, но вовремя себя останавливал — сейчас Чонгук чувствует себя хорошо, но его эмоциональный фон явно за такой короткий срок не до конца восстановился. Тэхен не хочет своим появлением спровоцировать истерику и лучше перетерпит, чем потом локти будет кусать. Сокджину он дал выходные дни, которые тот напролет проводит в больнице, возле койки Юнги. Из-за множества переломов, ушибов, разрывов, Юнги не приходит в себя, дышит при помощи кислородной маски, получает витамины через трубку. Обнадеживает то, что состояние не ухудшается и все показатели в норме, но и улучшений никаких нет, прогнозов на скорейший выход из комы врачи не ставят. Сокджин больше не позволяет волю слезам, стойко выдерживает картину перебинтованного Юнги, цвет кожи которого сливается с бинтами на его теле и постельным. Ночует в больнице, рядом с Юнги, домой ездил только один раз и то, чтобы забрать все теплые одеяла, которыми ночью укутывает Юнги. В больнице с заходом солнца прохладно, Сокджин порой не спит, слушает мерное пиканье кардиомонитора, гладит скрытые бинтами участки тела, в надежде, что так скорее все затянется, поцелуями нежными покрывает, с накатывающей усталостью борется, — боится, что проснувшись, вместо привычного пиканья, услышит закладывающий уши писк, а перед глазами увидит линию окончания жизни. Тэхен приходит на восьмой день, выглядит, на удивление Сокджина, не так ужасно, как мог: мешки под глазами в кои-то веки замазал, причесался, сменил костюм, в котором проходил больше месяца, на другой. Выглядит, конечно, не как заново родился, но даже такие малейшие изменения сулят о начале радостных перемен. — Тебе нужно отдохнуть и принять горячий душ, — советует Тэхен, подходя к сидящему возле Юнги Сокджину, кладя руку тому на плечо. — Нет, я не могу, Тэхен, а если ему станет хуже? — качает головой Сокджин, ласково проходясь пальцами по нежной щеке, с желтеющим синяком. — А если он проснется? Тогда он точно не обрадуется, когда увидит, до чего ты себя довел, — берет на слабо. — Я посижу с ним, обещаю, что ни на шаг не отойду от его койки, а если ему станет хуже или лучше, я без промедления тебе позвоню. Сокджин не хочет оставлять Юнги одного, лишать своего тепла. Он привык жить в больнице, питаться здешней едой, лежать на жесткой подушке и матрасе, подтыкать шерстяные пледы под Юнги. Но и Тэхен в чем-то прав. Расстраивать Юнги совсем нет желания. Когда Юнги проснется, но должен улыбнуться. Устало, еле шевеля губами, но улыбнуться и Сокджин улыбнется ему в ответ, а для этого нужно привести себя в божеский вид: помыть сальные волосы, да и вообще горячая ванна в целом необходима и здоровый сон. Поспать хотя бы три часика. — Хорошо, — соглашается Сокджин. Долго прощается с Юнги, переживает и, оставив нежный поцелуй на щеке омеги, убегает. Тэхен обещание сдерживает, безотрывно следит за Юнги, со стула не поднимается, чтобы размять отекшую спину, терпит. Он перед Юнги в огромном долгу, изучает каждый бинт на его теле, царапину, синяк, запоминает изредка вылетевшие неровные вдохи, поправляет, как Сокджин, съехавшее одеяло и мысленно в пол омеге кланяется. За то, что был рядом с Чонгуком, за то, что прикрыл его собой, что позволил с собой такое сотворить. Ведь если бы на месте Юнги оказался Чонгук, Тэхен бы потерял двух значимых людей. Юнги спас не только Чонгука с малышом, Юнги спас и Тэхена, которого бы убила новость о смерти его не рожденного ребенка. И тогда бы он точно не смог вернуться к обычной жизни — каждый день с истинным был бы постоянным напоминанием, что по собственной глупости он лишился семьи. А так есть шанс на что-то. Тэхену самому пока не известно, что, но это «что-то» однозначно лучше пустого существования.***
Чонгук сидит на койке и испытывает стойкое чувство дежавю, покрываясь мурашками от налетевших воспоминаний. Ему никогда не нравились больницы, их атмосфера, впитавшийся в стены запах хлорки, лекарств, а после случившегося он их вообще шарахаться будет, каждый раз вспоминая Ыну. Его немного тошнит и постоянно клонит в сон — большую часть времени он спит, что к лучшему, — не мозолит глаза белыми стенами. На следующий день, после того, как он попал в больницу, его первыми и последними посетителями были родители. Папа слезно просил прощения, что самолично посадил сына в клетку с чудовищем, крепко обнимал, целовал, пока отец стоял в стороне, пристыженно опустив голову. Не прощупал почву, плохо узнал человека и теперь его единственный ребенок в больнице. Чонгук их долго не отпускал, качал головой и говорил, что не держит на них зла, что они не могли знать и ни в чем не виноваты. Единственный, кто виноват, так это… Чонгук часто о нем вспоминает. Тоскливо смотрит на дверь и не понимает самого себя. Почему ему так не хватает Тэхена? Почему день без него кажется прожитым зря? Как Чонгук эти несколько месяцев существовал? Он успел позабыть, какие, оказывается, у Тэхена нежные руки, как влюбленно он может смотреть. После разрыва с Тэхеном Чонгук создал нового себя. Новый Чонгук никогда не любил Тэхена, никогда не шептал об этом, он его громко ненавидит и кричит об этом на весь свет. Представитель и истинное «я» впервые так рьяно противостоят друг другу и Чонгук не знает, кому помочь. Что делать с самим собой? Черта настоящего и иллюзии размыта, что реальность, а что подделка — больше не разобрать. Чонгук проиграл этот бой и выбирает нейтралитет. Это же ведь тоже хорошо? Если любить и ненавидеть больно, лучше же вообще ничего не испытывать к человеку? Загвоздка — без чувств в мире жить невозможно, они именно то, что и делает человека живым. И как тогда быть? Как принять правильное решение и не пожалеть? Следовать зову сердца? А если его нет? Ориентироваться тому, что происходит с телом? Должно быть, это самый правильный вариант, подходящий Чонгуку. И он подмечает в себе изменения: как внюхивается в воздух, в окне высматривает человека с любимым запахом. Это важно. Не Тэхен Чонгуку нужен, а его запах, который является лекарством от смерти. Омега жует принесенные родителями мандарины, вытягивает шею каждый раз, заслышав шаги в коридоре, ждет, когда к нему кто-нибудь зайдет, скажет, как Юнги, иначе Чонгук не выдержит, плюнет на все запреты и пойдет к другу. Бесцельно пролистывает книги, которые до этого перечитывал по несколько раз: «Тот, кто от тоски предается разгулу, не может разгулом прогнать тоску.» Захлопывает, открывает следующую, глаза вновь, будто специально, цепляются за определенные строчки: «Много раз в мезонине за городом он размышлял о том, всегда ли те, кто любит друг друга, друг друга мучают.» Он скидывает все книги на пол с громким криком, зарывается пальцами в волосы. Цитаты, над значением которых он раньше не задумывался, внезапно стали обретать очертания. Оказывается, чтобы что-то понять, нужно самому это пережить, прочувствовать, вкусить до косточки, давиться, но проглотить. И дальше жить. Он смотрит на книги когда-то любимого Рюноскэ Акутагавы, словно они ему сделали большое зло. Сделали, за швы подергали, заставили снова в себе копаться. На крик прибегает медперсонал, вкалывают ему небольшую дозу успокоительного, укладывают на койку и оставляет в тишине. Чонгук медленно моргает, гладит живот и просит прощения у своего Счастья, что снова растревожил. — Прости, Хуан-и, — Счастье. Его маленькое Счастье, которое он мог потерять. — Папа больше не будет кричать и плакать тоже. Папа будет тебя любить и защищать от всего плохого, я обещаю, — шепчет он и погружается в глубокий сон.***
Тэхен приходит к Чонгуку на день его выписки — десятый. Чонгук поднимает на него отстраненный взгляд, рассматривает, так как десять дней назад такой возможности не представилось. Тэхен за два месяца постарел на несколько лет, Чонгук его с трудом узнает: морщин над бровями и под глазами добавилось, глаза уставшие, словно он без устали трудился, но такие родные. Чонгук на них задерживается, как в старые добрые времена, читает по ним все. Они редко использовали слова, чтобы признаться в чувствах, их главным языком были жесты, которые иногда ярче и громче обыкновенных слов. Может, поэтому Тэхен целый год его не касался? Потому что все еще любил и не хотел этого показывать? Или же настолько сильно ненавидел, что боялся сломать. Вариантов несколько, Чонгук не знает правильный, да и не любопытно. Толку от этого? Зачем ему знать прошлое, когда в настоящем он видит собственное размытое отражение в чужих зрачках, усеянное звездами? Там тоска, обида, любовь и подруга-ненависть, но уже направленная не на него. Она свое законное место в Тэхене нашла. Чонгук глазами изучает висящий на альфе костюм, подмечает парочку седых волос среди светло-каштановых. Пытается понять, что же он чувствует. Ни жалости, ни трепета, ни радости. Сухое безразличие. Такое разве возможно? Перед ним стоит человек, руку которого он держал до последнего, чтобы не упасть в пропасть с бурлящей лавой. Он его любил, готов был любого за него порвать, а получил нож в спину. Рука, до этого крепко сжимающая, отпустила. От прежнего Чонгука не осталось даже костей. По сути, все правильно. Для этого Чонгука Тэхен совершенно посторонний. Он его не знает, о каком сострадании разговор? Если человеку плохо, это не значит, что его обидели. Вполне возможно, что это он обидел кого-то, а поезд ушел. Так почему же тебя так потрепало, Ким Тэхен? Почему выглядишь готовым встать на колени человеком и простоять так до самой смерти? Тэхен делает шаг, еще. Неуверенный, боится. Чонгук хочет встать, сделать шаг навстречу и прижаться. Уткнуться носом в шею и, наконец-то, вдохнуть долгожданный запах, которого так не хватало. Но Чонгук продолжает лежать, ждет дальнейших выпадов Тэхена. Альфа подходит к койке, садится подле нее на колени, обнимает Чонгука за живот и прижимается к нему ухом. Омега замирает, удивляется. — Спасибо и прости меня, — шепчет Тэхен, потираясь головой. — Что я сделал, Тэхен? — спрашивает Чонгук, сжимая кулаками простыни. Тэхен поднимает голову, встречаясь со стеклянными глазами. Безжизненными. Он не понимает вопрос Чонгука, уточнять страшится. Но это ведь шанс прояснить недопонимание между ними, поставить завершающую точку в их личном Аду. Начать новую историю. Правда, Тэхен бы и так справился, пронес бы всю правду самостоятельно. Больше делать больно любимому человеку он не хочет, однако дает себе обещание, что это последний раз. Последний раз он разбивает Чонгука и первый и последний раз помогает ему склеиться. Тэхен построит для них правильное место, дом, в котором близкие люди не мучают друг друга. Дом, в котором их ребенок будет счастлив.